Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая, глава 1, Страница 5
Нет, я больше не имею сил терпеть.
Боже! что они делают со мною!
Они льют мне на голову холодную воду!
Они не внемлют, не видят, не слушают меня.
Что я сделал им? За что они мучат меня?
Чего хотят они от меня, бедного?
Что могу дать я им? Я ничего не имею.
Я не в силах, я не могу вынести всех мук их,
голова горит моя, и все кружится предо мною.
Спасите меня! возьмите меня!
Гоголь “Записки сумасшедшего”
Гоголь “Записки сумасшедшего”
Страница 5
Моя Муза - Пошлость
Крым. Ялта. Июнь 1987 года.
(А был ли автор? или - к чему нам еще один самозванец?)
Как только в Париже отшумели страницы l'invitation au voyage, дьявольская пружина замысла романа распрямилась, и едва очкастый разбудил солнце и как заправский кузнец вытащил из бадьи с морем багровый край светила – сморенный разгульной ночной жизнью берег Ялты огласился криком: “Спасите меня! Тону!” Если бы я попытался описать как извлекли из купели моря нашего героя (без документов и знаков отличия), как обвинили его в потере народной памяти, как определили несчастного в странное учреждение имени “XXII партсъезда ветеранов КГБ” (то ли – полупансион за колючей проволокой, то ли - спецбольницу с психическим уклоном), то ты, читатель, вправе был бы в эти страницы завернуть селедку – настолько бессильно мое перо.
Потолкавшись за забором в отчужденной зоне учреждения, я отловил санитара, и за бутылку муската “Красный камень” он рассказал мне о первом дне пребывания нашего героя в спецприемнике. Едва пришедшего в себя от полета на Пегасе - пока еще безымянного писателя, определили в лазарет. Еще бы: у бездушного тела оказалось проблем не меньше, чем у самого задушевного больного на голову. Его плотская оболочка, набитая требухой органов, требовала еды и всяких неестественных отправлений. Уборщица - ровесница Крымской войны, с лицом – наглядным пособием по русской истории, вскрикнула (видимо даже в придуманной истории были зияющие дыры), когда разглядела под жеваной простыней, облепленной печатями войсковых прачечных и стертым до неузнаваемости государственным гербом - восставший фаллос с неуемной эрекцией, требовавший от старушки-баптистки (соседки по койке) - немедленного удовлетворения. Но, к счастью, подвернулся оставленный предыдущим заграничным клиентом французский журнал (на обложке которого весело гоготал, плюясь дымом и приглашал всех закурить верблюд Джо), и уборщица, родившая семерых детей, но так и не привыкшая к лицезрению срама, придавила им доселе невиданный орган. Но, чу! кажется, наш пациент учреждения приходит в себя, и я вынужден оставить вас с ним наедине. Все-таки, не я, а он рассказывает нам эту историю, а я лишь временно воспользовался его немощным состоянием.
(Из записок, нацарапанных на оберточной бумаге из-под маргарина,
изъятого из учреждения для смазки шестерен Молоха)
Единственным утешением, вскоре переросшим в развлечение, стал ежедневный консилиум, собирающийся ровно в 8 у моей кровати, замурованной до пружин в бетонный пол. Хотя выделенный из моей крови вирус был известен науке еще со времени великого рассеяния избранного племени, его воздействие на мой организм квалифицировали как особый психический случай. Где я подхватил эту заразу? Тот из докторов (жилистый, с торчащей из кармана халата постоянно недопитой бутылкой пива), кто лез в мои глаза офтальмоскопом и задирал мне брови, считал, что причиной стал так называемый “стресс исхода”. Другой доктор - круглый и вертлявый как земной шар, соглашался с ним и добавлял, что вирус у меня окопался в сионистских окопах. Третий доктор – старушенция, с бывшим женским лицом, хрипела, как эпилептичка, билась молотком по моим коленям и тоже нажимала на окопную правду.
___________________________________________
l'invitation au voyage (франц.) - приглашение к путешествию.
Наконец, меня перевели из подвала в палату для нормальных психов. Сосед, что справа от меня, сразу разъяснил назначение больших блестящих шаров на спинках наших кроватей:
- Каждый вечер перед ужином будешь писать отчет о своих мыслях. Если они не совпадут с результатами подслушивающих устройств в этих шарах, то, вместо ужина, получишь дополнительный укол сыворотки правды.
На следующий день за стеной раздался оперный голос:
Звук сладкий!
Мне слышен голос милого…
О! Сердце признало этот голос!
Оперу я не люблю. Единственное, что уравнивает меня с Львом Николаевичем. Но уже в отчете вечером я написал, что мне специально подсовывают голос моей будущей матери - примадонны “Метрополитен Опера”, чтобы очернить мое нормальное сознание. Левый сосед меня успокоил:
- Никакая это не примадонна из-за океана, а наша столичная штучка. Пела Лючию из Ламмермура,* и прямо на сцене тронулась рассудком. Ты, я вижу, на новенького, а я не одну оперу с кашей съел – был в Чеховском я закулисным заводилой...
Эдгар!.. Я вновь твоя!
От вибраций стены на потолке забилась лампа дневного света.
- Я вновь твоя... Бесстыдница! Сходи и убедись. Изображает голубя – ну чистый Пикассо. Увидишь сам: простынкой прикрывается – рубашку прячет. А дело было так: приперся к нам на ****ки, да и в море поплескаться театр. Вестимо - из столицы. А вечером они у нас “Лючию” пели...
Ах! Ужасный призрак
явился разлучить нас!
- Так вот, врали, что любовник у нее в Париже то ли пиццу развозит, то ли катает ****ей и премьер-министров на своей шикарной яхте. Не успела она задницей на Приморском бульваре повилять, как ее приметил красавец капитан с парохода “Южная Пальмира”. Город в Сирии такой был – Пальмира. Говорят, царь Соломон его отстроил. Слыхал про такого? Ага... В тот вечер, на пятом представлении, наш капитан в восьмом ряду сел на мель.
Как я счастлива!
Я высказать свою не в силах радость!
За стеной все двигалось к развязке.
- Ты не поверишь! Режиссер оперы был сильно продвинутый. Раз в Чеховском театре опера идет, так не мечом Лючия убьет своего жениха, а ружьем самого Антон Палыча. А опера будет происходить не в Шотландии, а у нас – в Ялте. Так вот, сидит наш капитан, слушает как его любовь заливается соловьем - совсем одурел от любви. Лючия этой ночью призналась капитану, что девственность свою она вручить желает самому достойному. А ждать наш морячок умел, ведь как-никак, ходил он за три моря.
Ты мой, а я твоя теперь,
нас бог соединяет.
- А тут на сцену вбегает Эдгар – жених ее, и трясет брачным договором. Мол, обещала невеста быть девственницей и договор этот нарушила самым презренным образом. И как только капитан наш увидел незапятнанную ночную ее рубашку, отеллой бросился из зала душить Лючию прямо на сцене, а она возьми его и пристрели - из того самого ружья.
Лючия за стеной категорически была не согласна с последствиями рокового выстрела:
Все жизни наслаждения
с тобою разделю я,
вся жизнь улыбкой неба
отныне станет нам!
- Заливаешь! Где она взяла патроны?
Для меня, начинающего писателя, правда жизни была важнее правды искусства, которой прикрываются все оголтелые изобретатели культурных революций.
- Терентий, завхоз наш, припер ружье в театр прямо с Чеховской дачи. Она у нас здесь, в Ялте. Попросись на экскурсию. Внук Терентия всегда в театре шастал за кулисами. Спектакль начался, а ружья нет! Малец спер и на жвачку выменял! Режиссер от гнева и слабости нервов сам бы застрелился. А Терентий наш – охотник. Он у себя в каптерке ружья прятал, и от отчаяния и страха (что оставалось делать?) свою лучшую двустволку и припер на сцену. Да ты сам у него спроси, он в конце коридора лежит, все из пальцев в небо целится. А Артуру повезло, артисту этому, а то бы и его Лючия пристрелила.
- Артур-то откуда взялся?
- Артур, Эдгар... Какая разница - женихи Лючии. Это все жиды! Бей антисоветчиков! Все они шпионы и буржуи. Ну, вроде тех, кто упек Терентия сюда. Думал он, что бог любит его, раз птице в глаз на лету попадал. Уповал на него, да промахнулся...
- Так за что он здесь, Терентий твой?
- Охотился он однажды в море на птиц перелетных. Летят, они, значит, через нас к сионистам: прикормили их гады! Редкая птица долетала до обетованной: Терентий всегда на посту со своим ружьем. А тут, однажды, смотрит, глаза морской водой песочит, а не помогает: летит по небу камень! Да не простой камень, а белый, большой такой, видимо с чьей-то могилы ураганом сорвало. Терентий и давай по нему палить, вот и угодил сюда. Все, все! Идут гады!
Консилиум на пороге. Теперь их пятеро. Двое новых. Вылупившись из одного яйца, эти черти хоть бы носили противоположного цвета бабочки поверх смокингов и употребляли бы разные матерные слова, потому что различить их было совсем невозможно, несмотря на то, что говорили они совершенно противоположные вещи. Я никак не мог понять - кто из них кто, так как абсолютно противоречивые суждения каждого из них были одними и теми же, то есть – неотличимыми друг от друга.
- Прочитайте, и если согласны – подпишите, - протянули они мне две папки – белую и черную. По одному договору (в черной папке) я должен был стать добровольцем-испытателем нового антивирусного препарата. А по договору белой папки я должен был согласиться жить со своим вирусом на свободе и с чистой совестью. Я хотел было сразу согласиться, но призадумался. Как раз решил обзавестись своей Музой: куда без нее писателю? Тот, кто с белой бабочкой начал наседать на меня:
- Ну-кась, аффтор, выпей йаду! Хвораешь ты, ёптыть твою заразу! Болезнь твоя, хоть и простая, но неприличная, вульгарная, избитая всеми учебниками, но от этого не менее подлая и жизнь твою делает скудной и скучной.
Он ловко вытащил из-под фалд смокинга рентгеновский снимок:
- Посмотри сам, - поводил он моими костями у меня же под носом, - на лицо - полная невменяемость сердца.
- Убей себя, Говноплюев! – вступился за мое сердце однояйцовый близнец. - Посмотри на эту задницу! Банален, как лепешка свежего навоза.
- Оригинальность - привилегия гениев, - Говноплюев поплевал на свои очки и вытер их о мою простыню.
- Бьюсь об заклад, что он, едва занявшись сочинительством, станет докой по части избитых пошлых тем про недобитых евреев, - чернобабочник закурил и пустил мне дым в лицо. Потом склонился надо мной и сделал страшные глаза:
- Подпиши договор - и делу конец: и все будет так, как есть!
- Нет, не будет! – взвился его подельник Говнонплюев. – Должно быть, как должно быть!
Они еще долго лаяли на меня. Вряд ли они видели друг друга: каждому казалось, что он в зеркале разговаривает со своим несговорчивым отражением.
- Какого хрена! Хочешь колоть?! Коли! Но прежде, чем введешь сыворотку, дай мне выделить штамм* вируса банальности и непристойности. Если он у меня окажется в руках, то я смогу доказать, что вся наша чванливая элита заражена именно этим штаммом, и потому мы не вправе им отказать в услугах нашего учреждения.
Он повернулся ко мне и ласково, как родная мама, погладил меня по голове.
- Сторонись элиты – этого стада декольтированных лошадей*, а на самом деле - стада сраных ублюдков! И поверьте, в вашем вялотекущем состоянии - это лучший выход соединить ваши две ипостаси.
- Это наши самые мирные заверения, - добавил, потупив очи, его брат.
- Мирное зверение?! - ору я. - Соглашусь в обмен на Музу, и только на нее.
- Что вы имеете в виду? - спели братья хором.
- Обвенчайте меня с Музой. Пусть она у меня поселится вместо души.
- Говнонплюев, в какой палате у нас отдыхает Пошлякова?
- В шестой. Но у Музы Августовны менопауза.
- Вот и хорошо. Вы же собираетесь у нас заняться писательством? Так что с мадам Пошляковой, вашей нареченной Музой, что-нибудь, да и напишите.
Тут я вынужден прервать свою скоропись – мой ежевечерний отчет под бдительным оком шаров. Слышу, как возвратилась Сара...
Слова дразнят меня, выскальзывают из-под моего пера, прячутся, потом снова выскакивают в обрывках снов, но стоит лишь поймать или отыскать, а то и просто спереть хотя бы одно из них из словаря или книжки, всегда припасенной по такому случаю в нужнике, оно тут же мстит тебе своей убогостью, пустотой, затасканностью. Заслышав шаги Сары, я прячу свои заметки – вялые пытки попыток хоть как-то начать писать. С тех пор, как я вынырнул в Ялте, прошел не один месяц безмятежной и пустой жизни - под крышей мансарды в доме на задворках Музейной улицы, в пяти минутах ходьбы по тщательно утоптанной дорожке от Белой дачи.*
- Следи за привидениями, - умоляет меня каждый вечер Сара.
Она не раз видела, как бродит призрак Чехова вокруг дачи по Аутской улице, как навещают его фантомы великой культуры и молоденькие проститутки.
- Следи внимательно, а увидишь – слезь с окна, иди и пообщайся, попроси хоть пригоршню, хоть грамм таланта – зачем им он на том свете? А если вдруг, среди девочек, наткнешься на свою Музу – не груби ей, будь поласковей и посговорчивей. Прижми ее к сердцу, отогрей.
- Ты - моя Муза, - отвечаю я Саре, но все выдает во мне вынужденную фальшь и безразличие.
Но Саре настроение мое и чувства мои неинтересны. Она вся в делах и заботах. К моему появлению она основательно подготовилась: скупила все букинистические отделы книжных магазинов. За дорогое кольцо выменяла модный роман и зачиталась им. Теперь ее любимая кукла – Маргарита, и чтобы довершить процесс, она связала мне шапочку Мастера. Но вот незадача - та сползает мне на глаза и мешает охотиться за привидениями. Вечером, часов в 11, Сара высаживает меня у единственного окна мансарды нашего домика с мезонином; зажигает вонючие свечи; раздевается, ослепляя меня своей красотой, и начинает читать вслух. Герои и их творители постепенно заполняют зыбкий отсвет свечей на стенах гостиной и начинают перешептываться или бормотать о своем великом следе в душах и сердцах читателей. Иногда Сара прерывает чтение и кладет книгу себе на колени. Но почему я - не Микеланджело?! Это же настоящая Пьета, только оплакивает Сара не Спасителя, а меня:
- Ты их обязательно увидишь. Слушай внимательно их голоса, и они поговорят с тобой и спасут тебя.
Однажды все же несказанно повезло: молитвами Сары (мне показалось) я увидел Шаляпина, а что голос услышал - уж точно. Потом оказалось, что по ночам заводит пластинки сторож морга, расположенного с нами по соседству.
Осень заползла к нам вместе с отсыревшими днями, и охоту за призраками пришлось прервать. Но Сара не отчаивалась, а стала водить меня в ближайший кинотеатр “Спартак”. Но мало что изменилось: все те же призрачные тени, только теперь на белом, засиженном мухами, экране. Когда же я увидел афишу фильма “Опера”, оживился: ликующий зал оперного театра не исчезал из моих видений и давно меня приручил. В кино я отправился в приподнятом настроении, и даже надел по этому случаю ненавистные мне носки. Но фильм оказался итальянской контрабандой - перевода не было. Кто-то затаился возле экрана и гнусавым голосом старался сыграть за всех актеров. Перед сеансом нам выдали бумажки:
“Молодую оперную певицу Бетти преследует маньяк-убийца. Однако саму девушку он не убивает, а только связывает, а затем - на ее глазах расправляется с ее знакомыми и друзьями. Опера - это изысканные интерьеры, сочетание классической музыки и рока, парящая, словно живая, камера, сводящий с ума саспенс, дьявольские в своей изощренности и жестокости кошмары...”
Кошмаров мы не дождались. Уже в вестибюле я содрал душившие меня носки и, наглотавшись снотворного, упал в кресло и уснул. Певица Бетти, обидевшись на меня за то, что я не досмотрел, как ее насилуют и рубят на куски свежего мяса, быстро приползла в мой сон. Но теперь это была совсем другая оперная певица: примадонна, кумир публики, она все время набивалась мне в матери.
Утром к нам пришел почтальон и сообщил, что ночью у почты откуда-то появился почтовый дилижанс, и кучер оставил на пороге конторы два очень странных письма без имен получателя, но на наш адрес: Музейная улица, 7. Если мы желаем их получить, то сами должны явиться за ними с документами. Так как у меня все еще не было не только документов, но и нового имени, на почту я идти не решился. И с какими ухищрениями Саре все же удалось эти письма получить, я так и не узнал, но был разочарован именами отправителей: первое письмо, в штемпельном конверте, было из Иерусалима - от Николая Васильевича Гоголя, второе – в прошитом, как хорошие ботинки, холщевом мешке – от очкастого.
Письма лежали до ночи непрочитанными. Но под утро я проснулся с мыслью немедленно вскрыть их и прочесть. И, прежде всего, - письмо от очкастого. Стояла такая тишина, что казалось – выгляни в окно и услышишь шелест губ болтающих между собою звезд. Еще вчера ночью хозяйская собака хрипла от лая, кошка рвала когтями входную дверь, и даже петух, которому накануне снесли голову на плахе бульона, все еще трепыхался, протестуя против своей смерти. Прислушиваясь, как он бьет крыльями о стенки кастрюли и членораздельно вопит и куражится матом, я все же решил, что готов согласиться с догадками непризнанных кабинетных крыс: человек ничем не отличается от всех прочих тварей. Петух наш - доказательство! Если бульон окажется наваристым, то наличие творческих способностей птицы - у вас в тарелке.
Едва я протянул руку к мешку с его письмом, как грянул... - нет, не гром, а молния среди ясного неба. Она ударила сначала мне в глаза, потом в единственное украшение стены над нашей с Сарой кроватью - картину Айвазовского: “Буря на Черном море”. Полотно разверзлось, и море хлынуло в мансарду, выбив окно. Сметая дома и звездную ночь, поток в поисках легкого пути рванул к реке. Буря все еще свирепствовала, когда нашу кровать кинуло потоком в пасть прибрежной волны, а та, не раздумывая, разбила ее в пух и щепки, выбросив меня на берег. Только теперь я понял, что Сара исчезла, и стал искать ее средь набегающих валов, но не нашел. Зато приметил корабль, рвущий якоря, лишь бы не разделить участь несчастной кровати. Но где я раньше видел этот корабль, у которого вместо парусов на палубе громоздилось колесо обозрения - более высокое, чем “Глаз Лондона”*? И только умывшись водой из набежавшего девятого вала, я понял, что это вовсе не колесо обозрения, а бухта кабеля. Если бы не моя амнезия, я бы все же вспомнил, у кого читал я о прокладке телеграфной связи через океан: у Жюль Верна, Кларка, или Цвейга. Но ветер как будто только и ждал сомнений моей памяти: он разом налетел на меня и корабль, бросив нас в объятия друг друга. А когда на вершине бухты я чудом сумел ухватиться за нечто живое и трепещущее, то понял, что держу в руках свою... пуповину.
Откуда и куда ее прокладывали? Где же та родина-мать, в которой жгут костры отечества у посадочной полосы моего детства? Где притаившаяся, озябшая от забвения моя могила? И тут, набирая скорость, как на американских горках заскользил я по своей пуповине. Мелькнуло: от крымских татар до Золотой орды, осевшей в Казани, где мне суждено было родиться, домчусь я лихо, а уж потом и приземлюсь у подножья Уральских гор – стране моего детства. Но так как сгинул я в море - буря наверху мне не указ. И вскарабкался я на глади Босфора, и мигом, минуя проливы, увела меня пуповина через Мраморное море к Троянскому коню. Вот моя родина, мои детские грезы: исчезнувшие цивилизации, Шлиман, поэт поэтов – Гомер. Но вновь мелькнула пуповина, как дельфиний бок и, лавируя меж островами Эгейского моря, невиданные ранее птицы стали кричать мне, что завещала моя новая мать - примадонна всех времен и народов - развеять ее прах в этих водах. Но не суждено было тому быть... И приплыл на целлулоидных волнах корабль Феллини с бутафорским пеплом, и исполнил ее завещание, но я уже был далеко - в стране пирамид.
Довела меня пуповина до рабства в Египте, и пришлось посуху карабкаться через Тростниковое море до моря Мертвого. Неужели моя родина - это море мертвых выплаканных слез? Но гонит меня пуповина через пустыню, не дав зачерпнуть, напиться святой воды Иордана, и вот я уже в Иерусалиме, и несет меня потоком подземной реки к устью моей родины. Именно там пропадает и моя пуповина, и я сам!
В последнее мгновение все же решаю прочитать письмо от Гоголя - первым, и ломаю сургуч. Письмо было длинным и витиеватым. “Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима... И так бы я не получил из своего путешествия взыскуемой благодати, если бы не узнал о вашей предстоящей поездке в Сибирь. Видел я как во сне, как вы там отыщете Чичикова и позаботитесь о спасении его души. Ныне он монашествует в одном из дальних монастырей Сибири. Надеюсь об искуплении своей вины перед ним. Он хоть и монах, но прежде – каторжанин. В письме моем найдете для него малую часть камушка от Гроба Господня и лепесток цветка Палестины. Знаю, что вы сейчас пребываете в полном расслаблении, но видит Бог, что Он сумеет внушить вам страсть к сочинительству, угодному Ему и вашим потомкам. Но и предупредить хочу вас: чище горнего снега и светлей небес должна быть душа ваша, и тогда только вы найдете в себе силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка вашего существованья. Ведь как бывает: дух-обольститель так близок и так часто обманывает, заставляя думать, что уже владеете тем, к чему только еще стремлюсь.
Письмо это передаю через... не хочу обидеть вашего друга и назвать его чортом, но и человеческого в нем мало что было, разве что только черные очки. Встречу он мне назначил за городом, на басурманском базаре, и найти я его должен был и опознать по моему портрету, нарисованному на стене нужника, в виде одной из шахматных фигур.
P.S. Найдите, отыщите Чичикова во что бы то ни стало. Кто, как ни он откупит вашу душу!”
Письмо же от очкастого я сразу возвратил Саре, нейтрализуя ее укоризненный, скорее, растерянный взгляд: “Ты заварила – ты и читай!” Посреди ночи, когда сон готов был разбить меня о скалы, когда руки мои, державшие пуповину, ослабли, и я готов был сгинуть в пучине земли под Храмом, Сара разбудила меня. Пока во мне не загорелся огонь скандала, успела она мне протянуть несколько бумаг:
- Тебе наш покровитель вручает вечный проездной на троллейбус по всему Крыму, карту парижского метро, отчет о санитарном состоянии венецианских каналов и пропуск в отдельный вагон-теплушку для путешествий по этапу от Москвы до самых до окраин. Но, прежде всего, нам велено с тобой отыскать могилу Соломона и его синагогу в горах. Вот для этого и карта, и путеводитель.
Я тупо читал листок, похожий на дешевую рекламу оздоровительных прогулок в горах: “От Гурзуфа надо совершить восхождение на Роман-Кош. Для этого сначала нужно отыскать деревню Партизановка. От нее дорога приведет к перевалу “Гурзуфское седло”. После “Беседки Ветров”, нужно отыскать единственную, почти неприметную, тропинку, которая приведет к цели”.
И еще, ко всей это неразберихе была приколота записка, написанная, как черт лапой, полная гнева и обличения, в которой меня предупреждали, что хватит прятаться за своей Музой, а пора писать свой первый роман, который я непременно сожгу, а если не решусь, то утоплюсь сам - и поделом! Когда казалось, что выбора мне никакого не оставили, даже малейшей щелочки, куда можно было бы забиться, чтобы пережить и вынужденную свою жизнь и добровольную смерть, мне снова навязывали мнимую свободу выбора: быть евреем или не быть им! Да как же им быть - с вытравленным сознанием принадлежности к Богу и месту, где был сотворен Мир; где, выйдя на улицу - если присмотреться, можно встретить Адама и Еву; где в тени Храма непрерывно на Скале - праматери всей материи Вселенной, дымится Жертвенник и горит негасимый светильник? О какой еврейской общине можно было мечтать во глубине сибирских руд - стране моего детства, где даже булыжники мостовых, леса и озера, мой отец и само солнце были членами большевистской партии? Так почему же, когда я оказался стоящим на ладони Всевышнего и мог, не отводя глаз, смотреть, не таясь, не только в свое, но и будущее моего народа, я сбежал, продал душу дьяволу за пригоршню таланта писателя, который никому не нужен?
Утешусь ли я, узнав - во благо ли, или во зло употребят мою душу? А если я ее спасу, вернув Соломона евреям, станет ли он тем самым мессией, кого так ждет еврейский народ? Спасет ли он евреев от самих себя? Способен ли мой народ ощущать в многоголосии нынешней жизни присутствие божественной силы? Останется ли Иерусалим центром мира или заштатным городом на свалке истории?
Эй вы, современные пророки, вопиющие в пустыне! Вы и ваши пророчества - всего лишь пыль на книжных полках в библиотеках, залитых по крышу новым Потопом. Бог, не покладая рук и сил, строил плотину и день, и ночь, но наши страсти и Его свобода оказались сильнее его бетоных заповедей. Нужен ли Третий храм еврейскому народу, или до последнего еврея мы будем биться в своих синагогах, если даже, как партизаны - уйдем в горы, и там, в пещерах, будем взывать к Богу о милосердии и спасении, когда спасать уже будет некого?! Или останется на земле последний человек, и имя его будет - Адам? Утешала меня единственная мысль: если мне не повезет – им буду я. С этими простыми мыслями я все же решил отправиться в путь.
Саре я оставил записку (мол, жду ее в Гурзуфе) и исчез в ночи. Едва я плюхнулся на сидение в троллейбусе, как крутанулся калейдоскоп прибрежного театра, из стойла выкатилось застоявшееся за горизонтом солнце и, понукая своё дитя-утро, запорхало бахромой света по тонкой изломанной линии Ай-Петри; отбелило облака от небесной черни ночи, вернуло листьям ликующие изумрудом лица. Глаза мои жадно благодарили летящую навстречу новую жизнь. Дорога к Гурзуфу стала покрываться иероглифами каменной кладки подпорных стен, рвущих небо троллей и переплетениями лоз будущего вина. У санатория “Ай-Даниль” в троллейбус вскарабкалась рыжая девчонка и плюхнулась рядом со мной с завораживающим из-под топика девственным пупком. Запахло морем, бесстыдным пляжем, мускатом “Красный камень” и сговором курортной охоты. Шофер ушел за папиросами, и усталый троллейбус с облегчением опустил свои штанги. Девчонка достала из рюкзака книгу, схороненную в коричневую пластиковую обложку - в какую обычно отличницы упаковывают свой дневник, а чистюли – пляжную книгу. Я скосил глаза и просунул свой нос в страницы: сколько же слов надо поймать, чтобы угадать, что она читает? Но буквы прыгали, слова плясали, а страницы заливало светом наглеющего солнца. Когда же вернулся шофер, пассажиры схватились с ним, переругиваясь нехорошими словами за качество перевозок, и девчонка положила книгу на колени. Ветерок перелистал страницы, и где-то в начале я успел выхватить фразу: “Они скорее склонны к созерцанию, но автор побуждает их к действию, погружая в обстоятельства экстремальные...” Следующая перевернутая страница была прижата пальцем девчонки, и мне удалось прочитать уже целый абзац:
“Последние слова гондольера я уже не слышал. К моему разочарованию, вода на поверхности канала была отвратительно тёплой и жирной, как четверг. Последние глотки воздуха карнавала, перемешанные с его шумом, проникали ко мне: я услышал, как вместе с чавкающими звуками моего погружения звякнули колокола на церкви Сан-Франческо, а тут и мавры подоспели и, засучив рукава, под аккомпанемент вещающей Мадонны у ослеплённых братьев Раиньери отбили на часах мой срок земной...”
Рыжей не понравился мой нос, и она прикрыла страницы изрезанным галькой локтем.
– Гурзуф, – срыгнул над ухом динамик, и тут же сработала катапульта под моей задницей, и меня швырнуло прямо к выходу, сметая рыжую с её кроссвордом.
– Я выхожу, – весело орало моё нутро голосом чревовещателя. Дверь на секунду приоткрылась, и чёрная резина её оскала тут же попыталась схватить мою ногу, но твердь земли уже держала меня. Одинокий, я топтался на остывшем за ночь асфальте, озираясь и не ведая своей тропы. Вдали, внизу по склону горбатилась пьяная гора, ничком уснувшая в канаве моря. Да нет, я не один – в тени непроходимых кустов акаций, на скамейке под флажком остановки воцарилась тётка с прожжённым возрастом и загадочной недоброжелательностью.
- Скоро ли автобус? – обронил я с пиететом к ситуации.
- А тебе куда надо? Гурзуф большой – ему видней...
Примечания
__________________________________________________
*Пела Лючию из Ламмермура, и прямо на сцене тронулась рассудком - “Лючия ди Ламмермур” (итал. Lucia di Lammermoor) — трагическая опера итальянского композитора Гаэтано Доницетти. Лючия в припадке безумия убивает своего мужа и сходит с ума.
*Штамм (strain) - чистая культура микроорганизмов или вирусов данного вида, выделенная из одного источника и обладающая какими-либо специфическими свойствами, отличающими их от других представителей того же вида.
*...этого стада декольтированных лошадей - Ходасевич Владислав, “Декольтированная лошадь”. Прозвище “декольтированная лошадь” утвердилось за Владимиром Маяковским.
*...от Белой дачи - Осенью 1898 года Чехов поселился в Ялте. В течение года (октябрь 1898 - сентябрь 1899) он выстроил дом и флигель.
*...чем “Глаз Лондона” - самое большое колесо обозрения в мире. Колесо высотой 135 метров (443 фута) находится в западной части лондонских Джубили Гарденс на южной оконечности Темзы.