Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 2 стр. 4

 

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава вторая 


     Иду топиться с ясным осознанием своего долга перед тем другим, кем
  я стану после себя. Извините, что не осталось ни одной пары чистых
  носок, да и рубашки не вернули из прачечной. Так что напьюсь воды по
  горло в чем есть. Если мой бездуховный наставник решил за меня,
  что быть мне отцом самому себе, то, согласно завещанию Джеймса
  Джойса, я, как отец моего героя, должен прикончить свою жизнь без
  всяких оговорок, и не ищите  причину моего самоубийства в неудаче
  романа. Популярность - коварная штука. Страдают - когда ее много.
                Умирают - когда ее нет.
                Предсмертная записка “К”

                Страница 4    
                Развлечения гондольера
                (из “Записных книжек” “К”)
 
Венеция.                Март 1998 года.
    Держась за стены похрапывающей гостиницы, я спустился в холл и уперся в портье. Взгляд его, как и вчера, был полон холуйского равнодушия. Он говорил по телефону и назидательно смотрел за мою спину.
    - Что угодно господину?
    – Мы вчера вечером уговаривались насчет адресочка...
    – Извините, господин, не припомню, извините – напомните...
    – “Музей странных исчезновений”, немец Карл... и кафе...
    – Я думаю, что произошло маленькое недоразумение – вчера вечером работал мой брат-близнец, нас всегда некстати путают. Меня зовут Бернардо, а его – Федерико. Мы работаем по неделям: одну я, другую – Федерико. Мой брат носит жёлтые ботинки, а я завтракаю в восемь.
    – Но сегодня - всего лишь середина недели...
    – Вы правы, но ночью, когда, я надеюсь, вы блаженно спали, меня разбудил шеф. Кто-то сообщил ему, что Федерико в понедельник не выйдет утром на работу. С тех пор никто брата не видел, и найти его никто не может. И я только что справлялся по телефону в пожарной части... Федерико исчез. Мы еще не получили сведений из Парижа. Возможно, он ждет вас там.
    - Вы уверены, что исчез Федерико, а не вы?
    - Вы правы. Стоит мне взглянуть в зеркало, как я не знаю, как себя называть: Федерико или Бернардо.
    Я протянул ему вчерашний проспект, пытаясь уловить неуловимую разницу между вчерашним и утренним братом.
    – О, я прекрасно знаю это кафе, я как раз живу на этой улице напротив...
    – Ваш брат или вы сами утверждали, что на этой улице нет никакого кафе, но зато на этом месте находится музей... Я не уверен, что после своей смерти я смогу хорошо ориентироваться, а мне через этот музей надо попасть в Нью-Йорк.
    – Откуда брату знать о вашей жизни после смерти?
    – Но он мне рассказывал, что уже восемнадцать лет ходит по этой улице на работу... И вчера...   
    - Да, вчера, перед своим исчезновением, он позвонил мне и испуганно рассказал, что видел хозяина музея – этого немца - на пароходе с цыганами.
    - Вот видите, вчера он видел хозяина музея!
    – Спешу вас обрадовать, Федерико добирается на работу от причала Пунта Саббионе, он не ходит пешком, да из музеев знает, разве что - Ca' d'Oro – у него там подружка работала, а так он посещает за границей только несуществующие или исчезнувшие музеи.
    – И я могу сейчас попасть на эту улицу и сам разобраться что к чему?
    – Смею вас уверить, что бы вы ни обнаружили на этой улице, возможно на следующий день там все будет по-другому. Но не смею вас задерживать. Вы предпочитаете по воде или пешком? Если пешком по воде, то совсем недалеко - минут пятнадцать.
    – Пешком по воде...? А я не распугаю апостолов?
    Едва я коснулся ногами воды, как портье выстрелил мне в спину:
    - Минуточку, вы опять оставили свой кейс.
    - Кейс!?
    - Мне брат передал по смене и сказал, что вы его оставили у нас на хранение до утра.
    - Но вы же не видели своего брата!?
    - Зато есть его прямое указание в письменном виде.
    Я вернулся к стойке, на которую портье взгромоздил бронированный кейс. Моя попытка (под непроницаемой улыбкой портье) открыть пещеру Али-бабы закончилась провалом.
    - Вы помните слова волшебного заклинания? – пытался я призвать портье к совести.
    - Зачем бессильная магия, когда есть надежный ключ? Поищите его в своем  верхнем кармане, - с издевательским превосходством фокусника надоумил меня  портье.
    - Но у меня нет карманов, - я старательно похлопал себя по груди.
    - Правильно, карман в пиджаке, который вы отдавали в чистку и сегодня ночью его принесли вместе с чистыми носками. Я не смел вас будить по таким пустякам.
    Портье нырнул за занавеску и принес мне старый задрипанный пиджак. Его я мигом узнал. Это был мой студенческий пиджак-талисман, в котором я всегда сдавал экзамены. Портье протянул мне его со словами:
    - Вот и наш ключик нашелся. Доставайте, доставайте.
    Я полез в верхний карман и достал значок “Лиги Обскурантов”, который мне (единственному) торжественно вручили после окончания школы.   
    - И это - ключик к сокровищам? Вполне может быть, только мне он не помог откопать сундук с золотом.
    Портье растерялся:
    - Был он там, был – я сам его прятал от недобросовестных глаз. Неужели Федерико исчез вместе с ключиком? Тогда зачем он оставил кейс?
А... Он вместо сокровищ положил туда камни... - возможно драгоценные. Вот причина его странного исчезновения. Но код!? Нужно знать код. А это день и час, пардон, вашей смерти, и кто кроме вас это может знать? Вот и гондольер снаружи ждет – отвезти кого-то на карнавальное самоубийство.
    - Не надо гадать. Это сегодняшнее число.
    - Может, Федерико переложил ключ в другой карман? Посмотрите внутри.
    Я вывернул пиджак. Карман был оторван и держался на последней нитке. И, все же, я извлек из него красивый конверт. Оттуда легко выскочил ключик, но меня больше привлекли два билета и визитная карточка. Бумага еще пахла типографской краской и неземным ароматом. Билеты были в Нью-Йоркский театр “Метрополитен Опера” на “Норму”. На визитке золотой вязью было выведено единственное слово: “Мама”. На обратной стороне было от руки приписано: “Приглашение на собственное зачатие”. Согласно билетам, спектакль должен состояться завтра вечером.
    – Выйдете из гостиницы, пересечёте первую улицу, дойдете до квартала  Кастелло и повернете направо до кампо. А там по воде по диагонали, затем метров двести влево и в первый отросток за стеной от себя.

    Кафе я нашел сразу, как мне объяснил портье. Кафе как кафе. И номер дома, и название улицы на синей табличке с треугольным козырьком и лампочкой от рождественской ёлки. Все точно, как на проспекте. Благостный колокольчик возвестил о моем появлении. Полтора десятка столиков, облака скатертей, блеск купающихся в утреннем солнце приборов. Я огляделся. В кафе был занят всего один столик: красота и богатство, обрамленные счастьем, кормили мороженым двух куколок. Я сел за столик у самого входа.
    – Я вижу у Вас проспект нашего кафе, но этого не может быть, – откуда-то из-за кулис вкатился официант в форме оловянного солдатика, – я обязан немедленно доложить, и Вас обслужит сам хозяин, и вручит вам, как незваному гостю, почётное место в гондоле на карнавальный обряд жертвоприношения.
    – Всякому с простой бумажкой такие почести?
    – Уверен: вы даже не догадываетесь. Видите ли, этот проспект существует всего лишь в одном экземпляре - да и то, лишь копия - фоторобот. Как на номинант на шедевр, за ним ведется охота, как за любым раритетом. Вчера он исчез прямо с аукциона Сотби. Я слышал от хозяина, будто бы в Чили есть “Музей странных исчезновений”, и кто-то наш проспект видел там среди его экспонатов.
    – Но проспект отпечатан в типографии, не написан же он маслом на стекле в Венецианской школе...
    – На ваше “но” история донесла другое “но”. В тот день, когда был отпечатан тираж проспекта, типография исчезла, и остался в живых только контрольный экземпляр.
    – Но как могла исчезнуть типография без полицейского надзора?
    – Слухи ходили разные: одни говорили, что видели, как она сгорела, другие – что она столкнулась с неопознанным объектом и ушла под воду. Но, в конце концов, победила версия, что типографию купил ее бывший хозяин – еврей из Аргентины и вывез за одну ночь к себе за экватор. Он печатал в ней порножурналы для борделей Буэнос-Айреса, – тут официант скатал мое ухо трубочкой и залил туда доверительную информацию, –  заметьте, еврейских борделей. С тех пор наше кафе стало знаменитым и уважаемым. У нас за год заказывают столик.
    – И где же ваши посетители?
    – Утро. Любой наш завсегдатай спит. Вы видите того господина? Он уже тридцать лет открывает наше кофе своими ключами по утрам. У него свой собственный столик, досье и газета. Поговорите с ним, а я пока принесу ваш капуччино и успею доложить хозяину. С вас 20 долларов, а если закажете живую музыку, - то еще 20. Я слышал - вы обожаете Беллини и завтра собираетесь на премьеру “Нормы”. Езжайте лучше в Милан в “Ла Скала”. Зачем вам “Метрополитен”? Американцы ничего не понимают в опере: поют у них наши итальянцы, но за большие деньги. Вот и сейчас там Норму поет Жэвэ Джомонд.
    - Но она вроде француженка?
    - Неважно. Все равно янки ее купили.

    Я мог поклясться самым дорогим, тем, чего у меня никогда не было, что в кафе, пока мы говорили, никто не входил. Откуда же тогда через столик от меня возник панихидой понурый пиджак в черных очках, примостившихся черным вороном на суку его орлиного носа? Если это был мой искуситель из поезда, то он сильно постарел или сделал себе пластическую операцию. Пиджачный тип сидел ко мне почти спиной и, если верить официанту, сидел здесь уже тридцать лет. И все же: не он ли приковал меня к ручке, как раба к галере?! Это же он, конечно – он, всучил мне чужую жизнь. Или это тот, о ком рассказывал портье или брат его, тоже близнец? Не он ли разговаривал с Карлом у входа в его музей? Так где же этот музей? Или в Венеции есть еще точно такая же улица? Я услышал, что где-то далеко внизу, под полом, заскрежетали какие-то механизмы, отчего спина незнакомца слегка покачнулась. Я встал и решительно направился к пиджаку в черных очках. 
    – Ваш капуччино, – вырос официант на моем пути, – хозяин заблудился в подвалах с шампанским, но сейчас выйдет к вам.
    Я отбросил прочь с дороги соучастника маскарада и, хотя я не спускал глаз с пиджака, тот исчез так же внезапно, как и возник, и только приплясывающий стул, на котором он сидел, уверял меня в реальности мира.
    – Я не предупредил Вас, – криком царапал мою спину разносчик небылиц, –  досье на вас было заказано еще вчера...
    Но я не слушал, ибо к моей холодеющей радости подоспела похлебка случая: на столе лежали его очки. Такие очки в магазинах не валяются, и он за ними обязательно вернется. Я все еще уговаривал себя, что можно вернуться в мою прежнюю жизнь, и там умереть от смертной тоски, согласно расписанию статистического управления.
    Не успел я выскочить из кафе, как сразу был пойман умелой хваткой гондольера.
    - Господин “К”, я, не заручившись вашим согласием, приплыл за вами раньше. И вот о чем подумал. За сорок лет, что я перемешиваю венецианскую воду, я перевидал немало самоубийц. И я могу обобщить их некоторый опыт. В эту минуту начинается карнавал, и грех не воспользоваться случаем.
    - О чем ты говоришь?
    - О такой сцене для самоубийства можно только мечтать! Не пить же венецианского яду из канала в полном одиночестве!?
    Я пристроился в гондоле. Гондольер знавал цену смерти в Венеции. Повинуясь одному ему слышимой мелодии, он вяло перемешивал веслом воду с нарисованным на ней изломанным городом. Иногда набегала праздная адриатическая синь и отбирала у воды награбленное солнцем золото, и тогда гондола, утопая в состарившемся серебре, зависала над водой полумесяцем.

    Я спросил гондольера: не его ли птица принесла мне послание и зачем она билась и царапала когтями стену?
    - О, это старая история, - весло в его руках повеселело, прислушиваясь к его рассказу, - давным-давно жил в Венеции знаменитый каменотес Ческо Пиццигани. Он строил базилику Гранде и резал узоры на фасаде Скуоле ди Сан-Марко. Все знали, что рукой Ческо водил сам Бог, и узоры из-под его резца настолько завораживали венецианцев, что было невозможно отвести от них глаз. Но случилось несчастье, и неожиданно скончалась любимая жена Ческо. На ее лечение любящий муж истратил все свое состояние - до последней монеты. Он обнищал, забросил свои инструменты и стал побираться. Но страсть творить узоры жила в нем и действовала помимо его воли. Его часто видели царапающим гвоздем всякие стены и фасады. Но, самое странное: многие обнаруживали узоры и в своих домах, но при этом были уверены, что сумасшедший Ческо никогда не бывал в их доме и никаким образом и не смог бы туда попасть.
    Жила с Ческо по соседству одна женщина, которая после смерти его жены стала о нем заботиться и, только благодаря ее милосердию, несчастный остался  жив и не сгинул в каком-то канале. И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не сын этой женщины. Он тяготился своим низким положением и готов был убить мать за свой позор быть бедным. А когда его мать стали видеть вместе с Ческо-попрошайкой, сын исполнил свои угрозы: он зарезал мать и вырезал из ее груди сердце. Всю ночь он бегал по городу с вырванным сердцем матери, пока, обессиленный, не споткнулся и не упал, выронив из рук сердце. И тогда из сердца раздался голос: “Сынок, тебе не больно”? Обезумевший сын тут же бросился в воду и утопился. С тех пор никто никогда больше не видел ни матери, ни сына, ни Ческо”.
    Гондольер помолчал, а потом добавил: “Птица та прилетает от Ческо. Она всегда появляется в доме того, кто собирается утопиться и царапает когтями на стенах историю о вырванном сердце матери...”.
    Последние слова гондольера я уже не слышал. К моему разочарованию, вода на поверхности канала была отвратительно тёплой и жирной, как четверг. Последние глотки воздуха карнавала, перемешанные с его шумом проникали ко мне: я услышал, как вместе с чавкающими звуками моего погружения звякнули колокола церкви Сан-Франческо, а тут и мавры подоспели и, засучив рукава, под аккомпанемент вещающей Мадонны у ослеплённых братьев Раиньери отбили на часах мой срок земной.
    Через минуту шум исчез, и моя кожа обрадовалась прохладе: на глубине вода ещё была не так измучена городом и не хотела принадлежать ему, а стремилась к океану. Почти у дна канала ледяные струи подхватили мое тело и понесли его в лагуну. Вода стала прозрачной и невесомой, как воздух, и я стал различать многочисленные острова вокруг Венеции: вот проплывает мимо остров: похоже, это Сан Лаццаро. Монахи – армяне столпились на колокольне Сан Донато и стали мне кричать:
    – Арарат! Арарат!
    И словно от их крика или от уверенности маршрута, меня понесло в Адриатическое море. Дрейфовал я под водой неизвестно сколько, так как время для меня остановилось навсегда. По пути я ударился несколько раз о рифы острова Корфу, пока меня не выбросило на поверхность моря, а может быть на звёздный берег. Вода стала умножаться, хотя дождь лил не из разверзнутого неба, а из донных кладбищ кораблей. А вода всё усиливалась и уже стала съедать у горизонта звёзды. Чем меньше становилось звёзд, и круг звериный всё сужался, тем шире открывались двери Преисподней, тем внятней голос мне внушал все преимущества свободы мертвеца, но его я уже не слышал, так мне было холодно и страшно. Если бы я знал о той награде, что меня ждала, напился б я свободы той, и отыскал бы в преисподней хороший ресторан с жаровней на углях и быструю, сродни косы моей приятельницы новой, - речушку коктейлей от Беллини.