Ножичек с беленькой ручечкой
Дерево без корней не живёт, а с подрубленными – сохнет. Так и человек: приходит время, и он начинает, как бы задыхаться без чувствования своих корней. Не берусь судить с кризисом среднего возраста это связано, или просто с возрастом. Может, не всех это и накрывает, но со мной случилось. Но если линию по матери я знаю неплохо: бабушка Марья прожила девяносто три года и успела дотянуть до первой волны моей ностальгии по роду, то вот с отцовской не всё так однозначно. Дедушка и бабушка умерли задолго до моего рождения, последняя в 1944 г. Отцу самому тогда всего девять лет было. И пришлось старшим сёстрам отдать его и двух маленьких братишек в детский дом. Но это папа мне и сам успел рассказать, даже показал этот дом в городе Кашине, когда возил по родным местам.
Беда в том, что он был монтажник-высотник и погиб, когда мне было всего десять лет, так что более глубоко копнуть своё генеалогическое древо с его помощью я не успел. Да и просто забыл уже, если он меня и просвещал на этот предмет. В детстве-то такие вещи не кажутся особо важными. Но одна из его старших сестёр – Людмила Петровна живёт в Москве и пребывает вполне себе в твёрдой памяти. К ней-то я и поехал заполнить лакуну в знании родословной.
Мы не виделись много лет, но она не особенно изменилась: только ещё пополнела, нездоровой такой полнотой, особенно ноги, они у неё всегда болели, а тут вообще стали, как тумбы. Видно, что двигаться ей трудно, но сразу принялась хлопотать на кухне: такого ещё не бывало, чтобы она отпустила меня, не накормив до отвала. Поэтому разговор, ради которого я собственно, и приехал, ну, кроме просто повидаться начался на кухне. Так, что-то по ходу отмывая, нарезая, отваривая, поджаривая и тому подобно священнодействуя, она и удовлетворила мой главный голод, ещё до того, как приготовилось первое блюдо. Рассказала про прадеда-купца и прабабку-дворянку, про деда-милиционера и бабушку-колхозницу. Но больше всего меня потряс рассказ про отца в его детдомовскую бытность. Тётя Люся тогда в том же Кашине на фабрике работала.
– Никогда не забуду, Володя присмотрел в магазине перочинный ножичек, вот такой вот, – показывает мне пальцами размер не больше ладони – с беленькой ручечкой, карандаши затачивать там, ещё чего-то, ну, в общем, с тремя приспособлениями. Я ему обещала купить. Говорю: «Послушай, на восьмое марта будет премия, и я тебе обязательно куплю этот ножичек. У меня нет сейчас ничего: я за квартиру плачу, сестре в деревню посылаю сотню, – а зарабатывала тогда где-то рублей триста. – И тебе то одно, то другое и мороженое когда». А мороженое было тогда такое, вот кружочки, как-то вот набирают их, хлоп, хлоп, вафля и тут таблеточка, хочешь побольше, хочешь поменьше.
Поправив, гладко зачёсанные назад, чёрные без особой седины волосы, схваченные на затылке в небольшой хвостик, Людмила Петровна показывает мне, как и что там набирали. Похоже, как в армии масло на порции делили, тоже какой-то фиговиной от целого куска зачерпывали и потом как из поршня выдавливали порционную таблеточку.
– А на восьмое марта всем дали конверты, а мне не дали. Мне сшили платье вельветовое и, как я была стахановка артели, повесили.
– На доску почёта? – не понял я.
– На доску почёта тоже вешали, это раньше. А когда было собрание, повесили на плечиках, чёрное такое, вельветовое платье. Так вот – показывает у себя на груди – косая полка, здесь голубая пуговица и так вот голубеньким отделано. Мы когда ещё заходили, глянула: вот какое красивое платье, кому-то вручат. И вот всем вручают, всех вызывают, а меня не вызывает Марья Хаимовна. Бригадир наша, евреечка она была. Всем премии, конверты, премии в конвертиках, а мне ничего. У меня уже слёзы на глазах, обещала купить Володеньке перочинный ножичек. Потом последнюю меня вызывают: «А это у нас стахановка артели, выполняет норму на 145-150 процентов. Дарим ей от всего коллектива платье».
Тут тётя Люся замолчала, как-то невидяще глядя в пространство между нами. Вспомнила, наверное, воочию это платье или само собрание. Потом очнулась от прошлого, и в сердцах продолжила свой рассказ:
– Ой! Я готова была это платье разрубить к чёртовой матери. Мне было так стыдно, я так плакала. Я плачу, а она меня уговаривает: «Чего ты? Чего ты?» Марья Хаимовна меня любила. «Что ты плачешь?» Не надо мне это платье, мне лучше бы дали деньги. Не надо платье! «Почему?» Не надо платье, я брату обещала купить перочинный ножичек! С беленькой ручечкой. Плачу так, ей в плечо уткнулась. А она говорит: «Скоро зарплата и купишь брату этот ножичек». А Володенька меня ждал, на проходной сидел. И вот я выхожу с этим пакетом, а у меня ни рубля денег. Ножичек-то и стоил всего рубль пятьдесят или рубль семьдесят, но у меня ни рубля нет. Ну вот, стала ему говорить: «Володенька, вот, платье мне дали, а денег не дали, не могу сейчас купить тебе ножичек, надо ждать до получки».
Смотрю, а у тёти Люси слёзы на глаза наворачиваются, она их по ходу дела, потихоньку смахивает, не прекращая пока и на столе орудовать.
– Никогда я не забуду, какие у него были глаза, и какие крупные слёзы катились из глаз – прямо градины. Он стоит – ничего не говорит, а эти вот: кап, кап, кап, кап, как ливень дождика. «Пойдём, что ли продадим это чёртово платье на рынок, – говорю Володеньке – я тебе обязательно куплю». Он согласился, дошли до рынка. Рынок в центре Кашина тогда был, где старые купеческие ряды. Я развернула уже это платье, вот говорю, продадим сейчас, я тебе и ножичек куплю и сладости, и всего куплю, только не реви.
А сама уже слёзы утирает передником не на шутку. Картошку, которую она на доске резала, окончательно оставила. Я, конечно, не плачу, но комок к горлу подступил не шуточный. Это девчонкам, или тем, кто детство забыл, может показаться пустяком: подумаешь, какая важность – перочинный ножик. А я-то хорошо помню свой первый.
И ничего особенного, обычный складешок был, с алюминиевой ручкой. Одно лезвие. Размером, вряд ли больше, чем тётя Люся показала. И стоил-то всего двадцать две копейки… Но сколько ж радости было, когда отец мне его купил. И моралей, помнится, никаких напутственных не читал, наверное хорошо ещё помнил своё детство.
Ножичек хоть и звался перочинным, но перьев у нас уже давно и в помине не было, чинить ему удавалось только карандаши, да палочки на улице резать. А больше всего, конечно, доставалась ему роль метательного орудия.
Ох, и накидался же я его уже в первую неделю. А упражнялся я тогда в метании ножа не просто так – для забавы, а для дела. Тогда у нас во дворе игра в города была модной, или в страны, не помню точно название. Когда всё пространство двора делилось на страны, с чёткими границами и кругами-столицами. И каждый вечер закипала во дворе настоящая мировая война: каждый участник был сам себе полководец, ведущий боевые действия с помощью ножика-войска, удачным броском-втыканием отвоёвывал кусок чужой территории, продвигаясь в сторону столицы, а неудачный бросок передавал право хода сопернику. Война заканчивалась завоеванием столицы, но её нельзя было получить одним метким броском, как большой город она отвоёвывалась по частям, вплоть до момента, пока царь-соперник не сможет хотя бы на одной ноге стоять на оставшемся пятачке,
А чтобы успешно воевать, нужно было уверенно втыкать ножик при броске. Само собой это не развивалось, нужно было тренироваться. Вот на набивании руки в бросках я и потерял тот первый ножик. Вышел как-то во двор, никого нет, я и взялся метать его в землю. А весь первый этаж в нашем г-образном доме, занимала специальная школа для умственно отстающих детей. Мы с ними обычно не водились и не конфликтовали, да они без старших редко во дворе и появлялись. А тут высыпали без присмотра, побегали немного и ко мне подошли. Стали спрашивать: что, зачем да как, ну я им и рассказал правила игры. Они и пристали:
– Продай ножик… ну продай.
– Сами купите, раз деньги есть.
– Да нам от школы отходить нельзя.
И что-то у меня, как тогда говорили, очко сыграло, героем-то я никогда не был: лбы здоровые, без присмотра, «придурки»… Согласился. Отдал ножик, они мне деньги, и убежали в свою школу… и ведь на копейку ещё обманули – вот кто из нас дурнее оказался? Ну, копейка у меня дома была, сбегал – взял и бегом в магазин на площадь Маяковского… А там ножики такие кончились… остался я опять без своего войска, на более дорогой-то у меня денег не хватало, этот самым дешёвым был.
Всё это рассказывать долго, а тогда просто промелькнуло воспоминанием в один миг. Между тем, тётя Люся продолжала своё повествование:
– А Володенька меня берёт за руку и говорит: «Не надо, я подожду до твоей зарплаты. Это тебе подарили, ты в нём и ходи». Где-то у меня фотография есть в этом платье. А пока я получила зарплату, пошли искать, лежат эти ножички, но не с белой ручечкой. Ой… Все магазины обошли. У него опять слёзы градом. Я говорю, вот смотри с коричневой ручечкой, такая хорошая. Давай этот купим. «Нет, хочу с белой ручечкой» и всё. Говорю: ну пойдём искать. Стали спрашивать: «Ну, пожалуйста! Может где-нибудь у вас есть?» «Нет, нету. Вот здесь всё. Нет с белой ручкой». Ходили, ходили. Зашли в последний магазин. Вот, Володенька, не знаю где тебе брать, может привезут. И там как раз на витрине лежит этот, такой ножичек. Он так обрадовался. Я говорю: вот этот, наверное. Говорит – да. Купила ему этот ножичек. Купила и мороженое и ещё чего-то. «Как ты пережил эту неделю? – спрашиваю – пока я не получила». «Всю неделю плакал». «Чего же ты плакал? Я же тебе обещала купить».
Много с того времени случилось чего. Многое уже позабылось, но этого случая с ножичком я не забуду никогда.
Теперь и я не забуду. Никогда. Если в крепком уме останусь.