Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 3 примадонна

               

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава третья         
                Страница 2 Примадонна

         В 1982 году вышла книга Ланфранко Распони "Последние примадонны".
       О Каллас - в последней главе, как и у Курта Хонолки в книге "Великие
       примадонны",  вышедшей двадцатью годами раньше. От Каллас до Жэвэ
       Джомонд - те же двадцать лет. И Распони, и Хонолка Каллас не любили.
       Для Хонолки, она  просто - "скандалистка". Для Распони -  "проста и 
       необразованна". Хватит ли мужества (которого не хватило ни Хонолке,   
       ни Распони) интервьюеру Жэвэ Джомонд остаться журналистом? Ведь не 
       секрет, что нужда может сделать из каждого мужчины журналиста, но не 
       всякую женщину – проституткой.               
                Растерянный читатель.

                Примадонна
                (Из “Записных книжек” “К”) 
 
Париж, “Опера Бастилия”                19 сентября 1997 года.

    Скандал разразился невероятный. На вечер двадцатилетия со дня смерти Каллас устроители печального юбилея в Париже припасли Жэвэ Джомонд на десерт.      
    - А теперь на сцену мы приглашаем Primadonna assoluta - Жэвэ Джомонд!
    Если бы голова ведущего могла вертеться как пропеллер, то она сорвала бы занавес и бросила бы его к ногам Примадонны. Выдержав паузу, когда зал замер в ожидании, он, насилуя микрофон, заговорщицки воскурил фимиам:
   - Сегодня с нами бесподобная дива, и мы с великим восхищением и неописуемой благодарностью, как простые фанаты – искренне и наивно будем слушать поразительный по красоте и силе голос Жэвэ Джомонд. А ее высокое колоратурное сопрано - объемное, великолепное, удивительно гибкое - с космической интенсивностью, энергией и неистовой выразительностью позволяет многим критикам и почитателям божественного дара сравнивать ее с самой Марией Каллас.
    Тот, кто, выходя на сцену, хоть раз в жизни испытал восторг от того момента, когда весь ликующий зал, где собрался коронованный цвет Европы, в едином порыве взлетает со своих мест, приветствуя его появление, может, не смущаясь, причислить себя к небожителям. В платье из струящегося невесомого шелка телесного цвета, простроченном тончайшими золотыми нитями и плотно облегающем фигуру (о таком говорят, что оно - с эффектом “второй кожи”), Жэвэ Джомонд не просто спустилась на землю, но, как оказалось, была готова провалиться в пучину очередного скандала.
    - Это обилие прожекторов, цветов и восторженных глаз все еще по праву принадлежит Марии, а не мне! Никто из вас не сможет рассказать о ней столько выстраданного, сколько знаю я! Но и я не стану этого делать - по одной простой причине. И петь - по этой же причине - не буду сегодня перед вами: я - не новая Каллас! Я - Женевьева Джомонд! Но если вам необходимо все же сравнивать нас, то наша общность в одном: мы - не святые! Да, я - не Святая Женевьева, покровительница Парижа. И я не боюсь вашего скорого осуждения моих слов и моего отказа петь. Я горда тем, что моя карьера заканчивается на излете не только века, но и второго тысячелетия. И я уверена: Мария меня бы поддержала. Никто не собирается делить ни с ней, ни с кем бы-то ни было другим пьедестал самой-самой! Здесь, в Париже, у 10-ти летнего здания “Опера Бастилия”, где сегодня проходит наш вечер, осталось от строителей множество изъянов, превратившихся в парижские скандалы... 

    Клянусь, я видел сам, как ее Голос материализовался и упругой волной взрыва взлетел над сценой; ударил по софитам, отчего раздался звон стекол, и серебряный дождь осколков долетел до первых рядов партера. Теперь, в искаженном свете, платье Жэвэ вовсе исчезло, и она, безупречно обнаженная, осталась наедине с негодующим залом.
    - Так пусть ни я, ни Мария Каллас, ни все, идущие за нами, не испытают таких потрясений, как “Опера Бастилия”. Здесь даже сцена театра отказывается подчиняться людям... Но я знаю: мои стенания напрасны! Триумфы Марии Каллас остались непрощенными. Завтра вы и меня не простите. Стоит только открыть пасть какому-нибудь бульварному журналу и изрыгнуть очередную сплетню о том, что, якобы, из-за меня срывается открытие сезона в “Ла Скала”, как ваше обожание мгновенно превратится в гневное осуждение. Я всегда, как и Мария, стояла перед мучительным выбором: музыка, или вы - слушатели. Стоите перед выбором и вы: музыка, или наша проклятая жизнь в ней. Выбирать вам. Я же, раз и навсегда, выбрала музыку...
     С подземной стоянки “Опера Бастилия” на рю де Льон Жэвэ провожал лишь Джованни Сабата. Он не стал корить свою подопечную (хотя разразившийся скандал мог сгубить его карьеру), а только спросил, пряча глаза от Жэвэ, как там его дочь – Жужу и внук – Шарль. На следующий день эхо скандала докатилось до Нью-Йорка. В “Мет” первым принес его Жило и сразу заспешил в гримерную к Жужу. Скорее, он искал лишь повод. Жило мнилось: стоит только толкнуть дверь в гримерную, и Жужу снова предстанет перед ним во всем блеске своей наготы. Жужу он не застал, зато в кресле, будто дожидаясь его, сидела с газетой в руках Маргарет Рабич.
    - Даже не спорь со мной. Только ты можешь и обязан немедленно замять скандал.
    - Как ты себе это представляешь?
    - Свяжись с “Тайм”. Интервью - единственный выход, и то - в том случае, если она сама захочет все рассказать.
    - “Тайм” не будет этого делать. После того, как он внес Джомонд в
рейтинг 100 самых влиятельных людей мира, никто не станет подвергать сомнению свое решение из-за какого-то скандала в Париже.
    - А ты попробуй! Найди другой журнал. Я уверена, что они за это схватятся. 
         Интервью Жэвэ Джомонд после ее возвращения из Парижа.

Нью-Йорк. Отель Four Seasons.                24 сентября 1997 года.

    Примадонна наотрез отказалась дать интервью в аэропорту у трапа самолета. Rolls Royce Phantom прямо от трапа увез ее в отель Four Seasons на Ист 57-й стрит. Я ждал Жэвэ Джомонд уже больше часа на балконе, примыкающем к одной из комнат для завтрака в ее апартаментах. Мое нетерпение скрашивал вид Центрального парка с высоты 700 футов. Стоял конец сентября, и не было ни одной краски в мире, которая не потрясала бы взор! Столь долгое ожидание предполагало появление Примадонны во всем ее блеске, но Жэвэ явилась одетой по-домашнему, в сопровождении своей помощницы – дочери ее импресарио Джованни Сабаты. Заметив мой разочарованный взгляд с налетом недоумения, Жэвэ предложила взять интервью не у Примадонны, а у женщины, к которой я заглянул на чашку чая. И чай немедленно явился в виде необыкновенного четырехугольного сосуда на ножках. Четыре дракона по углам на цепях поддерживали девушку, на плечах которой покоился шар, не меньший, чем земной.
Джомонд:
    - Подарок Артура Саклера.* Китайская бронза. Неплохо для заварочного чайника? Ритуальный сосуд для жертвоприношений. Я люблю чай с Тибета. Меня уверяют, что там есть одно единственное поле, затерянное в ледниках, где собирают молодые листья. Пить такой чай равносильно созерцанию мира с вершин тибетских гор (смеется). Так много белого в нашем мире не увидишь.
Вопрос: — Вы прибыли в Париж сразу, - после гибели принцессы Дианы?

- Не утруждайте себя вопросом. Я плакала, когда узнала.

В. С вами в Париже одновременно был Майкл Джексон. В вечер смерти Принцессы Дианы он отменил свой концерт. Не связана ли смерть Дианы с вашим решением не петь на юбилее Марии Каллас? Газеты преподносят ваш каприз, как очередную скандальную выходку.

- Все вышло случайно.

В. Так вы утверждаете, что это была импровизация, а не хорошо подготовленная партия?

- Если вы надеетесь на серьезный разговор, то я посоветовала бы вам начать с  музыки. Вы же представляете серьезный журнал. Зачем же скандалами множить скандалы?!

В. Вы уже попадали в ежегодный рейтинг 100 самых влиятельных людей мира. Со следующего года, буквально через три месяца, наш журнал начнет выбирать “Персону года”. Вас не смущает, что вы сможете встать вровень с президентами великих держав?

- Напротив. Если президенты великих держав и вся королевская рать, вместе с ними,  являются на наши спектакли и, стоя, аплодируют нам,  то, может быть, мы на самом деле – небожители?

    Было видно, что Примадонна замерзла. Она упрекнула свою помощницу за то, что та ее не предупредила о холоде и не отвела меня в гостиную. Через несколько минут мы уже сидели у мраморного камина под огромной хрустальной люстрой, и я раскладывал свои бумаги и диктофон на бронзовом столе.

В. С вашего разрешения, я прочту отрывок, скорее - реплику из припасенного заранее последнего рассказа Кафки: “Певица Жозефина и мышиный народ”. Вот этот отрывок: “...Жозефина требует, чтобы ею не просто восхищались — обычного восхищения ей мало, извольте перед ней преклоняться, чтобы повысить интерес к своему пению; ведь она считает, что ее слушают глухие; правда, по части вызовов и аплодисментов у нее нет причин жаловаться, однако настоящего понимания она якобы не находит и давно оставила надежду”. Вас, как и Жозефину, не охватывают ли подобные чувства, когда вам аплодируют президенты?

- Я никогда не читала этого рассказа у Кафки. О чем он?

В. Это предсмертный рассказ, и его можно считать завещанием. Кафка пытается найти достойные слова перед смертью и оправдаться и за свою жизнь, и за свое творчество.

- Почему - “мышиный народ”?

В. Я прочту еще один отрывок. Он не короток, и я прошу потерпеть. Может он лучше меня объяснит...: “Наш народ, пожалуй, никому безоговорочно не предан; этот народ, который больше всего любит свою безобидную хитрость, свой детский лепет, свою невинную болтовню — лишь бы чесать языком, — этот народ не способен на безоговорочную преданность, и Жозефина это чувствует, она с этим борется, не жалея своей слабой глотки. Странно, что наша умница так просчиталась, хотя, возможно, это даже не просчет; махнув на все рукой, она следует велению своей неотвратимой судьбы, ибо судьба ее в нашем мире может быть только очень печальной. Она сама отказывается от пения, сама разрушает ту власть, которую приобрела над душой своих слушателей. И как только она приобрела эту власть — ведь эта душа для нее за семью печатями! Жозефина прячется и не поет, а между тем народ-властелин, ничем не обнаруживая разочарования, незыблемая, покоящаяся в себе масса, которая, что бы ни говорила видимость, может только раздавать, а не получать дары, хотя бы и от той же Жозефины, — народ продолжает идти своим путем. Жозефина же осуждена катиться вниз. Близка минута, когда прозвучит и замрет ее последний писк. Она лишь небольшой эпизод в извечной истории нашего народа, и народ превозможет эту утрату. Легко это нам не дастся, ибо во что превратятся наши собрания, проводимые в могильной немоте? Но разве не были они немыми и с Жозефиной? Разве на деле ее писк был живее и громче, чем он останется жить в нашем воспоминании? Разве не был он и при ее жизни не более чем воспоминанием? Не оттого ли наш народ в своей мудрости так ценил ее пение, что оно в этом смысле не поддавалось утрате? Как-нибудь обойдемся мы без нашей певицы, что же до Жозефины, то, освобожденная от земных мук, кои, по ее мнению, уготованы лишь избранным, она с радостью смешается с сонмом наших героев и вскоре, поскольку история у нас не в большом почете, будет вместе со своими собратьями предана всеискупляющему забвению”.    

- Почему же “всеискупляющему забвению” не предать то, что произошло в Париже? Мне ли удивляться! Скандал раздули до невероятных размеров. Особенно в Европе. И вот он докатился и до Америки. А ваш завуалированный Кафка – приметы этого скандала. Вы, журналисты, сами попадаете в расставленные вами же сети. Завтра вас убедят в том, что с таким трудом и риском добытое вами  интервью я никогда не давала и не могла дать, по причине  беременности или родов.  А может, вы докатитесь до утверждения, что я зачала своего ребенка прямо на сцене, под одобрительные крики зрителей, на ложе из цветов, которыми они закидали  мой триумф!
— Не кажется ли вам, что своей иронией вы уклоняетесь от необходимости разделить вместе с прессой ответственность за скандалы, сопровождающие вас? Кафку не преследовала пресса. Его испытывали безвестностью, как вас испытывают славой. И сомнения (после того, как он приказал Максу Броду уничтожить все свои рукописи) в том, что его имя канет в Лету, были мучительными. Не отсюда ли преследующая вас неуверенность, а с нею - и срывы, и необоснованная подозрительность?

- Зачем вы через Кафку пытаетесь мне внушить, что и мое имя канет в Лету забвения? Это так же скучно, как все время думать о неминуемой  смерти. Или это для того, чтобы мне было легче переносить травлю и унижения? Ведь даже вашему журналу с его "элитным" читателем, интересна не я, - как человек и примадонна, а лишь тот устойчивый миф, тот образ, который вы мне навязали...

В. Но, согласитесь, парижский скандал на юбилее Каллас - не наше мифотворчество...

- Вы слишком молоды, чтобы помнить, как ваш журнал в 56 году стравливал Каллас и Тебальди, или же, Каллас - с ее матерью. Теперь, точно также, меня стравливают с призраком Каллас. Леонардо да Винчи и Микеланджело ненавидели друг друга, но никому и в голову не приходило сравнивать их друг с другом. В образе primadonna incarnata трудней выловить скандальчик, чем из образа “священного чудовища”.

В. Давайте договоримся, что наше интервью не будет оплачено никакой низкой услугой с моей стороны. Вы же не заставите меня сбегать для вас в прачечную? И если (с вашей точки зрения) бульварный журнал “Оджи” возбуждает не только аппетиты публики к жареному, но и разжигает фантазию прессы и счастлив примешать к вашим ответам домыслы – это его право, но мы-то не несем за это ответственности.

- Давайте попробуем.

В. Вы назвали примадонн – “небожителями”. Не могли бы вы уточнить, что вы имели в виду?

- (смеется). Моя жизнь проходит в постоянных перелетах и приходится разучивать роли “на небесах”...

В. Что вы можете сказать об эротизации оперы? Сегодня...

- Только не начинайте разговор о страстных поцелуях и стриптизе на оперной сцене.

В. Я согласен, что при постановке оперы существует всего лишь партитура и наследие - опыт прошлых постановок. Но не попали ли постановщики опер в ловушку? Давно уж никто не обсуждает, что сделано, а обсуждается – как.

- Согласитесь, что секс на сцене появился раньше, чем сама сцена. Я даже скажу больше: театр возник для того, чтобы дать человеку разобраться, чем же на самом деле является секс. Но, прежде всего, это относится к нашей, христианской культуре. На востоке таких проблем не было.

В. Значит, новые секс-провокации режиссеров вы считаете нормой? И плоть теперь должна заменить голос?!

-Тогда и вы ответьте мне на вопрос: к чему все эти истязания оперных героев? Чего они так жаждут и готовы умереть, и умирают ради любви, сходят с ума и жертвуют всем? В конце концов, герои добиваются лишь одного: уложить предмет своей страсти в постель и заняться с ним любовью.

В. Выходит, опера – всего лишь прелюдия к половому акту? Не упрощаете ли вы проблему?

-Тогда  я вас еще спрошу: задумываетесь ли вы о своем дыхании? Вряд ли.

В. Слава богу – я не болен!

- Но вы же знаете: не будете дышать – умрете! Вы не думаете об этом и испытываете наслаждение от дыхания, если, конечно, вас не выдернули из петли, или из воды, как утопленника. Для меня же, правильное дыхание – моя профессия, мой успех. Не буду правильно дышать на сцене – наступит смерть, только - творческая. Но я не об этом. Секс, в отличие от дыхания, всегда ожидаемое и осязаемое наслаждение.  И не только от самого акта. Если вы связаны со своим партнером большим, чем только секс, то все, что предшествует ему и следует за ним, и есть смысл всего вашего существования. Любая опера – прелюдия любви. И если актеров охватывает страсть, и они не в состоянии сдержать своих героев, то это не просто допустимое, но порой -  единственно возможное развитие оперы.

В. Вы же - не поклонница Фрейда и не сводите всю нашу жизнь к сексу? Пусть Фрейд - гений и тысячу раз прав, но существует и иная точка зрения. Да и церковь не желает следовать учениям еретиков.

- На вашем месте я бы не стала противопоставлять религию и любовь. Сила чувств верующего (при общении с Богом) - не уступает наслаждению от секса,  и,  по сути, они являются единством противоположностей. Так, кажется, об этом говорят философы. Недаром венчание проходит в церкви и освящается именем и волей Бога. 

В. И, все-таки, вы меня не убедили! В церкви при венчании никто не демонстрирует оргазм. Давайте отвлечемся от театра и кино, раз уж мы говорим об опере. Вот Каллас. Голос был ее главным выразительным средством. Она могла им прикасаться и к партнеру, и ко всему залу, обнимать вас, целовать и возбуждать. Ее голос был нежным и страстным, и доводил до исступления - почти оргазма. Да вы же сами - непревзойденный образец такого исполнения. Обнажающаяся на сцене певица не способна так петь!

- Каким бы ни был прекрасным голос, высшим творением природы является тело женщины, и я уверена, что грядет еще одна эпоха нового Возрождения, когда последние табу исчезнут - как инквизиция и костры мракобесия... А что касается оперы... Одна моя подруга (прекрасное сопрано и хороша собой) призналась мне, что если ее партнер не просто играет чувства, а сам начинает их испытывать, не выходя при этом  из рамок образа, то она как бы проваливается в состояние экзальтации, чувства ее обостряются, и она почти теряет над собой контроль, и лишь профессия спасает голову, сохраняя ее при этом трезвой и холодной.

В. Вы так отстаиваете свое видение, что я подумал: уж не вы ли собираетесь в предстоящей премьере играть Саломею?

- Простите, я ослышалась?

В. Может мои источники не до конца проверены, но я слышал, что следующий сезон в “Мэт” открывается Штраусом, и коронным номером будет исполнение самой примадонной, кстати, - обнаженной, “Танца семи покрывал”.

-Жужу, что произошло, пока меня не было?

Жужу (в полном замешательстве) Я  не могу сейчас вам ничего сказать...

Джомонд (не в меньшем)  Но почему?!

Жужу - Придете завтра в театр – вам мигом донесут.

- Пустая затея. В прошлом году, в Париже, я разговаривала с Каритой Матиллой (она пела в Гарнье Ганну в “Веселой вдове”), и она призналась мне, что хочет спеть и станцевать Саломею. Не знаю, что у нее получится – ведь ей под сорок (она моя ровесница), а Саломее – 16. А то, что я видела прежде... Может быть, когда-нибудь стриптиз-клуб и дорастет до театра, но опускать оперу до стриптиз-клуба...

В. Мадам Джомонд, но вы же сами противоречите тому, что с такой силой только что отстаивали!

- Я говорила совершенно о другом. Нельзя оперу задушить поясом невинности, но и бордель из нее делать не стоит.

В. Не опоздали ли вы со своими требованиями? Все на продажу! Недавно вышла книга Норманна Лебрехта “Кто убил классическую музыку...” В Англии она называлась поскромнее: “Когда замолкает музыка”. Читали ли вы ее?

- Не скажу, что внимательно... Я ею развлекаю своих гостей.

В. Лебрехт не жалует оперу. Сколько раз он брал у вас интервью?

- Мы с ним встречались, разговаривали, но интервью я ему не давала. Несколько дней назад я его встретила в Париже, на вечере Каллас, и успела ему только сказать, что классическая музыка и опера гораздо шире любых концепций, даже самых полных, самых скандальных, даже самых правдивых и откровенных. Музыка не подвластна человеку. Никто не знает, как она приходит в наш мир. Певцы - всего лишь  исполнители. Они только заражаются ею, и никто не знает во сколько обходится лечение; а если им повезет, то и смерть от музыки - благо!

В. Приближается конец тысячелетия. Даты выступлений ведущих музыкантов уже известны, но, странным образом, вашего имени в определенный период я не встретил. Некоторые связывают такой перерыв в ваших выступлениях с одной единственной причиной – рождением ребенка...

- Вы вторгаетесь в ту область, которая будет неинтересна читателям журнала с такой высокой репутацией. Давайте на сегодня прекратим интервью - оно превратилось в дебаты. Вы готовились к нему, а я устала от всех этих разговоров. У вас ведь есть любимая женщина? Я дам вам контрамарку в ложу на “Лючию ди Ламмермур”, но с одним условием: прежде, чем напечатать это интервью, вы мне его принесете на подпись.

В. Мадам Джомонд, с вашего разрешения, на следующей неделе я занесу его вам в театр.

- Договорились.

В. Но у меня все же есть еще один вопрос...

- Действительно -  последний?

В. Кто она – ваша помощница? Дурной тон - в присутствии красивой, неотразимой женщины справляться о достоинствах другой, но я в шоке: такой красавицы мне не приходилось прежде никогда видеть.

- Хотите приударить?! Это Жужу -  всего лишь моя костюмерша. Скажу честно, я недовольна этим интервью. Ваш читатель, скучая, возможно пробежит его глазами, или перевернет страницу...

В, Честно говоря, у меня припасены еще вопросы, но вы не такая, как несколько дней назад в Париже. Оттого все скучно и тысячу раз говорено...

- Ну что ж, задавайте ваши нескучные вопросы. Жужу, сядь рядом со мной. А то наш писатель отвлекается на твои ноги и не может сосредоточиться на моих язвах. Не правда ли? Жужу вы хотите раздеть до наготы, а меня - до душевного стриптиза?

В. Мне нравится такой поворот разговора. Начну с самого безобидного. Такие апартаменты можно себе позволить, если ваши записи хорошо продаются. Не будете спорить, что этому помогают бисы, записанные специально как театральные шумы. Так вот, на записи вашего концерта в “Ковент-Гарден” бисы звучат секунд на 10 дольше, чем они были на самом деле. Вас это не смущает?

- Напротив, все мы - заложники рынка, и я играю по его правилам. Хотя, впрочем, бисы - плохая примета, и я бы их сама остерегалась.

В. Говорят, что политика и мораль - взаимоисключающие понятия. А искусство и мораль?

- Я - добровольная заложница своего голоса, своего успеха. Бог, прежде чем навязать человеку заповеди, дал ему свободу выбора. Человек и есть - свобода выбора. Заповеди лишь склоняют его в пользу добра; но и выбор зла не менее естественен, чем выбор  добра. Мы выбираем НЕ УБИЙ и... включаем рубильник электрического стула. Христос отменил ОКО ЗА ОКО в пользу любви, но совершенно забыл, что Божье предназначение человека - любить себя, прежде всего. Если искусство уравнивает нас с Творцом, то единственное условие существования творящего человека - не быть, как все. Многим не дано в хаосе мира услышать гармонию. Но те, у кого есть дар слышать Бога и разговаривать с ним - не утруждают себя моралью (как, впрочем, и Всевышний). Но это - не бездумная любовь, а всего лишь балансирование выбора на краю пропасти.
— Очень запутанно и неожиданно. Мне всегда казалось, что искусство, а не свобода - способно приблизить человека к Богу. Конечно же, бисы - всего лишь маленькая уловка, но, согласитесь, какой бы ни были вы великой певицей, немалая часть вашей популярности искусственно раздута “звездной командой”, от которой зависит успех ваших записей на рынке!

- Жужу, сходи в мой кабинет и принеси... Чаплина.

В. Хотите меня разыграть?

- Хочу вас спросить, как вы понимаете экологию?

В. Защита природы... Зеленые, как доллары, и все такое...

- Недавно мне подарили... земной шар. Жужу сейчас его принесет.

В. Уходите от острого вопроса? (появляется помощница Джомонд с большим резиновым глобусом)

- Если вы помните фильм Чаплина “Великий диктатор”, то помните и этот глобус. Подарок “Фонда Чаплина”. Но я не о фильме, а об экологии, вернее,  о ее сути - равновесии. Если взять крошечную булавку (мы это делать не будем, только представим) и проткнуть ею шар - равновесие нарушится, и перед нами, вместо глобуса, окажется кусок сплющенной резины.

В. Я не улавливаю связи...

- Какой бы ни была звезда, подаренная людям самим Всевышним - Каллас или Карузо, или, зажженная имиджмейкерами, как Паваротти или я, - все, что нас окружает - и хорошее, и плохое -  всегда в равновесии. И только, благодаря этой хрупкости, все и держится. Но стоит одной маленькой булавке нарушить тончайшую пленку, - жизнь звезды лопается...

В. Неужели Лучано был обделен вниманием небес?

- Нет, конечно же! Голос его от природы был божественным, но для сцены - лишь необработанным бриллиантом. Но, когда он, лет через десять, научился правильно петь - это мало что изменило. К тому времени он еще не продал ни одной ноты своих записей, а, значит, был обречен на неизвестность.

В. Но он же успешно пел на сцене?!

- Пел, но был неслышим. Вы можете меня неправильно понять, и завтра Паваротти не подаст мне руки. Мы с ним живем в другое время, чем Карузо или Каллас.  Великим и богатым он стал по праву.  Но славу ему приготовили журналисты-повара, которых наняла фирма “Дека”. Они его так хорошо кормили, что скоро он приблизился к 130 килограммам живого веса. Каллас в свое время худела, а он - катастрофически полнел, но, как ни странно - именно это добавило ему популярности. Но, все же, я - не об этом. А разговоры о его разгульной жизни, царских пирах и застольях; о его интрижках и разводе; виллах и квартирах по всему миру; бешеных заработках на стадионах? А непосильная ноша - любой ценой сберечь голосовые связки? Еще бы! Эти вечные любители оперы с партитурами в первом ряду, готовые нас охаять при малейшей неточности или плохом самочувствии!  А все эти обвинения в том, что он предал оперу и стал рок-музыкантом? Вдобавок - это непрекращающееся обжорство, пока любовница-секретарша не усадила его на диету. Но все это - не в минус, а - в плюс! Это и есть - то самое равновесие, и любой расхожий упрек, которым вы меня пытаетесь подловить, нарушает его. 

В. Так что же? Как у Достоевского - все дозволено?

- Не дозволено всем тем, кто окружает его - его ближайшему кругу. Уверена, что менеджер Паваротти - Бреслин, при удобном случае предаст его, как предала и ограбила Каллас ее секретарша. (неожиданно поворачивается к своей помощнице)  - Жужу, ты тоже предашь меня?!

В. Извините, смею вас отвлечь от выяснений отношений. Вот мы говорили о праве выбора. Доминго отказался от Бреслина, а Паваротти согласился в его руках быть клоуном. Не кажется ли вам, исходя из вашей логики, что Примадонне теперь легче всего выжить, если опера превратится в реалити-шоу?

- Любую прямую трансляцию спектакля или концерта можно воспринимать как реалити-шоу. Я не удивлюсь, если кому-то сегодня вздумается установить за кулисами и в гримерных скрытые камеры. Для папарацци оперная сцена еще - terra incognita, но, уверяю вас - не надолго.

В. И это согласуется с вашей теорией равновесия? Если даже вас застанут на сцене голой?

- (смеется). В Древнем Риме нравы были похлеще. Но когда навязали мораль, еще не успели изобрести фотоаппарат, а то мы бы знали,  как все великие примадонны выглядели голыми. Без духа конкуренции сегодня не состоится ни одна звезда (а ведь они сегодня - станки для печати долларов), а все остальное - лишь издержки этой игры, правила которой еще никто не изменил. Никого не хочу обижать, но про одного вашего брата у нас в театре распевают куплеты: (напевает)

                Ах этот дерзкий язычок,
                Душой отравленный крючок, 
                Безгрешных грешников ловец,
                Подлейшей подлости подлец.   

Я, конечно же, не такая жестокая.  И не такая наивная. Наши голоса - не роспись Сикстинской капеллы и проживут недолго. Изменится мир, вкусы, предпочтения, и наши могилы зарастут травой забвения. 

В. Все это очень забавно. Но эти веселые слова - вроде заклинания, табу, чтобы скрыть царящие в мире музыки жесточайшие нравы. Ведь звукозаписывающие компании отстреливают неугодных без предупреждения. Я не говорю о физическом устранении, но отлучение от карьеры и денег - страшней. Вы, косвенно, причастны к этому?

-  Я знаю, о чем вы думаете.  Сегодня дирижерскую палочку держит рука, зачастую  подписывающая контракты. Поэт может закрыться в своей башне и писать пасквили на людей и - Бога, и, только лишь - от непереносимой любви к ним! А я не перестану повторять: музыка - единый организм множества людей. И если удается все же потрясать ею слушателей, помогать им жить, придавая смысл их жизни, то надо не интервью брать, а ставить нам памятники.

В. Но то, что временно - бессмысленно и не имеет ценности?

- Лет пять назад меня пригласили в жюри  Международного конкурса вокалистов имени Бернстайна в Израиле. Я много общалась с Леонардом, и он всегда с восхищением говорил о стране своих предков. Полететь в Израиль меня еще подвигла бабушка моего друга - Жило Бренсона, которая хорошо знала Тосканини. Она мне рассказывала, что Старик когда-то отказался исполнить в Италии фашистский гимн и, вместо того, чтобы дирижировать в Байрейте, отправился  в Палестину. Так совпало, что еще в самолете я познакомилась с флейтистом из Тель-Авива в черной шапочке...

- (помощница Джомонд) Кипе...

- Откуда ты знаешь, Жужу?

- Мне ли не знать!

- Ну-ну. Так вот, тот музыкант когда-то исполнял “Халил”* Бернстайна в  память об израильском летчике, погибшем во время Войны Судного дня. От моего попутчика я впервые узнала и подробности о Дне Искупления - Судном дне.

— И как это все связано с вечными ценностями?

- Имейте терпение. В этот день в церквах...

- (помощница Джомонд) Синагогах...

- Конечно же - в синагогах. Так вот, в синагогах читают библейскую притчу о пророке Ионе. До Ионы были другие великие пророки, которые упрашивали Бога освободить их от пророческой миссии. Мне знакомо это чувство перед выходом на сцену. Я тоже не раз была готова, как и Иона, сбежать из театра. А Иона сбежал от Бога, чтобы не исполнять его просьбу. Бог просил его предупредить жителей Ассирии о грозящем разрушении их столицы, но Иона немедленно сел на корабль и направился... в противоположную сторону. Тогда Бог поднял страшную бурю. Все матросы молили Бога спасти их, и только один Иона крепко спал. Команда корабля быстро нашла причину и кинула Иону за борт. Там его и проглотил кит.

В. Так почему именно в Судный день читают эту сказку для детей?

- Я еще главного не рассказала. Когда кит выплюнул Иону, тот все же добрался до Ассирии - страны, уничтожившей почти весь его народ, и попросил их раскаяться. И те, неожиданно, согласились с ним, и раскаялись. И Бог их простил. А что было бы, если Иона пришел бы в послевоенную Германию и попросил ее народ раскаяться в развязывании войны, в уничтожении евреев? Но не это главное. Я сразу начала допытываться, какой смысл в вымаливании в Судный день прощения за грехи у Бога, если на следующий день ты вправе снова грешить?  А если ты просишь простить тебя за убийство - вправе ли Бог прощать за это, или такое право дано только жертве?

В. Христианство однозначно говорит о прощении. Людской суд - всегда ущербен, неполон. Бог - судия!

- Все не так просто, но я хочу, прежде всего, ответить на ваш вопрос. В Судный день человек, оказывается, просит снять с себя все обеты, принятые им по ошибке или под давлением обязательств. На иврите: ответ, возвращение и покаяние - одно и то же слово. И для меня - каждый новый выход на сцену - акт искупления, возвращение к истокам своим и искусства, но, также, и ответ на все непримиримые противоречия жизни - моей жизни. Ответ и на ваш вопрос. “Раскайтесь за день до смерти”, - учил священнослужитель. Тогда ученики спросили его: “А кто же знает, когда умрет?” - “Тем более, нужно раскаяться сегодня, чтобы не умереть завтра”.

В. Вы так нежно говорите о евреях... Мне пришло на память знаменитое дело вашего отца, когда его обвинили в преступлении, и почему-то искали его еврейские корни.

- Я тогда была еще слишком молода, и убийство моего брата помню плохо, да и отец мне никогда сам не рассказывал. Но в нашем доме об этом много говорили.
— Хотелось бы все-таки услышать об этой истории из первых уст. Единственное, что я знаю наверняка - это то, что ваш отец собственноручно казнил убийцу вашего брата. За день до его казни! Мотивы такого поступка совершенно необъяснимы. Поэтому-то и пытались все свалить на его еврейские корни.

- К счастью, или - к сожалению, ни по линии отца, ни по линии матери в нашем роду евреев не было. Но если принять, что Адам и Ева были евреями, то выходит, что мы все - евреи. На первый взгляд, зачем было убивать того, кто через день и так должен был испытать ужасные муки? Вот и Мишель Фуко, и Альберт Камю в своей книге “Размышление о гильотине” описывают сцены кровавых и варварских казней преступников. Ведь Франция к тому времени была единственной европейской страной, где была еще смертная казнь, да еще и на гильотине...

В. Но последний смертный приговор был приведен в исполнение во Франции, кажется, в 1977 году...

- Это сегодня, спустя двадцать лет, все ясно.  А тогда, в том же самом 77 году адвокат отмазал от смертной казни убийцу и вора, который перерезал своим заложникам горло. И отец испугался, что кара не настигнет убийцу его сына. Последний день перед казнью отец приравнивал ко всей предыдущей жизни, и не дать его прожить убийце - стало теперь для отца смыслом жизни. Отмщение...

(раздается телефонный звонок, и помощница Джомонд снимает трубку)

Помощница Джомонд.  Господин Бренсон сказал, что явится через час.
Джомонд. Сожалею, но историю моего отца я расскажу вам в следующий раз.

В. Всего несколько вопросов.

- Я даю вам полчаса.

— Кстати, почему сам господин Бренсон, будучи известным музыкальным критиком, пишет так много о вас, но никогда не брал у вас интервью?

- Если вы намекаете на то, что у нас с господином Бренсоном не только официальные отношения, то я сама вам говорила, что он мой друг, если такое определение вас устроит. (делает протестующий жест рукой). Только не надо спрашивать, почему я ему доверяю. Я не хочу ставить в неловкое положение интервьюера - пришлось бы врать или недоговаривать. Сегодня, когда оперных звезд и их менеджеров деньги развели по разным сторонам баррикад, многие журналисты рванули вместе со звездами за большими гонорарами.

В. Выходит, вы обвиняете своих коллег?

- Паваротти со свой командой теноров всех отравил алчностью. Когда можно быстро заработать кучу денег, уже не до претензий продюсеров сделать значимый для искусства спектакль. Поэтому часто оказываюсь в конфронтации с театральным руководством: я делаю театру деньги, но специально не ищу их.

В. А библейский принцип – не судите?

- Если на ваших глазах будут убивать человека, вы вспомните о Евангелии, или - об угрозе чьей-то жизни?

В. Признайтесь, если это возможно, вы всегда в образе Жэвэ Джомонд - великой Примадонны, или, забываясь, становитесь просто женщиной?

- (смеется). Вы думаете, я ложусь спать в маске? Поверьте, что на ночь я привыкла раздеваться.

В. Мы уже вспоминали Каллас - причину или следствие вашего парижского скандала. Но все же рискну. Карло Джулини говорил про Каллас, что с ее приходом иллюзия  искусственности театра (ибо театр есть искусственный мир)  рассеялась. Реальностью стала сама сцена. Она была – сама жизнь. Она заставляла леденеть, страдать, содрогаться, была самим  искусством, но и, одновременно, самой жизнью! Все это с полным правом можно отнести и к вам. Гений всегда страдает в тисках звездности.

- Трагедия выдающихся оперных звезд в гордиевом узле театра и жизни. Когда успех на сцене требует принести в жертву личную жизнь, это всегда - драма. Когда,  пожертвовав сценой ради жизни, не находишь ожидаемого покоя и счастья - двойная драма. Так было с Каллас.
В. В Париже вы заявили, что до конца тысячелетия покинете сцену. Не связано ли это как-то и с вашей личной жизнью?

- Как и все женщины, я мечтаю о доме, о семье и детях. Все-таки, даже апартаменты в лучшем отеле Нью-Йорка, согласитесь, лишены духа семейного очага, как ни банально это звучит. Я же просила взять интервью у женщины, но видимо, вашему журналу я, как женщина, - не интересна. До тех пор, пока вы не залезете ко мне в постель...

В. Вы все еще не смирились с участью Примадонны?
 
- Говорят, что раньше актеров хоронили за оградой кладбища. Церковь считала, что они, входя в   образ, должны проживать чужие жизни, а значит - входить в чужие души, а свою при этом - терять! Актер теряет себя в любом случае: или он проживает чужую жизнь, как свою собственную; или отстраняется за счет наработанных приемов (будь это даже самая распространенная “Система Станиславского”).

        В гостиной появляется господин Бренсон. Я принялся собирать свои бумаги и стал на несколько минут свидетелем странного разговора:

Бренсон. Жужу, у тебя первая репетиция, и все на пределе.
Джомонд. Репетиция чего?
Жужу. Мы... Я просто не успела предупредить...
Джомонд. Репетиция чего?
Бренсон. Понимаешь, Жэвэ, пока ты была в Париже...
Джомонд. В “Мет” произошла революция?!
Бренсон. Возможно, это можно назвать революцией... В “Мет” ставят  “Саломею”.
Джомонд. И что в этом странного? Я слышала об этом. Финская певица...
Жужу. Я просто решила попробовать...
Бренсон. Тебе покажется странным, но на роль Саломеи взяли Жужу.
Жужу. Я могу вам, Жэвэ, предложить голой погулять на сцене.
Бренсон. Жужу, не хами!
Джомонд. Какое хамство! Вы же издеваетесь надо мной?!
Бренсон. Ты когда-нибудь слышала, как она поет?
Джомонд. Поет! Скакать голой на сцене в “Мет”?! Это же не парижское “Лидо”!
Бренсон. Если хочешь, поедем на первую репетицию.
Джомонд. Постой! Уж не станцевала ли прежде голой она перед тобой?! (замечает меня). Вы еще здесь?!
Бренсон. Я...               
Джомонд. И поеду! Я никогда этого не допущу!

Примечания
_________________________________________
*Артура Саклера - Артур Саклер (1913-1987) - крупнейший коллекционер восточного и западного искусства.
*Халил — древний еврейский духовой инструмент, о котором упоминается в Библии. Это род флейты с дырочками, на которой играли, держа ее прямо перед собой.