Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 2 стр. 6

   

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава вторая

                Letum non omnia finit 
                (Со смертью – не все кончается)
                Проперций


 
                Страница 6    
                После смерти яблоки не того вкуса               
                (Посмертные записки “К”)
Венеция.                Март 1996 года.

    Интересно, за призрак (все, что осталось от моего тщеславия!) какого писателя (надеюсь, что - за маститого, раз обзавелся собственным призраком) меня принимали, когда я с букетом цветов и запиской от клавишника Фихтенгольца с посмертной маской на лице кружил по лабиринтам Венеции. Но карнавал в Венеции давно удивить уже нечем, и Смерть здесь такая же ряженная, как и все остальные, и даже маска старой потаскухи или заботливой феи ей не к лицу.
    Прежде, чем войти в кафе, я решил понаблюдать за всем еще до открытия. А вдруг вместо кафе на этом месте окажется какой-нибудь бордель из Аргентины, и два рыжих брата - Федерико и Бернардо будут в масках сутенеров драться на дуэли за право на первого клиента, вожделеющего лизать лучшие сливки заведения. Но всё было прежним: и номер дома, и название улицы на синей табличке с треугольным козырьком – все, как и в прошлое мое посещение. И сразу забылось, как, добираясь сюда из театра, я начал приходить в себя после смерти и осознавать себя после жизни. Мне казалось, что Венеция умерла вместе со мной, а по ее каналам скользят черные гондолы-призраки, и от шума карнавала остались только зыбкие отражения посмертных масок в воде умирающего на болоте призрачного города. 
    Ровно в 10 официант в форме оловянного солдатика поднял жалюзи и открыл двери под моим пристальным взглядом. А теперь скажите: не был ли рассказ Герберта Уэллса “Человек-невидимка” и вашим любимым в детстве? Не мечтали ли вы, как и я, сами стать хоть на один день невидимым, чтобы проникать в самые заветные спальни недоступных красавиц или мешками выносить из бронированных сейфов деньги?
    И снова, как и прежде, благостный колокольчик возвестил о моем приходе. Полтора десятка столиков, облака скатертей, блеск купающихся в утреннем солнце приборов. Я огляделся. В кафе, несмотря на то, что еще минуту назад оно было закрыто, и никто, кроме меня и официанта, не входил, сидел мой очкастый и уплетал мороженое. Наконец-то я смогу расторгнуть наш договор и вернуть себе хотя бы душу: пусть она, наконец, отлетит и встретится со всеми, кого любил я, и кто любил меня!
    Я немедленно бросился к его столику. Зачем меня хотят отправить далеко-далеко - на поиски той таинственной женщины, которая должна меня родить заново? С меня хватит! Я пережил Гурзуф, я убил себя в Венеции, а Нью-Йорк добьет даже мой призрак...
    – Вам все же придется встретиться с Карлом...
    Кто-то сильно сдавил мой локоть. Я попытался вырваться, не оборачиваясь и не спуская глаз с моего искусителя, но тот все же исчез, и только приплясывающий стул уверял меня в реальности потустороннего мира, хоть и    несуществующего, но совершенно наблюдаемого и ощущаемого.
    – Разрешите представиться: Александр Фихтенгольц, советник по демонологии при дворе Его величества Случая – вот моя случайная  визитная карточка. Это я вам передал вчера вечером записку.
    Я обернулся. За локоть меня держал высокий дородный господин с лицом антрепренера варьете и замашками сторожа Райского сада. Я узнал клавишника из театра.
    - Плевать я хотел на вашего Карла!
    - Не хотите ли отведать яблочного мороженого? Поверьте, теперь все, что вас окружает после смерти, имеет другой вкус, и к этому почти невозможно привыкнуть.
    - Где этот чертов очкарик? Пусть вернет мне мою душу!
    - Я не понимаю, о ком вы говорите. Я - всего лишь скромный тапер при театре.
    - Как тебя... ну хорошо – вас, кажется, Александр зовут? Признайтесь, это он вас прислал? И какой же вы тапер, если только что представились советником по археологии?
    - Вы знаете, я - человек прошлого, и в нашем роду были одни менялы, энциклопедисты и ремесленники...
    - Почему вы все время прячете этого гада?
    – Кого вы имеете в виду?
    – Вы прекрасно знаете, о ком я говорю.
    - Есть люди, которые спаслись, если вовремя не стали экспонатами “Музея странных исчезновений”, но вам спасение не грозит.
    – Вы что - консультант по опознанию будущего?
    – Как вы ироничны! Прошлое все еще вас не отпускает? А напрасно. Блюм, поэтому, вами очень недоволен.
    – Помогите мне найти очкастого, и я смогу договориться о своей судьбе.
    - О чем вы, собственно, так рьяно печетесь?
    - Пусть он отпустит душу мою на покаяние, а тело мое вернет земле!
    - И куда вы собираетесь отправиться?
    - Хотя бы на Остров мертвых*. Не удалось с романом, так пусть хоть похоронят рядом с кем-нибудь из великих. Тут, вот, Бродский в январе умер... Представляете картину? Толпа валит к гению, а я лежу рядом, купаюсь в отражениях его венков. Все ходят поблизости с его могилой и спрашивают: “Это Дягилев, это Стравинский, - а это кто?” “А это же “К”, - кто-нибудь ответит. - Вы разве не помните его “Амнезию”?”
    - Вы угадали. Бродского, действительно, похоронят на Сан-Микеле, но лишь через полтора года. Сейчас же - сороковой день, и его поминают в соборе Святого Богослова в Нью-Йорке. А что касается кладбища - тут воображение вас подвело. Я был на перезахоронении в июне 97-го. Странная история: пока Бродского везли из Нью-Йорка, крышка гроба (хоть и была привинчена) отлетела, а сам гроб переломился пополам. Иосиф рвался на свободу. Недаром на его могиле начертано: “Смерть - еще не конец”. А вам же эту свободу даруют! Да и не позволят вам лежать рядом с Бродским.
    - Я же, как и он, – еврей!
    - Слава богу, что вы не сказали: “Я, как и он – писатель!” А про еврея... Это Иосиф вам сказал?
    - Неужели здесь у нас - на том свете, нет ни одной синагоги?!
    - Бродский отбивался от попыток загнать его к евреям, запретил отпевать его в синагоге. Он не хотел быть еврейским евреем. Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, так же, как и другие выкресты русской культуры.
    - Чуть больше месяца назад... Сейчас скажу точно – 29 января, на следующий день после смерти Бродского, я забрел в Палаццо Джироламо Марчелло. Растерянная толпа жалась у стен. Никто не хотел садиться. Но, самое странное, говорили не о его смерти, а о другом - о Христе! И даже пустыня, где предки Иосифа стали свидетелями явления самого Бога, положившего начало всемирной истории, упоминалась только в связи с остановкой Святого семейства в пустыне во время бегства в Египет. Начало всего для Бродского – там, в яслях, где родился Иисус! Он сам жил в этих яслях и хотел всех нас там поселить! Бродский открестился от своего еврейства. Его осмысление мира начиналось и заканчивалось Рождественской звездой. Он и моего Соломона хотел загнать в эти ясли! И мне нестерпимо захотелось умереть.
    - Почему?
    - Гений на службе у концепции - это пострашней, чем цепная реакция. Это - просто реакция! И все же мы отвлеклись. Я продал душу за талант, а вот за что продают сам талант я и хотел спросить у очкастого, да только вы стали на моем пути.       
    – Вам повезло, и вы приглашены. Мне не везет, и меня в музей к Блюму не зовут. Я, даже, не представляю, где он прячется и как выглядит.
    – Как же вы можете свести меня, если сами с ним не знакомы?
    – Я слышал о нем от одного музыканта...
    - Что вы все врете?! Я про очкастого спрашиваю! Он только что был здесь. Прячете его в холодильнике с мороженым?
    – К сожалению, нет. Он живет далеко на сцене, а там наводнением размыло все дороги, и инструменты завалило грязью.
    – Так зачем рисковать лодкой? Официант сказал, что этот господин уже тридцать лет каждый день посещает это кафе...
    – Давайте выйдем на улицу, здесь, в двух шагах, есть чудесное место. Мы его специально для вас обставили свежей зеленью.
    Прежде, чем открыть дверь, Фихтенгольц приподнял колокольчик, но тот  вырвался из его неуклюжих пальцев и все равно прозвонил. Растерянный Фихтенгольц стоял у входа в кафе и был похож на гиганта из фильмов Чаплина, с которым мне непременно придется схватиться в нелепом бою.
    – Но я даже не успел расплатиться за кофе...
    – Карл простит Вам – у Вас же его приглашение к путешествию.
    Действительно - из кармана у меня торчали билеты в Нью-Йоркский театр “Метрополитен Опера” на “Норму”. К ним была приложена визитка: 


                Музей странных исчезновений
                Хранитель Карл Блюм
                Посещение по вызову
 

    - Но я еще в отеле получил это “Приглашение на твое собственное зачатие”. Вы сказали – хозяина зовут Карл?
    – Да, Карл Блюм, хранитель музея “Странных исчезновений”. И скажу вам по секрету: Карл пообещал вам встречу с Сарой сегодня же вечером, в театре.
    – Он еще и хозяин кафе, откуда мы только что вышли?
    – Вам показалось. Кафе – один из залов музея. Экспонат, если хотите. Все ошибаются выходом. И я не хотел бы, чтобы Карл увидел нас вместе. Будем пробираться в беседку по одному: след в след. От встречи Вам не уклониться. Многие пытались, но только напрасно теряли силы.
    Действительно, на задворках кафе-музея помпезно ютилась увитая ползучей зеленью беседка, с занавесом на входе.
    – Итак, – в моем голосе все еще нервничал диктат хозяина положения, – я хотел бы хоть каких-то разъяснений.
    – Вы продолжаете терзать свою судьбу?
    – Но судьба меня предала.
    – Судьба притворилась нейтральными водами. Даже тот, кто неистово молится всю жизнь - забывает о молитве, когда настает его час.
    – Не кажется ли Вам, что наш разговор пахнет абсурдом, как свежее дерьмо?
    – Надгробием человечеству будут его слова...
    – Мы уклоняемся от вашего протеже...
    – Мы только приближаемся к нему.
    – Почему вы рекомендуете его мне?
    – Это вас ему рекомендовали.
    – Давайте я задам прямой вопрос: кто он?
    – И у меня есть прямой ответ: пора вам знать, кто вы...
    – И я должен этому верить?
    – Вера – это бунт против Бога. Адам первый поднял бунт, остальные – лишь заговорщики.
    – И кто платит заговорщикам?
    – Сам Бог. Крайняя плоть...
    Вздутые прошлым залежи пространства, заключенные в его костюм, вдруг как будто бы наткнулись на острие меча. Фихтенгольц крякнул от выпитого залпом стакана крамолы и испустил дух. Добротное лицо его обмякло, костюм стал мешковатым, обвис и залоснился. В беседку, крадучись, заполз знакомый звук колокольчика. Глаза Фихтенгольца подслеповато источали тоску униженного просителя. И только оттопыренные уши чутко подрагивали, прислушиваясь к угрозам перемены участи.
    – К сожалению, нам не дадут договорить, а я хотел ab ovo*.
    Его руки искали пристанища, пока не опомнились, присмирели и вдруг засуетились, и стали извлекать из опустошенного нутра большой рулон плотной бумаги. Туго спеленатые секреты никак не поддавались его причитаниям, и непокорная бумага не хотела лепиться к стене беседки. И вдруг рулон сам собой раскрылся и намертво прилип к стене. 
    Думал, что увижу очередную сенсацию, откопанную археологом Фихтенгольцем за семью печатями, но то, что я увидел, поразило меня еще больше: это была обыкновенная карта мира - как на уроке географии. Но только на первый взгляд. На карту будто бы легло перекрестие оптического прицела. И, в самой середине мира, в Иерусалиме - там, где линии сходились, забилось маленькое сердце и, будто изнутри карты, Иерусалим начал подниматься, континенты - вздуваться и обрастать жизнью, пока мой город не оказался на заоблачной высоте. И если присмотреться к любой точке на карте, то можно было бы различить и подробности. И следом, как и положено, из страны восходящего солнца выкатилось светило и потащило за собой красную дорожку. Дорожка эта тут же закатилась на Колыму и начала карабкаться вверх от него к бьющемуся сердцу.
    - Что это все обозначает?
    Я понемногу приходил в себя.
    - Это путь к вашей пропащей душе.
    - Но я надеялся, что уже заслужил свою душу. Роман я написал, и с собой покончил!
    - Весь секрет в том, что ничего вы не закончили. Роман вами не написан! Разберетесь с матерью, заново родитесь и, немедленно, отправляйтесь на край света! Вот вам карта, а от меня лично прилагается подарок.
    Фихтенгольц неуловимым движением извлек, как и карту из своего нутра, рукопись моего романа.
    - Допишите в дороге. Вот тогда к вам и вернется ваша душа. Правда, он мне сказал, что, возвратившись, вы обретете новую душу - без изъяна. Повторяю: это ваш единственный путь!

    Фихтенгольц выдохнул паузу. Чувство, что хуже одиночества может быть только общение с себе подобными, овладело мною. Я неотрывно смотрел на карту, пока горизонт не изогнулся крыльями земли и не взлетел, а в мире не осталась только одна пульсирующая сфера прицела - Иерусалим. Она вращалась, словно светило, будто колесо находилось в колесе, и ободья их были полны глаз. Обожженные светом глаза, а может быть - листья, прилипшие к беседке, стали скручиваться и шуршащими колокольчиками падать нам под ноги. И, тут же, в проемы глазниц влетели скакуны ветра, переступили через колеса, закружились вихрем воронки, вместе с листьями-глазами и не находившими пристанища словами Фихтенгольца. В их позвякивающем кружении мне послышалась мелодия кадиша по родителям Соломона и всем его родственникам, и всем моим родственникам, и всем евреям, когда-либо прибывшим в Палестины или так и не поднявшимся в Иерусалим.
    Казалось, Фихтенгольц, как и я, прислушивался к мелодии кружения сущего. Вдруг уши его затрепетали в такт с неожиданно зазвеневшим колокольчиком входной двери кафе. Фихтенгольц стал искать мои глаза, чтобы найти свое спасение, но нашел в них лишь черную воду канала. Он нацепил воротник пиджака себе на уши. Первый звонок колокольчика не предвещал для него ничего хорошего. Но мне было не до его смятений. Я вглядывался и вглядывался  в карту.
    Пропадала ночь. Отгремели грозы над Толедо, срывая бесстыдные покрывала с Пиреней, лаская непорочную кожу склонов. Встрепенулись паруса света над забытой в ночи Атлантикой, и нетерпение дня погнало солнце к спусковому крючку извергающей восходы Фудзиямы. Небо доедало тьму, и песней ликующего тумана Земля вползала континентами на карнавал в Венецию. Первым из тумана к востоку от Гринвича вплывал имперский корвет Британии. Он легко плыл по Большому каналу и бил из пушек. В сопровождении голых пленниц карнавала мимо нас проплыло каре всемирно известных архипелагов. Следом на площадь Сан-Марко вкатилась зеленая лепешка Австралии, пригибая фонарные столбы. Побитая ногами кенгуру, она закатилась за угол. Давясь от трубного гласа обездоленных слонов, под грохот барабанной наглости просовывала черное брюхо Африка. У Америк проблем не было: лишь канул в лету хвост мыса Горн, как следом проклюнулась Европа. Хорошо намыленная ароматами и кровью старушка прямо из Парижа легко проскользнула до азиатского форпоста и, тут же, застряла. Азия не пролезла. В панике тормозили Японские острова. 
    Рявкнул собакой зуммер. Фихтенгольц отпрянул от своего страха, отвернул лацкан пиджака и стал кричать внутрь себя, умоляя кого-то пощадить его. Зуммер смолк, и в кромешной безголосице я услышал, как в кафе колокольчик забил в набат. Пол беседки вздыбился, и квадрат доселе неприметной крышки люка бешено закрутился на острие штопора спиральной лестницы, выползающей из зева тьмы у наших ног. Лестница смерчем снесла крышу беседки, увлекая за собой и стены. Остатки Фихтенгольца карабкались вверх по закрученным ступенькам, рискуя потерять голову. Я схватился за лестницу, пытаясь ее удержать, но лишь голова археолога торчала из люка. Она дергалась, билась и кричала:
    - Надежда – это восхождение на вершину смерти, надежда – это падение в пропасть Бога.
    Неожиданно вращение люка прекратилось и, набирая скорость, лестница стала вкручиваться обратно, и лишь исчезающий голос Фихтенгольца напоминал о нем:
    – Возвращайтесь в музей. Все невозможное уже произошло, все возможное – неподсудно...
    Крышка люка давила на меня, и, пока я освобождался, из глубины колодца продолжал заклинать голос несчастного:
    - И если ты собирался произнести свои последние слова – сделай это сейчас, а не вечером в зловонной канаве Венеции.
    
    Все вокруг мигом преобразилось: сначала рухнувшие стены беседки, как бы  нехотя, раздумывая, отпрянули назад, открывая за собой пространство, обрамленное с трех сторон каналами; потом на месте исчезнувшей крышки люка появилась небольшая площадь, и занавес, доселе прикрывавший вход в беседку, охватило огнем. С двух сторон с воем подлетели полицейские катера - и      вовремя: все вокруг заволокло черным дымом, сквозь который стали пробиваться подгоняемые ветром языки пламени. Вслед за катерами заспешили пожарные лодки, и раздались крики, что тушить огонь совершенно нечем, так как каналы все осушены. “Вызывайте вертолеты”, - орал пожарник, и, несмотря на то, что он с головой ушел в каску, мне показалось, что это был Карл Блюм - директор “Музея странных исчезновений”. Но присмотреться к нему получше не дали: мимо меня замелькали руки, передающие по цепочке ведра воды.
    Внезапно ветер стих, затихли и крики отчаяния, и пожарные испарились вместе с дымом. Казалось, что охваченный огнем занавес должен был бы давно испепелиться и исчезнуть, но все произошло совершенно по-иному. Чем больше горел занавес, тем больше его становилось: и вот, с последними всплесками огня, он превратился в театральный занавес, на котором золотой вязью было вышито:
       
                Teatro La Fenice.*

    Только теперь я стал понимать, что стою на сцене, выгоревшей дотла, перед закрытым занавесом. За ним же, по-видимому, - в зале, творилось настоящее сумасшествие аплодисментов и возгласов: “Аделина, Аделина...!” Из-за выгоревших кулис выскочила на поклоны примадонна, и занавес распахнулся. От зала, как и от сцены ничего не осталось, кроме обугленных лож и провалившегося партера. Но, вопреки всему, синий свет, проникающий через исчезнувшую крышу, продолжал как луч кинопроектора оживлять бешеную истерию  успеха. Отовсюду неслись неистовые требования-крики исполнить на бис. И примадонна залилась соловьем. От ее голоса вроде бы притихший огонь рампы вновь разошелся, и платье на ней вспыхнуло, но Аделина не только не прервала пение, но стала закатывать такой высоты рулады, что по залу вихрем закружил пепел.
    “Патти - королева “Феникса”! Аделина! Браво, Патти!”* Но вновь очнулся ветер, нагнал тучи, синий свет исчез, а с ним и все остальное, кроме сгоревшего остова театра. Неприкосновенным остался только занавес.
    - Любуетесь? И не напрасно. Этот занавес будет ложем вашего зачатия сегодня ночью.
    Передо мной стоял пожарник, но стоило ему только снять каску, как я узнал Карла Блюма.
    - Если вы пожарник, то объясните – почему на Патти загорелось платье, когда огни рампы давно погасли?
    - Иногда он любит прикасаться к своим любимцам... Пройдемте в мой кабинет.
    - Вы уверены, что я последую за вами?
    - У вас нет выбора. Прежде, чем я отправлю вас в Нью-Йорк (а у “Метрополитен Опера” времени в обрез, и они не будут вас ждать), мне надо, чтобы вы задали несколько вопросов. Но, прежде, я разоблачусь.
    С Карла мигом слетел брезентовый костюм. Оставшись в черном фраке (как будто огонь его все же достал и сквозь брезент), он взял меня за руку и, не дождавшись моего согласия, повел к неприметной двери за кулисами, на которой болталась прибитая гвоздем рваная бумажка:


                Карл Блюм
                Исполнительный директор исчезновений
               

    - Осторожно, не погните гвоздь. Это стигмат – наш ценный экспонат. Кстати, в поезде он запамятовал и не подписал с вами договор. Он просил его извинить: новый договор уже готов.
    По дороге я опомнился:
    - Позвольте, но театр “Феникс” сгорел еще до моего появления в Венеции. Я читал в газетах, что его специально подожгли.
    - Вы правы: 29 января 1996 года.
    - Тогда какой пожар я только что наблюдал? Прошло два года. Стоп, стоп! 29 января?! Вам ничего это число не говорит?
    - Дорогой мой призрак. Вы никак не можете привыкнуть к своей смерти. Забудьте о времени. Для вас его больше не существует...
    - Но у меня только частичная амнезия, и я прекрасно помню, что именно 29 января что-то со мной произошло.
    - Для призрака у вас прекрасная память. 29 января, только два года спустя, после того, как сгорел театр, вы были на вечере памяти Иосифа Бродского.
    “Смерть Бродского... Палаццо Марчелло... Почему я спрашиваю?”
    - Вы подслушали мое желание. Или это случайное совпадение?
    - Для вас – нет! Этот день определил и вашу жизнь, и вашу смерть.
    - Причем здесь Бродский?!
    - Видите ли, дорогой “К”. Даже не знаю: по-прежнему называть вас псевдонимом или настоящим именем?
    - Называйте хоть горшком...
    - Раскаленную печь еще надо заслужить.
    Мы шли ощупью по пепелищу театра, пока не зашли в небольшой круглый зал. Откуда-то раздалось несколько трогательных аккордов фортепиано, и тенор умирающим голосом окропил слезами сцену.
    Блюм растроганно согнал с глаз набежавшую грусть.
    - Бриттен. “Смерть в Венеции”. Он не любит эту оперу, но для почетных гостей, не нарушивших традиций смерти в Венеции, мы с недавних пор стали ее использовать в виде дежурной музыки. Вы только не заговаривайте с ним про Густава фон Ашенбаха*. Все эти разговоры про мальчиков, про изгнание дьявола, про похоть, которую он, якобы, уже перелил через край... – поверьте мне, он смертельно устал. Это его отвлекает от музыки. Все эти апокрифы и ложные их толкования сотворили из него чудовище, а он – как это сейчас модно говорить? “Мягкий и пушистый”, и, кроме мух, больше никем не командует.
    - А что с 29 января?
    Но Карл и не собирался меня слышать.
    “Что я для него - экспонат его музея, игрушка в куриных лапах этого пушистого злодея?”.
    Мои сомнения истончали веру моего предназначения. Но у Блюма была иная логика на мой счет:
    - Слушать оперу – его страсть и болезнь...
    - У него прямо человеческие слабости.
    - Он специально поселился в сгоревшем оперном театре, чтобы быть ближе к своим примадоннам. А теперь скажите: может ли он быть демоном ярости и похоти? Он так предан музыке!
    - Еще как может!
    - Да какой же вы зашоренный! Наш музей, расположенный здесь же – в сгоревшем театре, ему не мешает, а наоборот – наши экспонаты его утешают. Кстати, если мы успеем, я покажу вам нашу коллекцию посмертных масок. Фото с вашей маской я посылал вам в гостиницу. Вы его получили? Федерико и Бернардо вечно все перепутают. У них одна жена на двоих, и они никак не могут разобраться: чей же у нее ребенок, если она его завела от одного заезжего писателя. Они постояльцев своих тоже не узнают. От отложенного секса у них безудержный стресс.
    Наконец мы добрались еще до одной двери, и Карл осторожно повел меня по узкой лестнице вниз.
    - Не оступитесь – у нас тут набитые шишки.   
    Кабинет директора музея оказался небольшим залом, заваленным музейным хламом. Большую часть зала занимал круглый стол, за который Карл уселся и закурил. Дым от сигары делал едва различимыми очертания Блюма, и только стекла его очков ненасытно блестели.
    – Не обращайте внимания на мой кабинет. Утром мне доложили, что чудо-проспект у вас...
    – Но это проспект кафе, а не музея, и, тем более, - не погоревшего на дрянном репертуаре оперного театра.
    – Нас часто путают с кафе, но кафе держит мой брат в Чили.
    - Давайте оставим ваши розыгрыши, и вы мне ответьте, наконец, как 29 января изменило всю мою жизнь?
    - Я не уверен, что он будет доволен посвящением вас во все детали его замысла.
    - Да хватит его имя прятать за местоимениями! Или назовете его, или пусть меня похоронят!
    - Давайте договоримся так: сами его и назовите. Но - не обижая. Воздадим уважение его нечеловеческой любви к музыке. Так кто же ваш любимый композитор?
    - Разве прежде вы меня спрашивали?
    - Вы же все равно скажете – Моцарт.
    - Не возражаю - Моцарт.
    - Вот и имя ему.
    - Моцарт?!
    - Зачем Моцарт. Пусть будет – Амадей.
    - Побойтесь Бога!
    - Не надо Его бояться. Вспомните, как он поменял имена Аврама и Сары. Да и история ваша – ветхозаветная. Пусть будет Асмадей.* Думаю, Всевышний не обидится на букву и признается хоть раз, что в каждом гении есть и сатанинское начало. А что касается Сары – так с нее и начнем.
    - Она тоже имеет отношение к 29 января?
    - Самое прямое. Теперь, когда мы вас призвали, и вы вступаете в наше “Братство несуществующей сущности”, нужно принять наш устав и привыкнуть к тому, что все происходящее с нами (и тут я повторюсь) находится вне времени. Его для членов нашего “Братства” просто не существует, как и логики сцеплений одного события с другим. И, еще, прошу впредь уважительно относиться к нашему князю демонов – Асмадею и не задавать ненужных вопросов. 
    - И вы хотите меня уверить, что этот тип с бутылкой в кармане и с очками, вместо глаз, захочет мне все объяснить?
    - Такие простые вещи он давно поручает мне.
    - Я уже сыграл в театре роль трупа. А какую роль вы хотите отвести мне?
    - Что-то в деталях знаю я, а многое – понаслышке. Наше “Братство” уже тысячи раз пыталось вновь призвать Соломона в Иерусалим, чтобы отстроить Храм, но евреи, почему-то, предпочитают обходиться его осколками – синагогами.
    - Но мой Соломон - всего лишь маленький еврей из затерявшегося в мире курортного городка.
    - В нашей канцелярии уже давно закончили составлять повествование о совершенно известных теперь событиях. И они мне прислали отчет. Хотите почитать?
    - Читайте... Читайте сами.
    “В затерянном на окраине развалившейся империи городе Гурзуфе давным-давно поселилась еврейская семья. Однажды, может быть в десятом поколении, у Фроима родилась девочка и назвали ее Сарой. К слову надо сказать, что евреев в Гурзуфе было немного, а после войны мало кто и вернулся. Фроим выжил, но только в 57-ом он и жена его Анна вернулись в свой дом. Прошло несколько лет, и сразу, после рождения Сары, ее отец сбежал в Киев, и там у него от новой жены подряд родились два сына. Лет через двадцать ему во сне было приказано поехать в Гурзуф и навестить свою брошенную жену и дочь. Красота Сары настолько его потрясла, что ради обладания ею он был готов на любое преступление.
    Фроим осторожно пригласил Сару пожить в его киевском доме, но та наотрез отказалась и, может быть, наплевала в его бесстыжие глаза. Вернувшись в столицу, Фроим снарядил своих двух сыновей и приказал им любым способом привезти Сару в Киев. Жена Фроима заплакала и сказала ему: “Зачем отпустил ты сыновей наших? Не они ли были опорою рук наших?” Сыновья, пораженные, как и отец, красотой сестры, познакомились с ней, но скрыли от Сары, что они ее братья.
    Сара, поклявшаяся матери, что выйдет замуж только за единоверца, знакомству со столичными евреями безумно обрадовалась и вскоре согласилась выйти замуж за одного из них. Она предпочла младшего – Нахума, но, по настоянию матери, отдала руку старшему - Арону. В тайне от отца, Арон женился на своей сестре, но об этом узнал Господь и послал Асмадея не допустить преступного кровосмешения. Прямо в брачной постели, когда новоиспеченный муж едва прикоснулся к Саре, Асмадей жестоко его убил, а если хотите – задушил его в своих объятиях прежде, чем он был с нею, как с женою. Сара печалилась недолго и, спустя полгода, вышла замуж за второго своего брата – Нахума, но и его Асмадей также убил в брачную ночь. Побывав два раза замужем, Сара так и оставалась девственницей. Она только всё повторяла: “Ты знаешь, Господи, что я чиста от всякого греха с мужем. За что праздники мои обратились в скорбь, и все увеселения мои – в плач?”.
    Узнав о смерти сыновей, Фроим с горя спился, разорился и ослеп. У Фроима в Киеве жил брат по имени – Товий. Опечаленный судьбой брата, Товий     вспомнил о большой сумме денег, которую его брат отдал некоему Герцу в Гурзуфе и послал своего сына – Ури вернуть оставленные на сохранение деньги. На дорогу отец дал сыну наставление:
    “Берегись, сын мой, всякого вида распутства. Возьми себе жену из племени отцов твоих, но не бери жены иноземной, которая не из колена отца твоего, ибо мы сыны пророков. Издревле отцы наши – Ной, Авраам, Исаак и Иаков. Помни, сын мой, что все они брали жен из среды братьев своих и были благословенны в детях своих, и потомство их наследует землю”. Заодно Ури должен был найти убийцу сыновей своего дяди Фроима. Сара тем временем все дни проводила в молитвах. 
    Когда Ури разыскал Сару и узнал в подробностях о страшной судьбе своих двоюродных братьев, предложил ей уехать вместе с ним в Иерусалим и там освободиться от страшного проклятия. Ури ушел, но обещал Саре утром явиться за ее согласием, а ночью Сара вновь молилась: “Благословен Ты, Господи Боже мой, и благословенно имя Твое святое и славное вовеки: да благословляют Тебя все творения Твои вовек!” Услышав ее молитвы, к ней явился ангел Рафаэл и заверил ее, что будет сопровождать молодых в их нелегком пути, а сам все рассказал Всевышнему.
    Ури вскоре влюбился в Сару, и в Иерусалиме они встали под Хупу*. Но все повторилось: Ури, едва прикоснувшись к Саре в первую брачную ночь, как и прежние ее мужья, был убит Асмадеем.

    Оставим несчастную Сару и последуем за убийцей – князем демонов. После донесения Рафаэла Господу, что и третий муж Сары был задушен, Асмадей впал в немилость. Особенно Всевышнего разозлило то, что пока Асмадей забавляется с Сарой, на строительстве Его дома творится неладное. И совсем гнев Господа был безмерен, когда он узнал, что, втесавшись в доверие к царю Соломону на строительстве Храма, Асмадей принял облик царя, похитил его престол и уселся на трон царем Израиля, где творил беззаконие. Соломона же злодей сослал каторжником в далекие земли на краю мира, покрытые вечными снегами и льдом.      
    Пока же Соломон пребывал в изгнании, варвары на Святой земле разрушили Храм, а когда его все же отстроили – разрушили и второй! И Бог Израиля приказал именно Асмадею любым способом заставить евреев отстроить новый Храм. Но тут Асмадею доложили, что Соломон в лагере сожительствует с нееврейкой и, боясь наказания Всевышнего, тот решил немедленно вернуть Соломона на престол в Иерусалим, чувствуя неотвратимость разоблачения.
    Асмадею оставалось малое - найти того, за кем бы Соломон пошел без сомнений. Для этого ему была нужна приманка. Когда-то был у Соломона чудесный червь, носивший название Шамир. Червь этот обладал свойствами тесла и гранила. С помощью червя обтесывался строевой камень для Храма и дома Соломонова. Шамир был величиною с ячменное зерно, но самые твердые предметы не могли противостоять его чудесным свойствам. Сохраняли его завернутым в шерстяную вату в свинцовом сосуде, наполненном ячменными отрубями. После того, как Соломон попал в изгнание, червь работал на царя Ирода.
    В каменоломне, недалеко от Храмовой горы, Асмадей тайно встретился с Иродом и, пригрозив приходом Мессии, забрал у него Шамира. Оставалось только вернуть Соломона из изгнания. Кому можно было бы поручить это деликатное и ответственное дело? На совещании у Всевышнего - среди его подданных и среди приближенных к Асмадею - такого не нашлось. Чтобы вызволить из неволи Соломона, нужен был кристально чистый... Голос. Один из ангелов посоветовал Асмадею придумать такое искусство для человека, чтобы оно стало матерью и отцом всех прочих искусств и воздействовало наравне с Гласом божьим. На что Всевышний заметил, что одного Голоса, даже сравнимого с его Гласом, недостаточно. Надо его подарить женщине, чтобы она от него родила праведника, которого на земле давно заждались. Но праведниками не рождаются. К праведности ведет долгий и тяжкий путь осознания своего предназначения”.
    Я перестал что-либо понимать.
    - Причем здесь я и все эти вселенские разборки?! И, в конце концов, когда же я узнаю, что произошло в тот день, когда решилась моя участь?!
    - 29 января, на вечере памяти Иосифа Бродского, Асмадей узрел в вас
идеальный материал для осуществления своего плана. Вы выступили в защиту еврейства против всего просвещенного мира. И он тут же вспомнил, как у книжного магазина в Тель-Авиве вы готовы были за талант продать свою душу. И все сложилось. У Асмадея  возникло множество проблем. Прежде всего, вас надо было лишить вашего загрязненного тела. Лучше всего это было сделать в Венеции, после неудачи с опубликованием романа. Но, прежде, вам надо было погрузиться в жизнь царя Соломона в его новом облике. И тут он услышал молитву Сары, оплакивающей смерть своего третьего мужа – Ури. Асмадей призвал к себе Рафаэла и договорился с ним (по настоянию Всевышнего) о прекращении наказания Сары за кровосмешение. Но за это она должна была вызволить вас на время из Иерусалима и отправиться с вами  в Гурзуф, на ее родину – собрать материал для романа о Соломоне.
    - Своим объяснением вы только меня запутали. Причем здесь Нью-Йорк? И зачем Асмадей гонял меня в Париж? Почему я!? В каком качестве и в каком теле? Какую новую душу мне вернут?! Почему именно я должен отправиться в Магадан за Соломоном? Все эти намеки на трех моих новых матерей меня сводят с ума!
    - Именно в этом вся загвоздка. Для вашего нового рождения, а если хотите – перерождения, нужна женщина, которую выбрал бы сам Голос. Асмадей остановился на непревзойденной примадонне – Жэвэ Джомонд, которая сейчас гастролирует в “Мет”. Но в ситуацию может вмешаться и Норма, если Голос того пожелает. Но еще большая запутанность от Жужу – костюмерши Джомонд. Нет никаких гарантий, что Голос выберет не ее. Кстати, с Жужу я вас уже познакомил в Париже.
    - Я едва помню эту взбалмошную девицу...
    - В этом помочь не трудно. Возьмите ее дневник, и тогда вы будете готовы к встрече с ней сегодня вечером на премьере “Нормы” в Нью-Йорке. Да, и не забудьте прихватить занавес “Феникса” – ложе своего зачатия.
    Первый раз я пожалел, что в моем призрачном теле не было ни капли крови. Она бы ударила в мою голову с таким напором, что мне бы пришел настоящий конец. Что бы вы думали?! Протянув мне “Дневник Жужу” (на самом деле он сунул мне мои “Записные книжки”, которые я оставил в гостинице перед моей смертью), он не мог не увидеть, как с меня сползает посмертная маска под натиском моих лихорадочных мыслей.
    - Это же мои “Записные книжки”! Значит все, что вы мне здесь говорили, вы просто вычитали у меня?!
     - Когда вы будете готовы, Асмадей  отправит вас за Соломоном. А теперь – вперед!
    Круглый стол Блюма со скрипом наклонился и, нехотя ворочаясь, увлек нас вниз в замшелый бункер, стены которого украшало граффити:

               “Музей – кладбище для тех, кому повезло”.
               “Кладбище – музей для тех, кому не повезло”.

   Блюм от сырости преисподней стал раздирающе сморкаться. Фонарь из толстого стекла с железным намордником тускло освещал крашенным светом железобетонное плато дверей с огромным штурвалом. Дверь встрепенулась от повеления Блюма и захрипела коронарной недостаточностью. Где-то сбоку полыхнули огни Таймс-сквера, и я едва успел прочесть табличку на распахнувшейся неприметной двери в самом углу бункера:


                Примадонна


Примечания
_____________________________________________
*...Острове мертвых - кладбище Сан-Микеле (итал. San Michele) — остров в Венеции (Италия). Бродский завещал похоронить его в Венеции. Тело поэта, умершего 28 января 1996 года в Нью-Йорке, было перезахоронено 21 июня 1997 года в Венеции на Острове мертвых - Сан-Микеле
*...а я хотел ab ovo — ab ovo - в буквальном переводе “с яйца”. Устойчивый фразеологический оборот, обозначающий “с самого начала”.
*...мелодия кадиша - кадиш (арам. ;;;;;;;;; — “святой”) — еврейская молитва, прославляющая святость именем Бога и Его могущества и выражающая стремление к конечному искуплению и спасению.
*Teatro La Fenice - Один из самых любимых в мире оперных театров, особенно самими исполнителями, “Ла Фениче” был построен в 1792 году, чтобы заменить собой “Сан-Бенедетто”, самый красивый из семи театров Венеции, который сгорел в 1774 году (отсюда его название “Ла Фениче”, что по-итальянски означает “Феникс” - птица, способная, как считается, возродиться из пепла). В узкое пространство, окруженное с трех сторон каналами, архитектор с трудом умудрился вписать здание нового театра.  Театр, декор интерьера которого напоминал миланский “Ла Скала”, был открыт оперой Джованни Паизиелло “I giuochi d'Agrigento”.
    29 января 1996 года, когда театр был закрыт на ремонтные работы, в нём произошёл пожар, который его уничтожил. Городское начальство сочло это преднамеренным поджогом. Подозрение пало на подрядчиков. Все были уверены, что это дело рук мафии, поскольку все обстоятельства трагедии очень уж напоминали то, как был превращён в груду пепла театр "Петруццелли" в Бари в 1991 году. И хотя на восстановление театра быстро были получены миллионы долларов в качестве помощи спонсоров и ассигнованы средства итальянского правительства, ничего не было сделано до тех пор, пока городское начальство не дало добро на эти работы.
*“Патти - королева “Феникса”! Аделина! Браво, Патти! - Патти - Аделина Патти (итал. Adelina Patti; полное имя Adela Juana Maria Patti; 19 февраля 1843 года, Мадрид — 27 сентября 1919 года, Брекнок, Уэльс) — итальянская певица (колоратурное сопрано).
*...Густава фон Ашенбаха - (нем. Gustavvon Aschenbach) — герой новеллы Т. Манна “Смерть в Венеции” (1911). По признанию писателя, существенное влияние на образ Густава фон Ашенбаха оказала “изнуряюще яркая индивидуальность” композитора Густава Малера.
*Пусть будет Асмадей - Асмодей — (греч. Собственно Ашмедай, то есть искуситель) существо судящее, демон, дающий знания тем, кто обратится. Самый занятый демон, который надзирает за всеми игорными домами в аду, Асмодей. Он был демоном похоти, который нес ответственность за разжигание неурядиц в семьях. Согласно еврейской легенде он был сыном смертной женщины Наамы, отцом его был – один из падших Ангелов. Один из знаменитых учебников магии “Завещание Соломона” описал Асмодея, как “свирепого и кричащего”. Ежедневно он подстегивал супругов к измене и другим грехам, не давая им совокупляться. Перед смертными Асмодей появлялся верхом на драконе со шпагой в руке, имея три головы: бычью, баранью, человечью, которые считались по своему рождению распутными. По одной из версий ноги демона были петушиными. Злой, сластолюбивый демон упоминается в позднейшей еврейской литературе. В книге “Товия” Асмодей убивает из ревности одного за другим семерых мужей Сарры; в Талмуде он называется князем демонов, то есть сатаною, изгнавшим царя Соломона из его царства
*...под хупу - хупа – Еврейская свадьба.