Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая
Глава вторая
Страница 2
Кража талисмана
(Из “Записных книжек” “К”)
Над Альпами. За 1 час 19 минут до приземления в Венеции.
Майнц.
Форменное скотство! У меня, как у всех - билет на самолет, и я стою у стойки, как простой смертный, в очереди на регистрацию (паспорт мне этот гад сделал – не подкопаешься!), а меня еще и не пускают:
- Что у вас за фамилия такая - из одной буквы?
- “К” – это дань литературной традиции. Ремейк, если хотите.
- Мы традиции перевозим в багаже, а на ремейк надо получить печать у таможни.
- Какая таможня? Единственный мой груз – конверт с моим приговором, да пустой мешок замыслов.
- А если у вас мешок с марихуаной? Обкурите летчиков, и они вместо Венеции улетят в Магадан.
Тут из-под земли выскакивает командир в галстуке и говорит этой дуре, что ему позвонили и за мой мешок поручились. Бдит очкастый! Как же Магадан?! Ведь открыть письмо (Сара так его и не дочитала) я должен был в Венеции, и только после окончания работы над романом о Соломоне. Единственно, на что очкастый мне намекнул: писать и умирать лучше всего в Венеции, мол, так принято в писательской среде. Но на кладбище Сан-Микеле мне земли не отвалят, и потому лучше всего сгинуть в канале во время карнавала, причем в “канале” он намеренно исковеркал букву - “канаве”.
Ходят слухи, что существует опыт смерти. Но есть и вернувшиеся с того света, и они-то россказни о тоннеле, свете, об ангелах и толкучке у ворот апостола Петра (интересно - китайцам там места хватает?) считают сплошным враньем. Но и отчетов самоубийц кот наплакал - жмоты все с собой забирают. Я мог бы в оставшиеся часы жизни побывать в шкуре Бога и сполна насладиться Его властью: судить и приводить приговоры в исполнение. Вот сейчас возьму и вышвырну стюардессу с трапа. Или захвачу штурвал самолета и бац его об землю. А лучше врезаться во что-нибудь повыше. Смотришь, а на месте взрыва соорудят в мою честь мемориал освободителя от буржуазной заразы. Ведь оказался же я в Гурзуфе чудесным образом. Тогда почему для доставки на плаху венецианской канавы этот Повелитель мух не завернул чего-нибудь такого-эдакого, одним словом – чудесного, а засадил меня в самолет и даже не в бизнес-класс!? Попробуйте отобрать чудеса у рутины жизни - и она рухнет, обескровленная, к вашим ногам.
Самолет уткнулся курсом на Венецию. Взревела стюардесса: мы по-разному понимали свободу в рамках инструкции. Я пытался доказать ей, что пристегивать к креслу завтрашнего покойника - бессмысленно, так как я заговорен другой смертью. Я даже одной буквы моего нового имени не смогу увидеть на страницах желтой прессы в колонке некрологов. Весь постмодернистский хлам Томас Манн уже отшлифовал в стилистический бриллиант “Смерть в Венеции”, а Висконти вставил его в оправу. Но алмаз давно пожух, золотая оправа проржавела, а эмоисты* давно на их могилах отплясывают бешеный панк-рок. Так что моя смерть в Венеции никем, кроме меня самого, замечена не будет!
Стоило только стюардессе надеть тупую улыбку, как я заметил рядом с собой - тебя. Ты выглядела скромно: в простеньком костюмчике, взор потуплен - встречаться глазами с кем-то – плохой тон. В общем - старшеклассница, вздрагивающая от любого намека на возможность всучить кому-нибудь свою просроченную девственность. Вскоре мы разговорились. Поводом стал альбом, который ты листала. Был прекрасный повод начать разговор. Незнакомка положила альбом на мой подлокотник.
- Эгон Шиле*.
Я заметил дарственную надпись и поинтересовался, кто же этот счастливчик?
- Везу сувенир Кэндзабуро Оэ*. Мечтаю взять у него интервью. Из не подтвержденных источников, он привез в Венецию своего сына.
- Оэ. А я - “К”! Всего-то разница в одной букве. Может, ты и у меня возьмешь интервью?
- Он только что получил Нобелевскую премию по литературе.
- Я тоже что-нибудь напишу. У меня и мешок намерений с собой.
- Между “напишу” и Нобелевской премией такое же расстояние, как от нас до Бога.
“Чем она лучше этой суки – стюардессы?! Вот на ком я могу отыграться перед смертью!”
Выдернув у нее альбом, я стал водить пальцем по глянцу, ерничать и корчить из себя отъявленного циника:
- Представляю, как ты заявишься в клуб, и все будут пялиться на тебя и удивляться: “Как ей это удалось - взять интервью у самого Оэ”? И какой-нибудь придурок, вроде меня, поверит в твою загадочность, и ты будешь всю ночь выколачивать из него любопытство безумным сексом.
- Пошляк! Убирайся отсюда!
Я продолжал листать порнографический альбом.
- Как же. Узнал. “Объятия”.* Икона для мастурбации. Дешевенький постер висел у меня в туалете. Возбуждал меня по утрам. Подожди, а эту картину я прежде никогда не видел...
Представьте себе опрокинутое дерево, растущее корнями в небо и распластавшее мощную крону с плодами по земле. Я включил верхний свет и с интересом стал рассматривать пробивающиеся сквозь листву плоды. Это были банальные гениталии, развешанные на дереве, как елочные игрушки. И если фаллосы еще представляли какое-то разнообразие женских фантазий, то влагалища были все как на подбор: бледно-розовые бутоны, опрокинутые внутрь себя. И меня понесло!
- Фаллосы, конечно, подкачали, но эти бутоны плоти... Жила бы ты во времена Шиле, раздвинула бы ноги пошире - и лучшей натурщицы он бы не нашел. Но я
изобразил бы, глядя в тебя, не бутон розы, а орхидею – пожирательницу насекомых. Какой красоты цветок, какой аромат излучает, но стоит только коснуться внутренней поверхности ловушки - и безжалостная убийца поглотит жертву.
Что после этих слов должна была сделать нормальная женщина? В лучшем случае - зарезать меня бокалом от шампанского! Но ты спокойно взяла мою руку в свои холодные ладони. А если ты - всего-то подсадная утка? А может, и тебя сослали умирать в Венецию, и ты делаешь со своей жизнью, как и я – необъяснимое?
- Я сразу поняла, что ты - неудачник, дешевый поэт!
- Я не поэт. Рифмую невпопад, без чувств и мысли.
Она выхватила у меня альбом.
- Посмотри сюда: что ты скажешь об этих листиках?
- Один из них, как и я, корчится на ветру.
- Листья на дереве – одногодки. Наступит осень, и они все канут в прошлое, так и не оставив следа. Зато ствол останется: он и есть - то, незыблемое, - то, что издают и читают. А твой ствол в штанах - еще не повод начать писать.
- А корни, что на небе, ты забыла?
- Это ты забыл! Чтобы заиметь талант, надо договориться с Богом, а не якшаться с нечистой силой.
- Зачем мне с Богом договариваться? Он карает безвинных, но служит грешникам. В этом – вся литература: из грешников делать праведников, чтобы потом их покарать.
- Кем же ты был, когда продавал в рабство свою рукопись?
- Постой, постой... Ты что - оговорилась!? Кто ты такая?!
Кусочки пазлов вдруг сцепились в моей голове и вновь распались. Откуда она знает о моем романе, о рукописи? Я же только лечу в Венецию его писать. Озарение?! Громко сказано! Лучше всего - прозрение идиота! Все, что со мной должно произойти – уже произошло, и вся моя жизнь – это метания по замкнутому кругу. Я (как настоящий еврей) получил в наследство Тору, где описаны все события, которые еще только должны были с нами случиться. Как же я забыл?! Чертова амнезия. Стоп, колесо! Кажется, вспомнил. Когда в вагоне очкастый торговался со мной и Сарой за мою душу, из-за солдатского баула вылез помятый старик. Звали пособника очкастого – Блюм. Очкастый сразу же давай кричать на него, чтоб тот исчез, но старик ослушался и, вместе с Сарой, дождался конца торгов. Скажу лишь, что Блюма очкастый представил как директора “Музея странных исчезновений” в Венеции.
Так вот, этот Блюм сунул мне в дорогу мои “Записные книжки” - те, что я держу в своем мешке. Но не пытайтесь их открыть. Блюм – заплечных дел мастер, мастер исчезновений, сделал так, что страницы книжек все были чисты, и стоило мне написать хоть одну страницу моего романа, как она тут же исчезала в хрониках забвения!
Но я отвлекся от самого главного. Как она сказала? “Кем же ты был, когда продавал в рабство свою рукопись?” Не может быть! Я уже видел эти черные круги вокруг глаз. Боясь, что наваждение исчезнет, я схватил ее за плечи и рывком притянул к себе:
- Сознайся! Я узнал тебя! Это ты - ты принимала мою рукопись в издательстве “Галлимар”?*
- И что из этого?
- Да никакая ты не журналистка, и про японца все врала! Это он тебя послал, или ты и есть – он?!
- Я не хотела, чтобы ты узнал меня. С твоей рукописью – одни несчастья.
- Тогда скажи, кто последним ее держал в руках?
- Последним? Ты даже не поверишь! С ней таскалась твоя мнимая любовь, которую ты завел в Париже - Эва, дочка редактора. Ты уверен, что собака, которая ее покусала, была не бешенной?
- Не надо глумиться над ее шрамом, ведь сердце-то ей не покусали...
- Ты мотался в Париж два раза. Кто-то там потерял ключи от издательства, и в поисках их ты наткнулся на свою мать, или на ту, которая должна была тебя родить. У нее еще очень странное имя, как у проститутки. То ли Жижи, то ли Жожо. Все, кроме Эвы, бегали от тебя - ты же вонял, как утопленник.
- Но Эва даже не знала о существовании рукописи! И я никогда не связывал любовь к ней с издательством ее отца.
- Оказывается, ты влюбился однодневною любовью... А куда же делись твои клятвы верности Саре?
- Так кому в рабство была продана рукопись?
- Метафора.
Раковина ее открытости мигом захлопнулась.
- Метафора? Или ты просто проговорилась?
- Спроси об этом свою любовь. И куда ты ее закопал? Или вернул, искусанную, обратно папаше, когда дело с романом не выгорело? И что это у тебя был за герой? Какой-то еврей из России. Соломон, или как его там звали? Такой же убогий, как и ты. А это идиотское посвящение романа: “Тем, кто ждёт и не верит”... Поверь хоть один раз самому себе: никто от тебя давно уже ничего не ждет, и все в это равнодушно верят.
- Но посвящения ты никогда не могла видеть! Я его написал по просьбе отца Эвы, прямо в его кабинете.
- Мне рукопись принесла твоя Эва...
- Врешь! Зачем!?
- За тебя надо было заплатить. Я не знаю, как она ее выкрала у отца. Может тогда, когда Эва провожала его в аэропорту? Зря она рисковала – я бы тебя отдала даром... Все равно тебя приговорили.
– И чей же приговор ты привела в исполнение?
- Мне тоже надо было заплатить, а твой роман подвернулся под руку.
Что же меня настораживало?! Темные круги вокруг глаз, которые в свете иллюминатора можно было принять за очки? Странный прикус верхней губы? И глаза она прятала, чтобы те не могли ее выдать.
– У меня к тебе один единственный вопрос: почему ты даже не пахнешь женщиной?
После моего наивного вопроса она осадила свой пыл, взвизгнула отповедью, вызвала бортпроводника и потребовала себе место в другом самолете и исчезла..., но ненадолго. Вернулась.
- Забыл в постели у Эвы ты языческую штучку. Не она ль прикончила твою рукопись?!
Да, я забыл вас познакомить: мой поводырь – начало всех начал, был литерой из гарта* и весил фунтов пять. Он часто мешал мне спать, распевая сочиненную в его честь песенку:
Не золоту - свинцу досталась честь
Служить тысячеустно мысли правой.
Теперь я решительно хочу рассказать вам одну историю, затерявшуюся в моей памяти. Однажды, бродя по улицам Майнца*, я обнаружил, что давно не плакал. Ни от невыносимой боли, ни от смерти близких, ни от любви пропащей. Не плакал, как ребенок – от пустяка: что кукла заболела; от состраданья к курице из супа; от простенькой истории про чувства, где ожесточенный сердцем расплакался над сломанной травинкой.
В Майнц я прилетел по порученью Блюма. Блюм, прежде чем исчезнуть, сказал мне, что с романом моим ничего не получится, если я не обзаведусь талисманом, и тут же подмахнул мне командировку в Майнц. Я поддался на уговоры, лишь когда старик несносный пообещал мне в Майнце большой сюрприз. Блюм пытался охватить все значительные музеи мира философией и практикой исчезновений. Многие его не хотели понимать и с порога говорили ему, что краж из их музеев и так достаточно – зачем еще какие-то исчезновения? Но Блюм был настойчив. В Майнц он заслал меня в Музей Гутенберга для переговоров с Тайным советом музея. Блюм предлагал совету совершить обряд исчезновения несуществующих доказательств того, что именно Гутенберг изобрел книгопечатание.
Массивное, из красно-желтого кирпича трехэтажное здание на Liebfrauenplatz 5 я нашел быстро. Прошел через внутренний двор, где на пьедестале стоял бронзовый бюст Иоганна Гутенберга с обвисшими усами и всклокоченной бородой. Служитель, одетый в голубую униформу с красными нашивками на рукавах, мигом преградил мне путь, но стоило мне показать визитную карточку Блюма, как он отдал мне честь и зачем-то стал рьяно чесать у себя за ушами. Не туда ли он получил указание, что директор музея - Эва Ханебутт-Бенц примет меня с письмом от Блюма, но не раньше девяти?
Эва?! Так вот какой сюрприз мне приготовил Блюм.
- Правильно, что вы пришли к нам 25 июня. Святой для нас день. В 1900 году, с 24 по 26 июня в Майнце отмечали пятисотлетие Иоганна Гутенберга
и основали Международное Общество Гутенберга. Сейчас мы готовимся отметить шестисотлетие, и праздничные мероприятия “Happy Birthday Johannes” в самом разгаре.
Эва протянула мне руку, и я задохнулся от ее прикосновения. Моя Эва, или не моя? Память отказывалась мне служить.
- Вам плохо?
Эва смотрела на меня, как на утопленника в своей переполнившей меня растерянности.
- Международное общество... А Блюм уверял меня, что Тайный совет. Да, совсем забыл. Вам письмо из “Музея странных исчезновений”. Его хранитель - Карл Блюм обеспокоен тем, что осталось меньше пятидесяти из 180 экземпляров Библии*, а в Вашем музее нет ни одного экземпляра...
- Успокойтесь, у нас есть свой экземпляр.
- Ты лучше меня знаешь, что это второе издание, на пергаменте.
- Уж не собирается ли он нам его подарить? И откуда он хочет его забрать: из Нью-Йорка, Лондона, Вены или Парижа?
- Из Москвы...
- Лучше я проведу вас по нашему музею. Посмотрите копию старой мастерской Гутенберга и его ручного пресса.
Эва как будто не слышала меня. Если Блюм сказал, что меня ждет сюрприз, то он верно знал, что это – Эва, моя Эва. Еще бы, ведь очкастый, его шеф, планировал мою новую жизнь, и он бы не упустил возможности хитро выстроить интригу. Но моя память отказывалась принять эту Эву. Если и было в ней сходство с той Эвой, с которой я провел ночь любви, то очень далекое.
Я тут же придал своему голосу вкрадчивость мудрого переговорщика:
- Но тот, кто меня послал, все же хочет вернуть музею один из исчезнувших фолиантов 42-строчной Библии. В обмен на...
- Возвращайте без всяких условий.
Эва решительно направилась к двери кабинета, жестом указывая следовать за ней.
– Через двадцать минут у меня делегация из Китая. Будут требовать от нас пальму первенства. Они утверждают, что все изобрели на тысячу лет раньше нас - европейцев.
Мы поднялись на второй этаж и вошли в большой зал, наполненный полумраком. Едва угадывались очертания слабо подсвеченных витрин. Неожиданно Эва повернулась ко мне и порывисто положила руки на мои плечи. Наши глаза искали друг друга в темноте и не находили. Твои губы коснулись моих губ, и я выпил твое дыхание. Ты испугалась своего порыва и прервала его потусторонними словами:
- Не знаю почему... нет, знаю. Я ждала этой минуты долгие годы! Ты пришел, пришел из моих снов, из моей настоящей жизни!
Эва схватила мои руки и прижала к своей груди.
- Ты чувствуешь, как я дрожу? Мое сердце тебя узнало. Я никогда, слышишь, никогда, ни одному человеку (даже мужу, который безумно меня любит) не говорила о тебе, о том, что ты есть, что ты - единственный, кого подарил мне Бог. Я устала жить на две жизни. Да, да, у меня две жизни: одна, которую видят все; другая – в которой живем только я и ты. Эти две мои жизни никогда не пересекались. Но вот ты явился, явился из моей второй жизни вместе с чудом, которое происходит у нас сегодня в музее.
- Тогда скажи мне, любимая, зачем ты украла рукопись моего романа?
После этих моих слов сумасшедшим уже выглядел я. Что-то Эве подсказало, что она зашла слишком далеко, и не туда, куда ей мнилось. Мой вопрос опрокинул ее. Она вдруг поняла, что, возможно, я – не я. Эва пришла в себя и усилием воли попыталась ко мне вернуться - туда, на несколько минут назад, где еще ничего не произошло.
- Сегодня Гутенбергу шесть сотен лет. Мы сделали потрясающее открытие, о котором сообщим сегодня вечером. В это невозможно было поверить, но при реставрации здания суда, где Иоганн судился с Фустом*, нашли часть набора 42-строчной Библии, которую Гутенберг по решению суда был вынужден возвратить в счет долга Фусту вместе с печатным станком.
- Эва, ты лучше меня знаешь, что Гутенберг - никакой не печатник Библии.
Эва задохнулась от гнева:
- Это совершенно не важно. Он больше Гутенберг, чем Иисус – Христос. Но я не сказала вам главного: в мешочке, отдельно, хранились около шести тысяч литер первой страницы Библии Гутенберга. Мы завладели несметным сокровищем.
Я пока не улавливал причин ее бешеного восторга.
- Это я, я придумала! Из этих литер мы отлили одну большую с первой буквой Библии “I”, и теперь она станет главным украшением нашего музея. Кроме того, мы еще сделали 48 копий для всех музеев, сохранивших экземпляры Библии. Идемте в подвал.
Мы спустились вниз, и Эва открыла заветным ключом заветную дверь. На огромном столе, покрытом красным бархатом, лежали ровными рядами, словно гробы после землетрясения, большие литеры и тускло отливали свинцовым светом. И только одна лежала в роскошном саркофаге, прикованная золотыми цепями к его стенкам.
В это время заверещала громкоговорящая связь: “Фрау директор, приехали
китайцы, размахивают досками и требуют Вас”.
- Я вынуждена тебя оставить. Приходи вечером на презентацию литеры. Нам есть что забыть.
Едва Эва повернулась к выходу, как рука моя инстинктивно схватила один из свинцовых брусков и мгновенно скрыла его в рукаве. Уже на улице я дал себе слово, что у меня будет та, другая - главная литера. Как это сделать – я не представлял, но решимость моя была твердой, как брусок металла, оттопыривающий мой карман. И хочу вам признаться – я это сделал!
Я покидал Майнц и, напоследок, завернул в церковь Святого Франциска, где был похоронен тот, кто пожалел даже одну литеру для печати моих опусов. Надгробие первопечатника прощалось со мной своей надписью: “Счастливому изобретателю книгопечатания...” Одинокая слеза долго раздумывала в уголке моего глаза - падать ей или нет - наконец упала на свинец, который я повесил на груди, и там заснула.
С тех пор мой талисман всегда со мной. Думаю - в Венеции он будет незаменимой утехой в сочинительстве. Садясь за стол, соображаю: ну как же намешать алхимии словесной, чтоб был конфликт меж задницей и мыслью; соображаю, как скроить характеров развитие и стёб, и мат, и секс без порно, чтобы ружье скучало на стене, а также был бы лай разоблачений недоступной жизни. Готовить прозу проще щей: из родника родного языка – водицы, шмоток реальности с жирком, поджарить пару мифов и туда же, а вот с приправами напряг: тут стиль особый нужен.
Но выход есть: лишь приголублю чистый лист свинцом, а дальше - хоть сцеплением орудуй. Все сцепится само собой, как Лева обещал.
Как оказалось - литера – полезная вещица: и свет, и тьма, и божье наказанье, к тому ж - приличная удавка, незаменимый груз, когда решил идти ко дну. Захочешь утонуть - искать на шею камень не придется: одной лишь буквы из Писания и друга, что на шее прописался, мне хватит без помех пойти на дно довольно резво.
Выйдя из церкви Святого Франциска, я тут же стал свидетелем пожара только что разграбленной синагоги беснующейся толпой. Из окна, вместе с пламенем, вырывалась молитва: “На нас возложено прославлять Господина всего мира, провозглашать величие Создателя Вселенной”. Едва я сделал несколько шагов, как немецкий солдат с криком: “А вот еще один!” ударил меня по голове прикладом. Придя в себя, я обнаружил, что меня везут куда-то в крытом грузовике. Я выхватил из кармана литеру, стал размахивать ею и кричать: “Вы ошиблись! Я свой!” Старая еврейка, что прижимала к груди двух малолеток, спокойно мне сказала: “Как вам не стыдно!” Больше ничего я не помнил, даже того, как меня сожгли заживо.
Примечания.
_________________________________________________
*Весь постмодернистский хлам Томас Манн уже отшлифовал в стилистический бриллиант “Смерть в Венеции”, а Висконти вставил его в оправу. Но алмаз давно пожух, золотая оправа проржавела, а эмоисты -
а. “Смерть в Венеции” – новелла Томаса Манна. 1913 год.
б. Висконти – “Смерть в Венеции” – фильм Лукино Висконти.
в. Эмоисты - Эмо (англ. Emo, сокращение от эмоциональный, распространена также транскрипция “Имо”) — термин, обозначающий особый вид хардкор-музыки, основанный на сильных эмоциях в голосе вокалиста (визг, плач, стоны, шёпот). Хардкор (англ. Hardcore) - ускоренный панк-рок, появившийся в США и впервые прозвучавший в 1977 году на дебютном демо группы Black flaq.
Панк-рок (англ. Punk rock) — жанр рок-музыки, возникший в середине 1970-х годов в США.
*Эгон Шиле. Нет, не сам он, а копия его неосуществленного замысла - Эгон Шиле - австрийский художник-экспрессионист (1890-1918).
*Везу сувенир Кэндзабуро Оэ – Кэндзабуро Оэ – японский писатель. Лауреат Нобелевской премии за 1994 год.
*Как же. Узнал. “Объятия” – картина Эгона Шиле.
*...ты принимала мою рукопись в издательстве “Галлимар” - “Галлимар” Издательство. Франция. Париж.
*...из гарта - гарт от нем. Hartblei — твёрдый свинец. “К”, видимо не знал, что слово “гарт” пришло в обиход много позже.
* Однажды, бродя по улицам Майнца - Майнц - (нем. Mainz) — город в Германии. Именно здесь Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание.
*...что из 180 экземпляров Библии - Гутенберг Иоганн [между 1394—99 (или в 1406) — 1468], немецкий изобретатель книгопечатания. В Майнце напечатал так называемую 42-строчную Библию — первое печатное издание в Европе.
*...где Иоганн судился с Фустом - Фуст (Fust) Иоганн (ок.1400-66), немецкий типограф, совладелец (а потом, вероятно, владелец) типографии Гутенберга. На его средства вышла первопечатная Библия.