— Предлагаю не торопиться, - заявил Камар-аз-Заман. — Надо во всем как следует разобраться.
С этим все горячо согласились. Многое было непонятно: куда делся песок и те, на которых ездят; почему земля была покрыта странной серой коркой, рядом с которой кое-где виднелись полоски земли; что стало с домами — куда делись н а с т о я щ и е дома, с башенками, балкончиками, и уютными двориками. И что за громады стоят вместо них сейчас, - длинные, прямоугольные, серые и плоские. В них не угадывались радующие глаз помещения для уединенного размышления и отдохновения.
Нельзя сказать, чтобы домов, пригодных для жизни, не было совсем. Они иногда попадались, но очень редко. И в них заходило абсурдно большое количество людей.
Любопытный Унс аль-Вуджуд предложил тоже заглянуть в один из них. Не желая признаться, что все давно этого сами хотели, мужчины заворчали, будто это баловство и пустая потеря времени. Унс аль-Вуджуд смутился:
— Я думал, — запинаясь, сказал он, — что мы так долго ждали… и вот мы прошли Переход… а так ничего и не видели еще, кроме того мертвеца. А здесь так много Всего… И, наконец, тут нет скалы и сумерек. Но если вы не хотите, - поспешно добавил он, глядя на задумчивые лица.
— А? Нет, - очнулся Ибрагим. — Унс аль-Вуджуд, хоть и молод, но правильно сказал. Нам надо все исследовать. Чтобы найти тех, на которых… найти верблюдов, — спохватился он. — И добраться до места. Не все же нам идти пешком…
Ибрагим глубоко задумался. Он хотел понять, в какое место они должны добраться. Этого никто из них не знал, но они чувствовали, что им надо туда… на Восток! Еще он пытался найти причины, по которым они не могли бы идти пешком. Усталости они не чувствовали, а при определенных условиях могли лететь над землей ничуть не медленнее верблюдов. Если быть совсем честным, то они могли летать намного быстрее. Но это — непорядок. Почтенным людям не подобало ходить пешком, словно простолюдинам, или летать, подобно легкомысленным вертопрахам, что забираются в сад к женщине вместо того, чтобы послать за ней слугу. Правда, немного странно, что до сих пор они не видели ни одного существа, которое можно было бы оседлать.
В доме было много столиков, за которыми сидели люди и ели. Столики были до смешного маленькие. В их середине торчали круглые полупрозрачные пузыри Мужчины постепенно вспоминали, что такое есть еду. Камар-аз-Заман облизнулся. Если бы одним из этих мужчин в нелепых узких штанах и тесных куртках, которые ели из тарелок, был он, то он не стал бы ограничиваться такими маленькими порциями. Смешно, ей-богу. Возить ножом по почти пустой тарелке, чтобы разрезать крохотную полоску мяса, просто глупо. Ее можно всю засунуть в рот и прожевать в два счета. Камар-аз-Заман помнил, что блюдо должно быть побольше, и еда должна возвышаться над ним. И должны быть полоскательницы с розовыми лепестками, чтобы омывать пальцы. Нет, эти люди не умеют наслаждаться едой. Мужчины посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, разлетелись по залу.
Недалеко от фонтана сидела миловидная пухленькая девушка. К ее розовому ушку склонился кабаноподобный верзила и нашептывал ей, видимо, что-то очень смешное, потому что она постоянно хихикала, поводя плечами. Вдруг она вздрогнула.
— Гога, мне холодно, — растягивая слова, сказала она.
Кабаноподобный Гога удивленно поднял голову.
— Ты че, в натуре, — ласково сказал он, и осекся. Навстречу ему в темной дымке двигался официант. Серебряное ведерко, которое он нес на подносе, еле угадывалось в невесть откуда взявшемся мраке, тускло мерцая пузатыми боками.
На Гогу наползал могильный холод, и он знал, почему. Это его настигла месть Ангела, которого он недавно завалил. Смертельно раненый Ангел успел сказать, что и с того света найдет способ отомстить, но Гога лишь усмехнулся тогда. Потому что полное имя Ангела было «Ангел смерти», и сам он был настолько беспощаден, что даже чеченская мафия считала его слишком уж кровожадным, и завалить его хотело очень много народа. По большому счету Гога оказал большую услугу человечеству. Наверное, решил Гога, это он сам явился с того света, и идет к нему под видом официанта. Иначе отчего вдруг сгустилась тьма, и отчего этот якобы официант вышагивает так медленно и неотвратимо, как судьба? Кабаноподобный Гога растеряно ковырнул вилкой мясо. Что-то было не так. Мясо не ковырялось. Опустив глаза, Гога увидел, что мясо, которые только что дышало жаром и исходило паром на его тарелке, превратилось в кусок мороженой говядины. Не став долго думать, Гога заорал. Официант, которому и без того было страшно в сгустившейся темноте, бросил поднос и взвизгнул, закатившись под ближайший стол.
Раздумывая, не потерять ли ему сознание, официант услышал, как четверо бизнесменов, сидящих за столом, обсуждают блюда на столе.
— Первый раз вижу куриные крылышки в желе, — озадаченно проговорил один.
— Ты на сегодня еще не все сказал? — раздраженно осведомился другой. — После того, как ты упустил голландца, я бы на твоем месте… тем более, что это не желе, — уже другим, тихим голосом, закончил он. — Это лед.
— Это лед, — удивленно подтвердил кто-то третий. — Мы разве просили замороженные крылышки?
Официант, который за две минуты до этого самолично принес им куриные крылышки с пылу, с жару, перестал сомневаться и отключился.
Али ибн-Бекар поджал губы и осуждающе оглянулся на орущего Гогу. Подумаешь, он попробовал немного мяса с его тарелки. Ведь еда, как он уже успел заметить, почему-то с блюд при этом не убывала. Поэтому немотивированное, на его взгляд, проявление эмоций его раздражало. Зато он очень одобрил компанию пузатых мужчин за угловым столиком, которые углубились в беседу и не обращали внимания ни на мрак, ни на холод, ни на улегшегося под столом официанта. При ближайшим рассмотрении их животы, свисающие над брюками, были столь огромны, что, глядя на них, хотелось воскликнуть: «не может быть!».
Хасан с Джафаром с любопытством разглядывали картины в рамах, которые висели на стенах. Они полагали, что это, вероятно, были картины, иначе зачем было бы помещать их в рамы и вешать на стены. Бледные кляксы с вытянутыми из них щупальцами обвивались вокруг ярко-лиловых столбов, из которых торчали круглые глаза с прожилками кровеносных сосудов. Вероятно, эти художества должны были вызывать аппетит, или изображать главное блюдо. Ведь если на тарелке одного из пузатых мужчин на листе салата извивался, в качестве главного блюда, огромный белый червь, выпуская из себя дрожащие розоватые нити, то и воспаленные глаза в кляксах были живописью.
Унс аль-Вуджуд накинулся на круглые маленькие колбаски, лежащие на тарелках, опасливо косясь на червя. Остальные мужчины, замерев от изумления, наблюдали, как один из пузатых немцев взял со стола высокую стеклянную кружку своего соседа, и, украдкой расстегнув под столом брюки, наполнял ее жидкостью естественного происхождения, по цвету очень похожую на ту, которая плескалась и пенилась в других бокалах.
— Они пьют это? — с ужасом спросил Али ибн-Бекар.
— Почему у нас этого нет? — немедленно поинтересовался Унс аль-Вуджуд.
Он давно начал подозревать, что с ними происходит что-то странное.
Тем временем мужчина поставил кружку обратно на стол и его приятели перестали отвлекать разговорами ее хозяина. Ибрагим с Камар-аз-Заманом зажмурились, а остальные с ужасом наблюдали, как веселая пузатая компания подняла кружки и чокнулась, и услышали, как у всех в головах тоненько билась одна и та же мысль: «Пей, Фридрих, пей!». Фридрих, видимо, уловил направленные на него шаловливые взгляды и поднес кружку к носу.
— Сейчас он им задаст! — возбужденно пообещал Али ибн-Бекар.
Фридрих сморщился, поставил кружку на стол, и радостно заржал.
— Ах ты, старая лиса! — хлопнул его по плечу Ганс.
Фридрих закивал головой, продолжая скалиться, потом взял кружку, и плеснул ее в лицо Гансу. Брызги попали на всех и компания веселилась изо всех сил, чувствуя, что день прошел не зря. Животы тряслись, стол подрагивал на артритных ногах, бокалы на столе толсто и басовито звякали.
— Уах-ох хх-а! — заливался Фридрих, сам умиляясь, какой он проницательный и находчивый.
— Х-х-фу-у! — утирался Ганс, стараясь не показать разочарования.
— Ну что? Не захотел попить пивка? — тоненько подхохатывал кто-то.
Один из немцев озадаченно тыкал вилкой в сосиски, пытаясь подцепить. Вилка скользила по льду и не втыкалась.
Ганс вдруг почувствовал, что на полу сидеть гораздо удобнее, чем на стуле. Никто из них не обращал внимания на темную пелену, окутавшую зал.
Фридрих, не заметив на стуле Ганса, очень удивился. Наклонившись, он поискал его за столом, и нашел. Правда, видно его было очень плохо, перед глазами Фридриха стлался темный туман, — не иначе, как его приятели все же подлили ему какой-то гадости в пиво.
— Ганс, — тихо позвал он, протягивая руку.
Ганс немедленно откликнулся, протянув ему зажатую в кулаке ледяную сосиску.
Фридрих схватил его за то, что он считал его рукой и почувствовал, что кисть Ганса стала скользкой, холодной, и нечеловеческой. Фридрих с ужасающей ясностью понял, что ледяная сосиска, в которую превратилась рука Ганса, и его нынешняя очень неудобная поза под столом тесно связаны друг с другом. Одно вытекало из другого. Только вот что было первопричиной, от Фридриха ускользало. Но ему стало очень страшно, и он заорал единственное, что знал по-русски — «Па-а-ррррву, суки!» Этой фразе его научил его одноклассник, изучавший русский язык по самоучителю.
Кафе всколыхнулось, как единый организм. Гога, склоняясь под стол, нервно спрашивал официанта, где находится ближайшая церковь. Девушка визжала, посетители повскакивали из-за столов, и Фридрих порадовался, какой замечательной фразе научил его одноклассник.
А арабы, полные впечатлений, покидали ресторан, нерешительно поглядывая на картины на стене и шаткие, несерьезные столики.
Ибрагим строго оглядел своих товарищей, за которых он, как старший, чувствовал некую ответственность. Трое взрослых и двое детей внимательно глядели на него. Ибрагим вздохнул. Издавна повелось, что он — самый старший и самый мудрый, — принимал решения, которым все подчинялись. Сейчас все было не так, неправильно. Женщины открывали свои лица и делали, что хотели. Люди одевались и вели себя, как им вздумается и не обращали никакого внимания на мудрые наставления Ибрагима. Больше того, люди даже не обращали внимания на само присутствие Ибрагима. Это было обидно и непривычно. Сейчас Ибрагим многое вспоминал, то расхаживая, то летая по улицам странного города. И он помнил: раньше женщины, когда он разговаривал с ними, не смели поднять на него глаза. Сначала, с трудом припоминал Ибрагим, они не поднимали на него глаза потому, что трепетали от ощущения его дикой мужской силы и власти. Потом — только от ощущения власти. Это было менее приятно, но все равно чрезвычайно льстило его самолюбию. Сейчас, глядя на него, не трепетали даже Джафар с Хасаном. Мир катится в тартарары. Ибрагим не знал, что это такое, но не сомневался, что именно туда скатится мир, если Ибрагим немедленно не наведет в нем порядок. А еще этот чертов щенок, который выл так, что Ибрагим вынужден был признать: именно они внушили щенку смертельный ужас.
— Обратите ко мне свой слух и внемлите мне, о юноши! — начал он внушительно. Унс аль-Вуджуд одобрительно закивал головой. После тех пустых и пакостных мыслей, которые позвякивали в головах Ганса и Фридриха, слышать такие речи было сущей отрадой.
Али ибн-Бекар засуетился. Вести степенные разговоры следовало сидя, желательно, уголком глаза наблюдая за стоящими поодаль слугами, которые почтительно склоняют головы и внемлют. Потому что каждое слово их беседы есть благо для поучающихся. И может быть записано иголками в уголках глаз. Али ибн-Бекар всегда хотел спросить, зачем их записывать в таком неподходящем месте, и какой толщины должна быть игла. И кто будет это потом читать. На его взгляд, пергаменты были куда удобней. Зато насчет внушительного расположения их живописной группы и почтительно склоненных голов слушателей он был готов стоять насмерть. Али ибн-Бекар был бы крайне благодарен любому, кто сумел бы ему объяснить, откуда в его бедной голове вдруг возникли подобные убеждения.
К счастью, не у него одного. Камар-аз-Заман вспомнил, что в покинутом им ресторане есть в середине зала небольшой фонтан. Они могли бы сесть на круглый парапет, опустив ноги в воду, — Камар-аз-Заман с видимым сожалением заметил, что ног они смочить все равно не сумеют. Зато их слух будет услаждать приятное журчание воды. А Хасан с Джафаром смогут почтительно склонить головы и внимать ученой беседе.
Ах, как жаль, что никто, никто не видел живописной группы, расположившейся по краю фонтана! Каким уроком это было бы для Ганса и Фридриха! И даже носящиеся по воде Хасан с Джафаром не могли испортить впечатления.
— Приходится признать, — со вздохом говорил Ибрагим, — что мы попали в этот мир по воле великих и могучих духов, служителей Аллаха, да свершится воля его, — Лорки и Светки. Да будут благословенны их имена в веках, а также имена Мишки и Феди! Именно они вызвали Переход, который мы закончили в их жилище!
— Но они нас и не заметили вовсе, — возразил Абу Юсуф.
— Потому что мы невидимы, — нерешительно объяснил Ибрагим. — По какой-то причине нас нельзя видеть, слышать и осязать. И по мудрости своей Лорка со Светкой, а также Мишка с Федей, да будут имена их… Короче говоря, они нам сразу дали это понять, по своей великой мудрости, благословенны будь они… но волосы у женщин неприкрыты, — неожиданно непримиримо заключил Ибрагим.
Камар-аз-Заман почтительно покашлял и поинтересовался, какова цель этого Перехода. То есть, конечно, очень приятно, что их вызвали сюда, в этот огромный и разнообразный мир великие и мудрые Лорка, Света, и прочие, но что от них, собственно, ждут? И что они должны делать?
Этого Ибрагим не знал. Зато он был уверен, что, раз они могут видеть всех, а их — никто, то в этом есть великое и мудрое предназначение. Которым они должны воспользоваться, как только поймут, как именно.
— Тогда, — почтительно склонив голову, заметил Унс аль-Вуджуд, — мы должны наблюдать. И не сворачивать с пути.
— Да, — оживились остальные. — В путь! Мы долго ждали. Нам надо…
Никто не знал, куда именно им надо и кто их там ждет. Но у всех было непреодолимое желание двигаться в одном направлении, — внимательно осматриваясь в новом мире, пытаясь постичь его и странных людей, обитающих в нем, — но при этом все же двигаться на Восток.
В церкви было еще более жарко, чем на улице. Она была набита битком, душный жар свечей не давал дышать, но несгибаемые старушки старательно крестились и отбивали поклоны. Худощавая баба Клава с решительным блеском в глазах, расталкивая локтями непочтительно глазеющую на иконы молодежь, пробиралась из лавки поближе к алтарю, сжимая в руке две тонкие свечи.
— В храм с голыми ногами пришла, — зашипела она одной из девушек. — Голову как следует покрой, вон косынка почти на шею съехала.
Разморенная от жары девушка не смогла даже как следует смутиться и лениво поправила косынку.
— Этта что? — скрипуче воскликнула баба Клава, нарушая благолепие возле иконы Николая Чудотворца. — Эт-та кто так свечки ставит, Господи прости? Ты что же воском капаешь? Ты кончик на свечке подержи, а потом ставь. Ходют тут в Храм, сквернят только!
Огромный человек со свечой обернулся. Его маленькие глазки были похожие на запекшийся изюм в огромном толстом блине, правда вставлены они были как-то неаккуратно: один чуть выше другого. Было такое впечатление, что если бы их воткнули на пару сантиметров выше или ниже, от этого бы ничего не изменились. Зато у этих глазок было выражение. Правда, было трудно определить — какое.
Человек посмотрел на бабу Клаву так, как он только что смотрел на икону, и, вероятно, смотрел на все остальное в своей жизни. Однако этого было достаточно, чтобы баба Клава боком-боком, тихонечко, перешла к другой иконе, и там, притихнув, еле слышно забормотала молитвы.
Девушке в красивом итальянском шарфе, который она небрежно накинула на голову, повезло, что она не замечала выражения этих глаз. Будь она повпечатлительнее, она бы, наверное, более усердно молилась Богу. Но, поскольку впечатлительной она не была, она капризно дернула его за рукав и протянула:
— Гога, мне жа-арко. Это, наверное, какая-нибудь дешевая церковь. Пойдем в другую.
— Отзынь, — не послушался Гога, и обратил на девицу свои глаза. Это не возымело никакого действия. Не сообразив, вероятно, что означало «отзынь», она продолжала канючить:
— Мы даже за вход ничего не заплатили. В кабак и то триста долларов за вход платят. Это, наверное, церковь для бедных. Гога, я хочу в церковь для богатых. Гога, я хочу сидеть на скамеечке, и чтобы скамеечка была в ложе. Я в кино видела. А вокруг ложи такие резные перильца. Ну Го…
Тут Гога наклонился, и сказал ей на ухо пару слов. Девица заткнулась, ошалело вращая глазами.
Служба, видимо, подходила к концу. Священник с кадилом медленно проходил мимо молящихся, и люди стали пробираться вперед, поближе к алтарю. Вдруг толпу качнуло назад. Все, чьи глаза не были опущены долу, успели заметить, как пламя всех свечей у алтаря дрогнуло и часть свечей погасла. Хор, певший псалом, сбился, нестройно пропел еще пару тактов и в церкви наступила тревожная тишина. Люди пытались сообразить, был ли это знак темных сил или светлых; гневается на них Господь, или наоборот, одобряет. А может, подает им знак? Но какой?
Стоящие сзади ничего не заметили и растеряно крестились, пытаясь понять, почему у алтаря стало тихо и холодно. Священник с кадилом застыл, неподвижно глядя на что-то.
— Ангел, — убежденно произнес Гога. Стоящие рядом старушки с сомнением покосились на него.
В церкви стало ощутимо прохладнее. По свечам вновь пронесся ветерок, гася пламя почти на всех оставшихся свечах.
— Господи Иисусе, — ахнула толпа и обратила взоры на священника. Он встрепенулся и, опустив кадило, уверенным голосом произнес:
— Братья и сестры! Велика сила Господа, и уповает он на нас с вами… Успокойтесь… отпустите руку, — прошептал он, пытаясь освободиться от набросившегося на него Гоги.
— Маши кадилом! — возбужденно стонал тот, дико озираясь. — Это Ангел! Прогони его, прогони!
Подоспевшие на помощь священнику коллеги пытались осторожно оторвать его от батюшки с кадилом.
— Не волнуйтесь так, — увещевали они его. — Бабушки — и то не испугались. Это знамение Божие, знак, что Господь с нами.
Гога не вырывался, а только тихо стонал, ожидая, когда Ангел Смерти со свойственной ему жестокостью пошлет на него громы небесные, которые он, несомненно, стибрил у Создателя, пока тот был занят чем-нибудь другим.
— И тут достал, с-с… — он не договорил, опасаясь спровоцировать гнев злобного привидения.
Однако старушки, истово крестясь, отшатывались от него, обзывая богохульником.
— Если это ангел, разве можно его прогонять? — рассудительно говорили они. — Ишь, чего выдумал.
Священник взмахнул кадилом и вскоре по изумленным взглядом богомольных прихожан, понял, что не все идет так, как надо. Он опустил глаза и растерялся. Обычно, когда он размахивал кадилом, дым, рассеивался и шел в сторону, противоположную движению, поскольку этого требовали законы физики. Сейчас физика, видимо, взяла выходной, потому что дым не рассеивался, а поднимался вверх, скручиваясь по спирали.
Сзади раздался ропот. Прихожане обнаружили, что скромные дары в виде яблок и нехитрой снеди, разложенные на столе, покрылись ледяной коркой.
— Господи, сохрани и помилуй! — поднялся тихий встревоженный ропот.
В церкви, в которой и без того обычно царил полумрак, сгустилась темнота, сквозь которую смутно просвечивали огоньки оставшихся свечей. Священники деловито и спокойно зажигали новые, напевая псалмы.
Пока батюшка говорил о необходимости сохранять веру и силу духа во время испытаний, которые Бог посылает молящимся, разъяренные Ибрагим и Али ибн-Бекар метались по церкви, от возбуждения то взлетая наверх, то снова опускаясь.
— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его, — убежденно внушал Ибрагим пастве, злясь, что люди, вместо того, чтобы внимать ему, остолбенело смотрят на погасшие свечи и склонны слушать скорее своего батюшку, нежели Ибрагима. От волнения он забыл, что его никто не сможет услышать.
Исключительно чтобы позлить Ибрагима, все молящиеся, вслед за священниками, стали дружно воспевать славу Иисусу Христу. Рассерженные мужчины вылетели из церкви. Впереди, низко опустив голову, шагал Гога, ожидая скорого конца. За ним вприпрыжку бежала девица, размахивая шарфом. Вскоре, махнув рукой, она отстала от безутешного Гоги, поняв, что с этой минуты он потерян для светской жизни.
Али ибн-Бекар вдруг остановился, строго разглядывая растущие вдоль дороги деревья.
— Ты чего? — удивленно спросил его Унс аль-Вуджуд, удивленно оглядываясь.
Али ибн-Бекар повел рукой вокруг себя:
— Где смоковницы? — требовательно спросил он, и капризно добавил:
— Хочу отдохнуть под смоковницей!
Камар-аз-Заман хотел было ответить ему, но его взгляд упал вниз и он завис над каким-то пьянчужкой, который громко жаловался манекену в витрине на бренность своего существования. Унс аль-Вуджуд, Ибрагим и Али ибн-Бекар ринулись на него почти одновременно с Камар-аз-Заманом. Абу Юсуф перехитрил всех и пробрался снизу. Хасан с Джафаром бегали по земле вокруг, но взрослые мужчины оттесняли их, ссылаясь на их непозволительную молодость. Пьянчужка некоторое время стоял, поеживаясь и хихикая, а потом повалился на асфальт и сладко заснул. Ему снились незнакомые большие плоды и много песка.
— Хасан! — строго сказал Ибрагим. — Почему тебя два? И-эх! — добавил он, не дожидаясь ответа и отмахиваясь от Али ибн-Бекара, который пытался схватить его за руки.
Я с ветвью тонкой твой стан сравнил
И образ твой своей долей сдела-а-л…,
затянул он, уворачиваясь от Унс аль-Вуджуда.
Как безумный я за тобой ходи-и-ил —
Так боялся я соглядатае-е-е-в!
А оставшиеся в церкви не дрогнувшие прихожане были до конца жизни горды тем, что силой молитвы прогнали Нечистого и восстановили Царство Божие в пределах одной отдельно взятой церкви. В тот день у Господа стало значительно больше приверженцев. Это с удовольствием отметил Священный Синод, который в течение недели разбирал этот случай, внеся его во множество церковных писаний, как пример победы Светлых сил над Темными.