Часть третья
СЕКРЕТ НЕСЧАСТЬЯ
1.
Вспоминаю теперь тот день с неловкостью: это ж надо мне было явиться так не вовремя! Назавтра они возвращались из деревни в Вологду, а потому складывали вещи, суетились, нервничали. Только журналистов им не хватало!
Муж Джанны, Николай Владимирович Баскаков, тоже художник, так и обронил: приезжают, мол, некоторые без приглашения, а потом печатают в газетах не пойми что. Не обо мне, правда…
– А угадать художника, между прочим, трудное дело, – сказал он многозначительно. И далее без комментариев гремел чем-то в мастерской и прихожей, давая мне понять, что я некстати.
Я не обижалась, я очень понимала и его, и Джанну. Незваные гости в далёкой деревне особенно досадны: их ведь не выставишь за дверь, как можно в городе, приходится изображать на лице радость и давать приют.
Но на сей раз я ночевать и не намеревалась, о чём сразу уведомила.
– Ладно, – смилостивилась хозяйка, – всё равно у меня сейчас суп варится. А собраться успеем…Ты на Колю внимания не обращай, это он для виду ворчит.
Я и не обращала, будучи под защитой Джанниного крыла.
Я очень хорошо помнила, как гостила в Сергиевской впервые, как Николай Владимирович вызвался сводить меня на бор за белыми грибами и как мы втроём самозабвенно кланялись потом белесому мху, выискивая в нём бордово-коричневые шляпки. Эти грибы были потом нанизаны на нити, заботливо высушены им в бане и вручены мне в подарок перед обратной дорогой.
Творческий человек хорош, когда свободен душой и расположен к общению. И в первый раз меня поджидали…А теперь – очень кстати! – обмолвились, что однажды пришлось завернуть назад в вертолёт пытавшуюся с небес проникнуть в их мир корреспондентку столичного журнала; ей даже на землю ступить не дозволили.
А другому, знакомому журналисту, пробравшемуся низом, художница прямо сказала:
– Ты оторвал меня от одуванчиков. А они вот-вот облетят!
Словом, пока булькал на плитке суп, я чувствовала себя конфузливо. А Джанна по зову мужа то и дело выходила из горницы, чтобы помочь ему что-то отыскать или увязать.
– Между прочим, ко мне девчонки должны скоро прийти интересные! – открыла мне неожиданную перспективу хозяйка. – Я им буду свои работы показывать, пока не упаковала. И ты посмотришь.
Мир сразу обрёл иные, радужные краски. И вспомнилось из наших прежних разговоров всё самое важное для меня, сохранённое блокнотами.
2.
– Ну, что? – подначивала меня Джанна в тот приезд. – Думаешь, я тебе гидом буду? Иди сама в деревню со своим фотоаппаратом, смотри, слушай людей.
И я пошла по Сергиевской, узнавая дома с её картин, припоминая незнакомые лица, слыша знакомые речи.
– У нас тут любота!
– Только попадка к нам плохая…
– К нам чаёвничать милости просим!
– Была, была у меня собачка…Ушла со мной на пески да и потерялась. До цего жалкё её – дак хлеба ись не хоцу, вот до цего жалкё. Я нали ревлю об ей!
– Я вот в городе гостил…Дак еле дождался выехать оттуда!
– Кошечка ла-асковая, пестунья моя…нигде такой нет! Как занеможу – она уж ко мне: чтоб я оздоровела-то!
– Душа душе рада…
А Джаннина душа не вынесла: как это я её героев без неё отыщу? Застала она меня в магазине и весь обратный путь потом кивала да поясняла:
– У забора там видела – женщина стояла? Это мой «Конюх». А «Ожидание» помнишь? Вот эта девчушка была тогда в животике у своей мамы – а теперь бегает уже, куклу мы ей привезли. Бабка у них – это невестка «Последнего осетровлянина». Она за ним и ходила до конца….А вон бабушка с девушкой – как колос и зёрнышко из колоса! То давнишний председатель колхоза и нынешняя учительница…А одну семью тут рисовала, так дети в ней – что боровички! Сами на себя потом любовались. Но обычно я работы стараюсь не показывать. Пожилые любят, чтобы они помоложе были да покрасивее, а я так не умею, у меня своя задача…А «День Победы» помнишь тоже? Старуха сидит, кулаком подпёрлась? Долго она мне не давалась. Договоримся о времени, я приду – а она дом запрёт и сама чёрным ходом уйдёт! Всяко приходилось пути искать…
Мы тогда с Джанной, помню, пили чай со смородиновым вареньем. «Своё!» – похвасталась она. И вдруг во время рассказа о какой-то женщине ойкнула и подвинула банку ко мне поближе.
– Я как Анюта. Привыкла, говорит, в большой семье обедать, а одна осталась, всё блюдо-то далеко поставлю. И вот тяну-усь! Я, говорит, не люблю под рыло-то!
Мы посмеялись.
– Я вчера вечером соседскую Таню встретила. Спешит, раскраснелась вся, а сама – в зелёном платке – ну, прямо как роза в листьях!.. Но я поняла недавно, что больше всё-таки люблю рисовать старых людей. У молодых я любуюсь их красотой, плотью, зато у старых – духом. До чего ж они сильны и непоколебимы! А уж если скажут что, так скажут!!
«Рисуя людей в далёких деревнях, я буквально страдала оттого, что, кроме меня, никто не слышит, как они говорят!» – поясняла художница в каталоге появление на свет серии графических листов «По правде, по совести».
«Потом я стала писать рядом с рисунком то, что слышала от них. Мне могут возразить: мол, это имеет отношение к другому жанру…Но древним изографам тоже мало было показывать одни лики святых, они исписывали целые столбцы, желая, чтобы люди услышали и их речи. Вот и я хочу, чтобы зритель, верующий в человека, глядя на людей, которые, по моим понятиям, представляют собой основу народного духа, слышал бы ещё и то, что эти люди думают о нашей жизни».
– Не космос погодой правит. Народ поохладел к земле…А к ей бы надо-то со всем нашим теплом.
– Совесть? Её в карман не спрячешь. Её так видно. Сразу.
– Как жить – дак так и слыть! А толькё кажный свою чашу выпьет…
3.
О чаше, то бишь о судьбе, разговор у нас тогда, давно, зашёл особый.
– Не знаю, почему, – говорила Джанна, – я не собиралась оставаться в Москве, хоть там родилась и другой жизни не знала. Но в Суриковском институте такие пласты разных культур открылись и стали в спину дышать, что захотелось объездить весь мир. И ещё обязательно сделать голову России, такую монументальную Родину-мать из мозаики, гладенькую, блестящую…А потом Коля привёз меня на Вологодчину, и поплыли мы по реке. И когда добрались на плоту до Сергиевской, я поняла, что никуда дальше идти не надо…Вот так оно всё само собой и сложилось… Меня ведь не отпускала бабушка в первую поездку…А я всё равно сбежала, через окно, как будто что звало меня…
Меня же в этот миг позвала увиденная на полке самая первая книжечка Василия Шукшина «Сельские жители».
– Я его заметила, когда ещё никто и не говорил о нём, – готовно подключилась Джанна. – И он меня своим взглядом не удивил вовсе, не открыл ничего нового. Я сама уже давно жила среди подобных людей – как его герои – и всё понимала. Просто он лишний раз подтвердил для меня ценность обыкновенной человеческой жизни. Ну, а когда уже, после других книг, вышли на экраны «Печки-лавочки», я себе сказала: так держать, Джанна! Ты не одна!.. У него ведь там такая человеческая целина была взята!
Я не стала ей тогда льстить и говорить о моём ощущении, что целина эта вспахана и ею, и глубоко, так, как доступно лишь тем, кто бывает на земле не наездами, кто верит в её неиссякаемую плодовитость и не торопится снять скорый урожай.
– У нас тут соседка жила, – кстати вспомнила Тутунджан. – У неё сын, как в «Калине красной», семнадцать лет дома не был. Потом, правда, вернулся, увёз мать…А каково ей жилось без него? Пенсия сначала восемь, потом двенадцать рублей. Вот и ходила она в лес, чтобы подработать как-то, собирала шишечки мха-плауна. Помнишь, я тебе по дороге на бор показывала его? Вот она и сдавала его пыльцу. По четыре рубля сначала давали за килограмм, потом стали по двенадцать. Это сколько ж надо было пыльцы собрать, чтобы килограмм получился?! То-то и помню её только с котомкой – либо в лес идёт, либо из леса…
– И сколько их, таких тружениц, уже там, за той чертой…
– И сколько ещё будет безвременно! Ведь жизнь-то легче не становится, не станет. Или ты веришь во всякие государственные обещания и перемены? – спросила она меня пытливо. – А? Мне так кажется, что народ наш давно уже ни во что не верит. Он если и в Бога верит, то всё равно надеется только на самого себя!
«Бог-от Бог, но и сам не будь плох», – молча подхватил кто-то из «Разговоров».
4.
– Собирайся-ка, – сказала мне тогда Джанна неожиданно, – я свожу тебя в одно место, пока настроение есть.
И она привела меня…на сельское кладбище. Мы медленно пошли извилистыми тропками между оградок.
– Видишь, какое разное у народа представление о красоте? Где-то аляповатые пёстрые решётки, тяжёлые железные раковины. А рядом вот такой замшелый деревянный заборчик, и у креста из земли торчит живой куст смородины. И тепло сразу становится над таким бугорком…Вот, смотри, Анна Ивановна. Это она тогда сказала нам про избушку: «Глянется? А ты купи!». А вот Елизавета Дмитриевна. Она мне наказывала: «Ты приходи ко мне обязательно, я ведь почую, когда ты придёшь…» Вот я и пришли опять, тётя Лиза, здравствуй!
– А вот это вы помните?
И я – как молитву – прочитала наизусть большой отрывок:
«…стою над могилой, думаю. И дума моя о нём – простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я её не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они её прожили. Или – не было никакого смысла, а была одна работа, работа… Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей…Вовсе не лодырей, нет, но…свою жизнь они понимают иначе. Да сам я её понимаю иначе! Но только когда смотрю на их холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее?».
– Шукшин?
– Да. «Дядя Ермолай»… Он мне душу в молодости перевернул этим абзацем! И вообще, я заметила, что у него очень много рассказов, в которых герои размышляют о смерти. Но я-то понимаю, что за ними он со своей душой прячется.
– Художник всегда в своих героях…
– Но тогда значит, что искусство – субъективно насквозь и совсем не отражает сути мира, его истинности?!
– А разве истина, одна, большая, не составляется из многих – маленьких? Из его вот, Василия Макаровича, из тёти Лизиной, из твоей, из моей?.. Мне вот тоже, между прочим, очень хочется на кладбище поработать… Да-да! Пусть скажут, будто совсем Тутунджан из ума выжила, но у меня просто руки горят нарисовать все вот эти карточки-портреты на крестах – чтобы эти люди смотрели с них прямо к нам в душу и спрашивали бы…
Я переждала неожиданные спазмы в горле и спросила в смятении:
– О чём?! «Кто из нас прав, кто умнее?» Как правильно жить? Чем на этом свете заниматься? Ведь им, этим, у кого «была одна работа, работа», ведь им же совсем не надо то, что мы с вами делаем! Ведь они же не видят, не нуждаются в том, что мы пишем, рисуем, снимаем…Ради чего же тогда всё?!
– Это нужно тем, кто уехал отсюда! – твёрдо ответила Джанна.
– Но ведь их не вернёшь! Как и нас, впрочем…Или память о корнях и впрямь не даст погибнуть на новом, неизведанном пути?
Она не ответила. А ближе к дому присела вдруг на обочине и провела рукой по разнотравью.
– Смотри, давно ли вот тут всё было красно от земляники? А теперь и кустиков не видать, всё уже другое, яркое. Незнакомое. А потом и это отойдёт, увянет…Такая вот наша жизнь…
5.
Такая вот, да…И как мы в ней, в сегодняшней, не бережём друг друга, как не ценим! И не слышим Творца… Да что об этом!
То исчезая, то появляясь у кастрюли, Джанна между тем продолжала долгие годы длившийся между нами негласный диалог.
– Наша Вересовка, наш край, совсем уж доживает. Было, когда ты приезжала, тринадцать домов, а теперь всего четыре осталось, да и то в трёх старухи. Но и три пацана подрастают рядышком, Ежовы-Ёжики, надежда наша!
Она что-то покрошила, поразмешивала в кастрюле.
– А всё равно ведь держится русский народ, как ни сживают его со свету! Пекарни вот своей в деревне нет, а возить хлеб издалека стало невыгодно, так женщины опять пекут хлеб сами, как в давние времена! Да и сама я которое лето пеку. Попробуешь за обедом.
Хлеб оказался отменным.
А затем и девчата подоспели. Старшая из них готовилась поступать в какое-то художественное училище и проходила у городских художников своеобразную практику.
– Ты, Ира, учись разбираться в жизни, что твоё, а что нет. И главное, не бойся мечтать, ставь планку повыше, всё равно ведь результат будет меньше. Зато чего-то и добьёшься, – по-родственному наставляла Джанна и вдруг спохватилась. – Только ты Николаю Владимировичу не сознавайся, что я тебя так настраивала, а то мне влетит за наивность и непрактичность!.. Ну, а теперь, – она откинула занавеску и стала подбирать работы, – зажмурьте глаза и не открывайте, пока я всё не расставлю и не разрешу…
В трепетной тишине я слышала дыхание девочек, сидевших на лоскутном одеяле в мастерской, и думала, что у них, не смотря на все немыслимые тяготы нашей жизни, всё ещё только начинается, и им верится в бесконечность времени и сил. Как и нам с Джанной когда-то.
Но мне теперь было под пятьдесят, и тот далёкий-предалёкий день, когда и Джанне было столько же, казался вчерашним…Чего я добивалась, когда пытала её, ради чего стоит жить и творить? Какую тайну – для себя и для других – хотела открыть? Зачем? Ведь всё в мире давным-давно открыто! И много умных книжек повествуют об этом.
Но ни одна мудрость не станет тебе посохом в пути, пока ты сам её не выстрадаешь, пока не встанешь на собственные ноги. И вот тогда уж никто не нужен тебе будет для споров и размышлений, ибо истина – одна на всех, просто люди называют её разными именами.
– А теперь можно открыть глаза! – сказала Джанна. И мы открыли…
6.
А затем я пошла на автобус – даже раньше, чем можно было. Я шла и ругала себя. Ну, зачем я рвалась в заповедную Сергиевскую вновь? Разве мало мне было прежде даровано судьбой? Разве не удалось мне ощутить такое родство, при котором просто молча посидеть рядом – счастье? Чего же ещё? Не ездят же в гости в скиты! И разве уединение художника – не то же самое и не столь же взывает к неприкосновенности?
Мне вспомнилось вдруг, как тогда, много лет назад, я поднялась на утренний автобус по будильнику. И Джанна встала тоже. С улыбкой, какой я не видела на её лице за полных два дня, она произнесла:
– Мне тоже, между прочим, сегодня рано надо… На свидание! – и она подмигнула, кивнув в сторону мастерской, где из-за моего присутствия не могла запереться. – Когда мы одни, я ведь даже ем кое-как, лишь бы не отрываться от работы. И если кто-то вдруг приезжает, я становлюсь сама не своя, как потерянная. И очень несчастливая...
Я невыразимо желала ей счастья. И потому той осенью уходила из Сергиевской с твёрдым намерением не приезжать туда более никогда.
7.
Мы встретились лицом к лицу через многие годы. Меня позвали в Вологду дела, и сердце привело в один из дней на Соборную горку. Что я там искала?
И тут – Джанна.
– Ты не поверишь, ведь иду и думаю о тебе! Видела мою новую книгу?
Откуда?!
Мы прошли несколько кварталов, и в своём дворе она по-детски открыто и просто сказала:
– Я не зову наверх, а то Николай Владимирович догадается и изругает меня, что последние экземпляры раздаю. А так я что-нибудь придумаю.
Я сидела на лавочке, шевеля ногами жёлтые листья, и молилась, чтобы это ожидание предстоящей встречи никогда не кончалось…
И Джанна слетает ко мне с небес, стоит отворить твёрдый переплёт, как дверь между мирами, и прочитать заглавие: «Птица-Жизнь. Книга радости и печали».
Коллаж Л.Бесчастной