Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая, глава 1, Страница 3
В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврей
с пейсами и с детьми: примкни к его хороводу.
Иосиф Бродский “Приглашение к путешествию”
Страница 3
Приглашение к путешествию
Париж, июнь 1987 года.
Вагон быстро свыкся со своей новой участью, и его даже стало распирать от гордости. Замедляя ход перед Парижем, его радиоуста непрерывно пели осанну ресторану “Жюль Верн” на Эйфелевой башне (равиоли с лангустином и сырным соусом “Рамболь” столь же незабываемы, как прекрасные панорамы французской столицы); и тут же, захлебываясь, динамик вкручивал к своему двухнедельному юбилею: “Этого события ждали давно, и оно оказалось поистине сенсационным: 9 июня 2007 г. высокоскоростной поезд ТЖВ-Восток, которому я имею честь принадлежать, впервые совершил очень удачный дебют, проделав путь от Парижа до Страсбурга, столицы Европы, за 2 часа и 20 минут”.
- Monsieur, вы забыли свою сумку.
- Сумку...?
- Mon amour, вы что – террорист?
Милая женщина, соседка по креслу, улыбалась мне лучезарной улыбкой, и слово “террорист” произнесла, как заклинание любви.
- Вы уверены, что у меня была сумка?
- Не придуривайтесь! Лучше помогите мне достать мой вездеход... Вот-вот, а рядом - и ваша сумка. Вы ею чуть не снесли мне голову, когда свалились на меня, будто с неба.
Едва нога вступила на парижскую землю, как меня охватил “священный ужас”. Единственно, что я помнил из прошлой жизни (если, конечно, она у меня была), так это - название книги, которую читала моя соседка. Уоррен Мерфи, “Священный ужас”. Обложка была с коллажными наворотами из жизни большой крови и немеренных денег. “Я же теперь - писатель и должен выражаться литературно”, - в моем новом предназначении: написать роман, я был намертво уверен. Помнил я еще из своего будущего и то, что заказал такси до издательства, куда должен был отдать диск с моей, еще не написанной, рукописью. Очкастый сложно пытался разъяснить мне абсурдную ситуацию, но оказалось все просто (это я тоже запомнил), он страховал меня:
- Самоубийцы, перед уходом из жизни, имеют скверную привычку уничтожать свои рукописи, а я непременно хочу знать (если роман будет стоить хоть ломаный грош), то по какой же цене я отхватил твою душу.
“А где же диск?” Я лихорадочно открыл сумку: диск лежал прямо на куртке, которую я тут же надел: в Париже поутру холодно. Выяснение того, чем еще была полна сумка, я отложил до более удобных времен. Идя по перрону с толпой, я с удовольствием купался в языках и наречиях, кипящих вокруг меня. Такое удовольствие, наверное, испытывает тот, кто, переборов животный ужас воды, все же научился плавать; или парашютист, несущийся к земле в свободном падении. Я внезапно вспомнил, что в поезде понимал объявления на нескольких языках, и теперь с наслаждением пил разноязычные слова, словно впитывая их с молоком матери.
Озираясь в поисках такси, впереди, метрах в десяти – не более, я увидел знакомую черную шляпу, из-под которой разлетались пейсы. “Да это же - мой очкастый! Только почему он в лапсердаке* и с кучей детей - чистых чертенят, которые буквально висят на нем?” Машинально, я быстро пошел за ним и почти догнал. Внезапно он обернулся, черные очки ослепили меня: мгновенно и народ, и вокзал, вместе с очкастым; и даже небо, которое пропасть, уж точно, не могло – пропали! Весь мир стянулся в одну точку, и я остался стоять на ней, как на острие иглы, теряя равновесие и рискуя свалиться и вернуться в свою прошлую жизнь, но вдруг игла понеслась вверх, и меня придавил столб времени. Мир также внезапно вернулся, как и пропал, но теперь вокруг толпились совсем иные люди, и вокзал был тот – да не тот. Исчез полукруглый, покрытый стеклом проход, краски пожухли, стало меньше света, и пока я пытался что-либо понять, вдруг очнулся на стоянке такси.
- Машину заказывали?
Глаза мои скользили в поисках голоса, пока не наткнулись на газетный киоск:
Сегодня, 19 июня 1987 года, первый чернокожий яхтсмен Тедди Саймор...
Я подскочил к киоску: все газеты были за 19 июня 1987 года. Кто-то настойчиво тронул меня за плечо. Чернокожий верзила преданно смотрел мне в глаза:
- Машину заказывали?
- Ты, случайно, не Тедди Саймор? – я нашел в себе силы пошутить.
- Я - таксист и должен вас отвезти на улицу Себастьян-Боттен.
- Как ты узнал меня?
- Старичок-еврей летел с тобой в одном самолете...
- Но я прибыл поездом...
- Там, где все ползают – евреи летают. Так вы едете, или нет?
- Дорога длинная?
- Рядом. Первый раз в Париже?
Никуда не денешься! Придется отвечать на вопросы, или притвориться немым. Если мое прошлое... Стоп! Мое прошлое?! Значит, я осознаю, что оно все же было?! Возможно, от него остались какие-то обрывки. Но если моя жизнь была всего лишь сном, то надо все же поднапрячься, и хоть что-нибудь вспомнить. Конечно же! Чемпионат мира по футболу в 98-ом...
- Хотел приехать в Париж на Чемпионат мира по футболу...
- Ну и шуточки, господин. Чемпионат прошел год назад в Мексике, а следующий будет в 90-ом - в Италии. Сейчас выскочим на Фобур, а там прокрутимся, и на Риволи. Через Сену и дома.
И все-таки – 1987год! Назвал меня господином. На француза я не похож, хотя француз и еврей - почти что братья. Терпеть не могу смотреть из окон автомобиля на улицы новых для меня городов. А, значит, и это я помню. Сдается, что забыл я только то, что мешало моему новому предназначению. А если мой роман начинается сейчас, и здесь, но... только двадцать лет назад?
- Вам повезло: полчаса в Париже, и вы уже на площади Карусели. Арка, Пирамида и сам Лувр – все в одной упаковке и по цене проезда! Сейчас - через мост, а от набережной Вольтера – минут пять.
Господи, надо же платить! Я машинально схватился за карман рубашки. На счастье, там торчал железнодорожный билет, который контролер, видимо, возвратил мне, а не очкастому. Едва мы съехали с моста, я протянул билет шоферу:
- Может это как-то...
Шофер покрутил билет. Машина, почуяв гнев своего хозяина, вильнув хвостом, врезалась в велосипедную стоянку и остановилась.
- Чем это вы хотите расплатиться со мной?!
Шофер сунул мне бумажку, но это уже был не железнодорожный билет...
Если бы мне отшибли память кувалдой по голове, я все равно узнал бы кардинала Ришелье на купюре. Особенно впечатляли в правом верхнем углу нули: “1000”.* Купюра то зеленела, то краснела, а сам кардинал смотрел на меня подозрительно и шевелил усами.
- Вот смотри: Банк Франции, и Ришелье - француз, и подписи законные...
- Мне дочка сказала, что никакого Ришелье не было. Все придумал Дюма. Так что, - выметайтесь: дальше не повезу.
Я вышел из машины, но все еще придерживал дверь. Шоферюга выхватил у меня деньги, повалил несколько велосипедов, и крикнув мне на прощание: “Suce ma bite!”, исчез в потоке машин. Вернув велосипеды на место, я огляделся. Париж ли это?! Примкнувшие друг к другу плечами стен серые пятиэтажки, унылые магазины на первых этажах, бесконечные мусорные баки, выкрашенные зеленой краской, чтобы восполнить чахлую зелень вдоль реки. И это - напротив Лувра! Через дорогу я увидел вывеску:
*HOTEL du QUAI VOLTAIRE*
В отеле мне подскажут, как найти издательство, решил я, и подошел к невзрачному входу. Единственно, что его оживляло - фонарь и две мемориальные
____________________________________________
...suce ma bite - /сюс ма бит/ - “отсоси мой ...” или просто “отсоси”.
доски. Серебряная, в отличие от бронзовой, которая располагалась ниже, сразу выстрелила в меня. Я вам скажу: это был контрольный выстрел! В отеле когда-то проживали Сибелиус, Вагнер, Уайльд и... Бодлер. Моя память, затравленная очкастым, на первых трех реагировала вяло, но - Шарль Бодлер! Почему я помнил так ясно и отчетливо? Пыльная “Иностранка” из закромов отца. “Цветы зла”. Бодлер. Кто он? Спас ли он меня тогда, или добил? Не тогда ли я приобрел первый опыт душевного расстройства? Моя первая безумная любовь... Растоптанный жалкий букетик подснежников. И всего несколько строчек:
Я как на приступ рвусь тогда к тебе, бессильный,
Ползу, как клуб червей, почуя труп могильный.
Как ты, холодная, желанна мне! Поверь, -
Неумолимая, как беспощадный зверь!
И вот этот Бодлер здесь! Я берусь за ручку двери, которой он когда-то касался.
- Месьё, я вам могу помочь? - портье нехотя согнал с лица скуку.
- Не подскажете, как пройти к издательству “Галлимар”?
- Вряд ли я смогу вам помочь.
И тут я увидел, как по лестнице спускался господин в темно-серой блузе и белоснежной рубашке с широким шелковым бантом-галстуком. Рядом с ним - девушка, почти девочка, 16-17 лет. Красота ее была настолько совершенна, что глаза мои не выдержали и стали рассматривать господина. Свободно ниспадающая блуза не могла скрыть костлявый остов неистового труженика. Из накладного кармана слева торчало модное стальное швейцарское перо и карандаш. Только лицо его ускользало от моего растерянного взгляда.
Но одно великолепие я видел с ясной отчетливостью: парящую птицу на предзакатном горизонте – складку между его губ. Птица парила почти неподвижно, и острые концы ее крыльев были опущены вниз, отчего присмиревшая на время плоть обманчиво выдавала монаха, а не безудержного сластолюбца. Но иногда птица, чтобы не потерять несущий ее поток воздуха, взмахивала крыльями, и тогда их уголки поднимались наверх, и сразу печаль преображалась в едва угадываемую ироническую усмешку. А когда птица взлетала под скалой носа, несла на своих крыльях два сверлящих усталых глаза. Казалось, пустые глазницы вот-вот провалятся внутрь черепа, но огромный парус лба не давал этого сделать. И только небрежная кисточка волос, как знамя пиратов на вершине паруса, выдавала в нем мятежного флибустьера поэтических морей. И девушка-птица взмывала в поднебесье! Хотя - нет! Выше неба, выше солнца, выше звезд, выше Бога.
- Мадмуазель Жужу, - обратился портье к девушке, - вы не знаете поблизости издательства “Галлимар”?
- Нет ничего проще, - с каким-то упоением, пораженная встречей со мной не менее, чем я - встречей с ней, ответила красавица, - выйдете из отеля, через пару домов и будет улица Бон. Спуститесь по ней минут десять до улицы Себастьян-Боттен, а в конце нее – ваше издательство.
Я не разбирал дороги, но казалось мне, что до издательства я шел целый день. Это не было случайной встречей. Это был знак! Надо немедленно бросить все к черту и садиться писать. Почему не сделать этого господина - самим Бодлером? Ведь жил он в отеле, и пусть продолжает жить! А кто тогда эта Жужу? Странное имя. Если заклинаниями очкастого я должен вернуть Соломона Иерусалиму, то непременно... Конечно же! Как я не понял сразу? Жужу, и только Жужу заполнит чистые страницы моего будущего романа.
Дойдя по набережной до моста Александра III, я увидел, что солнце уже подсело на иглу Эйфелевой башни. И тогда я опомнился и решил вернуться. Издательство, на удивление, было открыто, но совершенно мертво. Черный провал двери. Стена с россыпью прикрепленных к доске объявлений заставила меня держаться за нее и продвигаться на ощупь. Вскоре я проник в небольшой зал и в полумраке на скамье увидел довольно пожилого, но тщательно ухоженного мужчину.
- Если вы к Эве, то она обещала лишь часа через два подойти. Я-то вынужден ждать. В Париже проездом, и мне надо забрать книгу.
- Собственно, и мне здесь делать нечего. Я только должен оставить рукопись.
- Это к Эве.
- А вы...
Я заискивающе пытался отыскать его глаза, но те давно отгорели и слились с лицом.
- Меня зовут Чезар Одобеску. Я - доверенное лицо родственников Мирчи Элиаде.*
При имени какого-то турка, даже в полумраке было видно, как его лицо приосанилось, а до моей гримасы страдальца ему не было никакого дела:
- Извините меня, но не могли бы вы подсказать – где здесь туалет?
- О, конечно. Идемте со мной.
Небольшой зал, на удивление светлый и чистый, наверное был издательским буфетом. Чезар не меньше меня радовался моему облегчению:
- Я вижу, вы устали и проголодались.
Говорил он с ужасным акцентом и быстро, сам того не замечая, перешел на английский. Так говорят те, кто попал в среду чужого языка в уже зрелом возрасте. Но даже акцент не мог помешать ему каждую фразу произносить со скрытым превосходством. Теперь я мог внимательно рассмотреть моего визави, пока он, как заправский хозяин, орудовал в холодильнике и у микрогаля.
- Кофе, или чего-нибудь покрепче?
- Лучше – чаю. Много, погорячее и не жалейте сахара.
- Я вижу: имя знаменитого на весь мир румына на вас не произвело никакого впечатления?!
- Каюсь, - давясь круассаном, отвечал я – последний румын на моей памяти был Чаушеску. Как вы там его обозвали? “Гений Карпат”. И то, только потому, что со мной в ульпане* учился парень - Борис, по прозвищу – “Чаушеску”. Он все врал, что остановил тот самый поезд, который преградил дорогу сбежавшему гению, и Борис, якобы, сам видел, как того расстреляли.
- Но Чаушеску жив и здоров, - Чезар посмотрел на меня подозрительно.
- Как же, в 1989..., - и я осекся, - конечно же, я перепутал.
Черт побери этого очкастого! Почему он оставил в моей памяти то, что меня все время подводит?
- Так кто этот ваш Элиаде? Румынский грек?
- Он умер год назад. Здесь напечатали его последнее эссе, и издательство должно расплатиться.
Я решил сойти с дороги, которая неминуемо приводила меня в мое непредсказуемое прошлое:
- Такой костюм, как у вас, я видел только в кино...
- Эва придет не скоро. Не хотите ли занимательную историю из серии “Индиана Джонс”?
- Я как раз собираюсь засесть за роман, и истории мне позарез нужны.
- Вы же сказали, что должны оставить уже готовую рукопись?
- Запутанная история...
- И как называется ваша запутанная история?
- “Амнезия”...
- Ничего пошлее вы не могли придумать, называя свой опус?
- Скорее, мне навязали...
- Назовите, хотя бы: “Хроники забвения”. Тоже без претензий, но не так собачит слух.
- Так какую историю вы хотели рассказать?
- Вы были в Африке?
- Я выглядывал ее с башни Давида*, но так и не высмотрел.
- Простите...?
Видел Бог – я никогда не поднимался на башню. Куда меня опять заносит!?
- Я послушался доктора Айболита, а он не рекомендовал гулять по Африке.
- Все шутите. Завидую молодым. Так вот...
Чезар неуловимым движением поддел ногой стул, отчего тот взлетел над его головой, поймал его, как жонглер цирка (под шикарным костюмом скрывалось хорошо тренированное тело), взгромоздил его напротив меня спинкой вперед, и я увидел, как зажглись уже отгоревшие глаза:
- Однажды, среди ночи, ко мне нагрянули люди. Из их рассказа я понял, что из затонувшего города Гераклион, недалеко от Александрии, подняли... На языке культуры они зовутся “бесценными реликвиями”, а на жаргоне тех, кто пришел ко мне: “бесценными сокровищами”. Среди поднятых со дна моря предметов и был “Сосуд вечности”, и он пропал, вернее, был похищен. Дело осложнялось тем, что этот сосуд надо было хранить в воде, иначе бы он разрушился, но никто не знал, какая таинственная материя в нем хранилась.
Чезар отбросил стул, уселся в кресло под фикусом с пластмассовыми листьями, запалил сигару и жестом пригласил меня в кресло напротив себя.
- Отказать, или согласиться - было в равной степени самоубийством. Я знал повадки охотников за сокровищами и расхитителей гробниц. Они были безжалостными наемниками, но и те, кто пришел ко мне, выбора мне не оставляли. Пока я пытался выйти на след грабителей, то ли оговорился сам, то ли оговорили меня, но заклятые враги тех, кто меня нанял – не поверите – той же ночью пришли и до утра водили пистолетом у моего носа... Вы умеете варить настоящий кофе?
- Честно говоря, не помню.
- Тогда будем пить Hennessy Ellipse.
Я даже не заметил, как у него в руках оказалась хрустальная бутылка, похожая на птицу.
- Декантер - тоже своего рода сосуд вечности.* Они не догадывались, что меня наняли их конкуренты, так как хорошо меня знали и были уверены, что я могу работать только на себя... Не торопитесь пить коньяк, - ему надо дать надышаться воздухом, как перед казнью. Сколько я их уверял, что не смогу раздобыть того, что им нужно, так как (я напрямую назвал тех, кто меня нанял первым) меня убьют, едва я приземлюсь в Египте!
“А ты прежде убей их!” – приговор мне был оглашен.
“Убей их!”- эти два слова звучали как заклинание. А теперь, скажи мне, писатель, как бы ты закончил эту историю?
- Сбежал бы к белым медведям.
- Но я уже готов был трижды умереть, только чтобы узнать содержимое “Сосуда вечности”.
- И вы его нашли?
- Еще как нашел! И я сумел внушить похитителям, что оставить мне жизнь гораздо выгоднее, чем убить - не выслушав. К утру они поняли: опасность, которая их ждет (как от самого сосуда, так и от тех, кто преследует их по пятам), во сто крат будет меньше, если заботу о находке французского археолога я возьму на себя. Им лишь останется разыграть сцену полного удивления и непричастности к краже, но, самое главное... они должны будут указать на меня и поклясться, что видели сосуд в моих руках!
- А тем, кто вас нанял - сначала одним, потом другим - сказать, что сосуд-то вы раздобыли, но его у вас отняли их конкуренты.
- Вы говорите - сказать. Легко признаться в любви на вечеринке с выпивкой и бабами...
- Дорогой Чезар, вот где вы затерялись!
К нам влетела... Я хотел бы найти одно-единственное слово для того самого чудного мгновения, но уже на третьей букве после “чу” моя память отказывалась восторгаться. Так почему слова моего восхищения ее лицом были вовсе не из высокой поэзии, а из отвратительной прозы: безобразное, некрасивое, уродливое, гадкое, даже отталкивающее? Вы спросите почему, и ответ будет прост: ангела кто-то изуродовал! Она была явно небесного происхождения, но жизнь среди людей наложила на ее ангельское лицо маску страдания, исковеркав ее божественные черты.
- Мы вас заждались, Эва!
Чезар бросился ей навстречу, как будто всей своей прытью и сутью хотел исправить вопиющую несправедливость природы, но существо, по имени Эва, смотрело на меня, и только на меня!
- А кого вы на этот раз привели к нам скрасить нашу издательскую жизнь?
Слово “издательскую” она отменно коверкала, и явно было слышно: “издевательскую”.
- Я сам еще не успел узнать его имени... Похоже, он ждет вас, Эва.
- Дорогой Чезар. Тысячу раз извините. Все готово, но вы знаете нашего бухгалтера... Если завтра к 10 вы подъедете, то я сама вас отведу в кассу.
И последние слова Эва, несмотря на то, что продолжала держать похитителя сокровищ за руки, произнесла, глядя на меня.
- Вот, - я мигом достал диск и, оправдывая съеденные круассаны, стал им трясти, - рукопись... словом, роман... Возможно, он еще не написан, но передать просили...
- Скажите, Чезар, месьё шутит? К нам не заносят рукописи с улицы. Если вы только не нобелевский лауреат...
- Извините! Я в Париже всего несколько часов и... впервые, а таксист напрочь отказался меня везти, да, к тому же, еще и ограбил!
- Так вам даже негде переночевать? Чезар, вы где на этот раз остановились?
Откуда во мне оказалось столько прыти? Я вдохнул издательский воздух и нагло выдавил:
- Я уже был неподалеку, в отеле “Вольтер”...
- И что?
- Думал привидения все с английским паспортом, а они - настоящие парижане.
Как же засветилось некрасивое лицо Эвы:
- Хотите переночевать здесь, в издательстве? А рано утром сдадите рукопись в редакцию. Там у нас заправляет бывшая журналистка. Будьте с ней поосторожней.
Эва повернулась к свету, и только тогда я понял природу ее уродства: лицо ее было обезображено, словно его рвали зубами бешеные псы. Моя растерянность была никак не связана с жалостью или состраданием. Очкастый хорошо поработал над моей душой, и моя гримаса отчуждения заставила Эву вскрикнуть:
- Подождите, я же вас прежде видела! Чуть больше года назад. В “Школе искусств и ремесел” на улице Стефана Пишона. Там проводили вечер, посвященный годовщине смерти Жана Жене. Вы подсели к молодой красавице. Только были вы в совершенно несуразной одежде. Вдобавок, я помню, с ваших волос и пиджака стекала вода, будто вас только что вытащили из Сены. Почему я не узнала вас сразу? Тогда меня резануло: ваше лицо почти не имело очертаний, оно было как будто изнутри расплавлено. Такие лица чаще принадлежат смерти, чем жизни.
Впервые, с тех пор, как я покинул Вагон, меня по-настоящему охватил азарт охотника за своим прошлым и будущим. И теперь я был почти уверен, что смогу ответить на любые неожиданные вопросы.
- Там в фойе была еще развернута выставка “Проклятые поэты”...
- Это так. Но я удивляюсь другому совпадению, впрочем, теперь о совпадении и говорить не приходиться. Именно сейчас я собиралась отвезти вас на ночлег в комнату, в которой несколько дней жил Жене, когда наше издательство готовило публикацию Notre-dame des fleurs.
После “Цветов зла”, “Богоматерь цветов” - больше, чем совпадение. Не знаю, был ли мой разговор с Эвой похож на приступ легкого безумия, только Чезар поспешил откланяться, и мы не заметили, как он исчез.
- Так о чем ваш роман? И может, в конце концов, вы представитесь?
- Честно сказать - мне еще не выбрали имени... Когда я встречусь с Соломоном, то лишь его магическое кольцо заставит очкастого назвать мое настоящее имя.
- Не скромничайте и не прячьтесь за сказками. Здесь так холодно. Возьмите мои руки: они - как лёд.
Прежде, чем крохотные руки Эвы обожгли меня, я увидел, как на ее запястье бились вены, словно ждали острой бритвы.
- Кажется, Чезар оставил свой коньяк. Хотите согреться?
- Давайте я отведу вас в вашу комнату, а бутылку возьмем с собой.
Мы поднялись на последний этаж. Эва не стала включать общий свет, а зажгла светильник над кроватью.
- Пожалуй, я залезу в постель. Бокалы на столике. Налейте мне коньяку и присядьте рядом. И расскажите о своем романе.
- Мне предстоит его еще только написать...
- Рассказывайте, и налейте мне еще.
- Мой герой должен вернуть Соломона...
- Царя Соломона?
- Возможно. Судью Соломона. Вернуть его Иерусалиму и спасти еврейский народ.
- Откуда вернуть?
- Очкастый мне признался, что хитростью он выведал тайну магического кольца Соломона, похитил его и забросил за тысячу земель от Иерусалима. Но что-то владыка демонов задолжал Соломону. Он не может сам его вернуть – Голос, который способен убить и забрать душу, не способен позвать за собой. Мир запутался в евреях! И нужен меч Соломона, чтобы разрубить этот узел.
- Простите меня, но я вернулся.
В дверях стоял Чезар Одобеску.
- Никакой укор не стоит вашей улыбки. Скажите честно, вы вернулись за своим коньяком?
Поразительным было не само его возвращение, а та невозмутимость, с которой Эва это произнесла, находясь более чем в двусмысленном положении; но и Чезар, увидев ее в постели, рядом со мной, смотрел на Эву, как любящий папа, заявившийся на утро брачной ночи к молодоженам.
- После вас я через весь город отправился к родственникам Мирчи, но вспомнил, что в Парижской опере сегодня вечером концерт Жэвэ Джомонд, и я мог бы оказаться у закрытых дверей своих друзей - почитателей великой примадонны.
- Жэвэ Джомонд?! Она - в Париже?!
На что был похож мой крик? На крик отчаяния, или радости? Или это был крик от ощущения моего предназначения? Имя Жэвэ Джомонд я услышал впервые, но у меня вдруг от одного жжения букв ее имени возникло (прежде никогда мною не испытанное) предчувствие, что я прикасаюсь к чему-то тайному и непостижимому, ранее скрытому от меня. Я ясно понял, что меня ждет бесконечная череда попыток отыскать свою мать, а когда я все же найду ее, то вся моя дальнейшая жизнь будет подчинена лишь ожиданию встречи с ней!
- Что с вами?
Эву от моего возгласа выбросило из кровати, и она участливо трясла меня за плечо.
- Выпейте коньяка - верное средство, - протягивал мне фужер Чезар.
- Вы знакомы с Жэвэ Джомонд? Примадонна часто бывает в Париже. Кажется, ее менеджер – Джованни Сабата работает здесь, несмотря на то, что сама она живет в Нью-Йорке.
- А нет ли, случайно, у этой певицы сына?
Как мне удалось сдержаться и не выпалить дальше:
- Я - этот сын!
Но не вторгшийся в планы Эвы провести со мной ночь кладоискатель, а мой вопрос заставил почему-то еще более исказиться ее безобразное лицо. Она повела себя как Офелия, распевающая свои знаменитые песни на берегу пруда, когда подскочила к Чезару и обняла его:
- Чезар, дорогой, вы мне обещали свои мемуары. Клянусь богом, я уговорю отца их издать. Одна история с “Сосудом вечности” чего стоит!
- Но и ваш отец мне обещал. Скорее - не мне, а Мирче. Тот умер с обидой на “Галлимар”...
- Но мы же издали его последнее эссе...
- А в Германии издают его полное собрание, хотя Мирча заслужил у Франции, чтобы его издали в Париже.
Я видел, что Эва была в полной растерянности: она, на ночь глядя, оказалась наедине с двумя сумасшедшими.
- Давайте оставим этот ненужный и пустой разговор. Вы сами все прекрасно понимаете. Для вас, Мирча Элиаде – великий румын, философ и писатель, а для многих французов он - обыкновенный фашист!
Эва закрыла лицо руками, как бы отгораживаясь от непосильной ноши спора. Но румына задели за самое больное и живое место, и теперь его уже было не остановить:
- Где проходит грань между злодейским убийством и убийством священным? Два часа назад вы, Эва, с придыханием привели нашего гостя в эту комнату, где, якобы, однажды побывал Жан Жене. А кто такой – этот Жене? Бродяга и вор, тюремный сиделец, гомосексуалист, покровитель террористов. А книги его – дрянь, и никто их не читает. Он сдружился с врагами евреев, но евреи об этом почему-то молчат. Еще бы: – национальная гордость Франции, как и ваша плутовка – Жанна д’Арк.
- При чем здесь - евреи и... Жанна д’Арк?
- Почему мы, румыны, не имеем права гордиться нашими соотечественниками? Стоит нам распрямить спины и сказать: смотрите - мы, румыны, не хуже французов, как нам затыкают рты разговорами о судьбах евреев. Почему?! А я отвечу: Париж стал вертепом, в котором все гниет и разлагается, но вы это называете модерной цивилизацией. Почему вы имеете право быть антисемитами, а мы - нет?!
Тут я вынужден прервать перепалку и извиниться за автора. Я сочувствую ему - начинающему литератору, но у него еще нет не только литературного, но и вообще - имени! Все что он сейчас слышит, произносится на гремучей смеси французского, английского и крепких выражений по-румынски. Я, думаю, автор гонит отсебятину, приноравливая речь каждого под клише газетных догм и штатных философов, но дослушать его до конца мы с вами вынуждены: интересно же все-таки: попадет ли Эва в постель приглашенного к путешествию, или нет?
Эва ни на шутку завелась, но прислушаемся, куда их заведет бесплодный спор.
- Вот говорят: бытовой антисемитизм - незлобный народный юмор. Но кто, на самом деле, гонит волну, как не величайший ученый и интеллектуал? К нему прислушиваются. И он, вслед за Гитлером, говорит, что освобождает от химеры совести и ответственности. Ваш Элиаде был первым учеником у дьявола! И тот не обделил его талантом.
- Да перестань, Эва! Кто сегодня купится на эту дешевую демагогию? Люди пытаются найти свое место во Вселенной и договориться с Богом о правилах игры, а им затыкают рты печами крематориев!
- Хотя бы пепел 6 миллионов заставил Элиаде покаяться (честная исповедь ему была недоступна), а не врать и трусливо изворачиваться всю жизнь!
- Сегодня легко говорить, а кто в конце тридцатых мог предположить, чем все это закончится?
- “Может ли румынский народ допустить, что его уничтожат нищета и сифилис, покорят евреи, разорвут в клочья чужаки? Пусть Румыния лучше превратится в немецкий протекторат, чем будет захвачена жидами”. Это писал не заблудившийся в индийской философии молодой человек, а глашатай бесчеловечной резни!
- А ты знаешь, сколько у Мирчи было еврейских друзей?
Теперь Чезар уже не мог остановиться: он наливал и наливал в стакан из своей хрустальной бутылки. Эва нервно курила и все окурки в пепельнице были с изгрызенными в клочья мундштуками.
- Страшно то, что у фашистов всегда были и есть в услужении их идеологии величайшие философы, музыканты, ученые, интеллектуалы. И среди них полно евреев. Сегодня их больше, чем когда-либо. И если завтра Европа снова захлебнется кровью, то к новым печам встанут молодые всходы террора с новыми песнями новых революций...
- Легко пинать покойника. Мирча тоже пытался стать частью этого мира, слиться с ним, и нас научить его понимать. А людоедом можно стать и начитавшись детских сказок. И о каком терроре ты говоришь? Террор осуществляет еврейская память! Она мешает осмысленно продолжать жить...
- Все! Довольно! Раскапывать гробницы фараонов доходнее, чем еврейские могилы. Понять преступника - значит принять его и простить. Может быть, Мирча Элиаде - новый божий помазанник; и он всю свою жизнь объяснял евреям, куда смотрел их Бог, когда тех уничтожали, а самым слабым умел внушить, что с Богом, уж точно, они должны разделить вину за это поровну.
Я проснулся первым. Эва лежала в моих объятиях. Куда подевались уродующие ее шрамы? Кожа на них разгладилась, и в утреннем полумраке были почти незаметны (да и кто бы стал разглядывать) жестокие отметины, когда ее ангельское лицо светилось необыкновенным внутренним светом. Теперь я познал чувства волшебника, когда по его воле или желанию, и, даже, одному слову, творятся чудеса. Не я ли прикосновением волшебной палочки к ее лицу, совершил это чудо? И лицо ее стало волшебным и именно таким, каким я сейчас его созерцал.
Ночью она была пылкой и нежной, отбросив ложную стыдливость, но не переступив грань, когда сладострастие готово обезуметь от похоти! Мы почти не говорили. Да и к чему были слова, когда наши глаза и руки были во сто крат красноречивей.
Когда я вышел из душа, Эва уже проснулась, и первые лучи солнца, заглядевшиеся на ее лицо, не испортили его, а только добавили света. Мне надо было что-то сказать, но слов я не находил, и моя растерянность могла сойти за первые признаки предательства. Надо было найти слова, которые не касались бы ни вчерашнего вечера, ни сегодняшней ночи.
- На входе отеля я видел доску, сообщавшую, что здесь когда-то жил Шарль Бодлер. Я совершенно о нем ничего не знаю, кроме названия книги: “Цветы зла” и нескольких строчек его стихов.
- Иди, отнеси на второй этаж свою рукопись и возвращайся сюда. Я вернусь быстро. Если хочешь, мы прогуляемся на остров Сент-Луис, в отель Pimodan, где жил Бодлер. Тебе повезло: там сегодня мой знакомый режиссер снимает кино о Париже, и тебе, надеюсь, будет интересно.
Мы шли по Парижу. Говорила только Эва. О Бодлере, о городе. Читала стихи о любви:
В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.
На набережной Анжу в отеле Пимодан режиссер встретил Эву искренними объятиями. На меня лишь покосился, но оценивающе:
- Ты сегодня вся светишься. Сознайся - опять влюбилась? Что этот чертов Париж делает с хорошенькими девушками!
- Мы опоздали?
- Мы и не начинались. А у нас в массовке - дырки.
- Что за дырки? Опять разбушевалось твое невезение?
- Проваливается съемка. Не поверишь! Жерар де Нерваль, Теофиль Готье, Домье – все здесь. А Бодлера с Бальзаком нет: застряли в пробке. Звонили: бросили такси и где-то идут пешком.
Режиссера осадили два озабоченных временем типа:
- Седрик, если через пять минут не будет Бодлера, мы умываем камеры.
Режиссер, со странным именем – Седрик, явно был больше склонен к болтовне, чем к съемкам:
- Представляешь, Эва, их загримировали еще в театре, и сейчас по Парижу идут натуральные Бодлер с Бальзаком.
- Думаю, они сюда не дойдут, - Эва рассмеялась тем звонким смехом, каким обычно закатываются десятилетние девчонки.
- Эва, выручай! Я смотрю, твой друг... Ты можешь нас познакомить?
- Не надо, Седрик. Мой друг в Париже инкогнито...
- Ты завела себе Монте-Кристо?
- Скажи лучше, чем тебе помочь?
- А ты сама не видишь?
- Оставь загадки!
- Твой Монте-Кристо – вылитый Бодлер. Мы его сейчас загримируем и начнем съемки. Сумеете прочитать пару фраз?
Режиссер прицелился в меня взглядом.
- Только Бодлера, или еще и Бальзака?
Я иронизировал, на случай, если меня разыгрывают.
- Эдит, немедленно ко мне, - заорал Седрик в мегафон.
К нам подскочила полногрудая девица со светящимся зонтом.
- Десять минут тебе хватит, чтобы превратить его в Бодлера? А вы, пока из вас будут делать писателя, почитайте предисловие к “Парижскому сплину”*.
Он и книгу, как и мегафон прежде, извлек из воздуха, как фокусник – зайца из шляпы.
- Месьё Лукини, начинаем через 15 минут.
Только сейчас я заметил нервного мужчину, вокруг которого все суетились. Режиссер подошел к нему и начал успокаивать:
- Дышите глубже...
- Да-да, понятно... Мне трудно собраться, слишком много суеты. Я сейчас...
- Понимаю - для вас это в первый раз.
- Все фразы, которые вам надо произнести, подчеркнуты. Остальное вам объяснят.
Эдит прижала меня грудью к креслу, и я задохнулся: от нее пахло Парижем и желанием. Пока мне закапывали что-то в глаза, рвали волосы и гнули губы, я открыл книгу:
“Дорогой друг, посылаю вам небольшие заметки, о которых несправедливо было бы сказать, что у них нет ни головы, ни хвоста, и потому любой отрывок существует сам по себе – сплошной хвост и в то же время сплошная голова...”
Вскоре меня привели в зал съемок и усадили на невысокий табурет с раскрытой книгой. Провели прогон. Я ловко изображал Бодлера - не хуже ряженых: Нерваля, который не знал, куда деть свой чахоточный вид и Домье, подпирающего животом мольберт и глубокомысленно созерцающего кончик кисти. На третий раз я уже знал свои реплики наизусть и даже мог не заглядывать в книгу. Наконец режиссер пришпорил свою группу и проорал в мегафон:
- Осторожно, поехали! Все готовы? Мотор! Пошла массовка...
Месьё Лукини втянул воздух носом, будто это была доза, и попер на камеру:
- В этом особняке Пимодан, или Лозен, построенном в 17 столетии, Бодлер написал знаменитое “Приглашение к путешествию”. Именно в этом особняке собирался “Клуб любителей гашиша”, где встречались Жерар де Нерваль, Теофиль Готье, Домье, Бальзак. Здесь рождался союз опьянения с творчеством.
Здесь, под знаком Бодлера, мы начинаем писать наш портрет Парижа - вечного города.
В предисловии к “Парижскому сплину” Бодлер...
Лукини подобрался вместе с камерой прямо к моему табурету и с перекошенным лицом запустил мою первую реплику:
- Кто из нас в пору честолюбия не мечтал о чуде стихотворной прозы, музыкальной, без ритма и рифмы, достаточно гибкой и неровной, чтобы отвечать лирическим порывам души, поворотам фантазии, метаниям совести?
Лукини круто развернулся, зачем-то сбегал в другой зал, не забывая произносить свой текст:
- Свою тягу к стихотворениям в прозе он объясняет тем, что...
Теперь, унимая свою грудь руками, страшные глаза мне сделала Эдит, и я уже готов в раже был вскочить на табурет, но успел поставить на него только ногу:
- Из частых прогулок по большим городам, из наблюдений за их бесчисленными взаимопересечениями и возник у меня этот навязчивый идеал. Вы и сами, дорогой друг, не пытались ли передать в песне пронзительный крик Стекольщика и выразить в лирической прозе все удручающее настроение, которое возносится в этом крике до самых крыш, сквозь самый густой туман, застилающий улицу?
Камера опять метнулась к Лукини. Теперь он совсем распоясался:
- Сегодня город по-прежнему лишен и хвоста и головы. Париж - это разбитый сосуд с людьми, сюжетами, эпохами, памятниками, местами. Давайте же попробуем собрать по кусочкам этот разрозненный мир. Быть может, эти фрагменты помогут нам понять этот мир таинственной мечты, неги, ласк, любви и красоты.
Не успел я и рта раскрыть, чтобы еще раз подать свой поэтический голос, как режиссер истошно завопил:
- Стоп! Снято. Все свободны.
Я не помню, как покинул отель, но Эвы со мной не было. Не приснилась ли она мне? Нет. Вот, почему-то, у меня в руках ее сумочка. Моя первая парижская ночь! Меня так и не разгримировали, и я в образе Бодлера бреду по набережной. Представил, что еще один Бодлер, тот самый, что застрял в пробке, сейчас идет мне навстречу, и рассмеялся. На мой смех прибежала собака. Я поискал в сумочке Эвы чего-нибудь съестного, но обнаружил там только флакон духов.
- Славный пес, добрый пес, милый песик мой, подойди и по¬нюхай прекрасные духи, лучшие духи в городе.
И собака, виляя хвостом, что, полагаю, у этих бедных созданий со-ответствует смеху или улыбке, подходит и с любопытством подносит свой мокрый нос к открытому флакону, потом, вдруг в ужасе от¬скочив, она лает на меня, точно упрекая.
- Ах, несчастный пес, если бы я дал тебе пакет экскрементов, ты бы нюхал его с наслаждением и, может быть, съел бы. Итак — и ты, недостойный спутник моей новой печальной жизни, похож на читающую публику: ей всегда следует преподносить не изысканные духи, которые ее раздражают, - а только заботливо выбранные нечистоты.
Примечания
__________________________________________________
*Только почему он в лапсердаке - лапсердак, (от нем. Lappe - тряпка и слова сюртук). Верхнее длиннополое платье у польских и галицийских евреев, сюртук особого покроя.
*Ришелье на купюре, на которой красовалось: “1000” – французская купюра в 1000 франков. Изъята из обращения в 1954 году. Ныне – раритет.
*Мирча Элиаде (рум. Mircea Eliade, 1907 - 1986) - румынский писатель, историк религий и исследователь мифологии, профессор Чикагского университета с 1957 года, гражданин США с 1966 года. Французская исследовательница А. Ленель-Лавастин написала в 2008 году книгу: “Забытый фашизм - сравнительная работа о трех “великих парижских румынах” - Эжене Ионеско, Мирче Элиаде и Эмиле Мишеле Чоране, точнее - об их близости к националистическим движениям в молодости и последующем преодолении, трансформации и сокрытии прежних взглядов.
В Израиле о фашистском прошлом Мирче Элиаде писали еще в 1978 году.
*...что у нас в ульпане - научное учреждение или школа для интенсивного изучения иврита.
*Я выглядывал ее с башни Давида - цитадель была построена царем Иродом. *Декантер, тоже своего рода – сосуд вечности - декантер - винный графин.
*...почитайте предисловие к “Парижскому сплину” – цикл стихотворений в прозе Шарля Бодлера – один из классических образцов жанра.