ОЛЕГ ГОРШКОВ
Ты умер, едва проснувшись, чуть свет, внезапно.
С улицы пахло яблоком, стружкой, снегом.
И кто-то, никем оказавшийся, ставший неким
пробелом, лакуной, вбирая щемящий запах,
лежал посредине зимы, посреди обломков
религий, империй, времен, кораблей и прочих
скрипучих безделиц. И гулкий глагол, обмолвка,
неведомо чья, претворяли и беглый почерк,
и почву зимы, воцарившейся в мире. «Умер» –
гремели столетья, а ты всё лежал, покоясь
на утлой кушетке, чуть свесив коленки в космос
прокуренной комнаты, – гамлет, вернее, гумберт,
профукавший девочку-жизнь. Глубоко и сладко
дышалось тебе спелым яблоком, снегом, стружкой.
Вернее, кому-то, избывшему без остатка
себя самого. И сестрой, сиротой, простушкой
стремглав обернувшись, с ним девочка в такт дышала
и всё ворковала, целуя глаза и губы:
мой гамлет беспамятный, мой бестолковый гумберт,
не помнишь меня? Что ж, попробуем всё сначала –
от яблока, что едва качнулось назад, на запад,
от вязкой зимы, от купели студеной, ранней.
Ты умер сегодня, чуть свет занялся, внезапно.
Ты только рождаешься, ты ещё там, за гранью...
Герой Олега Горшкова – это человек-Голем, который держится на пограничье между жизнью и смертью исключительно пассами нимфетки-жизни. «И Хулио с ним, дорогой Гумберт!» «Нет, Хулио со мной, дорогой Гамлет!».
Олег Горшков живописует клиническую смерть своего героя не хуже какого-нибудь Раймунда Моуди: «Да здравствует клиническая смерть, самая гуманная смерть в мире!» - наверное, так прокомментировал бы это стихотворение герой Георгия Вицина из «Кавказской пленницы». И выясняется, что человек в таком экзотическом состоянии совсем не чужд левитации! Конечно, это хороший способ взглянуть на себя со стороны, а, может быть, – страшно сказать, – даже с высоты! И понять, какой жалкий голем это прежнее безжизненное тело, эта скорлупа-жизнь. Мне кажется, «девочка-жизнь» в образе набоковской Лолиты – интересное открытие Горшкова-поэта. Жизнь – она всегда немножко «в недодачу», как говорят футболисты. Особенно эта «невзрослость» жизни присуща поэтам.
Если говорить серьёзно, в данном стихотворении Олег Горшков рассказывает о большом испытании духа человека, когда одна жизнь уже закончилась, а другая – ещё не началась. Это момент «переоценки всех ценностей», как говорил Ницше, момент истины для героя. Интересно, что в этом экзистенциальном стихотворении напрочь отсутствуют суицидальные мотивы – наоборот, я бы сказал, это стихотворение – антисуицидально, поскольку герой, лежа в полубессознании, точно знает, что нимфетка-жизнь вдохнёт-таки в него новые силы. Так же, как оборотни получают новую силу и возрождаются, выпив человеческой крови, нормальные люди набираются сил от инъекций окружающей их жизни. Ибо витальная сила в человеке – неистребима.
Олег Горшков использует популярное описание клинической смерти для визуального обозначения душевной катастрофы, маленького эшафота. Эта катастрофа, кажется, выбила из героя все соки жизни. И потому он лежит, распростёртый, и одновременно парит в воздухе, наблюдая своё безжизненное тело – образ прошедшей жизни. Но девочка-жизнь делает ему искусственное дыхание, возрождая его к vita nuova.