Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 3 стр. 1

 

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава третья



  От смерти плыть к рождению.               
                В. Хлебников
 
                Боже мой, она вышла на сцену и запела,               
                и мир на мгновение перестал существовать,
                но стоило ее голосу прикоснуться к
                исчезнувшему, как все возвращалось
                преображенным, умытым чистыми слезами.

                Восторженный поклонник



                Глава 3
                Примадонна




                Страница 1    
                Голос прилетел               
                (Из “Записных книжек” “К”)
 
 Нью-Йорк.                За 6 часов 39 минут до моего зачатия.

    Блюм продолжал сморкаться - из преисподней потянуло хладом. Фонарь из толстого стекла с намордником железным тускло подмигнул последний раз и сдох. Дверь все же сдвинулась по повеленью Блюма (я лишь успел коснуться взглядом ручки, на носорожий рог похожей), косяк прогнулся аркой, и от напора хлынувшего света бункер провалился, и обнажился вход в туннель, весь сотканный из таинства зачатья. 
    Таймс-сквер горел, и стал я исчезать из приютивших смерть каналов и лагун. И, вспять Ламброзо, отвалившему мне роль самоубийцы в Королевском “Театре трупов”, я продвигался дальше по туннелю. И новой жизни свет, проникший вслед за мной из арочного свода, затрепетал, и я услышал в глубине летящий свист и лязганье железа по железу, и тут же след горящих окон поездов бетонное прорезал чрево.
    Казалось, изувеченная воем поездов кожа туннеля была защищена от мародерства, но кто-то навалял аэрозольной спермой погромные граффити, и я лишь успевал из хаоса посланий глазами соскребать фрагменты расчленённых слов.
    Сквозь барабана дробь неслись колонны и ограды; и щупальца от кабелей-кальмаров, решетки, поручни и сетки - сны безутешных эмигрантов; перегородки, никель турникетов; палитра лиц-мазков во встречных поездах; и указатели - всегда одни и те же: “НЕТ ВЫХОДА”, а с ними - плач зубов и скрежет мыслей*. И было отчего бездушному рассудку растеряться: родиться вновь и снова умереть – привычка скучная! Но стоило составу залиться скрипом тормозов, как в мешанине слов мне всё же удалось сканировать граффити:

                “Нью-Йорк – приют контрацептивов”
                “Рождённый с песней – в хоре петь не будет”
                “У подлости свои святые книги”
                “Святынь клеймо – тавро рабов”
                “Кто на зачатье – выходи!”

    А, может, город многоликий всего лишь подмигнул моей удаче? Сомненья мертвых, прочь с дороги! И только дверь с шипением разверзлась, душа заблудшая моя рванула из вагона. Докатился! Турникет железной хваткой перерезал мою пуповину с бункером музея, и вдогонку еще поддал пинком под невесомый зад и выбросил меня из подземелья на Бродвей. Но на истёртом камне лестниц приклеилось к ногам последнее послание ко мне:
    
        ”Если повезет зачаться в Нью-Йорке – умереть лучше в Венеции”. 

    Еще полдня тому назад, средь карнавала, я, мертвый, плыл по дну
венецианского канала. Последний всплеск обманутой души язвил: покойникам не
снится облегченье; покой отравлен, словно грязная вода в канаве - унылая
подруга спившихся гондол. И голос мой, теперь неслышный даже птицам, рожденный вновь - все будет так же одинок. За миг до остановки сердца, таким, кто замирает в страхе перед смертью, обещано увидеть свет в конце туннеля жизни. Напрасный труд закрытых глаз. Последними приходят только звуки. Вот и ко мне они пролились звездопадом нот. К тебе, Нью-Йорк, я обращаюсь с просьбой: опомнившись от смерти, прошу сыграть мелодию исчезнувших страниц на скрёбах труб и струнах улиц.
    Чтоб научиться слышать - лучше быть слепым. С Гудзона долетел гудок протяжный. Приплыл корабль, иль уплывает?
    “Да это - не корабль, а медь у Статуи гудит, как колокол свободы, со мною
соревнуясь – ответил туго ветер, лаская стекла-лица улиц, касаясь  клавиш-небоскребов. Насытясь высотой, он вихрем кинулся ко мне, и, радуясь, кружа с ним вместе, затрепетали мы на парусе афиш, где золотом на синем:

        НОРМА * БЕЛЛИНИ * БОЖЕСТВЕННАЯ ЖЭВЭ ДЖОМОНД * НОРМА * БЕЛЛИНИ
 
    Мой талисман, узревший верный путь, довольный, обомлел и встрепенулся на груди.
    – Спасибо, поводырь, – к свинцу губами прикоснулся, – мы у цели. Я слово Блюму дал, и я его исполню, и имя матери моей отыщем для витрин его музея. О чем я говорю?! В театре - просто остановка: родиться впопыхах, и в дальние края мой путь - за Соломоном. Потом припасть к его стопам и Третий Храм мне душу возродит, и с ней спокойно я умру, теперь уж - навсегда!
    Придя в себя с дороги, я очнулся в “Парке Данте”*. Поэт с надеждой вглядывался в мой прозрачный облик. Не разжимая бронзовые губы, мне говорил знакомые слова:
    - Придуманную жизнь пройдя до половины, ты очутился снова в дебрях своего романа.
    - Я помню наставления твои о том, что смерть не стоит замыслов напрасных.
    - Ты ошибаешься: так горек твой роман, что смерть едва ли слаще, но благо в ней ты обретешь навек.
    - Но путь мой, даже после смерти, далек и горек...
    - Напрасно ты царя решил вернуть на трон. Евреям Храм не по зубам.
    - А знаешь, чтоб его вернуть, продал я черту душу... С тех пор, как царь в изгнании, Израилем правят карлики, охочие до золота и власти.
    - Тогда я помогу. Готов ты выслушать меня? Скажу про все, что слышал я...
    - Что хочешь - соблазнять меня иль утешать? Иль рассказать, как мать мою здесь унижали и травили, и заживо сожгли? А может, хочешь высмеять мое несмелое перо, забытое и музой и талантом? Ты лучше с камня слезь, переведи меня через Бродвей. Ведь там, в Раю, ждет ложе моего зачатья!
    - О, если я сойду в страну теней, боюсь, безумен буду я, не боле. Ты мудр; и видишь сам ясней и дальше. Ступай один.
    - Тогда спокойно стой - укором суете. В подземный переход никак нельзя. Стада машин хлестали меня огнями фар. Я крутанулся, защищаясь от безжалостного света. Ведомый талисманом, я перебежал Бродвей. Захлебываясь городом и видениями предстоящей встречи с матерью, я стоял напротив “Линкольн центра” и пил тебя, Нью-Йорк. Да это же не театр, а ясли Рождества! Огни, огни, истома ожиданья чуда и таинство пророчеств. Но где ж волхвы? Где та звезда, что осветит им путь ко мне? Ну, угораздило ж зачаться далеко от дома! Как было б хорошо в постели новобрачных! Вот простыня обагрена нетленной чистотой...
    А мог ведь я зачаться и в семейке каннибалов в Амазонских дебрях, или под
Бруклинским мостом у сердобольной проститутки, по прозвищу - Джульетта. А мог и на унылой супружеской постели под Парижем, меж разговоров о деньгах и буднях, и кознях злых евреев; в кровати у отличников любви, трясущихся от страха, что услышат дети иль сосед за стенкой, а, может, сам рогатый за портьерой. Или зачаться, моде следуя, в автомобиле - в жуткой пробке: так романтично и, похоже, - по любви. А может быть, в бесчувственном лесу на прелых листьях или на кухонном столе с уткнутым матери лицом в салат из огурцов и крабов. Скорей всего, я б начал жизнь свою на пьяной вечеринке, а, может, оседлав науку – в дешевенькой пробирке. Да мало ль где могла настигнуть яйцеклетку страсть. Ну, все! Довольно! Прочь, сомнения, с дороги!

    За фасадом “Мет” триумфом музыки сверкала люстра, похожая на взрыв сверхновой звезды - Жэвэ Джомонд. Подгоняемый криками Sold out!*, я поспешил на середину площади - к фонтану. Те же столики, что на площади св. Марка в Венеции, только вместо базилики (где восторгаются усопшими страстями животворящего креста), здесь - тоже театр, тут также молятся, и плачут, и от восторга умирают. Так стоило ли лгать в Венеции страницам моего романа и от бессилья умирать, коль здесь все тот же карнавал?
    Несмелой птичкой проклюнулась дежурная мелодия. Незатейливый металлофон возвестил о скором представлении. Нарядная публика за многочисленными столиками, рассыпанными по геометрическим узорам площади, приглашения как будто бы не слышала и продолжала пить нектар из ожиданья чуда. Солнце давно осело за небоскребами, но лежбища за океаном еще не достигло. Голубое нехотя уступало черному, и лишь первая звезда напоминала о неизбежной победе ночи.
    Но и этого было достаточно, чтобы многочисленные фойе парадных фасадов посерели вместе с небом. Только колонны белого мрамора остались единственными зрителями античного театра, сценой которого стала площадь перед “Мет”. Трудно было дать определение жанру разыгрываемого спектакля, невольным соучастником которого я стал, присев на одинокий стул у самого фонтана. Даже хитросплетенное слово: “трагикомедия” – мало подходило. От налетевшей водной пыли фонтана и небу, все больше пожирающему небоскребы, мне показалось, что передо мной разыгрывается мистерия. Три женщины и мужчина, лет сорока, весь в бороде и сотрясеньях живота, сидели рядом.
    И тут, средь мелких облачков, присевших как бабочки на шпилях, в свете  выскочившей из засады луны, я увидел летящую комету. Почти касаясь крыш, она быстро к нам приближалась. Над площадью комета остановила свой полет. Опомнилась, разглядывая красный бархат и киноварь витражей за арками фасада театра; развернулась, обвилась хвостом вокруг фонтана, отчего струи воды затрепетали ослепительным светом, и резко взмыла ввысь. Вслед за этим на площади раздался дробный стук спешащих каблуков, и кто-то крикнул:
    – Голос прилетел!
    Ему ответили надрывно:    
    – Джомонд закрылась и не отвечает!
    Мне показалось, что я тоже слышал чей-то обезумевший голос, скорее - стон  бескрайнего сопрано. Упругая волна электричества захлестнула площадь. Дамы, что сидели рядом, встрепенулись и, наэлектризованные, как и я, видением кометы (будто устав от бремени неясных чувств и мыслей) заговорили о Примадонне. Та дама, что ближе всех была ко мне, разжала жала губ:
    – Мне Леонардо говорил вчера: Джомонд в плену измен.
    – Нет, не в плену, а в яме долговой, – живо напряглась вторая дама с   
мраморной спиной.
    – Герцогиня! Что, и Джомонд, как все мы, вам тоже должна? Я вся смеюсь от вашей доброты. Вы наслаждаетесь, насилуя талант? Скажите, герцогиня, ну что вам стоит притвориться? Представьте тяжкий сон: вдруг сын Джомонд поведал вам, что мать его – святая Дева и непорочна, словно Магдалина – простили б вы ее долги и кинулись к подножью сцены ей руки целовать? Молчите... А я скажу: ей просто Голос изменил, и этот куплетист Жило Бренсон из “Life”...    
    Первая дама, будто пораженная электричеством, сыпала искрами слов: 
    – Не спорьте, дамы.
    - Мне кажется, – вмешалась третья (большие глаза и  печальный зад выдавали в ней еврейку) – Бренсон богат и журналист - от Бога. И он не стал бы пачкаться о костюмершу.             
    – Она - не костюмерша, а служанка, и звать проказницу - Жужу.
    Герцогиня капризно повела своей мраморной спиной.
    - Ведь кто-то видел, как Бренсон с Жужу интимно шепчутся за сценой и словно заговор плетут коварный.
    – Иметь такой талант, неистово сводить с ума десятки тысяч, и так
зависеть от какого-то случайного ничтожества, – смочила слезами свои большие глаза третья дама. – Она запуталась. Ей легче умереть на сцене, вжившись в образ, чем жить среди людей. Одна, как перст... Ведь в жизни умирать так пошло!
    Первая дама все время порывалась найти в словах подруг хоть какую-нибудь щель и заткнуть их сентиментальный бред. Наконец, она изловила паузу в дыхании товарки:
    – Никто не знает, где ее ребенок от Филоруччи, – вставила она. – Зачем она, как проститутка из борделя, твердит на всех углах, что создана для материнства? Все знают, что, утехи ради, она дитя свое сгубить готова. Ее припадки ревности – всего лишь театральный трюк. И с Голосом своим она рассорилась совсем: он, говорят, стал оставлять ее подолгу. Болтается по миру, в поисках другого тела.
    Бородач, до сих пор красноречиво молчавший, не выдержал и решил встать на защиту порочного таланта:
    – Смотрю на вас и поражаюсь: вам, видно, это не понять! Бывает так: душа - заложница у денег, гниет от праведных трудов и жажды справедливого обмана; от слез ржавеет, но умирает от слепой любви!   
    Дамы мигом забыли о распрях и сплетнях и подозрительно уставились на бородача, а герцогиня, похоже, закипала:
    - И кто вам право дал нас поучать?! Позирую я даже голой - что с того?
    - Вы ж от восторга сходите с ума. За что вы ненавидите ее, когда ей в жизни хуже, чем на сцене?
    - И слышать не хочу...
    - Так восторгаться пеньем и быть глухим...
    - Заткнитесь, Глузглер! Талант ее вне подозрений...
    - У вас же, дамы, таланта и любви хватает лишь на производство яда.
    – Болтаете, а вам бы надо помолчать. Здесь - не прогнившая Европа. Вы расскажите лучше нам про свой талант, и почему его никто не покупает!
    Герцогиня так рявкнула и так рванула стул из-под себя, что он понесся прямо на меня. От мраморной спины спасаясь, я увернулся, прытко заскочил на водный шар фонтана... и зря! Теперь я был прекрасною мишенью. А герцогиня все не унималась.
    – Неужто бред его прошиб?! Еще минута – вспыхнет борода.
    Первая дама устала, а еврейские глаза третьей пролились куцыми слезами. Мирить всех – было ее еврейским счастьем:
    – Скажите мне, Илья, а правда, что Джомонд устроила из спальни “Сикстинскую капеллу”, как в Ватикане? Ведь вы там были.
    - Был, был, да только краем глаза...
    - Мне по секрету рассказали (от ужаса я слушать не могла), что Голос там ее застукал (точно с кем - еще не знаю) - от спальни камня не осталось!

    Илья было замахнулся рассказать о чудо-потолке, но тут раздался нервный звук металлофона - второй по счету. И, тут же, с крыши “Мет” комета (возможно и карета – ведь Голос прилетел на ней) ринулась обратно в черные края Вселенной, но кто-то властною рукой вдруг осадил ее. Не ты ли, Асмадей, ей нашептал, что я уже у цели? Завидев праздную толпу, она поджала мигом хвост и шаром огненным скатилась на людей. Но у кометы цель иная: она к фонтану подлетела и молнией ударила в меня, чтоб я покрылся тонкой плотью.
    Вот тут-то все и началось: плотину прорвало! И дам, и Глузглера как будто подменили.
    - Сорвался Голос!
    - Упал он с театральной крыши!
    - Он плачет!
    - Убили! Убили Голос!
    - Сорвался он на верхнем до, или объелся гонорарами?
    - Сказала вам, кто в оперу сегодня ходит? Сидели бы в Центральном парке.
    - Тебе-то что жалеть? Ты в оперу по контрамаркам ходишь.
    - А в филармонию и палкой не загонишь...
    - Вот на Бродвее – “Бал вампиров”.* Туда задаром не попасть.
    - Что, в “Мет” своих вампиров не хватает?
    - Так чьи же зубы у Джомонд на шее?
    - Вампиров! Джомонд в зубах акул!
    - Ее ж агент ей предан, как собака.
    - Сабата* - не собака.
    - Джованни снова к ней вернулся?
    - Корысть агентов, как и голос - они от Бога.
    - Вы помните Марию Каллас? Батиста был и муж, и преданный агент, а все корысть свою в карман поглубже прятал.
    - И что вы все про эту истеричку?! Не будь пластинок – кто б о ней услышал?
    Побитый Глузглер схватился за подстреленное знамя:
    - Мир скоро треснет от купюр и злата, но не купить вам Моцарта и...
    Глузглер запнулся, подыскивая рифму на “злата”, чтобы высокой поэзией прищучить дам, но пауза затягивалась, и он выпалил – Верди!
    - Вы только посмотрите на него! Илья, вам в сумасшедшем доме вколачивать больным в мозги, что все проблемы в мире – из-за денег.
    Металлофон не унимался. Дамы оживились телом, поднялись и понесли тяжелую осанку бедер в театр. “Рожали, и не раз”, – кольнула меня мысль, но тут же – и другая: “Чем на задницы глазеть, лучше...”
    Мой талисман не выдержал моих метаний:
    – Чего ты медлишь? Ждать третьего звонка не надо. Беги... У входа в театр детина в зеленом фраке схватил меня за руку, но пальцы бедолаги провалились сквозь нежность тонкой плоти в пустоту и холод, отчего на его черном лице с пышными усами вылупились белки озверевших глаз:
    – Где мать твоя? Да не скули ты, как щенок.
    - У меня послание от Блюма - Жанне.
    - Жанне д'Арк? Но сегодня - другая опера, и горит на сцене совсем другая баба.
    И тут я увидел, как из-за афиши “Волшебной флейты” перед входом в театр  выскочил коротышка, стал крутить детине дулю и напевать:

                Амадей, Амадей
                Не любил своих детей!

   Детина отпустил мою руку и стал перемалывать рацией испуганный доклад начальству. Коротышка сделал мне знак, и я покатился за ним вниз по боковой лестнице, мимо магазина сувениров, пока мы не достигли двери, на которой было намалевано ликующей киноварью:

                СЕГОДНЯ В
                ДЕТСКОЙ
                СОСТОИТСЯ               
                АУКЦИОН ВОСПОМИНАНИЙ.

    - Куда ты меня ведешь?
    Провожатый крутил у меня перед носом отмычкой и весело рассматривал мою растерянность.
    - У меня инструкция. Будешь ей следовать - придешь туда, откуда и пришел, и найдешь то, чего не терял.
    - Да все инструкции – почище приговора! А звать тебя не Директива?
    - Меня зовут Нибрас. А дал инструкцию мой шеф. Я у него в конторе считаюсь старшим демоном. Надзираю за всеми игорными домами в Аду. Иногда он наряжает меня призраком и посылает наверх с поручениями.
    Я вгляделся: никаких страшных зубов, перепончатых крыльев, когтей-ножей и горящих глаз. Передо мной вертелся обыкновенный клоун из театра лилипутов.
    - А при чем здесь театр?
    - Ты смеешься надо мной? Театр и есть - самый главный игорный дом!
    - И что за инструкция?
    - Давай зайдем на аукцион, и сам все поймешь.
    Нибрас взобрался на ящик и долго скрежетал отмычкой, потом плечиком надавил на дверь, и мы очутились в большой зале. Посредине, на ковре из дерна, вокруг костра ничком сидело племя коротышек. В зале окон не было, не было и хоть какой-нибудь горевшей над головой лампы, и только пламя от костра выхватывало из темноты обагренные огнем призрачные лица отпетых мудрецов. За спиной хрястнул запираемый замок. Я еще и шага не успел сделать, как заверещала полицейская сирена, и что-то проникло в меня, издав блеющий звук: “Ма-а-а-ма-а... Нибрас, спрячь меня. Жанна обезумела и хочет меня сжечь!”
    - Опять облава на кукол. А та, что спряталась внутри тебя – развратница-красотка. В Аду бы ей гореть, но и у нее своя печальная история о трудном детстве. Вот и приперлась сюда - к Зигмунду на прием. Ну, ничего, ее изловит Жанна и на костре поджарит.
    И действительно, на железном коне прискакало существо, обвешанное латами, с копьем на перевес, и проткнув меня, поддело на острие тряпичную куклу, на лице которой помада не оставила живого места, и исчезло в темноте.
    - Смотри внимательно, и я всех тебе представлю, согласно инструкции: вон тот долговязый – Сальвадор Дали.
    - Какой же он Дали? Обыкновенный кочан капусты.
    Нибрас послюнявил крошечные пальцы и долго водил по какой-то штуке с подмигивающими лампочками.
    - Согласно инструкции, Дали снабдит тебя часами, когда ты отправишься за Соломоном. Шеф утверждает, что ты все время путаешь время. Ха-ха – каламбур. Его часы текучие, как ртуть, и не показывают времени суток, а только отсчитывают часы до вынесения приговора твоей душе. Но они, точно, будут затекать вместе с тобой в любую щель твоих приключений.
    А тот, кто прячется за семафором - Барчонок. Говорят, что в жизни он был писателем Толстым, но я не верю. Правда, дьяволята в подземной школе читают вслух его книжку: “Ад и рай”. Но я о нем ни фига не знаю, и в казино он нашем не играл, в Аду его не видел. Вот Достоевский (тоже – из Москвы) – тот еще игрок, от нас не вылезает...
    - И что за польза от Барчонка?
    - Большая, я тебе скажу. Когда ты вновь родишься, он тебя научит печали  расставанья с матерью, а, также, - искусству хождения по шпалам. Тебе же до Берлага за Шломо – сколько топать? Так кто у нас еще? Ага, – Орлеанская дева. Ну, Жанну ты уже приметил.
    Раздалась визгливая сирена, и на приборчике у коротышки замигала красная лампочка.
    - Я так и знал! Не вздумай за ней приударить. Жанна этого не любит, и каждое утро чистит свою девственность французским порошком. Она для тебя - важнее всех в Париже...
    Я было открыл рот...
    - Знаю, ты был уже в Париже, но придется вместе с Жанной еще раз там побывать. Она тебя познакомит с Жужу. Мы не можем предугадать, кого выберет Голос твоей матерью. Мне кажется – это и будет Жужу, хотя мой командир так не считает. А вот тот, бородатый лилипут - это Зигмунд Фрейд. Я записал тебя к нему на прием. Будешь в очереди за куклой. Он сам тоже запутался в своих матерях и для тебя будет неоценимым консультантом.
    На приборчике опять замигали лампочки – теперь их было шесть, в виде маленького креста. Нибрас весь съежился и сунул приборчик в карман.
    - Нет, нет, с Иисусом разбирайтесь вместе с шефом, сами. Запутанная история с Иродом Великим. Ирод считает, что мой шеф его подставил. Когда возьмешь у Дали часы, сбегай (шеф тебя просит) к Ироду и скажи ему, что Асмадей его не обманул. Простит! Ирод – он же не ирод. Ха-ха, каламбур. Этот Мессия – всего лишь плод воображенья его заклятых врагов. И попроси у Ирода - вместе с волшебным зерном - еще и чертежи второго Храма. Соломону они понравятся.
    И еще. Когда войдешь в образ, как раз здесь начнется аукцион воспоминаний. Тебе придется выступить с разоблачением своей памяти. Шеф поставил условие, что ты родишься вновь, но с полной амнезией. Иначе Соломон не сделает и шага за тобой.
    - Но почему?!
    - Вот ты нам и расскажешь – почему.
    Я понял, что назад дороги нет и пошел на огонь, в племя коротышек.
Верховодил здесь долговязый лилипут с лакированными усами, завязанными бантиком. Он сидел на куче цветной капусты и орудовал в костре слоновьим бивнем как кочергой*. Я подошел ближе и стал разглядывать происходящее из-за спины Барчонка, одетого в жабо и рюшки, прятавшегося за игрушечной железной дорогой. На одной из платформ лежала уже знакомая мне, разодетая донага, кукла. Нибрас для чего-то сложил ручки ковшиком и заговорщицки прошептал:
    - Видишь того малого, что прячется за семафором? Я тебе уже говорил о нем – Барчонок! Писатель. Казнил своих героинь, а теперь совестью мучается. Мы ему твердим, что куклу не Катюшей зовут и не Анной, а он в ответ: “Стыжусь, стыжусь своего положения и всего безумия мира. Так продолжаться это не может! Нет, не может! Не позволю казнить их еще раз!”

    Платформу, видимо, отцепили от основного состава и по отдельной ветке направляли прямо в костер. У самого костра железная дорога была перекрыта шлагбаумом, и горел красный семафор. Устроители сожжения ждали последней отмашки долговязого. Казнь затягивалась. В зале запахло хорошо отрепетированным кино. Барчонок лег на красное стекло, как на амбразуру и не давал добро зеленому.
    – Почему сразу в костер? - тихо, но твердо говорил он почти исчезнувшими от напряжения губами. - Я не согласен с приговором суда. Я - против костра. Я - за казнь литературную. Я сам, когда еще по дурости писал, Катюшу изнасиловал, а Анну положил на рельсы с незакрытыми глазами, но жечь прилюдно, на костре – постойте! Мы ж - не племя людоедов!
    – Пожалейте писателя, – пытался я сказать пробегавшему по шпалам мимо меня лилипутику в белом халате с красным крестом на интересном месте.   
    Но он бросился к Барчонку, отодрал его от семафора и стал ломать своей головой шлагбаум. Набив большую шишку и погудев на паровоз матом, он возвратился в депо и сел со мною рядом.
    – А шишка тебя не красит, - я пытался заручиться покровительством и дружбой лилипутика. Мне сказали, что тебя зовут Зигмунд, и я записался к тебе на прием.
    Продолжая  наслаждаться содеянным, шишкастый с гордостью прогудел:
    – Это не шишка, а детская рана, пожизненная травма. Мне боль излечивает муки сердца...* А хочешь, я расскажу тебе анекдот, который я откопал во сне? Приходит однажды чистое, как ангел, Сознание к черному и страшному, как пасть могилы, Подсознанию и жалуется: “Меня утесняют, притесняют, вытесняют, заставляют  раствориться в тебе. Ты готово, вместе со мной, встать над схваткой, стать Надсознанием?” Подсознание затуманилось и ответило: “Разве ты не знаешь: тебя можно выдрессировать, как попугая, а я не поддаюсь
дрессировке* и потому говорю тебе – пойдем на пару напьемся так, чтобы Бога не отличить от Дьявола!”
    Анекдота я не понял, но признание моей тупости спасло существо среднего пола. Оно подошло к нам и подозрительно на меня посмотрело. Спереди на нем был одет бронежилет, инкрустированный средневековыми латами, а с другой стороны болтались обвисшие на отсутствующем заде красные бриджи.
Шишкастый сразу ощетинился:
    - Жанна, не лезь ко всем со своими проповедями!
    Тогда Жанна взлетела на костер и стала визжать из пламени на долговязого, чтобы тот немедленно пропустил платформу с куклой на огненную плаху. Пока она кричала, ее короткие волосы занялись огнем. Я кинулся на визг спасать национальное достояние и пригласить ее в круиз, но Жанна меня опередила. Она сошла с костра, сняла шлем, посмотрела на меня непорочными глазами и стала укорять:
    – Ну что ты кинулся в огонь?
    - Пока тут сыр да бор, смотаемся в Париж к Жужу?
    - Зачем тебе она?
    - Жужу мне прочат в матери. Она зачать меня должна, а мне предписано дождаться своего рожденья. Но я не знаю, где мне ждать: в Париже иль в Нью-Йорке, а может - в племени друидов.* А, может, матерью моею станет первая, кого увижу я...
    - Смотри, стать матерью твоей я не смогу, ведь я - пожизненная Дева.
    - Да я как-то на тебя и не рассчитываю. Однажды девственница уже родила младенца и запутала историю. И у тебя бедра узкие – придется меня вытаскивать щипцами, а я этого не хочу.
    Жанна почему-то густо покраснела, но лишь отряхнула латы. Посыпались искры, волосы ее опалились платиновым светом. Она встала на колени и простерла в молитве свет глаз своих к неясной тени в углу. И только сейчас я рассмотрел мальчика в белом хитоне, будто сошедшего с иконы. Откуда-то в ее руках зажглась свеча. Святая Дева коснулась жаркими губами моего дыханья и зловеще прошептала:
    – Щенок, таких как ты - антихристов, топила я в болоте. С тех пор, как мой король меня бесчестно предал*, не верю я мужчинам-трусам бессердечным. Ты  - тоже трус, раз жизнь покинул добровольно. Я войско днем вела на смерть, а ночью с Ним скорбела, тосковала*. Он девственником был, таким, как я, и смерть принял за всех за нас. Я видела, как в Гефсимании он плакал.
    Жанна неожиданно схватила меня за талисман и начала душить:
    – Сознайся, ты шпион бургундцев?*
    – Шпион? Меня сюда пригнали по туннелю, как пневматическую почту.
    – Отец твой жив? И как его зовут?
    – С ним я еще не повстречался, но Блюм твердил мне перед смертью, что звать его Жильберт Бренсон. 
    - Жильберт?! Я так и знала!
    Разгоряченные костром латы Жанны стали коробиться, а костер запылал в ее пустых глазницах.
    – Так ты - потомок Жиль дэ Рэ*?
    - Вообще-то я из дома Давидова...   
    – Мой добрый маршал был христианин. Он девственность мою хранил и честь. И если Карл спасти меня не захотел, то Жиль - не смог. Он опоздал на казнь. Я   
видела, как плакал он, пока я догорала. Теперь он бродит по Нью-Йорку, и мучается, и хочет опуститься на колени перед Богом. Мечтает он о сыне - в искупленье сотен убиенных им детей...
    Как с этой Жанной я смогу управиться в Париже? Но и откладывать не надо. Пора обзавестись часами. Дали еще сражался кочергой с капустной кучей. Я у него не вызвал никакого интереса, поэтому он и протянул мне вместо часов их репродукцию. Но стоило взять картинку в руки, как нарисованные часы ожили и быстро перетекли ко мне в карман.
    - Жило Бренсон – он твой отец?!
    Лишь имя это прозвучало, как в зале вспыхнул яркий свет, и стены огласились топотом стальных подков о камень. В залу ворвались пожарники со знаменем в руках и медных касках в головах. Они стали сапожищами топтать  костер и мочиться в него брандспойтами. И тогда кукла начала верещать:
    - Да не тушите вы огонь! Я не согласна безвестно сгинуть под сапогами варваров. Ведь и я достойна умереть, как Жанна, - в бессмертии костра!   
    Но ее никто не слушал. Откуда-то появились здоровые ребята и мигом вынесли в брезентовых гробах из залы головешки, дерн и куклу с раздавленной душой. Потом мужики притащили стулья и спиленную наполовину трибуну, обвешанную аукционными молотками разных сортов. Пожарник в каске схватил самый напористый из них и поднялся на трибуну:
    – Господа и господинчики, дамы и вечные девственницы! Я несказанно рад, что мне доверили открыть Юбилейный аукцион воспоминаний.
    Я поискал свободный стул и обнаружил его в первом ряду, рядом с Барчонком, который держал в руках начищенный до блеска меч войны и мира. На лезвии, отполированном громом побед, было выведено новозаветной вязью: “Блаженны плачущие, ибо они алчущие”*.

    Распорядитель аукциона объявил:   
    – На продажу выставляется лот № 1: возраст, с которого вы, проказники, утверждаете, что себя помните.
    Я оглянулся. Измученные сладким детством, туго спеленатые воспоминания соскочили со стульев, закричали, замахали руками, предлагая свои сроки. Торг начался. С задних рядов, кряхтя и пукая, поднялся лауреат и прочее, и стал   
уверять, что он не помнит себя вообще, но это дорогого стоит. Распорядитель метнул в него молотком, и тот осел под стул, где сам с собой затих.
    Барчонок с плугом оживился:
    – Полноте, полноте, отчетливо помню: когда мне было года два, а может – меньше, жизнь, которую я вел, была вся не по мне*. Родители решились уехать на мой любимый Кавказ. Но почему-то мы оказались на корабле, и с берега я узнал дорогие мне редуты Севастополя. Потом - провал: видимо качка повредила мою память. Но вот я уже сижу на каменистой земле. Три оливы прикрывали вход в невзрачный дом, из которого раздавался звон посуды и заунывное тягучее пение. На склоне горы под деревом, образовав круг, дети играли в учителя. Чуть поодаль сидел мальчик в белом хитоне и сандалиях. Он из глины лепил голубей, и как только острая палочка в его руке выводила в мягкой глине круглый глаз и клюв, голубь оживал и взлетал над домом. “Царь! Царь!” – кричали мальчики и я вместе с ними. Вдалеке показалась одинокая фигура человека. Завидев нас, он в нерешительности поклонился и прошел стороной дальше. “Кто это?” – спрашиваю я. И мальчик в круге отвечает: “Мой учитель“.
    Из-за дома выскочила заблудившаяся овца, а за нею, со страшным лаем, - злобная собака. Но едва мальчик в круге сделал умиротворяющий взмах рукой, как собака, взвизгнув, осела на задние ноги и затихла. Из дома раздался осторожный крик: “Иисус, тебе пора отдыхать. Мы завтра отправляемся в Йерушалаим просветить сидящих во тьме”.* Но мальчик не торопился. Он позвал меня, и я взобрался к нему на колени, протянул руки и стал трепать его по обеим щекам, но он не уклонялся, а, смеясь, подставлял их мне, а потом печально сказал: “Я спою тебе колыбельную песню”. Мальчик посадил меня на плечи, и мы со склона взошли на вершину горы, что была за домом. Все дети и учитель, заблудшая овца и присмиревшая собака, и множество народа из Галилеи: бесноватые и лунатики; одержимые, как я, и расслабленные последовали за ним. Он сел на небольшой камень и учил, а я заплакал. Я никогда так не плакал больше, даже тогда, когда бежал по рельсам до Астапово*. Он пел, а дети кидали в нас цветы. А я плакал и слушал...
    – Что вы слушаете этого крестьянина? - закричал до сих пор молчавший хорошенький коротышка со смазливыми усами и рекламными щеками.
    - Я помню свой первый сексуальный опыт еще до рождения. Мне все это потом неоднократно снилось. Я точно помню, как мы с сестрой познали друг друга в материнском  чреве, переплетясь страстями пуповин. О, как мы терлись, как целовались в тиши утробы. Ведь мы с ней были одной крови, а кровосмешение для секса - высший шик.
    Распорядителя от братскосестринского инцеста слеза прошибла, и он ударил новым молотком по гонгу:
    –  Кто меньше? Раз...
    Травмированный шишкой лилипут, дымя сигарой, вскочил на стул и закричал:
    – Я меньше! Я расскажу.* Родился я в 56 году, но в 51 году получил извещение от общественного совета Фрайберга с требованием внести плату за содержание в госпитале. Я смеялся над этим, так как в 51 году меня еще не было на свете, но я все помнил.
    И тут с горы спустился мальчик Иисус и перстом Божьим оборвал Шишкастого:
    - Где вера твоя? Говорю же истинно: много бесов вошло в тебя и сны, которые в тебе, не есть ли тьма? Это я родился на семь лет раньше, во дни Ирода, царя Иудейского. Просто мне Дионисий Малый* неправильное свидетельство о рождении выдал.
    На трибуне привыкли любой бунт разбавлять водой:
    - Сядь, мальчик, до тебя дойдет очередь. Будешь третьим. А вы, herr Фрейд, продолжайте.
    - Помню, как я приходил к пьяному отцу, который обещал мне жениться вновь и обязательно меня родить. И что ж выходит? У моего отца в 51 году была жена Салли Каннер, а в 56 – Амалия Натансон. Но если я родился в 56, а помню себя с 51-го, то кто из них моя мать? Дело осложнилось тем, что между этими годами в доме появилась еще одна жена – Ребекка. “Ребекка, не обременяй память, ты больше не жена отцу, которого уже нет в живых”, -  говорил я ей. Но она не слушалась меня, и в доме стояла гнетущая тишина, пока не появилась Амалия. Так что свои пять лет до законного дня рождения я помню точно. Не помню лишь одного: кто из трех был моей матерью.
    – Солидно, - распорядитель поперхнулся молотком, - пять лет - запас немалый! - И он ударил в гонг два раза...
    - Зачем же верить снам?! У меня свидетельств – 90 томов.
    Барчонок от ярости вырвал седой клок из своей бороды. Но и у Шишкастого череп позеленел и стал похож на улитку:
    - Это документы! Я расшифровал все ваши сны. 
    Долговязый лилипут страдал от тупости спорящих:
    - Нет ничего более материального, чем сны. Я их рисую по одному в день и, между прочим, продаю. Так что я – продавец ваших снов!
    Барчонок не унимался:
    - Это я придумал подсознание раньше тебя: у меня все женщины сначала бессознательно мучаются и только потом догадываются, что это - любовь.
    Мальчик Иисус забрался на горы капусты и учил:
    - Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
    Жанна упала в ноги Христу:
    - Рабби, как можно?! Я благословила проклинающих меня, а они от Твоего имени меня сожгли. Не я ли, девственница, имела право на любовь?!
    Шишкастый воспользовался слезливой паузой и напомнил, что он - не бездомный призрак:
    - Я тоже девственником был, пока моя жена не воспользовалась моим сном и не зачала от меня.
    Распорядитель аукциона молотком напомнил, что дискуссия не может заменить торгов и объявил аукцион закрытым.
    - Пять лет до рождения: пять лет... Кто меньше? – раз! Кто больше? – два...      
    И он вбил молотком свое последнее слово в трибуну:
    – Фрейдано!
    И сердце молотка перестало биться. Но не тут-то было! А я!?

    Я мигом взлетел на трибуну, дав хорошо коленом израилевым под зад распорядителю.
    - Куда вы, коротышки, прете? Я помню себя за тысячи лет до своего предстоящего рождения.
    - Кто этот урод?! – раздались со всех сторон крики.
    – Как он попал в закрытый клуб гениев?
    - В огонь самозванца!
    - Отрезать ему руки – пусть носом пишет!
    Подбежал Нибрас, выхватил молоток из безжизненных рук распорядителя, но тот был слишком мал. Тогда в руках его оказался молот, и подмастерье Дьявола двинуло им по трибуне.
    - Наш гость долго здесь не задержится, да и вы сами, я слышал, собрались в буфет...
    - Жанна говорит, что он шпион.
    - Он - не разведчик, а посланец Асмадея.
    Крики не унимались:
    - Пусть докажет, что помнит свою личность с незапамятных времен.
    - У него есть свидетельство о рождении, как у Иисуса?
    - Была ли у него мать?
    Нибрас угрожающе замахнулся молотом на коротышек:   
    - У него есть свидетельство о смерти... А о матери он сам расскажет.
    Но что я мог рассказать гениям? К тому же, я и сам себя не понимал: как, оказавшись без души, я все еще любил и ненавидел? Но коротышки быстро меня раскусили. Стоило мне попытаться разоблачить их мелкие расчеты длиною в жалкий век, как лилипутики стали расти, увеличиваться, и, наконец, заполнили все пространство, и в нем мне уже места не было. И, страшась исчезнуть в их величии, вдруг, увидев соломинку (наверное, Барчонок занес ее на подошвах своих сапог с крестьянских полей, где изучал детали народной жизни), я выхватил из кармана часы Дали и затек с их помощью в отверстие соломинки. Этим и спасся!
    Амнезия цепко держала меня за горло. Как я мог рассказать о своем прошлом, если моя пуповина исчезла под Храмом, и ныне, как пустующая могила, придавлена чужой историей, полной вражды и ненависти?! И что я мог придумать, если тут же забывал только что произнесенное слово. Коротышки уже были готовы меня растерзать, но Шишкастый, видя, что мне конец, подоспел на выручку со своим учением и выбил из меня куски подсознания моего романа, которые я тут же пытался всучить аукционистам со своей соломенной трибуны:
    “Гонимые праздностью Приморского бульвара, мы спешили к месту нашего уединённого прощания. Темнело с неуёмной поспешностью и до нашего срока оставалось несколько вялых подмигиваний звёзд. Скамейка встретила нас холодным блеском, и Сара соскользнула в мои объятия. Её губы костенели, тени на её скулах наливались угрюмостью металла. Рука Сары, обвисшая на моих леденеющих коленях, потянулась к моим слезам, но пальцы её провалились в мои пустые глазницы...”
    Еще минута и меня бы растерзали в моей соломинке. Нибрас отчаянно мне жестикулировал. Он что-то говорил, предупреждал меня, но я не помнил и сейчас не мог расшифровать движения его губ.
    - Тебе придется выступить с разоблачением своей памяти, - предостерег Нибрас.
    Прочту еще, и будь что будет:
    “Сара отпрянула на высокий край скамейки, кроша острыми каблуками лёд моих колен и закричала:   
    - Что с тобой?! Где твоё лицо?
    Её крики переполошили офицерских жён, и со стороны главной по секретности дачи нехотя заухали военные псы и чей-то голос занудил:   
    - Асмадей, твой гость с тобой?
    На что тот отвечал:
    - Не он, а лишь кусок его.
    - А сам ты где?
    - С утра на бирже трудовой. Совсем обезумели люди, раз Дьявол без работы бродит по земле!
    Сара рывком извлекла из сумки свёрток, содрала кожу бумаги и протянула мне гипсовую маску:
    - Ты обронил свои глаза и раздарил своё лицо!”
    Боже мой, что тут началось! Свист и топот коротышных ног было самым малым для меня испытанием. Слава богу: Париж всегда с тобой - мне и помнить было ничего не надо:
    “Черт возьми! Асмадей все же прогнал меня в Париж. Что я буду делать (промокший до костей, ломал я голову) во дворе Наполеона у входа в Лувр? Но вода быстро стала спадать, и грани пирамиды оказались вовсе не стеклянными...”
    - Опять piler de l'eau dans un mortier!* - взвизгнула Жанна.
    Она выхватила у Нибраса молот и стала щипать рукоять, словно струны гитары:

                Вечная любовь...
                Верны мы были ей,
                Но время зло
                Для памяти моей...

    Песня Жанны разбудила мою память:
 __________________________________________________
 *piler de l'eau dans un mortier (фр.) - толочь воду в ступе.    


    “Из-за мерцающих в ночи кустов жимолости, извиваясь, двигалась похоронная процессия. Кто-то в балахонах нес на руках гондолу-гроб. Она разрезала лезвием носа с шестью зазубринами скамейку, и Сара исчезла”
    Жанна просто взбесилась:
    - Когда Франция и ее король в опасности, а честных девственниц жгут на кострах, нас еще хотят напоить и дешевым пойлом чтива!
    “Я же свалился на дно гондолы-гроба, и последнее, что я увидел, прежде чем вода сомкнулась надо мной – это облитую золотом маску-солнце, единственную смеющуюся маску на карнавале. Она ухватила гондолу за кольцо и склонилась надо мной. Жёлтый гигант с размаху ударил огромным трезубцем меж моих ног, в пробоину обильно потекла вода, и гондола нехотя пошла ко дну. Вода стала умножаться, хотя дождь лил не из разверзнутого неба, а из донных кладбищ кораблей. А вода всё усиливалась и уже стала съедать у горизонта звёзды. Чем меньше становилось звёзд, тем шире открывались двери преисподней. От сильного удара я открыл глаза и сквозь голубое колыхание воды увидел вершину пирамиды...”
    - Что он нам воду льет?! Брехня и вымысел!
    - Пусть докажет, что видел он живыми пирамиды...
    Особенно надсадно загудел до того совершенно неприметный лилипут, который вылез на божий свет и теперь обнимал Барчонка отеческой любовью:
    - Я чувствую, что рифмой расцветаю, когда читаю романы моего кумира. А здесь нам пытаются всучить дерьмо, вымазанное словами.
    - Закрывай аукцион!
    - Убей графомана!
    - Пусть читает дальше, - загудел Шишкастый, - истина может скрываться в подсознании слов...
    Нибрас утвердительно мне кивнул.
    “Ну, как тут мне было не узнать пирамиду Хеопса - такую же знакомую и родную, как лицо матери? Вода, стекающая с ее грани, превратилась в ревущий поток, и я уже не в гробе-гондоле, а в солнечной лодке несусь по небу к воскрешению, но вода все еще покрывает меня с головой...”   
    - Никакой воды Иисус на пирамиде не видел. Врет он! – замахнулся на меня плугом Барчонок.
    - И не мог видеть. Он же ночью пошел в Египет, - снова вступился за меня Шишкастый. – Пусть продолжает.
    Спасти меня бы мог любой стишок, выученный еще в детстве. Он мог бы стать свидетелем моей победы на аукционе! И вдруг произошло нечто важное, не зависящее от моей воли и желания. Все, что со мной происходило в детстве, и события трехтысячелетней давности - стали чем-то неразделимым.
    “Заиграюсь ли с заветным камушком, подхвачу ли кувшин с водой у Ханы - она потреплет мою рыжую голову и прибавит: “Бог сжалится, и будет и у меня сын. И станет он царем”. Господь замкнул Хане утробу, и у нее не было детей. И Элькан, муж ее, вынужден был выделять ей всего одну долю, а остальные доли отдавать второй жене - Пнине и ее детям. Получит на себя и детей эти доли Пнина, и ходит вокруг Ханы, и сводит ее в могилу: “Куплю платье старшему или рубашку младшему. А ты, Хана, какие купишь своим детям подарки?!”
    И плакала Хана, и не ела. Долго ее уговаривал муж хоть губы водой смочить: “Хана, отчего тебе плакать? Разве я для тебя не лучше десяти сыновей?” Однажды Хана отыскала меня и прошептала:
    - Я иду в Силом*. Пойдешь со мной в храм к святой Скинии?
    На престоле у врат Господнего Храма сидел священнослужитель Эли. Подошла и Хана к вратам, и устремила свое сердце в молитве к Богу:
    - Дай рабыне Твоей мужеское потомство, я отдам его Тебе на все дни его жизни.
    Эли подошел к Хане и  сказал: “До каких пор себя вести будешь как пьяная? Вот губы твои движутся, а слов не слышно”.          
    И отвечала Хана: “Нет, господин мой, я изливаю душу мою пред Господом”.
    И отвечал Эли:
    - Иди с миром!
    По дороге домой догнал нас Бог и говорит Хане:
    - Я, Бог Исраэля, дам тебе просимое! И не будет во веки веков большего
счастья, чем родить долгожданного ребенка. И нареку бесплодие самым
большим несчастьем, а известие о беременности – и моим праздником. И уменьшу скорбь твою при беременности, и с великой радостью родишь своего сына. И наречешь ему имя: Шмуэль, ибо у Господа ты испросила его. И станет твой сын великим пророком, и поставит над моим народом царя. И построит третий царь Шломо дом для меня.
    И тут Бог увидел, что я прячусь за спиной Ханы.
    - Пройдет три тысячи лет, и ты вспомнишь этот день”.

Примечания
______________________________________________
*...плач зубов и скрежет мыслей – “...а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов” – От Матфея, 8:12.
*Придя в себя с дороги, я очнулся в “Парке Данте” – маленький парк на  Бродвее, расположенный напротив “Линкольн центра”. Чуть больше, чем в натуральную величину стоит в нем бронзовая скульптура Данте Алигьери. Автор памятника: итальянский художник Этторе Ксименес (Ettore Ximenes) (1855-1926), чьи скульптуры украшают площади и музеи его родины, Франции, Англии, США.
*Подгоняемый криками Sold out! – Продано.
*А на Бродвее – “Бал вампиров” - Tanz der Vampire. Бал вампиров. Музыка: Jim Steinman (Джим Стейнман), либретто: Michael Kunze (Михаэль Кунце
*Сабата не собака – Джованни Сабата – театральный агент Жэвэ Джомонд.
*Он сидел на куче цветной капусты и орудовал слоновьим бивнем, как кочергой - Сальвадор Дали, Дневник одного гения, Москва, Эксмо-пресс, 2000г., Дневник 1955г.,  стр. 201-218. Дали утверждал, что кривые линии, образующие строение подсолнуха, цветной капусты, носорожьего рога являются верхом совершенства творений природы.
*Это не шишка, а детская рана, пожизненная травма. Мне боль излечивает муки сердца – В статье В.М. Лейбина, Толкование сновидений, как психобиография Фрейда. Вопросы психологии, 2000г. №5. приводится предположение, что такое поведение маленького Фрейда основывается на его переживаниях, связанных с жизнью и смертью брата Зигмунда Юлиуса, который умер в возрасте 8 мес., когда Зигмунду был 1 год и 7 мес. В возрасте двух лет З.Фрейд упал с табуретки и больно ударился подбородком. По мнению В.М.Лейбина, этот случай можно рассматривать как “акт самобичевания за смерть брата”, т.е. символическое устранение младшего брата, потому что маленький Зигмунд ревновал его по отношению к родителям и подсознательно хотел его смерти. Впоследствии в “Толкованиях сновидений” Фрейд скажет эти слова: “Мне боль излечивает муки сердца”, и он будет утверждать, что именно его мысли стали причиной этого случая. В качестве вывода высказано предположение о том, что семейная драма З.Фрейда послужила толчком к созданию ряда положений его психоаналитической теории.
*Разве ты не знаешь: тебя можно выдрессировать, как попугая, а я не поддаюсь дрессировке – И.М. Якоби. Психологическое учение К.Г.Юнга. Москва, 1966, Практика, стр. 460.
*...в племени друидов - Действие оперы Беллини “Норма” происходит в завоеванной Римом Галлии. Друиды – жрецы у древних кельтов. Норма – Великая жрица, прорицательница друидов.
*С тех пор, как мой король меня бесчестно предал – Карл VII – король Франции. Взошел на престол благодаря Жанне д’Арк, но предал ее врагам, своему продажному окружению, мракобесам церкви.
*...скорбела я и тосковала – От Матфея, 26:37.
*...шпион бургундцев – Союзники англичан, бургундцы (жители провинции Франции, воевавшие в ходе Столетней войны(1337-1453) на стороне Англии) захватили Жанну д Арк в плен, выдали ее духовенству, после чего ее обвинили в ереси и сожгли в Руане 30 мая 1431г.
*Так ты потомок Жиль дэ Рэ? – Жиль дэ Рэ – богатейший феодал и маршал Франции. По поручению дофина (наследника престола), будущего Карла VII, охранял Жанну в ее походах. После смерти Жанны д’Арк стал чудовищным убийцей детей. Осужден и повешен.
*“Блаженны плачущие, ибо они алчущие” - Объединение двух цитат из Нагорной проповеди:
               Блаженны плачущие, ибо они утешатся – От Матфея, 5:4.
               Блаженны алчущие, ибо они насытятся – От Матфея, 5:6.
 

*...жизнь, которую я вел, была вся не по мне - Л. Толстой, “Война и мир”, М. Х.Л. 1968 г. стр. 57.
*...просветить сидящих во тьме – От Луки, 1:79.
*...когда бежал по рельсам до Астапово – Астапово – железнодорожная станция, куда сбежал из Ясной поляны Л. Толстой.
*Я меньше! Я расскажу - вольный пересказ отрывка из книги З. Фрейда “Толкование сновидений” Изд. Ереван, стр. 338. Сон Фрейда происходит в 1851 году, хотя родился он через 5 лет после увиденного им сна, в 1856 году. Фрейд справедливо требует предпочтения на аукционе, так как у него есть запас в 5 лет памяти о себе еще до даты своего рождения.
*Просто мне Дионисий Малый - Дионисий Малый, Дени Малый (первая половина VI века) — римский аббат по происхождению. Основоположник летосчисления от рождества Христова (или от начала нашей эры).
*Я иду в Силом – (от Сило-шалом-мир;)- город в 15-ти километрах от Наблуса (ивр. ;;;;;;;, Шхем; в русской традиции — столице Самарии). Силом - место священных ритуалов. После перехода Иордана Ковчег Завета был установлен в Силоме.