Часть первая
РОДНИКОВАЯ СТРАНА
1.
И всплыло видение из юности…
В избу к моим старикам пополудни вдруг беззвучно просочилась соседская девчушка. Она села тут же, у порога, пряча под лавку заснеженные валенки и хлюпая носом. Из-под красного платка задиристо торчала её белая чёлка.
Мы обедали в зале, и никто к ней не вышел. Бабушка продолжала нацеживать в чашку кипяток из самовара, дед широким ножом колол в скрюченной ладони матовую глыбу сахара. Окна были заиндевелыми, потому мы и не видели, как по узкой тропочке пробралась к нам гостья.
Сама не хозяйка, я не посмела командовать в чужом доме. Да и не знала тогда, принято ли в деревне звать к столу ради приличия, – ведь не с дальней дороги человек, лишь улицу перебежала…
Дед потом молча проковылял мимо соседушки в сени, я вслед за бабушкой унесла в кухню чашки-тарелки и принялась их споласкивать.
А когда освободилась, то вместо девчушки обнаружила у дверей лишь мокрое пятно, словно малая растаяла.
- А чего она приходила-то? – оторопело спросила я у бабушки.
- Дак на беседки, – ответила та невозмутимо.
2.
А сегодня этот эпизод полыхнул в моей памяти, когда вдруг, намаявшись апрельской половодной тоской, я интуитивно растворила на коленях драгоценную книгу графики Джанны Тутунджан. Я знала её целебную силу, но два года назад убрала с глаз подальше, чтобы не позволять штормить в душе горю утраты.
А она сама позвала меня, Джанна, человек по имени «душа». Почуяла там, на небесах, что муторно у меня внутри, как и у неё бывало по весне, когда сами собой складывались неброские спасительные строчки: «Опять закапает капель. За ней появится апрель. И снова побегут ручьи. В них уплывут, как бы ничьи, Все мои горести и беды…»
Когда мы по молодости вверяемся кому-то, то мним его неподвластным обычным людским переживаниям. Кажется невероятным, что старшие, вселяющие в нас силы и надежду, могут страдать и тайно плакать от своих сомнений, потерянности, ненужности.
И вдруг теперь запоздало, но так кстати, Джанна сама подталкивает меня к своим земным весенним переживаниям, к неизбывной мечте подобрать ключи «К замку, что за зиму, в ночи Мне не давал без сна покоя. И, может, тот замок открою. И, может, тайну ту оттаю…»
Её боговдохновенные художнические дела давно стали ей пропуском ко всем небесным тайнам. А мы…а я ещё мыкаю свою долю, сопрягая и сопрягая наши не без высшей воли пересёкшиеся земные пути. И отчётливо вижу и осознаю, наконец, что именно она, Джанна Таджатовна, позволила мне в своё время опереться на её плечо, чтобы упрочить шаг.
3.
Непутёвое было времечко, уже подгнили все общественные подпорки, на которых держалось видимое благополучие заброшенных, стираемых с лица земли деревень. А я ездила и ездила в командировки от газеты в самую глушь, чтобы убеждаться и читателей убеждать, что не кончена Россия, пока живо старшее русское поколение. Какие судьбы открывались передо мной, какая духовная глубина, какие неистребимые народные силы!
В те годы перед перестройкой и родилась для моих очерков рубрика «Русские женщины». А у Джанны Таджатовны уже были обнародованы первые графические листы, звавшиеся тогда диалогами «По правде, по совести». Я когда их увидела, то буквально обмерла: один в один это были мои героини! И даже то, что они рассказывали художнице и что она, не оглядываясь на каноны жанра, смело вписывала тут же, на краях рисунков, со всеми диалектными особенностями, даже их речи были для меня родными и понятными.
Но в верхах, однако, среди тех, чьим «органом» была газетка, блуждали сомнения в патриотичности моей позиции…
Вот тогда-то промозглым осенним вечером на аллее против редакции я и встретила случайно Тутунджан. До тех пор мы лишь мельком виделись на выставках и никогда не говорили по душам.
А тут она вдруг улыбнулась, как давней своей знакомой, и, держась за мой локоть, торопливо и задорно выпалила:
- Слушай, ты не бросай это дело, своих «русских женщин»! У тебя здорово получается. Да и кто за них слово молвит, если не мы, так ведь?!
Мне почудилось, будто в тот миг и навсегда взяли меня под крыло и защитили от ветров и непогоды…
4.
И теперь я вдруг вновь ощутила это укрытие. Я отворила книгу и в строчках Джанны сразу узнала себя, сидящую в своём заснеженном домишке с растерзанной душой…и почувствовала, как её, ознобную, берёт в руки что-то тёплое, но невидимое, и начинает гладить и выправлять, рассказывая:
«Самое любимое состояние: зимой жить одной на краю деревни. Днём писать снега и людей. А вечером, когда истоплю свою печку, пойду вдоль верхнего или нижнего посада. И без стука открою любую дверь. И меня обдаст избяным теплом…»
Господи, так вот откуда вонзилась теперь в моё сердце та девчушка из прошлого! Это Джанны душа порхала над головой, пытаясь возвратить меня к тревожной радости бытия…
Я тут, Джанна Таджатовна, я живая, и я всё вижу и чую…как ступаете Вы валенками по скрипучему снегу и несёте в себе «жар от ощущения вечности»…а над Вами «одни высокие крупные звёзды»…
Как понимаю, как разделяю я Ваш восторг, вспоминая себя молодую, так же ходившую в глухих деревнях из дома в дом… с той лишь разницей, что я поспешно своими невнятными буковками цепляла к блокноту чужие исповеди, а Ваша нежная рука за разговорами ваяла в пространстве листа графические монументы беззубым старикам и старухам, стоявшим на охране отеческой земли. Где они теперь, свято вынесшие все страдания, истаявшие и не вознаграждённые за свои тихие подвиги?
«Родина! Меня обжигают стыд и бессилие, когда ты караешь невиновных», – написали Вы. И неотступным трудом своим сделали для этих людей то, чего не смогло, не захотело сделать государство.
Это ж только представить себе…и есть ли подобному аналоги?.. почти полвека зимой и летом Вы не расставались с кистью и фломастером, чтобы с запёкшимся от сопереживания сердцем запечатлевать тех, «кто жил и страдовал на своей прекрасной Земле»! Быть может, Вы и догадывались, что неотступно и усердно, будто исполняя послушание, пишете тем самым историю отдельно взятой северной деревни Сергиевская. Но итог давно, ещё при жизни Вашей, был очевиден: Вы создали художническую летопись тонущей в реке забвения деревянной деревенской просветлённой Руси.
Тут воочию обнаружилось то, о чём Вы восхищённо думали, разглядывая простонародное лоскутное одеяло.
«Оно поразило меня не просто цветом... Оно обожгло меня своей сутью. Той, которая его смастерила, давно нет на свете, но это Одеяло, сшитое ею из того, что было под руками, выглядело, как вся её Жизнь... На нём горели алые лоскуты её сарафанов, как наши Праздники и Победы... Чёрные вдовьи дни и платки – муж и два сына не пришли с войны... Защитные куски солдатской формы – внуки вернулись из армии... Голубые тряпицы её надежд… Светлые, в цветочках, распашонки правнуков... Да это же не только её – это жизнь Страны! Я была ошеломлена».
Как одеяло жизни состоит и прирастает отдельными днями-лоскутками, так и всякий подвиг творится по капле и без замысла о великом; основой ему становится ежедневный честный совестливый труд, подпираемый столпами истин о праведности.
Это о них Джанна размышляла, возвращаясь с деревенских беседок «хмельная от счастья общения с чем-то главным, настоящим, неподдельным, высказанным живыми словами. Они будут разгораться во мне горячим светом. И среди них будут мерцать, как угли на ветру, древние, но вечные понятия…».
5.
А основой всего в народном понимании жизни всегда был труд, честный, совестливый, беззаветный. Тот, от которого теперь остались лишь воспоминания.
И они теперь витают надо мной, рвутся к свету, к возрождению, когда я листаю «Разговоры по правде, по совести». Эти голоса поначалу едва различимы, как наваждение, но постепенно набирают силу, крепнут и начинают звучать, как набат.
«Если всё рассказать…Не могу говорить…» – отирает слёзы уставшая от жизни согбенная женщина.
И я представляю Джанну, готовую «рисовать и слушать, как пить, эту жизнь! И она будет проходить сквозь меня, вся, как есть, без прикрас. Одна её правда и суть, пересыпанные солью горечи и смеха…»
«Капут колхозу…– с последнего двора крышу сымают…всё ташшат себе…» – горько констатирует, глядя в окно, одряхлевший фронтовик.
«Уши бы не чуяли, глаза бы не видели, что с нам творят…» – вторит ему старуха.
«Скотина стала, как люди, – подхватывает другая. – Утром из хлева – не выгонишь, пасутсе – не дружно, домой бредут – которая когда…А раньше-то: выгонят – на зорьке! На пастве – вся – заодно! И доглядать за им – не надо!»
«Поле чудес!!! Поле чудес! А наше поле – пашет бес!..».
«Ой, до чево хорошой сон видела!!! – не к месту вставляет совсем древняя бабушка. – Быдто я ячмень жну! Такой колосистой, большой. Я снопики-ти все к одному составила, да рукам-то их всех – обойму… И так радошно на душе!»
«Шести годиков повела меня мама в поле рожь жать, – с улыбкой вспоминает другая. – Серпиком… Потом-то мы с Нинкой и одне бегали…шорошимся, как мураши…»
Но этих слов не слышат, потому что – наболело.
«Кабы встали прежные-то люди, да поглядели, как теперь робим – вот бы подивовалисе над нам..!» – винится мужик с тяжёлыми усталыми руками.
«Топере молодежь вольней. А раньше –…были верней!...Шальные деньги людей проказят…»
«Теперь ведь плюнут – и то плати…»
«Кабы все наши дети и внуки жили дома..! – У-у-у какая деревня была бы!.. Работы боятся – то и не едут…» – обессиленно подводит итог старик.
«Было бы мне…лет сорок… – раздумчиво встревает в разговор другой, помоложе. – Завёл бы я кобылу..! купил бы трактор..! Взял бы гектара три земли..!...полсотни телёнков..! и стал бы…
– Ну, и что бы ты стал? – записано рукой Джанны вслед за говорившими, и я догадываюсь, что это не стерпела изъезженная жизнью, отчаявшаяся ждать перемен жена мечтателя.
– Опоздали…» – отрезвляясь, подводит итог он.
«– Думаешь, Серговка долго проживёт? – пытает художница другого..
– ТАк ежели робить – вся лесом зарастёт… – помолчав, отвечает ей собеседник. – Все поля… Вспомнили бы, как в войну-то пахали…безо всякого горючего…– на одних горючих слезах…и не пропили свою землю…»
6.
О войне… Нет, не стану опять смотреть страницы, посвящённые военным вдовам! Я вчера навзрыд наревелась, позволив своей душе слетать в прошлое…Мне, всего лишь листавшей книгу, огнём выжгло всё внутри; а каково было эти тяготы выносить въяве?
Недаром одна из героинь разговоров произносит с мольбою:
«Что бы, как все-ти страны да жили бы в одно сердце!.. Чтобы войны-то этой, проклятой, не ведать боле. Никогда!»
Не померкнет перед моими глазами холст «Корень рода». Кровавой каплей горит на нём пристроенный к фотографии бумажный цветок, словно смертельный след от фашистской пули. А на первом плане – безутешная мать; или вдова, из тех, что были героинями моих очерков.
И блеклая старуха на фоне иконы с картины «Настя и Господь» – она тоже из встреченных мною на земном пути. После войны некого и любить ей было, кроме Всевышнего, и она, наравне с ровесницами, стойко приняла свою долю, а теперь во всей своей незапятнанной святости готова предстать перед высшим судом…
Бабское, почти без мужиков, деревенское застолье по поводу 8 марта, схваченное Джанной, – это тоже из её прошлого.
А к кому и вернулись с фронта мужики, то много ли и нажили…
«Я об Пашеньке никогда на людях не ревлю…Погляжу, как на погосте нет никово – и накричусь, как мне надо…»
«Ой, как я мужика-то любила. А помер, дак рубах его потных до-олго не стирала…Бывало сяду, уткнусь в их и наревлюсь досыта…»
А ведь прежде в этой стороне, как и повсюду на Руси, «народу было, как в Китае», свидетельствуют старожилы.
7.
И что за народ был! Добрейший!
«Она и собаку дёржит. И курицу. И петуха. А за год ни едного яйца не едала… Я говорю: да отсеки ты ей голову! – Жауко, говорит. Больно уж она жальливая…»
Это старушка поведала. А вот мужичок – покуривает и перестраивается на домашние дела, поглядывая на свою собачку:
«Что, Жуча? Соскучилась по хозяину? Пока в Тарноге был?..Обрадела. Теперь не отходит».
И неважно, что не знаем мы, сколько отсутствовал хозяин, – может, на сутки по делам отлучался, а может, месяц в больнице пролежал. Но мелкие, не значительные для посторонних радости житейские то и дело цепляют фломастер художницы, запечатлевая и возвеличивая миг душевной щедрости, открытости, близости к небесам.
Вот уткнулась лицом в свои ладони старушка-невеличка, воркует над ними, и мы догадываемся по тексту, что там …
«Матка-то ваша высидеть вас всех не сумела…Слышу в яйце-то попискиваёт!.. Я и зажалела. На печь положила. Ты и стал появляться..! Ангел ты мой! Рожайся. Рожайся, да никому не поддавайся! А я-то тебя в обиду никому не дам!»
Вот мальчонка молчаливо прижимает к себе и гладит большую птицу; уж он-то явно «отростёлок» от таких вот добрых бабушек.
Как тонко подметила одна из собеседниц, «душа – душе – рада».
Ещё на памяти у стариков то время, когда по рации можно было услышать немыслимую нынче просьбу:
«Пусть от их кто-нибудь приедет на жеребце – у нас кобыла загуляла…А нам к им ехать – недосуг. Мы с ёй молоко возим!»
Забота о живности была нормой в прежней жизни. И потому в нынешней тянулись и тянулись люди к Джанне Таджатовне со своей болью.
«Сердце не терпит, как оне зачнут телёнков по хребтине лопатам охаживать… Телёнок – он ведь тожо человек!»
«Мы Мурку жалиём…Ой, какая кошка была умная, не покастила…Настрадалась она, в глазах – слёзы…Мы уж её до конца додёржали… А сосед – кошка незапонадобилась – к ручью снёс, головой её в воду, каблуком придавил…Зверь зверем…»
Конечно, не проста жизнь деревенская, и многое в ней намешано и напутано. Кто-то дрожит над каждой былинкой, а кто-то относится к смерти без лишних воздыханий, даже если это касается человека.
«В детстве-то я росла худенько! Родители думали, какая подмога? Тятя говаривал: - Умирай, Танька, с красным звоном проводим…А я вот выжила!» – по-детски радуется старуха, точно обманула смерть навсегда.
Мужичка одного жена корила, что он много работает, так он отшучивался:
«Вот смерть придёт – а меня и дома-то нет!..– Не омманул. – Её не омманешь».
Но всё равно обыгрывать эту тему народ не перестанет.
«А мне севодни привиделось во сне, что мне-ка сделали гроб…а короток! Я сказала – я и наплюю на вашу работу. И помирать не буду!»
8.
Однако где ни заведись разговор, всегда найдётся кто-нибудь, кто переведёт стрелку на главное, сказав: «Покалякаем про власть!»
И тут начнётся!
«Когда хорошо-то поживём? – раззадорит художница.
– После меня.
Васюха-то доживёт?
– Должен».
Но не будет в этом ответе большой уверенности, потому что рушить – это быстро, а поднимать из руин…
Ведь всего одно поколение сменилось с тех пор, как старые люди завистливо осматривали округу и говорили:
«Кабы знать, что такая жизнь будёт – назад бы улезла, а топере – родилась!»
И вот сегодня мы стоим перед жутким итогом и ещё более страшным прогнозом:
«Русака-то скоро совсем изживут…Говорят: выживай! А как?»
Да и за счёт кого, если вся молодёжь из деревень поразъехалась? А о мужиках и поминать нечего, по пальцам перечтёшь, да и те – или пьяницы, или калеки. Мечтали вон три старых друга выбраться на поляну, «полюбоваться на природу да писен попеть, чтоб за рекой слыхать было!.. А что-то вот все троё занемогли: Лаврик худо слышит, Пантуш не видит, а мне не дойти…» – констатирует дед, сидящий на фоне своего пиджака с медалями и репродукции с картины «Три богатыря».
Была ещё одна «надёжа» у Руси; Джанна Тутунджан запечатлела её во всех ракурсах, нарядах и настроениях. Это женщина, точнее, Женщина. Та, которая с войны «я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Та, которая «коня на скаку остановит».
У художницы она очень часто рядом с конём, который из свадебной повозки перекочевал на скотный двор да там и тащил свою лямку до смерти. И глаза у них, у лошади и бессловесной труженицы-крестьянки, становились очень похожими – одинаково омутными и вопросительными.
Такие они на картине «Конюх», такие и в работе «Последний конь».
А потом старая женщина с вечным заступом в руках и с полным мешком на поле на вопрос о помощнике устало ответит: «Был конь, да весь изъежжон».
И другая подхватит со слезами на глазах:
«Меня ведь было – конём не затоптать! А топере…Как поглядишь – одно сухоё горё…»
Присела неловко на лавку немощная старуха и жалуется тайно плачущей гостье:
«Отемнала я навовсе. Ни беды не вижу. Куда ступить, не разумею. – И добавляет провидчески: – Как Расея бедная…»
9.
Господи, до чего же образна, мудра и многослойна глубинная русская речь! Её бы – на трибуны высокие, чтобы быстрее доходили вечные истины до тех, кто волен расселять их в жизни заново.
И не потому ли, что большинство работ Джанны «говорящие», а молчащие – говорят немо, глазами людскими, красками, – не потому ли нет от её творчества чувства безысходности, не смотря на всю горечь, которая разлита в нём?! Зато есть гордость за достоинство, с которым большинство переносят тяготы, есть восторг от острого ума и острого язычка сельчан. И обуревает такое чувство, будто ты посмотрел необыкновенный документальный фильм, который переселил тебя в северную глубинку и напитал не только морозной свежестью и запахами летних трав, но внедрил и неистребимую веру в неизбежность перемен. Да и разве может быть иначе, когда есть на земле подобные люди?!
Вот надёжный и добрейший человек, «Несущий свой крест» по уходу за немощной матерью. Вот мужик с руками богатыря, томящегося без настоящего дела, – «Сила есть». Вот труженик, не лентяй, не пьяница, а мастер «На все руки». А вот «Человек с одним крылом» – как полетишь?!
И ведь за те годы, что работала Джанна в деревне, родились, оперились новые детишки, которых она смогла увековечить: «Журавлёнок» с режущимися за спиной крыльями, «Соколёныш», запертый в доме с крошечным оконцем и напряжённо ждущий, когда его кликнут, позовут в небо. А свою маму «Берегиню» оплели молодыми стволиками аж трое мальчишек Ежовых, которые жили в Сергиевской по соседству с художницей.
Да и девчоночки какие успели взрасти на этой земле! Разве забудешь «Толковую» или ту, что сидит в жёлтом оперении на картине «Светлая душа»?
Конечно, это они и написали в отзывах на одну из выставок:
«Мы думали, что про деревню уже все в нашей стране забыли. А Вы всему миру напомнили о нас. Когда смотришь на картину «Вольному – воля», понимаешь, что Конь со спутанными ногами – это весь народ, стремящийся к воле. И когда-нибудь люди сумеют вырваться из плена, обрести свободу. И лучшая жизнь наступит и в глухих деревнях».
Милые деточки…Я держу сейчас в руках обжигающую книгу с вашими словами, а за окном у меня покосившиеся дома почти умершей деревни; и плачет за окном капель. Но я с верой шепчу слова Джанны о том, что «уплывут, как бы ничьи, Все мои горести и беды…»
Кто-то из москвичей после столичной выставки так выразил самую суть её: с работ Джанны Тутунджан с надеждой смотрит на сильных мира сего вся Россия «своими родниковыми глазами, не замутнёнными корыстью и злобой».
Но и силы в ней для осознания и изменения ситуации скопились предостаточные. Взгляните на молодую мать, зарисованную художницей двадцать с лишним лет назад, 21 августа 1991 года. Она склонилась над малышом и, кормя его грудью, приговаривает-волхвует:
«Ондрюша, хороший-от мальчик…Вот какая жизнь пошла…Ишь, удумали – танки на людей…Худые дядьки…А ты кушай, ягодка, и рости. Выростёшь большо-ой!..Потом с Витёй, с Васёй, троё, поедете в поле, да и спросите: А кто тут хозяин?!»
И ведь выедут! И ведь спросят!
И от предчувствия этого сердце моё омывается слезами, как берег возле Сергиевской – водами Сухоны…
Коллаж Л.Бесчастной