Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая, глава 1, Страница 4
Он лишь с великими сравним.
Он, может статься, а не Рим,
Все ж пирамида он – Хеопса.
Шарль Бодлер. “Сонет-извинение за то,
что автор не поехал с другом в Намюр”.
Страница 4
Когда не видишь то, что видишь
Париж 7 июня 1821 - ноябрь 1828 года.
Брюссель-Намюр март 1866 года.
Париж - Крым Утро 27-го июня 2007 года.
Шарль покинул отель Пимодан с необыкновенным чувственным наслаждением, испытываемым в обществе сумасбродных людей. Съемки, хоть и утомили его, но позабавили. Эва выветрилась из его головы, как запах духов промелькнувшей мимо красотки; и теперь, спускаясь по лестнице, его ноги вспомнили, как лет семи от роду - не более, он носился по квартире на площади Сент-Андре-дез- Ар, а ворчливая, но преданная нянька Мариэтта, смешно растопырив руки, пыталась его поймать. Маленький Шарль еще не мог понять: была ли эта истерика из-за предательства матери (в это время в церкви Святого Фомы Аквинского она – его Каролина, отдавала только ему принадлежащее сердце этому саблезубцу – майору Опику); или это был просто день, когда навсегда в его душе поселилась печаль.
Неестественная перемена в его жизни была одновременно и постыдна, и приятна. Вероломство матери и переезд в шикарную квартиру на улице Бак сделали Шарля заложником любви к Каролине и... зависимости от нее. Но опьянение чувств каждый раз скоро проходило, стоило Каролине, ссужая Шарля очередным плевком денег, натянуть на присыпанное рисовой пудрой лицо печальную маску вынужденной любви к сыну. Похмелье даже слишком быстро наступало, и все непреодолимей становилась пропасть обоюдной ненависти, - лишь единая кровь не давала утихнуть боли. Но сегодня боль сжалилась над ним и отпустила его, как тогда - в церкви Сен-Лу.
Март в Брюсселе выдался дождливым и промозглым. Но, едва утром, открыв глаза в своем номере гостиницы “Гран Мируар”, Шарль почувствовал... Доктор Локруа настоятельно требовал, чтобы он ходил пешком и плавал (как будто в Брюсселе есть река). Но если бы даже он умел плавать и отважился бы залезть в ледяную воду... Но где найти реку со святой водой? Правда, его надо не крестить, а всего-то вылечить от сифилиса. Но ради того, чтобы невыносимая головная боль отступила хотя бы на минуту, Шарль готов был залезть в любую воду! И стоило ему только представить себя – нет, не плывущим, а всегда тонущим, как спазмы перехватывали ему горло, и он с отчаянным усилием выскакивал на поверхность, задыхаясь первым глотком воздуха... Нет, он не кричал, как появившийся из утробы матери младенец. Он каждый раз покидал заслуженный им Ад, но всегда от подземного царства ждал жалости к себе, как и от Рая, откуда он был изгнан, так и не побывав в нем!
И сегодня утром... Едва вода вытолкнула его к свету, как Шарль почувствовал, что боль ушла, ушла совсем! Свет же исходил от единственного окна, закрытого плотной шторой. Но за окном солнца не было: мелкий дождь и ветер царапали стекло, и оно жалобно дребезжало в сумрачной мгле. Боль не вернулась и тогда, когда в дверь настойчиво постучали. Шарль, на удивление - легко, встал с кровати и открыл дверь. К счастью, это было не “чудовище Гран Мируара” – хозяйка гостиницы, которой он задолжал кучу денег, а Пуле-Маласси*: “Что нас толкает в путь? - даже за густой бородой видны были кровоточащие улыбкой губы Огюста. - Надежда отстоять оставшиеся дни”. Они обещали Филисьену Ропсу* провести несколько дней в его мастерской в Намюре*.
Следуя предписаниям доктора Локруа, до вокзала они шли пешком. Огюст в Брюсселе уже давно: по выходу из тюрьмы, он предпочел изгнание - полицейскому надзору. Небо, поддавшись душевному подъему Шарля, скинуло с себя покрывало туч и прислушивалось к неспешному разговору друзей о повторном полном издании “Цветов зла”. Если бы Филисьен согласился изготовить для него гравюры! Чем он хуже Гюстава Доре? Однажды Пуле-Маласси уже уговорил художника нарисовать обложки для нового издания “веселых авторов” XVIII и XIX веков, и успех был оглушительным. Его фантазия не знала границ. Как и стихи Шарля, его гравюры были пощечиной жирным котам из Академии. “Как бы ни был грязен камень, доживающий в колее жизни, рука гения всегда сможет высечь из него чистейший огонь святости”, – так говорил Шарлю Филисьен. Как Шарль понимал его! Он всю свою жизнь прожил с “грязной женщиной”, но она навсегда осталась для него единственным оправданием существования созданного и проклятого Богом мира.
До Старого города от вокзала Намюра друзья дошли скоро и в приподнятом настроении. Художник еще заранее сообщил Шарлю в письме, что встречать их будет в Цитадели*. Пуле-Маласси (огорченный вынужденным созерцанием пейзажа со сторожевой башни Жамбского моста и унылой деревни, прилепленной к реке) сразу затеял разговор об издании выброшенных цензурой стихов из “Цветов зла”.
- Филисьен, ты обязан сделать фронтиспис. Я уже придумал название: “Les ;paves”, - горячился Огюст.
Несмотря на то, что они - почти ровесники, Шарль смотрел на Огюста по-отечески, едва унимая предательский сарказм губ.
- Почему – “Обломки”? Почему не - пирамида Хеопса?
- Ты только послушай, - наседал Огюст на художника:
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки,
Когда в трудах поник твой изможденный лоб,
И в море пролились из глаз твоих потоки?
На золотых весах кто взвесил бы потоп?
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки?
Подлил масла в огонь и Филисьен:
- Как это точно! Язычество - вот настоящая религия! Телесные желания, откровенные ласки, рот мужчины, до отказа наполненный плотью женщины - я считаю это самым прекрасным, что может дать мое перо или карандаш.
- Ты прав, Филисьен! Чувствительность — вот истинный предмет не только поэзии, но и изобразительного искусства.
- Страсть, и еще раз – страсть! И пусть Сатана корчится от зависти!
Шарль не слышит своих друзей. Он в прекрасном настроении: вид с башни и обещающее весну небо; колокольный перезвон где-то там, внизу, и лихо закрученные усы Ропса; близкая возможность увидеть свои, еще не изданные, стихи без полицейской цензуры; и голова... – она больше не болит. А эти две прелестные мордашки, без умолку щебечущие неподалеку, кажется, заново волнуют его кровь. Порыв ветра приносит на своих крыльях едва уловимый аромат.
- Скажи, Филисьен, откуда этот чудный запах? Может, это просто долетел из церкви запах ладана?
- Парфюмер из Парижа - Пьер Герлен прислал своих сыновей, и они здесь – в Старом городе, начали составлять и продавать духи.
- И все же это – “аромат Христа”!*
По безмятежному лицу Шарля скользнула тень прошлого, когда далеко внизу раздался едва слышный удар колокола, отсчитывающий бренные дни нашей жизни. Не звон ли это колокола парижской церкви Сен-Сюльпис? Больше всех хлопочет крестная - мадам Периньон (на сегодня она – примерная католичка). Шарль-Пьер уже совсем большой: без двух дней - ему месяц от роду. На книгу регистрации, где отец Шарля тщательно выводит свою профессию – “художник”, капает запоздалая слеза: Франсуа Бодлер плачет. Неужели закончились его страдания?! Раздраженная и безразличная ко всему Каролина последние месяцы была словно в трансе. Она была занята своей беременностью, вернее – созерцанием своего вздутого пупка. Она молилась на него, прогоняя страх смерти и призывая всех святых не оставить ее.
Каролина отказывается держать Шарля, и тогда его передают крестной. Каролина же будет держать свечу и молиться. Оттого, что мать отказалась держать ребенка, трехкратное поливание головы заменяют двукратным и одним полным погружением. Когда вода купели едва касается головы Шарля и звучит:
“Отрекаетесь ли вы от соблазнов неправедной жизни, чтобы грех не господствовал над вами?”
тот извивается всем тельцем и чуть не вырывается из рук крестной, но общий хор призывает его к порядку:
“Отрекаюсь”
При втором прикосновении воды Шарль начинает кричать, но тут же задыхается, и его никто не слышит.
“Отрекаетесь ли вы от сатаны - виновника и князя греха?”
Конвульсии дыхания на миг прекращаются: младенец хватает пропитанный ароматом Христа воздух, и исторгнутый им крик сдувает пламя со свечи, которую держит Каролина, и в паузе полной растерянности раздается неуверенный лепет собравшихся вокруг купели:
“Отрекаюсь”
Для успокоения ребенка его мажут елеем, а служитель таинства помазывает его темя Святым Миром. И крестная, почти в беспамятстве, без сил в руках, погружает Шарля в купель.
“Неужели обратно - в утробу матери?! Этот мир меня никогда не примет!” Но вода уже накрыла Шарлю рот, он задыхается, тонет и идет ко дну.
“Веруете ли вы в Бога, Отца всемогущего, Творца неба и земли?”
- Что ты шепчешь, Шарль? Мне послышалось: “Верую”.
Шарль стоит побледневший и подавленный.
- Филисьен, тут есть поблизости церковь?
- Зачем тебе?
- Мне надо пойти в церковь.
- Сейчас?! Мы должны прежде отправиться ко мне в мастерскую, а потом обсудить наши дела.
- Прежде - в церковь. Мне задолжали.
Они спустились по улице Ангелов, и Шарль, неожиданно для себя, толкнул дверь в парикмахерскую. Пуле-Маласси и Ропс остались на улице, живо обсуждая странное поведение Бодлера. Тем временем Шарль уселся на высокий стул перед сводчатым до потолка зеркалом. На него смотрел совершенно незнакомый человек. Разглядывая незнакомца, Шарль еще более укрепился в намерении привести себя в порядок. Парикмахер, несмотря на полноту и одышку, ловко закрутился вокруг клиента. Поредевшие волосы, покрытые серебристой чешуей, падали на пол, как Рождественский снег. Из-за ширмы выползла на отечных ногах, с лицом, измазанным помадой и усталостью, видимо, жена хозяина и ловко принялась чистить и пилить ногти Шарля. Помолодевший, словно жених, Шарль, вместе с друзьями, вскоре оказался на улице Колледж у врат церкви Сен-Лу.*
- Не ходите за мной, я поищу исповедальню.
Похоже, Шарля совершенно не интересовали ни великолепный резной потолок, ни прекрасные колонны из розового мрамора. Он шел, пошатываясь; движения его были неуверенными, словно он заблудился в лабиринте и безуспешно искал из него выход. Пуле-Маласси бросился на помощь Шарлю, но Ропс его остановил. Наконец рядом с такими любимыми для него скульптурами (на созерцание которых прежде он не пожалел бы времени, но сейчас не обласкал их даже взглядом) Шарль увидел исповедальные кабинки. Низкая скамеечка перед решетчатым оконцем, за которым притаилось тяжелое дыхание священника, Шарля не вдохновила, и он остался стоять. Если бы священник смог разглядеть сейчас лицо Шарля, то он бы поразился: грешник не выглядел кающимся.
Разобрать слова Шарля было почти невозможно, но не Иисусу Христу, который отчетливо слышал обращенную к нему исповедь:
- Четыре года назад все: сифилис, гашиш, вино и проститутки решили, что меня пора покарать. Но я казался себе – Святым! Тогда – за что?! Не Его ли это была воля?! Ничто не существует без цели. Боли мои стали невыносимыми; моя бессонница боялась, что я умру во сне, и не позволяла мне спать; голова моя больше не гнала руки писать: она решила, что стала планетой и непрерывно кружилась; незнакомые люди, а особенно те, кто меня знал, решили, что мозг мой размягчился и я на пороге слабоумия. Теперь, облачившись в тряпье, я был вынужден целыми вечерами отчужденно бродить неузнаваемым среди праздной толпы, или в одиночестве, забившись в угол кафе, сидеть, наблюдая за беспечными прохожими – такими же, как я – мертвецами.
- Сын мой, преклони колени и смирись.
Последнее, что осталось еще живым – взгляд Шарля - вдруг погас и скончался. Видя падающего на пол человека, тотчас подскочили монахини. Рот Шарля перекосился в попытке что-то сказать, но едва ли можно было разобрать исторгнутый им хрип; и только Пуле-Маласси показалось, что он слышит знакомые слова: “Зачем женщинам разрешили входить в церковь? О чём они могут говорить с Богом?” Настоятельница осенила Шарля крестным знамением, но от неожиданного отпора умирающего пришла в полное замешательство:
- Если он не верит в Бога, то что он делает в церкви?
В клинике Сен-Жан–э-Сент-Элизабет в Брюсселе, куда его привез Пуле-Маласси, Шарль так и не пришел в себя. Доктору Марку показалось, что с запекшихся губ Бодлера слетело одно-единственное, едва различимое слово:
Париж. Когда же Шарля все же в Париж перевезли, на его лице, хоть и охваченном беспамятством, в редкие минуты возникала печать благодати, а в единственном уголке еще нетронутого смертью мозга ему являлись видения.
Последуем и мы за Шарлем. Едва пережив свою смерть, он возвращается в Париж, где кто-то ему сказал, что его Жанну* видели под мостом Мирабо, среди клошаров и бродяг. Шарль весь день бредет по набережным, пока не доходит до угла улицы Адмирала Клуэ и выходит на набережную Брелио. Мемориальная доска, прикрепленная к стене дома, привлекает внимание Шарля, и он подходит ближе. “Луи Брелио - первый человек, совершивший перелет через Ла-Манш”. Все смущает Шарля. И, прежде всего – будущее, гнездящееся в мраморе доски в простеньких четырех цифрах – “1909 год”. Он не может смириться с неумолимым временем и прогоняет терзающие его мысли случившейся смерти, о кладбище Монпарнас, где он утром в тайне от себя навестил могилу своей семьи. К разочарованию и гневу Шарля, на плите выбито всего лишь:
___________
CHARLES BAUDELAIRE
SON BEUA FILS. DECEDE A PARIS
A LAGE DE 46 ANS LE 31 AOST 1867
____________
О нем забыли! Никто теперь не знает, что в Париже жил когда-то не только пасынок бравого генерала, ненавистного им – Жака Опика, а – Великий Поэт!
О том, что он был поэтом, сплетничают лишь желтые листья редких деревьев: “В нем было что-то от священника, от старухи и от комедианта... ”, “В Индии он сошелся с туземкой, по прозвищу “Черное чудовище...”, “Сатану, этого конченного, вышедшего из моды бесенка, задался он целью воспевать, обожать и благословлять!”.
“Я же сам внушил свету гадливость и омерзение...”, - говорит себе Шарль и неуверенно идет к своему запоздалому памятнику.
Но и посещение другой – ложной его могилы, заваленной черными цветами, не приносит облегчения. Он вспоминает, что в то же самое время, когда летал Брелио, соорудили ему (рядом с семейным склепом) странный памятник. И каждый раз, стоя перед пустой могилой, Шарль разрывается, раздваивается между двумя своими сущностями: живой и мертвой. Его мертвая половина лежит на могильной плите и взирает пустыми глазницами на живую свою половину: из стелы у изголовья прорастает могучий торс поэта. Недаром этот Жозе Де Шармуа был учеником Родена. Бодлер подпирает могучий подбородок руками, и не крылья выдают в нем демона, а его губы-птица. Он свысока взирает на свою окаменевшую мумию с черными цветами, и когда Шарль является перед ней – та оживает, губы ее подрагивают, крылья распрямляются и уносят их с Шарлем в мир высокой, непревзойденной поэзии.
Но сейчас он больше поражен другим: в верхнем правом углу доски цепляет крылом имя “Брелио” странная птица, - явно рукотворной работы, и Шарль представляет, как этот Луи на ней перелетел Ла-Манш. Шарль вспоминает, как два года назад он тоже летал на “Гиганте” - воздушном шаре своего друга Феликса Надара. Кроме панического страха было и ни с чем не сравнимое чувство обретения крыльев, жаль, что лишь на краткий миг.
Город, окутанный туманом и освещенный мягким ночным светом, воплощал собою всю Землю с ее печалями и ее могилами, расположенными где-то вдали, но не исчезающими ни на минуту из поля его зрения. И ему казалось, что он впервые удалился от суеты земной и возвысился над сутолокой жизни, что суматоха, лихорадка и борьба приостановились, что мучительным спазмам сердца дан временный покой, что наступил праздничный отдых - освобождение от всякой человеческой работы. Надежда, расцветающая на путях жизни, не противоречила более миру могил; развитие его духа казалось таким же непрерывным, как и движение небесных светил; и в то же время всякая тревога исчезала, и наступал бесконечный покой; и этот покой, казалось, не был следствием полной неподвижности, а являлся как бы равнодействующим двух одинаково могучих сил... Бесконечная деятельность - бесконечный покой!
И с тех пор в Шарле живет неистребимое желание взлететь, возвыситься над Парижем. Ему так необходимо увидеть все разом: и затерянную улочку без имени, и последнее пристанище проститутки; добраться взглядом до самой сердцевины зла, взлететь над всем, что пригрезилось ему в “Цветах зла”. Это желание недосягаемости не покидает Шарля ни на минуту, и приступы эти только усилились во время суда над ним.
У самой реки проложена дорога Жоржа Помпиду, отгороженная от набережной высокой, выбеленной известью кирпичной стеной. Вдоль дороги теснится ряд пустых деревьев. Шарль не решается идти по дороге, а спускается под мост. Кроме лежанок из грязных матрасов, множества пустых коробок, рваных газет и странных сооружений из прогнивших досок Шарль ничего не находит. Неужели именно здесь видели его Жанну?
Ниоткуда пришел дождь. Подрагивающей змеей вползает на реку рваная чешуя тумана. Слева через Сену в липком мареве плывет озябшая Эйфелева башня.
“Это столп, уходящий в небо - моя дорога в небытие, а может, мое возвращение оттуда для обретения новой жизни?” - Шарль снова вспоминает о странной птице, способной навсегда унести его из ненавистного Парижа.
Тогда - в 46-ом, в таком же тумане Шарль столкнулся с Бальзаком у входа в отель Пимодан, куда Оноре иногда наведывался в “Клуб гашишистов”. Перед Шарлем стоял старик (еще совсем недавно - ребенок-толстяк), которому осталось жить всего четыре года, но непомерное тщеславие все еще держало в его руке перо. Но славы гения ему не хватало, и он приумножал ее бездарной коммерцией. Бальзак встрече был рад и пригласил Шарля прогуляться по набережной Анжу.
- Я слышал, что на днях в кабаре на Ришелье ты пырнул себя ножом? – одышка душит Бальзака.
- Перочинный нож - не гильотина. Завтра я перебираюсь на улицу Лафит в гостиницу Дюнкерс и там залью свою слабость опием.
Шарль не находит слов, способных увести мысли Бальзака от своего несчастья, но желание покровительствовать, быть мэтром для начинающего литератора пересиливает, и Бальзак придает своему круглому лицу строгое выражение:
- Нет для человека большего стыда, более жгучего страдания, чем отречение от своей воли.
Шарль не позволяет копаться Бальзаку в своем стыде и уводит его в мир тщеславия, где тот захочет говорить только о себе:
- Я слышал, что у вас вышел новый роман?
- Да, “Кузина Бетта”.
Теперь Шарлю остается лишь закрепиться на завоеванных позициях:
- Я с восхищением читаю “Человеческую комедию”, где из всех героев вы - самый забавный, самый комичный, самый интересный, но “Кузину” еще не читал...
- Я исследовал психологию женщины, на что она способна, опьяненная местью... Сдается мне, что здесь ты ищешь одну женщину, а другая – ищет тебя, и они обе хотят отомстить тебе и ни перед чем не остановятся.
Призрак Бальзака пропадает в тумане, и до Шарля доносятся его последние слова: “Париж - а теперь кто победит!”. Шарль кидается за ним и натыкается на каменную тумбу. “Может быть, древние паризеи привязывали к ней свои лодки.
Я должен подняться выше холмов Пер-Лашез, выше базилики Сакре-Кёр, выше столпа моего бессмертия на берегу Сены.
Но что ж Поэт? Ты тверд. Ты силою прозренья
Уже свой видишь трон близ Бога самого.
В нем, точно молнии, сверкают озаренья,
Глумливый смех толпы скрывая от него”.
Шарль пытается сквозь туман достучаться до Бога, но срывается с тумбы и падает в лужу. Ноги его в лакированных штиблетах проваливаются в яму под деревом и тонут в грязи. Теперь он - легкая добыча: ничего не стоит прибить его и бросить на дорогу, или сбросить в Сену.
Чья-то рука, словно завесу, сгребает одним движением туман и над Парижем из-за тучи вываливается холодное рождественское солнце. Шарль видит, как из-под моста выдавливается толпа, и только приблизившись, она являет всю свою пестроту. Впереди всех (была ли она вожаком стаи?) ковыляет на костылях мулатка Жанна – кошмарная Муза поэта. Бредет она в окружении сброда бродяг и нищих, и по тому, как те помогают ее костылям нащупать верную дорогу, Шарль понимает, что Жанна совсем ослепла. Толпа окружает Шарля, и он видит, что среди нищих можно разглядеть и осмысленные лица, только покрытые плесенью утерянных надежд. Все усаживаются полукругом в партере. Откуда ни возьмись на авансцене появляются два разбитых ящика и на них кладут что-то очень напоминающее крышку гроба. На нее взбирается девица с контрабасом, в разорванном до плеча бывшем платье, со слипшимися реденькими волосенками, с вывалившейся грудью и черным провалом зубов верхней челюсти. Между бесстыжих, до одури красивых, отбеленных дождем ног, она засовывает контрабас и наяривает только ей ведомый реквием по мечте. Толпа постепенно окружает Шарля. Гастон выхватывает костыль у Жанны и разгоняет им своих подельников.
- Мы не будем забивать его палками и побивать камнями. Мы сбросим его в реку.
На удивление, Шарль не сопротивляется земному притяжению, и сопротивление воды, препятствующее его немедленному погружению, создает ощущение его полета в вечность. Но празднику смерти не дает свершиться чья-то властная рука, выбрасывающая Шарля на берег. Тщательно наложенный грим Бодлера в отеле Пимадон стекает с меня жалкими подтеками, и я вижу перед собой самые прекрасные глаза, которые когда-либо мог себе представить. Но глаза всего лишь... нарисованы на непроницаемых черных очках.
- Ты засиделся в Париже. Пора тебе браться за дело.
Очкастый хмур и раздражителен.
- И что на сей раз ты мне уготовил?
- Крым. Соломон ждет тебя. Все остальное узнаешь у Сары. И помни: все что ты видел прежде – ты не видел!
И властная рука вдавила меня в воду. Едва всплыв, проклиная очкастого, я тут же узнал (да что говорить – этот вид я узнал бы даже с закрытыми глазами!) Приморский парк Ялты, гостиницу “Ореанда”!
Как часто наши видения витают укором совести и душу требуют к барьеру пошлости.
- Да вы его не докрестили! – заорал на крестную священник, словно обнаружил на своем теле стигматы богохульства.
Крестная со страху извлекает меня на свет Божий и пытается на залитом водой и слезами детском личике обнаружить хоть каплю безбожия.
- Поливай его, поливай...
Примечания
____________________________________________
*...а Пуле-Маласси - Пуле-Маласси (Poulet-Malassis) Paul Emmanuel Auguste Poulet-Malassis (16 марта 1825 – 11 февраля 1878) - французский издатель. Жил и работал в Париже. Он был другом и издателем Шарля Бодлера. В декабре 1856 года он купил у него права на “Цветы Зла”. Всего полгода спустя книга вышла в свет тиражом около 1100 экземпляров.
*...он обещал Филисьену Ропсу – Фелисьен Ропс (Rops, F;licien) – (7 июля 1833 года – 23 августа 1898 года), бельгийский художник, представитель символизма, мастер жанровой и эротической графики. Родился в Намюре. В 1850-е годы изучал право в Брюссельском университете, затем, увлекшись изобразительным искусством, посещал “Мастерскую святого Луки”. Испытал влияние О.Домье, импрессионистов и А.де Тулуз-Лотрека. Дебютировал как график в студенческом журнале “Крокодил”. В 1856 создал сатирический еженедельник “Уленшпигель”, где в ближайшие годы напечатал многие из лучших своих работ. Приехав в Париж (1862), изучал технику офорта в мастерской А.-А. Жакмара. Вернувшись в Намюр в 1864 году, познакомился с Шарлем Бодлером. Окончательно обосновался во французской столице в 1876.
*...несколько дней в его мастерской в Намюре - Намюр (фр. Namur)-город в центре Бельгии. Расположен в 65 км к юго-востоку от Брюсселя, у впадения реки Сабра в Маас. Существует музей Фелисьена Ропса.
*...встречать их будет в Цитадели – Цитадель - одно из самых примечательных мест Намюра. В III-IV веках здесь уже была построена римская крепость для защиты от германских племён. В X веке граф Намюра поставил вместо римских руин деревянную башню. Каменный замок был построен между 1235 и 1245 годами, и был расширен в XIV веке.
*...“аромат Христа” - самой первой формой благоухания, известной человеку, был ладан, позднее называемый “ароматом Христа”.
*...у врат церкви Сен-Лу – церковь Сен-Лу (1621-1645) построена по образу иезуитских церквей. Изначально она была посвящена Св. Игнатию, а после 1777 года была переименована в Сен-Лу.
*...что его Жанну – Жанна Дюваль (фр. Jeanne Duval) (ок. 1820, Гаити — 1862, Париж) — была актрисой, балериной, и в течение двадцати лет музой и сожительницей Бодлера.