В жизни каждого человека, рано или поздно, наступает момент, когда жажда чего-либо так велика, что исполнение или неисполнение желания равнозначно жизни или смерти.
Старожилы рассказывали, что дед Проф (может быть, да и скорее всего, звали его – Пров, но так его звали взрослые, а мы, малолетки – дядя Проф, а за глаза – Профессор), будучи тяжело больным, фактически на грани жизни и смерти, пожелал съесть свежий помидор, что в то время года, было невыполнимо. Но близкие родственники, сделав всё возможное и невозможное, достали, через пятых лиц, на какой-то государственной даче, за жуткую цену, пяток сморщенных, розовых помидорчиков. И что вы думаете? Дед Проф (Пров ?), после третьего помидора встал, как будто не болел, пошел выгонять с огорода соседских кур. Правда, через несколько дней он умер. Но злые языки утверждали, что, если бы он съел пять помидоров, то прожил бы много лет. Съесть же все он не мог, так как, не считая девяти детей разного возраста, у него было двенадцать внуков, которые внимательно наблюдали за уменьшением количества помидоров. На всех детей и внуков у Профа, по причине глубокой старости, любви не хватало, поэтому, оставшиеся помидоры он отдал двум внукам (остальные десять были внучки).
Опять же, один внук свой помидор отдал сестре, другой внук пожадничал, съел сам, по поводу чего, те же злые языки, злословили, когда он вскоре утонул при переходе горной речки.
Как бы там ни было, об этом случае в поселке все знали, и в силу исполнения желания верили. Не был исключением и я. Но, если все верили просто, абстрактно, то я всю дальнейшую жизнь связывал с исполнением своего желания, которое с каждым днем разрасталось во мне больше и больше.
Нельзя сказать, что среди сверстников я был из ряда вон выходящим вундеркиндом. Нет, я был как все. Что меня отличало от остальных ребят – так это излишняя впечатлительность. Она и сыграла со мной злую шутку.
Жили мы в горах, вернее, на небольшой, не более квадратного километра, поляне среди высоких гор, вершины которых круглый год покрыты вечным, как мы его называли, снегом. Солнце на нашей поляне появлялось, даже летом, из-за одной горы после десяти утра, а в четыре дня уже пряталось за другую гору.
Но не это меня тяготило. Горы были высокие, красивые. Внизу покрыты лиственными лесами, выше – хвойными, а на самом верху, как я уже говорил – снегом. Здесь же протекала живописная горная река. В какую бы сторону ни бросил взгляд, он упирался в горы. Меня тяготило отсутствие горизонта!
Ага, вы ещё не знаете, почему меня это тяготило. Сейчас поясню.
В посёлке имелся старый дом. В нём проводились разные мероприятия: собрания, танцы. А когда открыли школу, в этом доме начали заниматься семнадцать учеников. По пять человек в первом, втором и третьем классе, плюс два ученика в четвёртом. За неимением парт и столов, ученики сидели на скамейках. Писали на коленях. Учительница, Любовь Алексеевна, учила сразу четыре класса. Одним давала писать палочки и кружочки, другим – слова и предложения, третьим велела учить наизусть стихотворение.
Когда Любовь Алексеевна рассказывала четвёртому классу про горизонт, я, первоклассник, никак не мог написать двухсантиметровым огрызком карандаша букву Д. Поэтому, сломав преднамеренно карандаш, что было, само по себе, большим преступлением, так как затачивать дальше было уже нечего, а получить новый – несбыточная мечта, я начал постигать уроки географии. Мне очень понравилось само слово – горизонт.
Несколько раз я повторил его про себя по слогам, нараспев и сразу почувствовал, что в нем есть что-то загадочное, непостижимое. Может быть, было и не так, но мне кажется, что в моем мозгу сразу зафиксировалась какая-то установка на непонимание физической сущности горизонта. По крайней мере, представить его я никак не мог. Куда бы я ни переводил свой взгляд, он упирался то в речку, то в пихтовую гору, то в водопад на скале, то в Басов дом... Я пытался представить горизонт, как край земли, задрав голову и посмотрев на верхушки гор, но ведь Любовь Алексеевна говорила, что горизонт – это ровная, горизонтальная линия, а передо мной располагались островерхие, пико образные горы, верхнюю линию которых при самом богатом воображении нельзя было представить горизонтом.
Так я промучился несколько дней, до следующего урока географии в четвертом классе. Ждал я его с нетерпением. Уж теперь-то все мои муки закончатся. Через час я буду знать точно, что такое горизонт.
В первом классе был урок арифметики, здесь я был ас, поэтому, даже не пытаясь что-либо складывать, вычитать, всё внимание сосредоточил на четвертом классе. Учительница спрашивала, ученики отвечали. Но ясности так и не наступало. И вдруг... Как сейчас говорят, у каждого преподавателя свои приемы, свои находки. Любовь Алексеевна, сославшись на то, что у нас кругом горы, посоветовала ученикам, у кого есть возможность, побывать на море, которое от нас в пятидесяти километрах. Видимый край моря и будет горизонтом! Так вот оно что. Край моря... Видимый край моря. Горизонт.
Меня бросило в жар. Жажда видеть море была так велика, что я готов был незамедлительно идти пешком через горы эти пятьдесят километров, лишь бы увидеть море, его край, горизонт.
Ночью мне приснился сон: огромное синее море, толща воды. Дальше пропасть. Край моря. Но горизонт был все-таки не ровный, он напоминал отроги Чугуша, самой высокой горы, прикрывавшей наш посёлок от северных ветров.
Покоя больше не было. Я его лишился. Продолжал ходить в школу, помогал по хозяйству, играл с ребятами в войну, в лапту, в круга, гонял по улицам поселка колесо, пас коз, но мечта о море ни на минуту не покидала меня. О том, чтобы сходить на море, я понял, не могло быть и речи. Не то, что я боялся такого похода. Нет. В семь лет таких пустяков не боятся. Я боялся уйти самовольно, без согласия родителей, а в том, что они меня не отпустят, я был уверен, так как даже в магазин, в соседний поселок за семь километров, мать одного не отпускала. А когда я ходил туда со старшими братом и сестрой, мать не находила себе места и всегда выходила на полдороги нас встречать. Я кроме всего, был любимым сыном, и знал, что с матерью не знаю, что будет, если вдруг со мною что случится.
Уговорить отца или мать сходить со мною на море была пустая затея. Времени нужно – неделя. Да и еды где взять? А была ли в горах крапива, которою дома мы питались ежедневно, я не знал.
Поэтому, о путешествии к морю я даже не заикался. Автобусов в то время вообще не было, да и дорога была такая, что машина с продуктами приходила один раз в месяц, только в хорошую погоду.
Подобные размышления только разжигали мою страсть. Я начал рисовать море. Но мало того, что художник я был никудышный. Я ведь не видел моря не только наяву, но даже на рисунке. Библиотеки в поселке не было, дома у нас была одна книга – краткий курс истории ВКП(б). Учебников в школе – ни одного. Всё преподавание держалось на таланте учительницы. Я проучился у нее четыре года и, видимо, получил неплохие знания, так как позже окончил семилетку, десятилетку и институт – всё на отлично.
Но вот что такое море она не объяснила. Много воды – меня не удовлетворяло, даже если она солёная. В конечном счёте, меня больше устроил ответ отца. На вопрос, что такое море, он ответил:
- Море - это море!
Я продолжал рисовать море, но более-менее похожими, кому я ни показывал свои рисунки, у меня получались только корабли. Тогда я стал мастерить деревянные кораблики и спускать их на воду. Река была горная, бурная. Они сразу переворачивались, разбивались о прибрежные камни. Но все равно я завидовал им. Они уплывали к морю. А меня прозвали Моряком.
Может быть, сейчас кому-то будет смешно читать эти строки: как можно в таком возрасте (а это у меня продолжалось до восьмого класса) не знать моря? Но попробуйте убрать из своей жизни телевизор, радио, магнитофон, проигрыватель, кино, компьютер, интернет, вообще электричество, уберите из дому все книги, ежегодную подписку периодики да пообщайтесь с такими же. Много ли вы будете знать о море?
Вот вам один пример. Вы уже поняли, что к морю меня тянула не просто любознательность, а какая-то необъяснимая болезнь. Я готов был увидеть море и умереть. Поскольку время шло, а исполнения желания не наступало, я начал собирать все, что хотя бы как-нибудь связано с морем: камешки, ракушки, открытки, марки, этикетки и т.д. Однажды мне повезло. Мне подарили живописную цветную заграничную открытку с видом моря. Берег, дерево и море. Я был бесконечно рад, но с этой открыткой у меня случился конфуз. Дело в том, что у нас была собака. Не гончая, но зайцев гоняла. Отец часто ходил с ней на охоту и приносил то зайца, то утку. Во время очередной охоты, она отказалась преследовать зайца. Позже бывалые охотники говорили, что собака испугалась, учуяв волка. Но тогда, отец, который был строг, вспыльчив, в придачу жесток, отбросил собаку ногой и разрядил в нее дуплетом оба ствола. Мы с братом закопали ее в лесу под деревом, даже крестик деревянный поставили. Потом я долго плакал у этого крестика. Собаку нашу звали Пальма. Мне очень нравилась собака, нравилась ее кличка – Пальма. Так вот. Когда мне подарили открытку с видом моря и сказали, что дерево на ней – пальма, я долго не мог понять, как так могло случиться, что дереву дали имя нашей собаки.
Думаю, после такого разъяснения твои улыбки, дорогой читатель, будут менее ироничными.
В общем, кораблики уплывали к морю, птицы летели к морю, море я рисовал наяву, видел во сне, меня дразнили Моряком, но что такое море, я так и не знал. Болезнь моя прогрессировала, я вообще ничего не хотел знать, кроме моря. А тут еще дядя Костя, шофер грузовика, ежемесячно привозившего нам продукты, разжигал мое воображение:
- О море рассказать нельзя. Его надо видеть.
Но как осуществить свою мечту? Я уговаривал ребят сходить на самую высокую гору, с нее мы должны были увидеть море. Но, странно, море, почему-то никого не интересовало.
Прошло время. Я пошел в восьмой класс. В самом начале занятий (в сентябре, октябре ли), Елена Мироновна, учительница русского языка (надо отметить, что во все времена были талантливые, творческие, находчивые преподаватели) предложила написать сочинение на тему «Море».
Здесь опять необходимо отступить от основного повествования (я и так делаю это слишком часто, но без этого читателю будет трудно понять мотивы, движущие нашими героями) и сообщить, что учительница была новенькая. Я уже говорил, что у нас на поселке школа (если вообще это можно было назвать школой) была четырехлетняя. Пятый, шестой и седьмой классы мы проходили в колхозной школе, в двух километрах от нашего поселка. А вот десятилетка была уже в семи километрах от нас, но еще дальше в горы, там был центральный поселок. Надеюсь, не надо пояснять, что ходили мы в школу пешком, и единственная скидка за это – нам разрешалось опаздывать на утреннюю физзарядку, которая тоже была строго обязательной, как и снятие шапки перед учителем. Заметьте, не отсутствовать, а только опаздывать. Впрочем, мы опаздывали каждый день на всю физзарядку, а если случалось прийти раньше – отсиживались в кустах, пока она не закончится. На уроки, само собой, опаздывать не разрешалось. В восьмом классе обучение было уже платное, и боялись не столько учителей, сколько родителей. Не то, что могут бить или ругать, а просто – они из кожи вон лезут, еле сводят концы с концами, а за моё учение платят. Это было страшнее всего.
Так вот, учительница была новенькая, об уровне наших знаний понятий не имела, и даже предположить не могла, что моря, моря, которое в пятидесяти километрах от нас, мы в глаза не видели. Она долго возмущалась бездушностью родителей, даже местных властей (видимо это в силу своей молодости, т.к. в то время...) и закончила урок обещанием свозить нас на море. К тому времени вокруг нашего поселка развернулись во всю лесоповальные работы. Для вывозки, как ее называли, деловой древесины, срочно приводили в порядок дорогу. Засыпали ямы, кое-где спрямляли, укоротили ее километров на десять, а главное – нагнали машин, что «аж коровы в лес разбежались», как говорила баба Настя. Ну, я думаю, вы представляете мою радость.
Во-первых, и это главное – я, наконец, увижу море. Но и не только. С этой поездкой я связывал и другие надежды. Я уже говорил, что в математике я был ас, а вот Д никак не мог написать. Более того, русский язык и литература были самыми трудными для меня предметами. Диктанты, изложения, сочинения – моя каторга. Но море! Уж о море я напишу такое сочинение, что все ахнут. Во-первых, я уже сейчас о море знаю в десять раз больше всех вместе взятых учеников восьмого класса. А во-вторых, и это главное, я увижу море, почувствую его прохладу, попробую вкус соленой воды, буду дышать морским воздухом, увижу своими глазами горизонт!
На сборы определили пять дней, поездку назначили на воскресенье, и все это время я мысленно писал свое сочинение о море. Моря я еще не видел, но свои впечатления о нём уже отчетливо представлял: как приношу домой книгу с пятеркой по сочинению о море.
Да, книгу! Вы не знаете, почему книгу? Сначала шла война, потом – послевоенный период. С бумагой была напряжёнка. Тетрадей не было вообще. Для письма в школе нам давали книги, с редким нежирным шрифтом, чтобы написанное между строк можно было прочесть. У меня была книга грузинского писателя, кажется Кутатели, про любовь, войну, очень интересная, а самое главное, с крупными, нежирными буквами и редкими строками.
Для поездки заказали в леспромхозе бортовую машину, видавший виды ЗИС-5. Нарастили борта двумя рядами досок, настелили на пол соломы. Если устраивать скамейки – будет малая вместимость. Запасную канистру с бензином привязали под задним бортом.
Почти неделю нас инструктировали, как себя вести в машине, в дороге, на море. В общем, не кричать, не вставать, не ложиться, не прыгать, не нырять, не расходиться и т.д. и т.п., сотни «не». Ну да ради возможности видеть море можно вытерпеть и тысячи «не».
Старший брат моря тоже еще не видел, но он уже работал на лесоповале, помогал взрослым обрубывать сучья с деревьев, под категорию учеников не подходил и на море не ехал. Впрочем, как мне казалось (а может, так и было), он к этому и не стремился. Много лет позже, неоднократно побывав на море и уехав затем на целину, он писал оттуда, что пшеница – как море. Тоже мне сравнение!
Ехал я вместе со старшей сестрой, под ее присмотром, о чем ей были даны соответствующие указания. Для матери самое трудное в период подготовки, было – раздобыть шесть рублей, по три рубля на рот. Дело в том, что каким-то образом, договорились покормить нас в городской столовой, у самого моря, а для этого каждому надо было иметь с собою три рубля. Все старания матери достать деньги, были безрезультатны, но зато была достигнута договоренность, что пища у нас будет с собой.
Отъезд был назначен на восемь утра, но мать поднялась ни свет, ни заря, испекла нам по две кукурузных лепёшки, вложила между ними по два жареных яйца и налила фляжку (у нас говорили баклажку) козьего молока. Кстати о жареных яйцах. Везде принято называть это блюдо «яичница», но так повелось, что все говорили – жареные яйца – и это название я усвоил надолго. Так что, и десятилетия спустя, у меня иногда прорывалось: «Будешь жареные яйца?», - и, почему то все думали, что я их буду жарить не на сковороде, а на костре, хотя на костре яйца, по-моему, были бы скорее печеные, чем жареные.
В шесть утра мы были уже около машины. Впрочем, остальные от нас не отстали, и мы так и не могли понять, почему, вместо того, чтобы отправиться сейчас, мы должны ждать восьми часов, если все в сборе. Ведь основной причиной выезда в восемь часов было – дети не соберутся. Оказалось же, что собрались не все. Еще должны подойти старшие, ответственные, как иронически их назвала учительница: начальник правого борта, начальник левого борта, впередсмотрящий, назад смотрящий, начальник кабины и начальник машины. И то дело – детей везти, а не поросят.
Начали усаживаться. Я подсадил сестру, подал ей сумочку с нашим обедом (мать таки договорилась с учительницей, что когда все пойдут в столовую, мы поедим «своё») и сел сам. Времени процедура посадки много не заняла и к семи часам мы сидели в машине. Правда, пришел «начальник машины» и всех высадил:
- Рано еще садиться, долго придется сидеть, и долго ехать, сиделки устанут.
Тут ему пришла в голову мысль проверить экипировку (он был заядлым туристом и любил во всем порядок). И вот начинается самое главное. Сентябрь (октябрь ли?) месяц не летний, следовательно, не теплый. А тут еще ехать. Пятьдесят километров. В открытой машине. Со скоростью. Да возвращаться поздно вечером. В общем, надо теплее одеться, что все и сделали. У нас на троих с братом и сестрой было две куртки. Брат ушел с матерью на огород, оставшуюся куртку надела сестра. Я был в рубашке. Что я не замерзну, никто слушать не хотел. Послали одеваться. Но дома, я знал, не было ничего. Можно было укутаться одеялом, я был готов на это, но предложение мое принято не было. Ведь ехали в город! У советских – собственная гордость, на буржуем смотрим свысока. Это сейчас мы иронизируем, а тогда так и было.
До отъезда оставалось час времени, и я решил побежать к матери на огород, по пути хода машины, взять у нее пиджак и ждать на дороге машину, которая меня подберет. Так и договорились.
Нужно сказать, что здесь у меня впервые возникли сомнения в реальности моего плана. До огорода было около трех километров, время оставалось менее часа, еще неизвестно, на каком огороде мать, даст ли она (либо брат) мне свой пиджак. Впрочем, эти сомнения нисколько не убавляли моей скорости. Жажда видеть море подстегивала меня, я не чувствовал усталости. До огорода добежал быстро, мать нашёл сразу, пиджак она мне дала (любимый сын), так что, знай я время, успел бы назад к посадке в машину. Но часов тогда у нас не было, и я, оставив на огороде мать и старшего брата, устроился ждать машину у дороги. Но терпение мне быстро изменило. Я пошел навстречу машине, к поселку. Шел долго, кажется, целую вечность.
Наконец увидел клубы пыли, вырывающиеся из-под колёс грузовика. Я стал у обочины и поднял руку, как это делали взрослые, останавливая лесовозы. Машина перестала урчать, пробежала несколько метров и остановилась. Я с радостью влез на колесо и попытался сесть в кузов, но... машина была набита битком. Селедки в банке лежат свободнее, чем наши ученики в машине. Я и сейчас не знаю, сколько человек вместил тогда наш ЗИСок, но за всю последующую жизнь мне ни разу не пришлось видеть такое наполнение. О том, чтобы хотя бы как-нибудь поместиться в кузове, не было речи. Я, конечно, тогда так не мог выразиться, думал совершенно иначе. Я был уверен, что речь об этом не стоит вести, в том смысле, что я все равно сяду, но начальник машины сказал именно так – не может быть речи! И учительница меня успокоила, дескать, к твоим знаниям моря эта экскурсия ничего нового не добавит.
Все, конечно, посмеялись, и машина укатила к морю. Пока шёл разговор, я крепился. Более того, когда понял, что для меня поездка сорвалась, даже сказал, что на море мне плевать! Правда, сестра, видя мои страдания, хотела уступить место мне. Но, во-первых, я бы этого не позволил. Во-вторых, я действительно сказал, что мне плевать на море. А в-третьих, начальник машины предупредил, что если она встанет, то природа не терпит пустоты, и тогда уже на то место ни я, ни она не сядет. Не знаю, какой из этих доводов сыграл решающую роль в большей степени, но я остался.
Когда машина скрылась за первым поворотом (а в горах всего два поворота – правый и левый), я бросился в пыльную траву у края дороги и залился горючими слезами. Нет, я не был настолько сентиментален, напротив, старался подражать отцу, а он был твёрд, рационален, жесток. Но здесь другой случай. Рушились мои мечты, надежды, которые я лелеял восемь лет. А тут еще вспомнил завтрашнее сочинение, и слезы полились еще обильнее. Стоило мне чуть успокоиться, как я вспоминал, что все наши сейчас на море, и откуда только берутся, слезы вновь заливали мое лицо. Так я поэтапно представлял весь путь нашей экскурсии к морю и обильно поливал его слезами.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы даже в осенний день хорошо прогреть воздух и землю. Но тут я вспомнил, что раз солнце высоко в небе, значит, пора обедать, наши уже в столовке, мой обед у сестры, а дома нет никакой еды, и вновь слезы, в который раз за сегодняшний день, залили мое лицо.
Немного успокоившись, я прошел к реке, умылся холодной водой и зашагал домой. К матери идти не хотел. Во-первых, обед свой (если он у них был) они еже съели, во-вторых, у меня заплаканный вид, а в-третьих, и это самое главное, я не хотел раньше времени огорчать мать. Пусть узнает вечером, когда горечь моей неудачи скрасится радостью сестры, побывавшей на море.
Домой я приковылял, когда солнце уже спряталось за горы. По дороге, пытаясь утолить голод, оборвал куст шиповника, косточки выбирать было лень, а глотать нельзя, от них першило в горле, щипало язык. Собрал жменю мушмулы, но она, еще не прихваченная морозом, была крепкой и вяжуще-горькой. Нашел несколько полусгнивших чёрных груш, называемых у нас – гнилушки. Но голод этим не утолил.
Дома, как и следовало ожидать, есть, было нечего. Свои повседневные обязанности выполнил быстро. Насобирал хворосту, принёс из колодца четыре ведра воды. Из друзей никого не было, все уехали на море, заняться было нечем. Я сел на скамейку у дома и опять заплакал. Я ненавидел себя в этот момент! Пятнадцатилетний ребёночек сидит на скамейке и плачет, словно ему 5 лет и у него отняли любимую игрушку. Нет, надо взять себя в руки. Так не годится. Сегодня – пусть. Но с завтрашнего дня…
А что, собственно, с завтрашнего дня? Завтра вновь слушать раздирающие сердце рассказы о море? Двойка по сочинению? Насмешки пацанов? Девчонок? Одна Клавка-соседка чего стоит. Зачем ему море, у него свое море есть. Это она к тому, что как-то раз услышала материно: «Целое море в постель напудюкал». И опять слезы.
И, главное, из-за чего? Из-за какого-то жакета, из-за несчастной курточки, которую мать обещает купить с пятого класса. Казалось, вот-вот уже купит, но тут расползлись штаны, и она перенесла покупку курточки на неопределенное время: прежде справим штаны. Сапоги солдатские крепкие, до десятого класса дотянут, полушубок латаный-перелатаный, ребята всегда спрашивали, зачем я ходил на псарню, не ходил бы, полушубок был бы целый. Полушубок до десятого тоже дотянет, куртку можно носить по очереди, а вот без штанов никак нельзя, штаны надо справить. Вот только вопрос – за что? И тут я вспомнил, что в прошлом году, когда я закончил 7 классов, а седьмой тогда был как бы вроде выпускного, по крайней мере, выпускной вечер устраивали, собирали с каждого по 15 рублей. И мать, как ни старалась, денег этих нигде найти не могла. Долгов было у нас невпроворот, больше никто не занимал. Продать нечего, да еще налоги давно не платили, могли отобрать козу, кабана. Деньги я не сдал, на вечер решил не идти, но в нашем классе занималось много детдомовцев, им выделил деньги то ли детдом, то ли сельсовет, и наша классная меня хотела провести под эту марку. Но я решил сбежать. Меня заперли в учительской, а я все равно выскочил в окно и сбежал.
За лето заработал немного подпаском. Хотели что-нибудь прикупить из одежды, но тут оказалось, за учебу в восьмом классе надо платить. Внесли эти деньги, и я опять остался ни с чем.
От этих воспоминаний опять запершило в горле, попытались навернуться слезы, но я сдержался. Слезами горю не поможешь. И тут промелькнула одна мысль. У меня всегда было так, да и сейчас тоже. Вроде, невзначай мелькнет маленькая мысль, так себе, мыслишка, незаметная. Потом она разрастается, разрастается, все остальные мысли вытесняет и становится главным содержанием жизни. Да, вот именно такая незаметная мысль. Так когда-то было с морем, да и еще много раз. Я мог бы привести много примеров, но сейчас это не столь важно. Мысль была, конечно, несбыточная, нереальная, трудно, или даже, почти неосуществимая. Да и вообще – лишняя, считай что никчемная, не стоящая внимания: раз мать не может купить мне одежду – надо заработать самому! Конечно, пустое. Коз зимой не пасут, они сами ходят, так как огороды уже убрали. На работу меня не возьмут, паспорта еще нет. И в школу ходить надо. Отец только и мечтает увидеть мой диплом. Я сам еще ни одного диплома не видел, не знал, что это такое и зачем он нужен, но слово мне нравилось – диплом. Так же, как когда-то горизонт.
Горизонт, море. Море. Нет, плакать больше не буду. Хватит. А кто сказал, что надо? Нет, не плакать. Я имею в виду – ходить в школу? У нас обязательное семилетнее образование, я семь классов окончил. Получил красочное «Свидетельство об окончании семи классов», на гербовой бумаге. Не то, что «Табель успеваемости» за шестой класс. Не глупее других. В самый раз пойти на работу. Работать, получать деньги. Купить штаны, куртку. Сапоги, положим, могут потерпеть. Да и полушубок. А вот штаны, действительно, пора поменять. С одной стороны, на мне «горит, как на огне» (материно выражение). Но с другой стороны эти штаны, да и не штаны вовсе, а солдатские галифе, носил какой-то солдат, за бутылку самогонки отец у него выменял в конце войны, сам носил несколько лет, пока подрос мой старший брат, который тоже щеголял в них не один год. Мне они достались, когда брату стали малы, а мне были еще велики. Теперь и мне не очень велики, почти впору, да вот, «сгорели как на огне». Все мои сверстники тоже ходили в таких галифе, но чуть лучше видом. То ли у них не было старших братьев, то ли на них они не «горели как на огне». Запомнился наш быт этими галифе да гимнастерками, когда войска, отступая, дошли до нашего поселка. Дальше они уже не отступали, а наступать не получалось, и так простояли в нашем поселке довольно долго.
Мы были совсем малятами, когда к нам впервые явился щеголеватый офицер. Ванька-франт, наш поселковый щеголь, собрал нас вокруг себя и научил попросить у него печенья:
- Смотрите, как у него раздуваются от печенья карманы. Если, это не печенье, то наверняка немецкие галеты. Мы к нему:
- Дяденька, дай печенья.
А он:
- Нет у меня печенья.
- Да вон, полные карманы печенья.
- Это не печенье – это галифе.
Про галеты мы не то, что забыли, но спутали их с галифе (впрочем, на это видимо и делалась ставка).
- Ну, так дай нам галифе!
Как бы там ни было, но после этого, слово «галифе» не прижилось на поселке: штаны они штаны и есть.
Но, может, и вправду на мне все горело, потому что я был шустрее всех. Когда мы ходили в военную часть собирать селёдкины головы, которые повар почему-то выбрасывал на помойку, я набирал больше всех. Я лазал в самые недоступные места, каким-то чутьем угадывал, что там-то и должна лежать селедкина голова.
Или когда ходили в колхоз перекапывать убранное картофельное поле, я набирал больше всех картошки. Может потому что, не боясь запачкаться, лазал на коленях и поэтому лучше всех видел мелкую, с копеечную монету картошку. А это тогда было наше любимое блюдо – картошка в мундирах с ржавыми селедочными головами.
А когда недалеко от нашего поселка остановились по пути на госдачу высокопоставленные начальники и, пообедав, стали бросать в реку куски хлеба, то все пацаны выскакивали на берег с мокрыми мякишами в руках, а мне удалось перехватить, на перекате, целую двухкилограммовую булку хлеба, потому что я прыгнул, не раздеваясь.
Да, видимо, все-таки, «горело на мне, как на огне».
А как же диплом? Отец никогда не даст мне бросить школу. Он так сказал:
- Принесешь диплом инженера (обязательно – горного, сам он в молодости работал в шахте саночником, возил уголь по лаве санками), посмотрю, тогда умру спокойно.
Старший брат вынужден был бросить школу и пойти работать. Сестра не особенно успевала, так что все надежды на меня. Нет, все-таки буду учиться. А сочинение... да я о море знаю больше... Но об этом я уже, кажется, писал.
Итак, сомнениям конец. Завтра, как обычно, иду в школу и пишу сочинение. А пока они все путешествуют по морю, надо подготовиться, просмотреть свою коллекцию, освежить в памяти знания о море, чтобы затмить ими всю школу.
Именно эти рассуждения прервала случайно проходившая мимо Тонька-переселенка. Переселенка, потому что она была из семьи, приехавшей к нам в поселок на постоянное место жительства, кажется, с Кубани. Я и сейчас не знаю, почему они переселились, и почему именно к нам, но прибыло к нам таких семей немало. Помню точно – появились они после войны. И приехали, в основном, даже не в основном, а только женщины с детьми. По крайней мере, из мужчин-переселенцев я не помню никого.
Я опять отойду немного в сторону, но это необходимо для лучшего понимания дальнейшего хода рассказа.
Тонька-переселенка была своеобразная девчонка! Ну, в общем, не такая, как все наши. Я уже говорил, что поселок наш маленький, все друг друга знали не только в лицо, но и, как у нас говорили, знали всю подноготную каждого. Более того, как мне кажется, знали даже то, чего никогда не было и что сам человек, естественно, о себе не знал и знать не мог.
В силу этих обстоятельств, девчонки наши вели себя весьма осторожно. Так, был случай, когда одну из девчонок принародно обозвали шлюхой. Слова «проститутка» у нас в обиходе тогда не было. Оно было чересчур ругательное. Мать той девчонки стаскала свою дочь за волосы в сельскую больницу, раздобыла там справку о невинности и, принародно ее зачитала, и бросила в лицо своей оскорбительнице.
Вот я и говорю, что девчонки наши вели себя очень скромно и ничего себе такого не позволяли. Даже взяв за руку, можно было схлопотать по морде, не говоря уже там, за плечи или талию. Может поэтому, у нас были в моде танцы каждую субботу. Там можно было прилюдно обниматься. Да еще, как правило, каждый раз после танцев проводились игры: третий лишний, номера, фанты, во время которых можно было откровенно демонстрировать свое внимание к кому-либо. Но при этом присутствовало всё взрослое население поселка, особенно бабы, как мы их называли, и опять же, поэтому, никто себе ничего лишнего не позволяли.
Что же касается Тоньки-переселенки, то она вела себя, по крайней мере, со мной, достаточно свободно. Однажды мы шли с ней с соседнего колхоза. Я все время держал ее за руку, а ей хоть бы что! По весне, мы рвали сирень. Она подняла вверх руки и я, нырнув взглядом, куда не положено смотреть, увидел подмышками черные курчавые волосики. Я долго смотрел на них, она это видела, но не отреагировала никак. Любая наша девчонка давно бы по максимуму – заехала оплеуху, по минимуму – сбежала бы от меня, а она – нет.
Как то так получалось, что я часто оказывался с ней наедине. Конечно, это было каждый раз случайно. Как-то раз мы с ней пережидали дождь у какого-то сарая. Карниз был маленький. Чтобы на меня не капало, стоявшая у стены Тонька сильно прижала меня к себе. Я чувствовал ее дыхание, ощущал прикосновение ее горячих твердых грудей и хотел, чтобы дождь никогда не кончался. Тонька же нервничала, ей нужно было срочно куда-то идти, а дождь никак не прекращался. Она злилась на дождь, на меня, что я плохо ее прикрываю – платье уже намокло, на себя:
- Зачем я дура сюда спряталась, надо было быстрее идти, успели бы прибежать до дождя.
Да, ещё вспомнил. При игре в фанты был момент, когда надо было передать из губ в губы спичку. Наши девчонки брали спичку зубами за кончик, чтобы не коснуться губами моих губ, и быстро отворачивались. Тонька переселенка, когда ей случалось передавать мне спичку, никогда так, как наши девчонки, не спешила. Медленно приближала свое лицо, захватывала мои губы. Причем ее губы были не безразлично-холодные, а наоборот – горячие, как-то непрерывно волнообразно двигались, и эта волна передавалась мне, проходила по всему телу. При этом спичка часто оказывалась на полу, а один раз Тонька-переселенка так далеко затолкала мне спичку в рот, что я её чуть не проглотил.
Правда, Вовка-грузин говорил, что и его она так же целует, но он, конечно же, врал из зависти ко мне. Я твердо знал, что девчонка не может любить двух ребят сразу, а то, что она ко мне относится лучше, чем к кому бы то ни было из ребят, свидетельствовало, конечно же, о ее любви ко мне.
Дело в том, что, несмотря на строжайшие запреты родителей, как-то так получилось само собой, что все наши девчонки были всё-таки поделены между ребятами, и мне-то, как раз, никто не достался. Я твердо решил, что женюсь на Тоньке-переселенке. Решение это возникло не сразу, оно зрело во мне всё лето, но один случай окончательно подтолкнул меня к нему. Как-то раз я собрался в колхозный сад за яблоками. Вообще-то в сад ходить запрещалось, но за рекой был старый заброшенный хутор, где росло несколько плодовых деревьев. Туда мы и бегали. Я незаметно вышел из поселка (все-таки боялся получить нагоняй), и уже у самой реки меня догнала Тонька-переселенка. Она случайно увидела меня и подошла. Свидетелей иметь я не хотел, какое ни есть, а всё же воровство, но Тонька – свой парень.
Река была небольшая, на перекате воды по колено. Мы взялись за руки и пошли. Чем глубже была вода, тем выше поднималось платье, уже и трусы были видны, но Тонька, я уже говорил, меня не стеснялась. Разумеется, при ком другом она бы себе такого не позволила, тем более что яблоки она собирала в подол, задрав платье много выше колен.
Возвращались мы по другой дороге, река в том месте была глубже. Тонька, одной рукой держа подол с яблоками, другой крепко обхватила меня. Тем не менее, на середине реки она всё-таки поскользнулась, упала в воду, вымокла вся. Тут было уже не до яблок, она их бросила, вырвалась из моих рук и побежала на берег.
Когда я выкарабкался из воды, Тонька, даже не попросив меня отвернуться, сняла с себя всю одежду и предложила помочь выкрутить мокрое платье. Я нерешительно подошел, стал помогать ей, держа за один конец мокрый свернутый тряпочный жгут. Тонька смотрела мне в глаза и улыбалась. А надо вам сказать, что кроме платья, на ней больше ничего не было. Я знал, что ни перед кем Тонька-переселенка в таком виде никогда не предстала бы, что это вынужденная необходимость, поэтому спешил выкрутить платье, чтобы она быстрее надела его, но она не спешила. Более того, выкрутив, она расправила платье и положила сушить на горячие речные камни рядом с трусами. Мне было жаль ее. Все-таки ещё прохладно, и яблоки ее уплыли, а еще я виноват, недостаточно крепко ее держал. Это она мне и сказала, схватив за руки и притянув к себе. А в наказание за мой проступок, заставила себя поцеловать. Я уткнулся губами в ее приоткрытый рот, больше думая о том, чтобы ненароком не прикоснуться к обнаженному телу, и так стоял некоторое время. Тогда Тонька отскочила от меня, схватила мокрую одежду, и скрылась за поворотом лесной тропинки. Вот тогда-то я окончательно решил, что женюсь на ней.
Правда, смущало одно обстоятельство. Она была старше меня на три, то ли пять лет. Но это не главное. Главное – она меня любит. Любил ли ее я? Я тогда над этим не задумывался. Девчонка меня любит, я обязан на ней жениться. Вот и все.
Тонька-переселенка случайно узнала, что я не поехал на море с классом. Правда, она сразу об этом забыла. Но вот, случайно, шла мимо, зашла, и я оказался дома. А зашла, чтобы пригласить на танцы:
- Сегодня в клубе танцы, пришел гармонист из колхоза, Альберт-каланча. Переодевай штаны, я подожду...
Подождет... штаны... В том-то и дело, что других штанов у меня нет. А у этих, пока я валялся в пыли да в кустах, вид был затрапезный. Грязные, мятые – пустяк. Пузыри на коленках – у всех. Но на правой штанине висело большое коровье ухо, оголяя всё колено. Первую мысль – зашить, пришлось отбросить, так как вспомнил, что единственную имеющуюся у нас в доме иголку, почему-то называемую цыганской, неделю назад отец сломал, когда шил постолы из свиной кожи. Больше ни у кого в поселке иголок не было, а если и были, то об этом не объявлялось. По крайней мере, кому было надо – брали у нас.
Я решил пришпилить лоскут проволокой, но нужной, тонкой, в доме не оказалось, а когда прокалывал толстой, латку совсем оторвал. Тонька-переселенка ждала меня на улице. О том, чтобы идти в таких штанах – не могло быть речи. Я вылез в окно, убежал на речку и, под шум перекатываемых ею камней, уже в который раз за этот день, разревелся.
Поздно вечером незаметно подкрался к клубу. Тонька-переселенка танцевала с Вовкой-грузином. Да, с тем самым Вовкой-грузином, которого, она мне не раз говорила, терпеть не может. После танцев они пошли гулять за лесной склад, я за ними, но близко подойти, не смел. Поэтому, видеть ничего не видел. Но долго-долго, до полуночи, слышал, как она его ругала Вовку-грузина. То громче, то тише, обзывала нахалом, негодником, грубияном, прогоняла от себя. Затем они умолкали на время, потом всё начиналось снова. Она гнала его от себя! Я гордился, что меня она никогда не прогоняла, не обзывала такими словами. Конечно, она любила меня, и вот из-за каких-то штанов, должна сейчас терпеть рядом с собой этого нахала. Он был старше ее на два года, старше меня на много, и все-таки она его гнала от себя! Тут я окончательно утвердился в своем решении жениться на ней. Но для этого мне нужны были, как минимум, штаны.
Правда, на следующий день, когда я пошел устраиваться на работу, вдруг оказалось, что для этого нужен паспорт. До его получения оставалось всего полгода, а пока меня оформили без паспорта учеником учетчика, на 260 рублей. Это была минимальная заработная плата, не облагаемая налогом.
Работа была легкая. Я замерял привозимые лесовозами бревна: длину, толщину внизу, вверху и по таблице высчитывал кубатуру. С математикой был в ладах, и уже через полгода называл объем с точностью до одной сотой кубометра без обмера, на глазок, иногда просто взглянув на лесовоз из окна.
Ставка моя подоходным налогом не облагалась, холостяцкие не платил по причине малолетства, так что ежемесячно получал чистыми 260 рублей. Правда, купить штаны пока не получалось.
Сначала мать заплатила долги и налоги. Потом купили корову.
И то надо сказать, что брат к этому времени прислал мне из армии новые штаны (опять же галифе) и пилотку. Отец почему-то называл ее «мурзелка».
В общем, полгода работы на моё благополучие никак не повлияли, и я уже начал жалеть, что бросил школу. Тонька-переселенка продолжала встречаться с Вовкой-грузином. Но тут я был спокоен, ибо переговорил с ним строго конфиденциально, и он меня заверил, что жениться на ней у него и в мыслях не было.
Не знаю, долго ли я еще работал бы учетчиком, но случай свел меня с одним знакомым парнем, который работал на государственной даче, которых было натыкано вокруг нас предостаточно. Все знали, чьи это дачи, кто на них отдыхает, но говорить об этом, не было принято. По крайней мере, в трудовой книжке у меня и сейчас еще можно увидеть запись: «Хозяйство номер такой-то». Парень хвалился баснословными заработками, говорил, что нужны рабочие садопарка, и он замолвит за меня слово.
Оформлялся долго, но когда приступил к работе, не пожалел. Работа была – за цветочками ухаживать, а оклад – 980 рублей. Тогда это были большие деньги. «Москвич» стоил семь, то ли девять тысяч, «Победа» семнадцать. Жил в общежитии, готовил себе сам, так что расходы были минимальны. Часть отсылал домой, а 400 рублей откладывал ежемесячно в «чулок». Я так рассчитал, что через три года (именно столько мне оставалось до призыва в армию), буду достаточно богат, чтобы жениться на Тоньке-переселенке.
Родители были довольны. Ведь я их нисколько не ущемил своим отъездом. Ежемесячно отсылал по 260 рублей, свою прежнюю зарплату.
Тоньке-переселенке писал каждую неделю письма, где в радужных тонах представлял нашу будущую совместную жизнь. Естественно, главным в моих письмах было – сколько я собрал денег для нашей будущей совместной жизни.
Правда, мне ребята написали, что она встречается с Володькой-кукушкой. Но я усомнился в достоверности такой информации, что она мне и подтвердила письменно. Ждёт она меня не дождется, а с Володькой-кукушкой ходит от скуки. Любит же только меня.
Кстати о Володьке-кукушке. Вы уже заметили, что у нас были клички. Так уж принято. Меня, например, звали обидным прозвищем Колян-пузатик, по причине большого живота, который являлся следствием обильного употребления бурды из вареной лебеды, крапивы, либо щирицы. Позже стали называть Моряком, а это уже, согласитесь, звучит приятнее. Правда, опять же по причине любви, Тонька-переселенка, одна, пожалуй, из всех наших девчонок, ни разу не назвала меня пузатиком. Правда, и по имени она меня не называла. Как то так получалось, что при разговоре со мною она обходилась одним местоимением «ты». И в письмах она ни разу не написала – Коля, Колян, Николай. А – ты, привет, ты, здравствуй! Ты, сколько, насобирал? Ты, когда приедешь? Я потому так подробно об этом рассказываю, что именно это «ты» в будущем окажет серьезное влияние на ход моей жизни.
Так вот, Володька-кукушка. Парень как парень, пошёл на охоту, вместо утки принес кукушку. Как ему удалось ее подстрелить, остается загадкой Говорят, это сделать очень трудно. Но с тех пор его так и зовут - Володька-кукушка. Есть еще Володька-зэк, Адам-танцор, Ленка-болтушка и т.д. Почему – пояснять не буду, так понятно.
В отпуск отпрашиваться я не собирался. Во-первых, это не поощрялось, хотя и не запрещалось официально. Но говорили, что многих после отпуска увольняли с работы. Всё-таки закрытая зона, любой въезд-выезд – проблема. Во-вторых – по первой просьбе выплачивали компенсацию за неиспользованный отпуск. А это дополнительный доход. Поскольку Тонька-переселенка соглашалась меня ждать, я мог с отпуском не спешить. Здесь не было никаких проблем.
Но тут случилась непоправимая беда. Вообще-то, беда была для всей страны, для всего народа, но я ощутил её наиболее остро. Умер сам «Хозяин» нашего хозяйства. Горе, конечно, было для всех. Но для всех это было абстрактное горе, где-то, что-то. А я ведь работал на его даче, каждый день ходил по тропинкам, где когда-то ходил он, ухаживал за цветами, которые предназначались для него. Я выплакал слез в несколько раз больше, чем тогда, когда не попал на море.
Спустя некоторое время, объявили о консервации нашего хозяйства. Всех уволили по сокращению штатов, а меня с несколькими, такими же юнцами, оставили отгружать мебель и прочую мелочь.
Мы целыми днями слонялись по хозяйству в ожидании очередного грузовика, загружали его коврами, люстрами, телефонными аппаратами, столами, стульями, шкафами, и продолжали слоняться дальше в ожидании следующей машины. Но пришел и наш черёд уезжать. Нам выдали полный расчет, документы, и отправили тем же грузовиком. Мне привелось ехать в одной машине с женой пекаря.
Здесь надо сказать, что хозяйство наше было большое, вернее, целых два хозяйства, в трех километрах друг от друга. Многочисленные работники, кроме комнат собственно дачи, обслуживали баню, столовую, клуб, хлебопекарню и другие необходимые заведения. Когда же хозяйство закрыли, всех уволили, а для консервации, как я уже говорил, оставили дюжину юнцов, во главе с бригадиром, и еще, конечно, начальство. Для приготовления пищи из всего состава столовой оставили только жену пекаря, так как она умела и хлеб печь, и еду готовить .
Злые языки, правда, поговаривали, что у нее роман с начальником, но я лично в это не верил, так как, в таком случае, муж ее одну не оставил бы. А он уехал несколько раньше.
Жена пекаря, все ее так звали, поэтому, настоящего имени я ее не знаю, была женщиной, по тогдашним моим меркам, в годах, много старше Тоньки-переселенки. Но что-то общее у них было: в поведении ли, в обращении ли (ко мне?), и у меня с ней сложились хорошие отношения. Скорее всего, конечно, оттого, что она ни разу меня не оскорбила, не обидела ни одним словом. Я, особенно в последнее время, много рассказывал ей о себе, о Тоньке-переселенке, о своих намерениях жениться. А что! Денег я собрал достаточно, хватило бы, если б у меня появилось такое желание, даже на «Москвича». Да и приодеться успел за последнее время. Купил себе белые парусиновые штаны и такие же, парусиновые, туфли. Рубаха была, правда – военная гимнастерка, но с красным галстуком. Тогда они только вошли в моду. Смотрелся в ней я шикарно. Жакет был чёрный, от хорошего габардинового костюма, с наружным, боковым карманчиком, из которого торчал белый платок. У прибывшего на побывку моряка я приобрел заграничное ратиновое пальто. Правда, оно было пятьдесят четвертого размера, я мог дважды в него завернуться, но это не так страшно. Шляпа была жёлтая, соломенная. Зим у нас суровых не бывает, и в большинстве своём мы ходили в шляпах.
В таком одеянии я рассчитывал сразить наповал Тоньку-переселенку, а сумма накоплений позволяла успешно конкурировать с нашими безденежными ребятами. Естественно, всё это знала жена пекаря, с которой я сейчас ехал в кабине грузовика. Кроме того, что немаловажно, она знала о моей давнишней неутолимой жажде видеть море.
Так получилось, что на жизненном пути мне всегда попадались хорошие люди. Вот, и жена пекаря... Казалось бы, я совершенно чужой для нее человек, а какое участие в моих делах она приняла! Ну, во-первых, ей не понравилось, что Тонька-переселенка называет меня – ты. Что за вульгарность? Такое ласковое имя – Коля, Колян, Колюня, Кольчик, Николашка, Николай – и вдруг – ты. Нельзя допускать такого пренебрежительного отношения к себе со стороны женщины.
Я пытался возражать, но чем чаще она называла меня ласковыми производными от моего имени, тем более робко я возражал. А когда рассказал ей про Вовку-грузина и Володьку-кукушку, она впервые попыталась убедить меня, что Тонька-переселенка меня не любит. Впрочем, тщетно, так как меня трудно в чем-то переубедить.
Но, во-первых, мне нравилось, слышать ласковый голос, которым интерпретировали на все лады мое имя, а во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, путь наш пролегал в пяти километрах от моря, и жена пекаря предложила остановиться у ее подруги, на день-два, чтобы, всё-таки показать мне море. Несмотря на свою безраздельную любовь к Тоньке-переселенке, отказаться от возможности видеть море я не мог.
С машины мы сошли поздно вечером в маленьком абхазском селе. Подруга жены пекаря недавно вышла замуж и жила, как принято на юге, в маленьком флигельке, состоящем из комнаты и кухни, прославившимся тем, что продувался, как сито, всеми ветрами, откуда бы они ни дули.
Из мебели во флигеле были: один топчан и одна табуретка. Нам постелили на кухне, на полу, у печки. Нет смысла объяснять вам, что подруга в глаза не видела мужа жены пекаря, говорить на этот счет с ней не стали, и нас положили под одно одеяло. Как сказала жена пекаря, под одно одеяло, зато на одну ночь.
Вечером натопили печь, было тепло, даже жарко. Ночью похолодало, а к утру, окончательно продрогнув, мы слились воедино под одним одеялом, но, как мне показалось, не на одну ночь, а на всю жизнь.
Тут всё-таки надо пояснить, что жена пекаря вела себя не так, как Тонька-переселенка. Она, во-первых, стеснялась меня. Тонька-переселенка могла наголо раздеться, не моргнув глазом, и объясняла это любовью ко мне. Жена пекаря была скромная, стеснялась меня, и разделась лишь после того, как выключили свет. И ночью, когда сильно замерзла, она, как потом говорила, не встала одеться, так как холодно было вылезать из-под одеяла, а прижалась ко мне для того, чтобы согреться. При этом она сгорала от стыда.
Во-вторых, она так ласково называла меня!
В-третьих, она страдала из-за того, что изменила мужу, но
благодарила бога за то, что он послал ей меня. С мужем она не была счастлива, ни разу не почувствовала себя женщиной, а вот со мной...
Такого Тонька-переселенка, конечно, мне никогда не говорила...
Впрочем, такого с Тонькой-переселенкой у меня и не было…
Утром подруга жены пекаря, думая, что я муж, начала упрекать нас, что мы зажали свадьбу, и мы решили восполнить этот пробел.
Пошли в магазин, купили шампанского, вина, закуски. Тут жене пекаря пришла блестящая идея – купить обручальные кольца. Деньги у меня были, кольца в магазине – тоже.
Свадьба удалась на славу. Больше всего мне нравилось отвечать на крики «горько», которые следовали один за другим. Вечером, мы, уже не стесняясь, легли спать как муж и жена. Правда, мне жаль было Тоньку-переселенку и мужа жены пекаря. Все-таки мы их обидели, они будут страдать. У меня даже возникла мысль, не познакомить ли их, чтобы они поженились. Но эта мысль никому не понравилась, и я ее выбросил из головы.
А подруга жены пекаря поутру внушила мне другую мысль – сделать жене пекаря, то есть, теперь уже моей жене, свадебный подарок. По молодости лет я совсем выпустил это из виду.
Пошли в магазин, купили жене пекаря, то есть, моей жене, золотые сережки. Набрали вина, закуски и продолжили наше гулянье.
В принципе, я уже был почти готов везти свою молодую (старую) жену домой, но два обстоятельства удерживали меня от этого шага.
Во-первых, я не хотел обидеть Тоньку-переселенку. Она так любила меня, ждала, не выходила замуж, из-за моего отсутствия ходила с ненавистным ей Володькой-кукушкой, а я ее обманул. Правда, был вариант: ехать не к себе домой, а к жене пекаря. Теперь уже, к моей жене, вернее, к пекарю. Если мне удастся убедить, что я его жену люблю больше чем он, то он, по словам жены пекаря, оставит нам свой дом, а сам уедет куда-нибудь. Может даже к Тоньке-переселенке. Правда, она живет в общежитии.
Во-вторых, мне всё-таки жалко было мужа жены пекаря. Ведь я молодой, красивый, умный, богатый (как неоднократно повторяла жена пекаря), могу найти себе спутницу жизни (как про себя думал я). В конце концов, у меня естьТонька-переселенка. А муж жены пекаря, как я узнал от нее, то есть, своей жены – старый, лысый, беззубый, ворчливый, бедный, и от него, вдобавок, постоянно воняет хлебом.
Правда, к этим двум обстоятельствам примешивалось третье: мне было хорошо, жене пекаря тоже, деньги у нас (она уже так и говорила – у нас) есть, и незачем спешить в неизвестность.
На следующий день подруга жены пекаря и её муж, пошли покупать к годовщине свадьбы золотую цепочку. Мы, естественно, увязались за ними и я, чтобы не упасть лицом в грязь, купил жене пекаря, теперь уже моей жене, золотую цепочку, только более красивую и дорогую.
Решив отпраздновать годовщину своей свадьбы, подруга жены пекаря с мужем уехала в свадебное путешествие к родным, куда-то далеко и надолго. А нас оставили надзирать за своим флигелем. Особенно обрадовалась этому жена пекаря, так как она была экономной женщиной, и ей не нравилось, что я тратился на вино и продукты для ее знакомых.
Мы остались одни. Прожив семь счастливых дней, решили сходить на море. О, море! Я никогда не мог предположить, что в одно и то же время я буду восторгаться двумя такими явлениями своей жизни, как жена пекаря и море!
Пройдя полдороги к морю, мы попали прямо-таки в тропический осенний ливень и вынуждены были остановиться в каком-то сельмаге. Впрочем, весьма кстати, так как надвигалась зима, у жены пекаря, теперь уже моей жены, не было теплого пальто, а в этом магазине продавалось именно то, что нам было нужно. Пальто выбрали самое модное, бостоновое, с воротником из соболя. И хорошо, что жена пекаря не разрешила оставить деньги во флигеле. Там их могли украсть.
Когда перестал лить дождь, выглянуло солнце. Стало душно, тащиться с пальто на море не было смысла, и мы вернулись. В этот день, первый день второй недели свадьбы, я впервые пересчитал свои деньги и пришел в ужас! Оставалось всего ничего. Правда, были еще деньги (наверное) у жены пекаря, но как настоящий мужчина, я не мог позволить их тратить, и пошёл искать работу. Оказалось, у меня нет прописки. И прописаться негде. Наш флигель вообще без адреса, в инвентарбюро не значится.
К чёрту гордость, пока найду квартиру и пропишусь, придется жить за счёт жены пекаря. На последние деньги купил бутылку вина, продуктов и бодро зашагал к дому. И вот тут судьба подготовила мне злую шутку.
Дело в том, что с женой пекаря мы говорили в основном о любви. Впрочем, говорил не столько я, сколько она. Бесконечно повторяя, какой я сильный, мужественный, смелый, ловкий, красивый, она не давала мне раскрыть рта, чтобы опровергнуть ее ошибочное мнение обо мне. Но это еще полбеды! Она ни разу не обмолвилась, что муж ее безумно любит, что у нее двое детей, и что старшая дочь лишь на год моложе меня.
А еще я узнал из оставленной ею записки, что муж не такой страшный. Что она любит меня, но не хочет обидеть его. Что ей жалко бросать детей, а как отнесусь к ним, узнав про это, я, она не знает. И что она прощается со мной, любимым, и уезжает к нему, ненавистному, то есть, к себе домой, в свой дом, к своим детям. И еще, она желает мне счастья с Тонькой-переселенкой, всегда будет помнить меня и плакать по ночам, когда муж уснёт.
Я допил остатки вина, открыл банку тушёнки, поел без хлеба и пошел на вокзал. Поскольку денег не было ни копейки, залез на крышу вагона, обнял вентиляционную трубу и поехал домой. Из-за боязни свалиться, не спал. Всю ночь бодрствовал, и в какое-то время мне показалось, что поезд идет по берегу моря. Я отчетливо видел море, волны, огни кораблей, и даже ровную линию горизонта.
Впрочем, уже дома, глянув на карту, понял: это было лишь моё воображение, так как поезд увозил меня в противоположную от моря сторону.
Позже узнал, что Бог создал Землю круглую для того, чтобы не заглядывали за горизонт, и успокоился.
Особый случай http://www.proza.ru/2013/09/09/606