Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая
Глава третья
Страница 2 Персонажи
Я с детства речку рисовал
Но выходил девятый вал!
“К” и Ко
Жило
(Из “Записных книжек” “К”)
Нью-Йорк. Метрополитен-Опера. За 6 часов до моего зачатия.
Лишь молоток взбесившийся прикончил спор воспоминаний, и я глазами, вздернутыми к небу, корил Всевышнего за тайну моего зачатья, разъела моль времен все стены детской, и коротышки стали разлетаться в дыры исторических деяний. “Вы куда, пердачье?” – кричал я вслед авторитетам бессознательного мира, но тут же хлынул свет (опять туннель и тупики исканий?!), и все, что от меня осталось - давай трудиться на ниве исцеленья рода. Я временем оброс. Через мгновенье вломился в сувенирный магазин, и вдруг фарфоровая пиковая дама раскинула передо мной на блюдце ноги..., тьфу - карты (не вовремя, судьба, стучишься), а дальше (не страшась, не медля) - я вверх по винтовым ступеням и вот уже влетаю в театральный холл. И тут мой талисман надсадно закричал:
- Чего ты носишься как демон? Ты опоздаешь на свое зачатье!
- Да не кричи ты так, ведь я лечу, лечу над отражением своим, едва касаясь мраморного блеска.
Из-за колонн меня схватили под руки Шишкастый с пьяной Жанной и потащили в ресторан, на сходку коротышек. Я вырвался от них, взлетел по полукружью лестниц, одетых красным бархатом (конечно же - театру вскрыли вены), но вдруг дорогу Зеркало мне преградило. Я побежал себе навстречу, проваливаясь в мнимость отраженья, а сзади, будто впереди, в провалах Зазеркалья кураж мой подгоняли лица оперных фанатов и клакеров спесивых; и я средь них искал глаза, родные мне, немые от угроз осатанелого костра: спалить мою романную историю дотла. А пёс сторожевой – кривое Зеркало, ярилось гранями стекла, гримасы корчило и вслед шипело: “Не опоздай! Мать ждет тебя в гримерной”.
Лишь я вознесся - тут же, пытаясь изловить меня, служительница в брючном фраке металлофоном перекрестила потолок - (Изыди, Сатана!), потом три раза плюнула в мои следы, но, заклятьями Нибраса, металлофон в ее руках скончался. Он звякнул жалобно о мрамор и разлетелся на куски. “Куда бежишь ты без билета?”– кричала вслед она, но я, несомый звездами Шагала, уже бежал среди кубов стеклянных, в которых эмбрионами покоились костюмы постановок опер. А вот и роба царская в камнях и золоте, и мальчики кровавые в глазах*. И тут, наперерез, служительниц десяток. Я юркнул на балкон, ногой цепляя три ведра с шампанским, упал и покатился в пене, как удалец Шумахер*. Но в лидерах я был недолго. Служительница в исступленье поскользнулась и покатилась впереди меня. Один из почитателей бельканто схватил ее за зад (Ньютон бы так с инерцией жестоко не шутил), и брюки дамы оказались у него в руках. О, Боже! Не дай мне зреть*. Так я домчался в пене до партера, сметая приставные стулья, и по проходу через зал взлетел я на подмостки. Гул затих.
Ещё не дрогнул покорный пурпур занавеса над священной рощей друидов - ещё вчера свободных деревьев Галлии, а сегодня сваленных безжалостными топорами римлян, как за сценой уже набухал вожделением финальный костёр. Красномордый огонь, спрятанный под шкурой коры, сатанел предвкушением: скоро падёт в его объятья безумная Норма, и он вылижет языком пламени её любовь до пепла, в назидание потомкам.
Мне, утонувшему, огонь не страшен, и я, топча поленья финального костра, бегу за сцену в поисках гримёрных. “Лети за мной”, – забарабанил в грудь мой талисман. И я пошел на штурм изнанки театра - театра, покрытого коростой сплетен, завистников слюною, ажурным переплетением интриг. А вот и сундуки агентов (незримых повелителей гармоний и бельканто) сомкнулись тесным лабиринтом: куда ни поверни – сплошные тупики контрактов! И, опьянев от закулисной пыли, гонимый талисманом, я все больше погружался во чрево сцены, пока в одном из тупиков не вышел к неприметной двери.
Капризы – не капризы у Жэвэ Джомонд, а директор “Мет” Джозеф Вольпе (с этим дядюшкой Джо я еще не успел познакомиться), скрипя зубами, нашел таки за сценой место для еще одной гримерной Жэвэ, изгнав хор и закрыв бар для музыкантов оркестра. Не успел я и шага сделать, как слухи донесли застрявшие в воздухе сцены обрывки спора:
- Жэвэ, дорогая, зачем вам восстанавливать против себя всю труппу?!
- Господин Вольпе, вы – директор, или слуга искусства?! Я - не пожарник и не буду прятаться за кулисами!
Вход в гримерную был перегорожен рулоном. Я сразу узнал занавес погорелого венецианского театра “Феникс”. Толстяк, победитель конкурса двойников Паваротти, пытался раскатать ложе моего зачатья, напевая куплеты из незнакомой мне оперы:
Эх, мать родила,
Да грудного бросила.
В омут бросила. Дела!
Видно плохо родила.
Накануне назревающего скандала, в гримерную Жэвэ подкинули конверт. В назидание. Никакого шантажа - просто газетные вырезки о том, как из “Мет” изгнали Каллас, Шварцкопф а, совсем недавно - и Кэтлин Бэттл. Не просто изгнали, а вывели к стене, заплеванной всеми газетами мира, и, прежде - публично расстреляли! Ее костюмерша, Жужу, вскрыв конверт, пыталась смягчить угрозы подМетного письма, а зря: на Жэвэ они не произвели никакого впечатления. Откуда я это знаю? Присоединяйтесь ко мне, и вы узнаете все сами - из первых рук.
Перешагнув Занавес и с трудом обойдя Паваротти, я открываю неприметную дверь в глубине сцены. Примадонны в гримерной еще нет, так как до начала спектакля около двух часов. Тесное помещение за сценой забито до отказа. Гримерный стол занимает всю противоположную стену. Огромное кресло и диван; журнальный столик, заваленный газетами и журналами; вазы для цветов; два телефона и иконка в углу... Тихой ночью, если замереть и прислушаться, то иконка вам поведает, что перед выходом на сцену Примадонна всегда молится. А Жужу, тем временем, всегда стоит у двери и делает страшные глаза любой попытке помешать молитве. Потом гримерная быстро заполняется, и теперь уже иконой становится сама Жэвэ. Вот и сейчас на диване сидят двое. Легкий налет бледности на лице мужчины и румянец (явно не косметический) на щеках женщины выдают их непримиримость в споре и неспособность договориться о том, как поделить влияние на Примадонну.
Женщину пропустим первой: Маргарет Рабич. Об имени - и не только. В 1960 году от рождества Спасителя, 25 декабря, в Париже, у страстного собирателя живописи Франсуа Рабича родилась дочка. Какое имя дать девочке?! Мама заклинает: “Это знак свыше, как Рождественская звезда. И имя моей девочки непременно должно быть простым - Мария”. Но, накануне, произошли события, перечеркнувшие мамин порыв веры. Франсуа, помешанный на великом голландце (хотя всегда и везде настаивал, что Ван Гог - скорее француз), пустоты в своей душе и коллекции мечтал заполнить жемчужиной - подлинником Ван Гога. И вдруг такая возможность (теоретически – невозможная) неожиданно представилась. Маргарет вот уже тридцать лет в Рождество выслушивает историю и своего имени, и картины Ван Гога “Ваза с маргаритками и маками”, но ни разу (из года в год) ее отец не повторял предыдущей версии.
У Иоанны – вдовы брата Винсента – Тео сохранились в неприкосновенности почти все картины своего деверя, доставшиеся ей в наследство. По одной версии, “Ваза с маргаритками”, написанная перед самой смертью, по-видимому просто застряла на мольберте и осталась незамеченной. По другому рассказу Франсуа – картина, вместе с еще несколькими, осталась во Франции у торговца красками Танги и не была отправлена в Голландию к переехавшей туда Иоанне. Одним словом, именно эта картина и выплыла на рынок коллекционеров, доведя Франсуа до сердечного приступа. В то время стали активно говорить о необходимости создания Национального музея Ван Гога в Амстердаме, и сделка у Рабича сорвалась!
С горя и, в утешении себе, он назвал дочь Маргаритой, и теперь - она была его жемчужиной. Если бы в те времена вам посчастливилось быть в Лувре, то для вас не остался бы незамеченным странного вида человек, который пытался заинтересовать грудного ребенка шедеврами. Но напрасно: девочка не полюбила живопись, зато от музыки приходила в неописуемый восторг. Но и здесь беда подстерегала незадачливого Франсуа – маленькая Маргарита не имела голоса и совершенно не была приспособлена к игре на каком-либо инструменте. И тогда Франсуа - истинный коллекционер и любящий отец, начал прививать дочери страсть к собирательству. Остановились на музыкальных записях, и к ее двадцатилетию не было в Париже и за его пределами ни одного режиссера звукозаписи, который бы не помогал юной Маргарите Рабич в пополнении ее коллекции пластинок и новомодных тогда дисков.
Но это было только началом. В конце марта 1979 года, тайком от родителей, она сбежала из дома. В маленьком городке Сен-Жан под Ниццей умер виднейший деятель EMI* Вальтер Легге*. После похорон, в отеле Royal Riviera et l’Orangerie она знакомится с нужными людьми. А нужные люди, тем временем, пьют и закусывают некрологом: “Мир многим обязан ему за то, что он нашел, отобрал, распространил и сохранил для потомства лучшее из того, что было в музыкальной культуре...”. “Я – повивальная бабка музыки” – говорил тот о себе. И только весьма приятной наружности седовласый мужчина, приютившийся за стойкой, как и Маргарита – вдалеке от всех, бубнил: “Прости меня, Уолтер! Ты добился записей, “превосходящих” живое выступление, но, все равно - даже мертвый, ты все же - живое дерьмо!”
К Маргарите подошел портье с телефоном и спросил:
- Мадмуазель, вы не Рашель Клемперер?
Поймав растерянный взгляд Маргариты, добавил:
- Звонит из Лондона ее мама - Лотта Клемперер...
- Это я, - подошла к телефону мадам лет тридцати.
Так Маргарита знакомится с внучкой дирижера Отто Клемперера* - Рашелью. На следующий день, гуляя по пустынному пляжу Кап-Ферра, очаровательные еврейки болтают, мерзнут и хорошо выпивают в приморском ресторане. Рашели увлечение Маргариты кажется несерьезным:
- Мой дедушка говорил, что слушать звукозапись - это то же самое, что ложиться в постель с фотографией Мэрилин Монро. Послушай, Марго, ты видела эти виллы? На свои старые пластинки ты даже не купишь дыма от их каминов. Не собирать музыку нужно, а продавать ее!
Сейчас в гримерной Жэвэ я увидел совсем иную Маргариту (Маргарет - как ее называли в Штатах). Рядом с ней вальяжно раскинулся новоявленный Фальстаф в голубых джинсах и клубном пиджаке. Он потягивал из фляжки, вцепившись пятернёй в монограмму на гнутом ее пузе, где средь вензелей из замысловатых “J” пристроился Бахус, тоже с отвислым пузом. Лица повесы было почти не различить: косой нож света падал на его глаза из приоткрытой двери. Он запалил сигару, и тут из пустоты двери пророс пожарник - мой аукционный вождь. Он схватил Фальстафа за клубные грудки и начал строго выговаривать: “Господин Бренсон, мы же договорились: в театре не курить! Я доложу начальству. Не важно, что к Вам благоволит сама Джомонд”.
Так это же - папаша мой, Жило Бренсон! Рядом с ним - Маргарет, в строгом, но не скрывающем волнительное тело, сером костюме; в блузке, претендующей быть главным украшением наряда. Косой разрез юбки выдавал уверенные ноги спортсменки. Маргарет выглядела странновато: она была похожа на адвоката, только что сломившего суд присяжных. При разговоре она наклоняла тщательно причесанную голову и всем своим видом утверждала: я никого не хочу огорчить, расстроить, или ввести в заблуждение. Но глаза ее... В их глубине таилась та неведомая сила, преодолеть которую можно было бы, разве что, уничтожив саму женщину. И еще была в облике Маргарет совершенно поразительная дисгармония, ломавшая все привычные понятия о красоте, но именно она и придавала всему ее облику притягательное обаяние. Говорят же: глаз не оторвешь. Так это – про Маргарет!
Завершал ансамбль перстень никогда не виданной мною прежде формы. Он поражал так, как если бы мы увидели над головой простого человека светящийся нимб. Неясно очерченный круг, внутри которого золотые лучи неслись навстречу друг другу, сталкиваясь и сияя нестерпимым блеском и тут же поглощались скопленьем черных дыр. Все это взрывалось и замирало при малейшем движении руки.
Маргарет Рабич начинала простой секретаршей Джованни Сабата - менеджера Джомонд. Лет пятнадцать назад Сабата перевел свое агентство из Нью-Йорка в Париж, хотя сам думал перебраться в Лондон. Его новая жена возглавляла один из парижских музеев, и вопрос сам собой решился. Утешало Джованни то, что поселился он в доме, где жила, и, перед его приездом, скончалась Мария Каллас. К удивлению новоиспеченной секретарши, шеф оставался совершенно равнодушным и к ее прелестям, и к ее нестерпимому одиночеству. И только, когда Маргарита познакомилась с мадам Сабата – Рейчел, все поняла: ее сходство с женой Джованни было удивительным. И лишь когда бывший шеф, а теперь - равноценный партнер по бизнесу, завел себе любовницу (та жила рядом с агентством и не вылезала из него), Маргарита поняла, какие женщины волновали Сабату.
Партнеры давно поделили мир, но уважали территорию друг друга. Маргарет достался Американский континент, Австралия и Китай. Заветную Японию Джованни оставил себе - вместе с Европой. Сложнее было поделить дирижеров и певцов, но подписание контрактов Маргарет давно взвалила на себя, и все уладилось само собой. И только Джомонд оставалась неделимой и недоступной влиянию своих агентов. Скорее – это она их делила, мирила и судила. К тому же, у Сабаты был страх перед Нью-Йорком. Когда-то он сбежал в Париж, бросив годовалую дочь и красавицу-жену - солистку “Метрополитен”. А та - возьми и заболей странной и страшной болезнью: прогерией или преждевременным старением. Видеть ее, в одночасье состарившейся, он бы никогда не смог – захлебнулся бы угрызениями совести. Встретиться с ней для него было все равно, что предстать перед Судом Божьим. А дочь...
Теперь же я вспомнил, что именно о ней говорил с Жанной в детской,
предложив ей смотаться в Париж, чтобы она познакомила меня со своей подругой – этой самой дочерью Сабаты, Жужу. И еще я вспомнил, как Асмадей мне намекал, что, возможно, именно эта самая Жужу будет моей матерью. Под его куриной лапой оказались те самые дневники Жужу, которые Блюм мне отдал перед тем, как засунуть меня в туннель. “Вы, дорогой “К”, забыли дневники Жужу, а они еще вам пригодятся. Возьмите их”. И листая страницы, начал врать мне (ну и сволочь же!), что Сабата пригласил Жужу пожить у него в Париже, а она возьми, и, в 17 лет, забеременей от Шарля Бодлера. С тех пор Джованни Сабата потерял дочь из виду лет на десять, а когда нашел, то ему стоило огромных трудов все уладить: вытащить ее из борделя и устроить костюмершей к Жэвэ Джомонд.
Все дела в “Мет” давно перешли к Маргарет, и на 57-ой улице она, по настоянию Сабаты, открыла филиал Парижского агентства. Шаг безумный. Весь рынок музыки - в руках “Коламбия Артист”. Но Америка не была бы Америкой, если бы “Коламбия” не организовала всю свою работу с артистами (а их было под тысячу!), подобно конвейеру Форда. А Маргарет не отторгала, не обезличивала своих клиентов, а ясно и недвусмысленно говорила: “Я не только даю возможность заработать артисту, не только ограждаю его от всех неприятностей, не только выстраиваю его долгосрочную карьеру, но, если приспичит, то готова выслушать и его исповедь”.
И провидение не дремало: Маргарет знакомится с Жило - одним из самых блестящих и несгибаемых журналистов и продюсеров теленовостей. Если вы хотите получить наиболее точные, взвешенные, а если кому-то особенно не повезет – то и полные яда, не ангажированные мнения о музыке и музыкантах, насладиться анализом мастерства исполнителей и степени их зависимости от рынка - читайте, слушайте и смотрите Жило Бренсона. А если же вы захотите найти его или встретиться с ним – ищите Жило за кулисами ведущих оперных театров, на модном итальянском курорте, где приходят в себя после казни на сцене примадонны; в гримерных; в редакциях телестудий; в Париже или Венеции; на яхте какой-нибудь знаменитости; в театральных буфетах или... в спальнях примадонн. Тут я слукавил дважды: гримерная Жэвэ, уже как года три, приковывала стареющую душу моего отца. Вся же эта гламурная пена таблоидов скрывала настоящего каторжника пера. Рядом со старым зданием “Метрополитен” и по сей день, снова и снова - каждый вечер и каждое утро - театральное кафе усаживает за свои столики тех, для кого опера стала и смыслом жизни, и самой жизнью. Как-нибудь, прогуливаясь по Пятой Авеню, сверните на углу 57-й улицы, там, где у Tiffany вы мечтали купить обручальное кольцо для своей невесты - именно там, в двух шагах от кухни театрального кафе, скрывается секретная каморка Жило, где и были написаны все его книги, статьи, сценарии и прочая (по его собственному брюзжанию сквозь курительную трубку) дребедень – все то, чем он жил, ради чего мозолил истертые от насилия кнопки пенсионерки “Смит-Короны”.
Когда-то по молодости, когда его перо еще не умело летать, а пребывало в ранце новобранца и скрипело восторженной чушью, в студенческой газете Жило опубликовал статью “Душа и музыка”. Статья наделала много шума и стала причиной его первого скандала университетского масштаба. Его девушка тут же отказалась с ним спать и переметнулась в стан его неприятелей, которые - не больше и не меньше - объявили его адвокатом дьявола. Но были и горячие поклонники его безумных идей, в принципе, ему принадлежащих мало, скорее - вычитанных в десятках скучных книг.
Сам Жило свою страсть к скандалам называл врожденным качеством характера, унаследованным от моей прабабки. Та, кстати, немедленно приняла его сторону, как только статья долетела через океан в Париж, где бабуля давно обосновалась со своим единственным сыном, вдрызг разругавшись со всей своей семьей - семьей потомственных английских аристократов.
“К” помянул свою прабабку, и автор тут же вынужден остановить бег “Записных книжек”. С некоторых пор он упорно пытается привести все, что написал “К” хотя бы к некоему подобию связного изложения. Но менять что-либо в его рукописях и заметках автор не осмеливается, считая себя никудышным интерпретатором текстов и приемов литературной кухни “К”. Автор не знает, почему в своих “Записных книжках” “К” так и не удосужился назвать имени своей прабабки по отцовской линии. Поэтому автор вынужден называть ее, как и сам “К” в своих рукописях - бабушкой.
Чтобы линия ее жизни выглядела позаковыристей, надо вернуться в XIX век, за три минуты до его естественной кончины. Именно тогда и родилась бабушка: 31 декабря 1899 года в 23 часа 57 минут и, поэтому, всю свою странную и бурную жизнь считала божеским даром, перстом, связавшим ее появление на свет с лучшим веком человеческой истории. XX век - с его безумными гениями: Гитлером и Лениным, атомными бомбами и вернувшимися в историю варварами, она ненавидела, и каждый раз публично отрекалась от него, прививая и маленькому Жилю свою неумолимую страсть к подлинному искусству. “Послушай, внучек, - твердила она изо дня в день, - запри душу поглубже в сундук, сядь на него задницей и отстреливайся от мзды, которая тысячью и одним способом съедает душу!”
“Чью душу? - спросите вы: - Жило, или искусства?”
И любой ответ – и ваш, и бабушкин будет верным.
Европа едва отдышалась от своей Первой большой войны. В это время бабушка Жило приютила семя уставшего от крови и страха изувеченного офицера Антанты.
Пришедший в себя офицер так бренчал саблей и скрипел сапогами в доме бабушки, что очень быстро довел ее до болезни нервов. Как только бабушка отняла ребенка от груди, она решительно свезла мужа на воды и оставила его там в объятиях сердобольной вдовушки, славившейся в округе лучшими домашними колбасками и крахмальными белоснежными простынями. Но, самое главное: - у нее был красный ковер над кроватью, главным украшением которого и стали сабля нашего бравого солдата и его медаль. Унаследовав аристократическую фамилию бабушки, Жило никогда не спрашивал о своем деде, но хранил его фотографию окопов Марны*, где сам генерал Монури* цеплял на грудь деда военный крест.
После Второй Мировой в доме бабушки появилась задумчивая невестка - Эльза, бывшая узница концлагеря Штрутхоф*, сумевшая скрыть свое еврейское происхождение и, потому, чудом уцелевшая. По прошествии нескольких лет, навязчивое, но не исполнимое желание Эльзы родить ребенка переросло в невыносимые истерики, и бабушка, отыскав клинику в Америке, уговорила сына (снабдив его достаточной суммой, чтобы молодые занимались лишь своим божественным предназначением) переехать жить за океан. Но и это не помогло. Несмотря на то, что все в доме на окраине Балтимора ждали не столько Дня Благодарения, как Дня Овуляции, долгожданная беременность не наступала. Первые панические телеграммы от Эльзы стали приходить еще в начале мая. Бабушка напрочь отвергла желание Эльзы замолить несуществующие грехи на ее исторической родине, вызвала детей в Париж и тут же отправила их во Флоренцию: “Только великие творения способны сотворить чудо зарождения новой жизни!” Но чуда не произошло, и его пришлось ждать еще долгих семь лет, но бабушка все же была уверена, что судьба ее единственного внука определилась именно в 51 году, в то незабываемое лето во Флоренции. Так она, видимо, замаливала свой прошлый грех.
Тогда бабушка твердо решила для налаживания процесса зачатия лично приехать в Италию. Но разгорелся скандал с финансированием гонок Гран-при Монако, и гонки отменили. 21 мая бабушка, как член Совета, должна была принимать участие в его экстренном заседании в Монте-Карло. Роль бабушки в истории гонок мы не будем подробно рассматривать, хотя находились свидетели, видевшие в двадцатые годы бабушку за рулем на трассе гонок. Волей-неволей приходиться сказать, что у бабушки были две страсти: автогонки и опера. Так уж совпало, что Артуро Тосканини, уроженец Пармы, лично приехал на родину устраивать юбилей (50 лет со дня смерти Верди) своего великого земляка.
В Монако Совет навязал бабушке в попутчики автогонщика Мориса Трентиньяна. В штаб-квартире Феррари в городке Маранелло они должны были получить для обкатки новую модель Ferrari 1951 года с трехлитровым двигателем. Вот так-то! Но какова бабушка, таковы и детали машин! Мне так хотелось бы забраться к ним на заднее сидение, пока они торопятся в Геную еще засветло, и крикнуть: “Знайте, пройдет всего 15 лет и совсем другой Трентиньян сыграет роль этого Трентиньяна”, и напеть бы им на мелодию Лея несколько фраз из этого фильма:
- Вы знаете скульптора Джакометти? Он однажды сказал, что если бы мог спасти из огня всего лишь одну вещь — полотно Рембрандта, или кошку, он выбрал бы - кошку.
- Замечательно сказано.
- И еще он добавил, что кошку бы он потом отпустил. Этим он хотел сказать, что между Искусством и Жизнью, он выбирает - Жизнь...
А еще я бы напомнил моей прабабке, что тогда она выбрала не мою жизнь, а Искусство оперы и Гонок, что, впрочем, одно и то же!
Теперь сам бог велел обкатать новый Ferrari, и бабушка уговорила Мориса отвезти ее в Парму. После торжественного вечера Верди в “Королевском театре” Пармы, знатные гости собрались в доме Тосканини. Звездой вечера стала бабушка. Все забыли про хозяина и юбиляра, и наперебой допрашивали ее, почему отменили заезд в Монте-Карло. Но, вскоре, прилив интереса к бабушке иссяк, и снова зажурчали голоса гостей, спешивших обнародовать свою причастность к главным музыкальным событиям года:
- Я так вам сочувствую, - поднялась, навстречу бабушке, синьора с глазами, полными тайн великих музыкантов, - фестиваль в Глайнборне, также, как и ваши гонки на страшных машинах, был закрыт. Но ничего страшного: мы же открылись вновь!
В разговор тут же вклинились ее собеседницы:
- Без Бинга* фестиваль захиреет.
- А что с ним?
- Сдался американцам.
- Вы были на открытии?
- Вы слышали о Биргит Нильсон?
- Вы о ней слышали или слушали ее?
- Она потрясла Электрой в “Идоменее”...
- Запомните это имя...
- Уж лучше мне позавидуйте: мы с Гирингелли едем во Флоренцию на фестиваль. Там состоится конкурс начинающих вокалистов. Так вы запомните другое имя: Франко Корелли! Хотите - верьте, хотите - нет: Пуччини встал бы из гроба, чтобы послушать его!
Разговор за соседним столом, куда со вздохом “Чао” подошла бабушка, был копией предыдущих:
- ...показ был закрытый. И когда первый раз зазвучала песня “Самая прекрасная ночь года” в зале неожиданно зажегся свет мы с ума все посходили от возмущения и режиссер не помню его фамилии Ричард меня потом представили ему выводит на сцену самого Марио Ланца и объявляет перед вами новый великий Карузо но прежде чем закончится фильм и Марио споет для нас я скажу что в год смерти Карузо в Филадельфии родился итальянец Альфредо и вот он уже Марио Ланца экранный Карузо сегодня с нами...
Тут к бабушке подошли две синьоры, одна из которых та, первая, - с глазами, полными тайн.
- Я вижу – вы все еще переживаете. Вот Эмилия вернулась с Каннского фестиваля, который в прошлом году тоже не проводили. Идемте с нами. Эмилия хочет подзадорить Антонио: оказывается не “Ла Скала” - чудо в Милане, а фильм Витторио де Сика – “Чудо в Милане”!
И тут бабушка заметила за столиком Тосканини директора “Ла Скала” - Антонио Гирингелли, которого она прекрасно знала. Дослушав сбивчивый рассказ о победителе Каннского фестиваля, усталый Тосканини заметил:
- А Антонио утверждает, что истинное чудо в Милане – Мария Каллас!
Эльвира и ее попутчица спали с лица. Как же так! Кто такая - эта Мария Каллас, и разве что-то имеет право происходить без их участия?
- Наглое чудо, - вкрадчиво заметил Гирингелли. - Когда несколько дней назад я попросил ее заменить Ренату Тебальди в “Аиде”, знаете, что она мне заявила? “Буду петь в “Ла Скала”, если вы мне предложите собственную роль, а не чужую”.
- И, после этого, вы все же утверждаете, что Каллас - лучшая певица итальянской сцены и хотите сделать ее королевой “Ла Скала”?
- У старика свои любимчики, - ехидно заметила Эльвира, - с именем Тебальди его хоть под венец веди.
Но и Гирингелли был настроен решительно:
- Артуро, не кривите душой: - Вы же сами вчера встречались с ней в Милане!
- Да, я ищу певицу на роль Леди Макбет.
- И что же?
- Тебальди болеет, а я не хочу развлекать публику раздутой газетами звездой.
- Но вы же сами ее слушали и были в восхищении!
- Пока маэстро стоит за пультом музыкальной жизни – других музыкантов не существует, - снова заметила Эльвира, и, несмотря на ее заговорщицкий шепот, бабушка услышала ее замечание.
Тут же после этого, Эльвира с невинными глазами подошла к Тосканини, поправила его смешной берет, который тот позволял себе носить только в кругу приближенных к Олимпу, где восседал в окружении оркестрантов, и во всеуслышание произнесла:
- Кто же не знает вашего стремления к совершенству?!
То ли от гордости, то ли от гнева, Тосканини взмахнул рукой, словно дирижерской палочкой, похожей на кнут, и разразился брюзжанием:
- Чего она скачет из театра в театр со своей сладкоголосой Нормой!?* Вы когда-нибудь слушали эту оперу? Мне еще не посчастливилось услышать ее такой, какой она действительно должна быть. Я тоже попробовал поставить ее - и мне это не удалось. Бог с ней, с примитивной музыкой, но эта выскочка Каллас позволяет себе необоснованные вольности...
- Маэстро, - вклинилась синьора с глазами, полными тайн, - вы же два часа назад признавались в любви к Верди! Но он-то как раз не возражал против этих самых вольностей, а скорее - страшился тирании дирижеров...
Наступила гнетущая тишина. Тосканини не мог скрыть ярости, которую он собирался обрушить на наглую выскочку, но положение спас Гирингелли:
- Приглашаю всех во Флоренцию на майский фестиваль. В “Сицилийской вечерне” будет петь Каллас, и спор наш, возможно, разрешится. Как вы считаете, маэстро? - остановил он погромную речь Тосканини.
- Делайте то, что считаете нужным, - остыл старик и прикрыл глаза беретом.
Бабушка же была счастлива. Она подошла к Гирингелли и на радостях расцеловала его:
- Антонио, я тоже еду во Флоренцию, меня ждут там мои дети. Вы не устроите нам три места в ложе?
Будущие родители Жило встретили бабушку паническим настроением, а Эльза в оперу идти категорически отказалась. О причине можно было только догадываться: или девочка-провинциалка в опере никогда не была и стеснялась своих чувств; или ей надоела вся эта мертвятина холодного мрамора флорентийских шедевров, ведь она мечтала о комочке плоти настоящей жизни; или “Песня французских партизан” - все еще единственная, стучала в ее сердце пеплом крематория. Но, когда свекровь с сыном вернулись потрясенными, новые для нее слова: каватина, кабалетта, болеро, - в устах бабушки звучали как заклинания. Эльза сдалась и решила пойти в оперу на следующей неделе. Еще бы: все газеты на утро кричали: “Вспыхнула новая звезда на мировом оперном небосводе”.
Теперь это уже был не театр “Коммунале”, где у бабушки были места в ложе, а старый, добрый “Пергола”, где 9 июня снова пела Мария Каллас в исполняемой впервые последней опере Гайдна “Орфей и Эвридика”. Но в нашем рассказе следует привести ее полное название: “Душа философа, или Орфей и Эвридика”, ибо несуразное название оперы через четверть века определит судьбу Жило, вознесет его на “6000 футов над уровнем человека”, по определению его кумира – Ницше. Но что в опере так потрясло мать Жило – Эльзу, гадать не будем – только именно той ночью она зачала! Но, видимо, до этой ночи, у Эльзы, как у смоковницы, “еще не время было собирания смокв”, ибо время плодоношения ее еще не наступило. Было ли это проклятием или недосмотром врачей?
Как же бабушка уговаривала сына и невестку не возвращаться в Америку, а родить в Париже! Но Эльза Европу не возлюбила и простить предательство своего народа так и не смогла. На третьем месяце была угроза, и врач, пряча свои беспомощные глаза, говорил бессвязные слова о недостатке механического напряжения, создаваемого бьющимся сердцем ее ребенка; о том, что если Эльза захочет забеременеть вновь, то не надо дожидаться выкидыша. Но теперь Эльза уже знала: проклятая смоковница способна плодоносить! И, спустя семь долгих лет, в доме Эльзы, где в самые благоприятные дни для зачатия постоянно звучала запись той самой Эвридики с Каллас, на свет появился маленький крикастый Жиль!
Но Эвридика продолжала петь, и едва малыш стал на ноги, он смешно стал раскачиваться под музыку и, даже, казалось, приплясывать под нее. А в четыре или в пять лет ошеломил отца вопросом:
- Что это – “Душа философа”?
- Если отнять у человека философию, - отец съежился под сверлящим взглядом сына, наморщил лоб и добавил, - пожалуй, еще науку, то у него останется лишь Бог.
В девять лет Жиль где-то вычитал, что душевно и физически здоровый человек не станет заниматься философией. Философией занимается только человек ущербный, весь сотканный из комплексов, у которого душа болеет, и он не может реализовать свои желания.
В десять лет Эльза привела сына к Солу Юроку* за благословлением. Старик долго не мог понять, чего от него хочет эта настырная еврейка, но сам - не по годам развитый мальчик - засыпал его цитатами и даже привел его собственную:
”Если публика не желает прийти, ничто не может ее удержать”. Сол расчувствовался, поскреб мальчишку по спине и напутствовал: “Хочешь сделать карьеру в мире музыки – никогда не имей дела с КАМИ!”*
Жило - четырнадцать лет. Взметнувшийся над землей почти на шесть футов, он упорно ищет ответа на вопрос: существует ли примат музыки над словом? И если – да, тогда почему в опере XX века торжествовало слово, пока не явилась Каллас?
В шестнадцать лет он пишет в своем дневнике о том, что музыка всегда была достоянием внутреннего мира человека, хоть и для образного сравнения могла быть признанной божественным проявлением, но разве Бог - не внутри нас? “Из всего написанного люблю я только то, что пишется кровью”, – опять и опять твердит он слова своего кумира.
А в семнадцать лет Жило пишет свой скандальный опус: “Душа и музыка”.
Но мы вернемся на тропу тихой войны, которую вела Маргарет пером Жило с
“Коламбией”. Для Жило – лишний раз укусить ядовитым жалом пера “Коламбию” - и удовольствие, и самореклама. Он берет десятки интервью у оперных певцов, и заворачивает горькую пилюлю разоблачений в яркую обертку преданности великому искусству. Хотите получить роль в Метрополитен или в Чикаго? - свяжите себя по рукам и ногам контрактом с “Коламбией” и забудьте, что с этих пор вы стоите гораздо большего, чем вам позволит хорошо смазанный рекламой рынок.
Но Жило не был бы по-настоящему независимым критиком, если бы не указывал артистам, что, к счастью музыки, еще существуют такие агенты, как Сабата и Рабич. И Маргарет волнами статей Жило таким образом оповещала примадонн: именно к ней пришли покинувшие “Коламбию” по разным причинам Кири Те Канава, Монтсеррат Кабалье, Барбара Хендрикс, Чечилия Бартоли. Но в “Мет” все осложнилось донельзя: безраздельный его хозяин - Джеймс Ливайн* - ставленник “Коламбии”, и, поэтому, работать с Жэвэ Джомонд и с ее независимыми агентами для него - большая проблема. Ведь в “Мет” давно сложилось кредо: театром руководит дирекция, а не звезды - даже такой величины, как Каллас или Джомонд.
В гримерную без стука ввалились двое рабочих с огромными букетами цветов.
- Ливайн старается. Кстати, цветы из его оранжереи.
Жило встал с дивана размять ноги. Маргарет надела тончайшего стекла очки без оправы и спрятала за ними глаза. Повисла томительная пауза ожидания. Ее прервал резкий звонок красного телефона с мигающей лампочкой, отчего казалось, что он раскаляется от нетерпения собеседника на другом конце провода:
- Господин Бренсон, прошу вас – подойдите к Жэвэ. Только вы сможете ее успокоить.
- Но она же должна быть на сцене...
Маргарет увидела, как всегда уверенное лицо Жило покрылось растерянностью.
- Жэвэ чуть не сломала камеру телевизионщикам, - продолжал давить на него красный телефон.
- Хорошо, я иду...
Голос Жило вот-вот сорвется фальцетом неприличных слов. Он обводит взглядом пространство в поисках источника угрозы и находит глаза Рабич.
- Маргарет, мы же договорились, что все камеры, после окончания оперы и выхода на поклоны, будут немедленно убраны со сцены!
А Маргарет не может понять, почему Жило так напрягся. Программа “Прямая трансляция из “Линкольн-центра” – ее конек. Маргарет продала “Норму” телевидению, хотя ей это стоило мучительных и длительных переговоров с Жэвэ Джомонд и Джеймсом Ливайном. Прямая трансляция – головная боль звукозаписывающих фирм. Но и для Жэвэ напряг: вместе с ростом популярности, возможно упадут тиражи ее записей. Посмотрев “Норму” по телевизору, любители будут экономить на дисках. А вот Маргарет запишет еще одно победное очко в борьбе частного агентства с гигантом EMI! Вот и все! Тогда почему Жило вне себя, а Примадонна - на грани срыва?!
Жило таким подавленным Маргарет никогда не видела. Видимо, он понимал, что отменить трансляцию уже невозможно, но свое совершенно абсурдное требование надо было как-то объяснить:
- Понимаешь, Маргарет..., я даже не знаю, с чего начать. Для Жэвэ - сегодняшний спектакль – это сотая Норма, которую она должна спеть. Уж я-то знаю, как на нее давит мистика, магия чисел. Все мы, Маргарет, суеверны. Даже Голос - весь из предрассудков и сомнений. Он часто стал неведомо куда улетать без предупреждения и грозиться, что покинет Жэвэ и не вернется, а если и будет возвращаться, то всегда лишь на грани срыва. Ты же много раз была в ее гримерной... Чертово Зеркало! Столько ей накликало... Это из-за его причитаний Жэвэ жалуется мне: если Голос ее покинет навсегда – с кем она останется?! Маргарет, я не имею права даже намекнуть тебе, но все так завязалось. Зеркало накликало ей ребенка...
Маргарет протестующе, а, может, - подтверждая собственные догадки, взмахнула рукой. Неожиданно тонкие лучи от ее кольца разрезали мысли Жило. Маргарет говорила тихо, но напряжение ее слов так сжало воздух, что я даже испугался оказаться раздавленным:
- Это приговор не Джомонд, а нам с тобой. Мы постарели, и в следующий век нас не возьмут... Выбросят по дороге, как старый хлам. Голос первым обо всем догадался. Ты посмотри, какие оперные звезды сегодня заряжают в обойму! Чарующий голос? От условностей оперы многих сегодня тошнит! Оружием новых примадонн будет не просто фантастическое пение, а откровенная сексуальность. Шлюха - выразительней женщины, даже если она - премьер-министр.
- Подожди, подожди... Не сбивай меня! Надо торопиться! Я тебе о предсказаниях Зеркала, о ребенке Жэвэ. Зеркало ей внушило, что именно сегодняшняя ночь – срок его зачатия. Но и это - еще не все, совсем не все! Произойти это должно в театре, на сцене, после спектакля... И вот Зеркало пронюхало... Хорошо, с другого конца. Ты прекрасно знаешь ее костюмершу – Жужу, дочь Сабаты. Так вот, Зеркало внушило Жэвэ, что на сцене (под видом трансляции спектакля) установили скрытую камеру. Но и это еще - далеко не все! Спорить с Жэвэ, не поверить предсказанию Зеркала – значит добить Жэвэ. Но как все не вовремя... Со мной, Маргарет, случилась беда, большая беда: я влюбился... Как это говорят? Как мальчишка. Жужу свела меня с ума. Если она была подружкой самого Шарля Бодлера и родила от него, то уж мне-то... Невозможно было устоять! Но и Жэвэ я не могу бросить. Если Голос ее покинет – она убьет себя! И вот эта камера, о которой мы с Жэвэ узнали... Пойми, я не хочу устраивать реалити-шоу из своих отношений с ней, делая назавтра толпу у экранов свидетельницей моего самоубийства. Ты же понимаешь, что это - конец моему имени и моей карьеры в прямом эфире.
Меня же прямо распирало. Я-то знал, что именно не договаривает мой папаша. Как мне хотелось кричать всем и везде: это все из-за меня, из-за моего зачатия! Если не только Жэвэ, но и Жужу претендует стать моей матерью (с Нормой я пока разобраться не мог), то еще неизвестно - кто окажется сегодня ночью в объятиях Жило. А если камеры не отключат?! А если Жужу кого-то подкупила, и на сцене спрятана еще одна камера? Ради мести - Жужу ни перед чем не остановится!
- Маргарет, я должен идти к Жэвэ - Ливайн нервничает. Ты за все отвечаешь! И помни: вместе с вашими камерами на сцену заползут и наши с тобой враги, а их у нас хватает! Следи за Жужу...
- Жужу?! Но я слышала...
- Маргарет, ты ничего и никогда не слыхала. И, вообще, все, что ты хочешь знать – спрашивай у меня.
- Тогда скажи...
- Следи, и все!
- Как ты себе это представляешь?
- Поговори еще раз с телевизионщиками. Попытайся узнать, о чем они молчат. Не все, конечно, - один из них. Пока! Я должен бежать.
И так я, вместе с Жило, оказался у дверей гримерной Жэвэ Джомонд, откуда неслись истерики и крики...
Примечания
__________________________________________
*А вот и роба царская в камнях и золоте – костюм Бориса Годунова из одноименной оперы М. П. Мусоргского. На террасе “Метрополитен-Опера” в стеклянных витринах выставлены костюмы из знаменитых опер.
*...и мальчики кровавые в глазах... – из арии Бориса Годунова.
*...весь в пене брют, как удалец Шумахер – Шумахер – гонщик, неоднократный победитель гонок по “Формуле 1”. Шампанское “Вдова Клико Брют” с характерной желтой этикеткой – это самый известный вид игристого вина производства дома Veuve Clicquot. Победители гонок по традиции обливают друг друга шампанским.
*Не дай мне зреть…
... дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья…
( Пушкин А.С. "Отцы пустынники и жены непорочны...", 1836).
*...виднейшего деятеля EMI – И-Эм-Ай (EMI, Electrical And Musical Industries), крупнейшая музыкальная звукозаписывающая компания.
*...Вальтера Легге - Вальтер Легге, (1 июня 1906 - 22 марта 1979). Художественный и репертуарный руководитель и глава фирмы грамзаписи EMI. Основатель оркестра “Филармония”, который был создан после войны преимущественно для участия в грамзаписях. В течение многих лет Легге заключил от имени EMI множество контрактов с такими музыкантами, как Артуро Тосканини, Герберт фон Караян, Элизабет Шварцкопф (на ком он был женат с 1953 года), Марией Каллас, Отто Клемперером и другими. Вальтер Легге был большим другом Марии Каллас.
*...дирижера Отто Клемперера - Отто Клемперер (нем. Otto Klemperer, 14 мая 1885, Бреслау — 6 июля 1973, Цюрих) — выдающийся немецкий дирижер и композитор.
*Марнское сражение — крупное сражение между немецким и англо-французскими войсками, состоявшееся 5-12 сентября 1914 г. на реке Марна в ходе Первой мировой войны, закончившееся поражением немецкой армии.
*...в окопах Марны - Монури - маршал Франции.
*бывшую узницу концлагеря Штрутхоф. Концентрационный лагерь Штрутхоф в Эльзасе. Создан в период второй мировой войны в местечке Нацвиллер (Natzwiller). Находится в горах в 55 км к западу от Страсбурга.
*Глайндборнский фестиваль (англ. Glyndebourne Festival Opera) — ежегодный оперный фестиваль, проходящий в Англии. Место проведения фестиваля — имение Глайндборн близ городка Льюис, графство Восточный Сассекс. На время Второй мировой войны фестиваль был закрыт, а в Глайндборне располагался приют для эвакуированных из Лондона детей.
*...Без Бинга – Рудольф Бинг - выдающийся театральный деятель XX столетия, более 20 лет занимавший пост интенданта в нью-йоркской “Метрополитен Опера”. В 1934 году сэр Бинг помог организовать первый Глайндборнский фестиваль в Англии. На следующий год он был назван генеральным менеджером фестиваля и продолжал заниматься организацией вплоть до 1949 года.
*Флорентийский музыкальный май (итал. Maggio Musicale Fiorentino) — оперный фестиваль, проходящий во Флоренции, начиная с 1933 г. Основан дирижёром Витторио Гуи. Первоначально проходил раз в два года, с 1937 г. (за исключением периода Второй Мировой войны) ежегодно.
*Что она скачет из театра в театр со своей сладкоголосой Нормой!? - Опера Винченцо Беллини “Норма” (Norma) – шедевр бельканто. Ария Нормы “Casta diva” из первого действия - один из наиболее известных и популярных шедевров мирового оперного репертуара. Непревзойденной исполнительницей партии Нормы была Мария Каллас.
*В десять лет Эльза приводит сына к Солу Юроку - Сол Юрок (англ. Sol Hurok, Соломон Израилевич Гурков; (1988, местечко Погар близ Брянска — 1974, Нью-Йорк) — знаменитый американский концертный импресарио и театральный продюсер российского происхождения.
*КАМИ - “Коламбия артистс менеджмент инкорпорейтед”.
*Ливайн - Джеймс Ливайн (Левайн), (англ. James Levine, 23 июня 1943, Цмнциннати) — американский пианист и дирижёр. Музыкальный, а потом и художественный директор “Метрополитен-Оперы” (с 1976). Музыкальный директор Мюнхенского филармонического оркестра (1999-2004), Бостонского симфонического оркестра (с 2004). Дирижировал также другими крупнейшими оркестрами Европы и США. Выступал на Зальцбургском и Байройтском фестивалях.