БУНТАРСКАЯ РУСЬ-10
Сцены пугачевской смуты
ЭПИЛОГ
Лето 1776 года. Дневник писателя
Новые порядки. Встреча с Императрицей. В станице Зимовейской. Кексгольмская крепость. Уральск (Яицкая слобода). Повесть о дивной любви. Переустройство губерний. Снова в Татищевой. По Уралу. На пути к Казани.
Наши дворяне крестьян обвиняют: ужасно ленивы,
Выпить горазды, безграмотны, в мыслях туман и застой.
Ну а крестьяне дворян обвиняют: ужасно спесивы,
Алчны, скупы, вороваты, жестоки, с душонкой пустой.
И потому, говорят, среди этих сословий взаимно
Вечная ненависть, вечная битва. Но это не так.
Общий от Бога отход, неоправданный и примитивный –
Вот всех сословных раздоров опасный невидимый враг.
Чтобы на месте исследовать тему, давно уж решил я
Неторопливо пройтись по далёким мятежным местам.
Но после казней недавних восстание всё не спешило,
Утихомирясь, закончиться. Панин с Суворовым там
Год еще вспышки тушили, в постройках властям помогали,
Строгий вводили закон. Наконец-то, подумалось мне,
Можно и в путь собираться. Да вновь затуманились дали,
Новые установила Царица порядки в стране.
Было прощенье объявлено всем соучастникам смуты,
Велено было ужасную распрю забвенью предать.
А пугачёвское имя – вот это воистину круто! –
Письменно, устно, а лучше и мысленно не вспоминать.
Но при строжайшем запрете как мог я в далёкой поездке
Бунта исток изучить? Только вот мне! – я был приглашён
Императрицей на бал. Уж не знаю, на сколько был веским
Повод. – Читала меня государыня с неких времён.
Я и скажи ей в короткой беседе, что ехать намерен
По событийным местам. «По каким?» – удивилась она.
«Матушка! Как мне сказать, если нынче в России похерен
Даже и звук их названья?» Оценкой такой польщена,
Вдруг разрешила поездку царица, но именно с целью
Веру тех мест изучить и, вернувшись, свой труд показать
В виде доклада. Холодной на сердце дохнуло метелью.
Только уже и за это спешил я спасибо сказать.
Я согласился доклад предоставить. Но с этим докладом
Мне предстоит помудрить. Потому как, увы, убеждён
В том, что главнейшей виной Пугачёвского страшного ада
Стала царица сама. Это ею в стране был введён
Статус почтения антибожественных взглядов Вольтера,
А чуть позднее церковникам денежных выплат запрет.
В моду входило в России презренье к священству без меры,
А развращённость царицы пленяла низинку и свет.
Что же теперь удивляться, что русский народ разучился
Свет отделять от потёмок, а зло отличать от добра?
И что духовно с такой быстротой он на дно опустился,
И что кричать «караул!», видит Бог, наступила пора?
Это я вновь передумал уже в Зимовейской станице.
Мальчик гостиничный мне показал, где когда-то был дом
Вора без имени. Нынче горелый пустырь здесь ютится.
Всё тут до тла сожжено, как бы в вечную память о нём.
Я по бумаге царицы беседовал с теми, кто видел
Или же знал Пугачёва, и все утверждали одно –
В церковь Христову почти не ходил он. Как будто в обиде
Был он на Бога. Крестился, как всякий раскольник, чудно.
Мне говорили, из армии он возвернулся с бумагой,
Явно подделанной. Был заподозрен не раз в воровстве.
После и вовсе исчез, бросив деток с женою-беднягой,
А и детей-то не мало – мальчонка и девочки две.
Впрочем, и сами станичники в церковь ходили не часто.
Жили домашним своим, жили делом привычним своим.
Жили в согласии полном со старым и новым начальством,
Нет, чтобы в полном согласии с Богом своим Всеблагим!
Перед поездкою дальней, случайной дорогой окольной,
После того, как бумагу от высших чинов получил,
Мне удалось побывать в приозёрном тюремном Кексгольме,
Где я подросших детей и двух жён Пугача посетил.
Как ни просил я припомнить их что-нибудь о Емельяне,
Только и слышал от них – никогда ничего о таком
Знать не знавали, а жись их прошла, как в каком-то тумане,
Всё в этой крепости, всё за решёткой и всё под замком.
«Ну а за что вы попали сюда?» – «Мы об это не знаем.
Кажется, здесь родились и помрём горемычные здесь.
Знаем лишь то, что пятнадцать копеек за день получаем
В кажные руки. А кто и за что выдаёт нам – Бог весть».
«Как же фамилии ваши?» – «А нету фамилий, голубчик.
Только одни имена, ну и отчества редко когда».
Тут нашу краткую встречу тюремный прервал подпоручик:
«Время свиданья, простите, уже истекло, господа».
Был я в Уральске (Яицкой слободке). С тем самым киргизом
Встретился там, что ходил за тридцаткой отборных коней.
«Был, – говорит, – я за правда избит». С азиатским подвизгом
Мне рассказал он подробно о боли давнишней своей.
Как только стал Пугачёв попадаться в тиски окруженья,
Стал он любимцев своих для себя и друзей забирать.
Вышло, держал он красавцев едино заради спасенья,
Что и сказал правдолюбец, за что и пришлось пострадать.
Мне показал атаман (а он лично знавал Пугачёва)
Дом Кузнецовых, откуда Устинью, небесной красы,
Силою в жёны он взял, вековые заветы Христовы
Грубо нарушив и свежие бросив грехи на весы
В чашу былых согрешений. Но здесь же, в Уральске, узнал я
О коллективном грехе – казаки самовольно сдались
Власти безбожно-бунтарской, и знать не хотели, канальи,
Что на оковы безверья меняют свободную жизнь.
Можно подумать, что люди низинки все разом рехнулись.
Стоило им услыхать в обещаньях пустых манифест,
Группами, толпами, шумными реками в лагерь тянулись,
К пятому шли Лже-Петру с необманных насиженных мест.
Как в кабаке захмелевший мужик обо всем забывает,
Так и они забывали о жёнах, о детях родных.
Знать не хотели, что с ними судьба неразумно играет
В смертные игры – в бескрайних просторах степей ветровых.
Крепость Татищева. Избы из брёвен. Селенье восстало
Волей Суворова с Паниным. Здесь ничего о войне
Не говорило. Но повесть о дивной любви рассказала
Старая-старая, добрая-добрая вдовушка мне.
С ней мы сидели на новой скамейке у чистой могилки
Харловой Лизы. Конечно, влюбился в неё Пугачёв
С первого взгляда. На женщин красивых по-страстному пылкий,
Был он впервые пристыжен смирением искренних слов.
Женщин привыкший неудержно брать необузданной силой,
Слушал часами её, как проказник-братишка сестру.
Звал он её не любимой женой, а сестрёнкою милой.
Слушал о Слове Христа, как заснеженный свист на ветру.
В Бога не верил Пугач, но какие-то искорки веры
Сказочно в сердце его зажигались, пусть только на час.
Как он потом вспоминал их в январский, холодный и серый,
День, на московские храмы прощальной рукою крестясь!
Плыли над кладбищем тучи, как будто священников ризы,
И, словно радостный вздох, до сознанья дошло моего:
«Видела я, будто молится, молится Харлова Лиза
За самозванного брата, за грешную душу его».
Долго не мог я понять, почему обречённо и быстро
Шёл от посёлка к посёлку кровавый крестьянский мятеж.
Но Оренбург надоумил меня. Так осенние листья
Кроны откроют нежданно. Блистателен, весел и свеж,
Встретил меня губернатор. Велел он архивную папку
Срочно найти. Секретарь её тут же нашёл и принёс.
«Ну-ка письмо Пугачёва найди нам в бумажной охапке.
И прочитай». А потом его слушал, смеялся до слёз.
Я не смеялся. Я знал, что казацкий ответ Пугачёва
Был продолженьем другого, не менее злого письма.
В нём цицероны играла в народное острое слово,
Сам же народ был по горло в крови, словно спятил с ума.
Шёл губернаторский бал в шумном вихре столичного вальса,
И золотое шампанское бурно в бокалы лилось.
А возмужавший пожар к Оренбургу уже приближался.
Ну, а чего ему, если удары то мимо, то вскользь!
Не зубоскалить бы им и не глупым письмом заниматься,
И не считать такты вальса, как в небе считают ворон.
Надо им было с соседями быстро и дельно связаться,
Да и ударить по гидре со всех предуральских сторон!
Перед отъездом на Дон в петербургской печати случилось
Мне прочитать о создании длинной цепи перемен
В переустройстве российских губерний. Скажите на милость,
Думал с иронией я, двадцати регионам взамен
Станет полсотни губерний. Опять наплодим бюрократов,
Столько наставим границ на просторах российской земли,
Что никаких пограничных не хватит столбов полосатых,
Чтобы с соседями нас (до отмены границ!) развели.
Но губернатор проехал со мной по провинциям здешним,
Бывшим в губернии прежней, теперь – в отделившихся двух.
И обнаружил, к стыду моему, в разделении спешном
Дух созидания и безопасности явственный дух:
«Скажем, вот в этой глубинке мятеж неожиданно вспыхнул.
Я бы сюда добирался с войсками, наверное, день.
А губернатор сегодняшний даже и снегом бы рыхлым
Прибыл, пожалуй, за час. И конец им, кто тень на плетень
Злобно наводит... Да вот! Здесь деревня сгорела недавно.
Я бы её возводил неспеша в силу многих губернских забот.
Мой же сосед, как мы видели, строит деревню исправно.
Близко от города. Совесть с постройкой тянуть не даёт».
Толстые с перстнями пальцы с трудом загибал губернатор.
Мне же подумалось: главный тут стимул, пожалуй, в другом.
Именно в том, что мой добрый хозяин осознанно прятал –
В новых губерниях были у власти дворяне кругом.
Схему губерний во всём повторяли структуры уездзов.
Схему уездов до капли впитали в себя города.
И что ни место во властных порядках – дворянское место.
И полновластье дворянских собраний везде и всегда.
Эти придумки российской царицы на время спасали
Нас от разрухи и смуты, рождённых крестьянской войной.
Грозную мощь в управленье страной наяву создавали.
Как же, ведь полк придавался губернской верхушке любой!
Но кто мятеж поднимал, уповая на жизнь посвободней,
В худшую впал кабалу, потому как помещик теперь
Полным хозяином стал распустившейся черни народной,
Ну а ведь полный хозяин порою похлеще, чем зверь.
В новых реформах, за вычетом малым, приметить хотел я
Свет от Христовых заветов, но света не виделось в них.
Не было Бога в широком размахе настырного дела.
Стоило ли ожидать от него результатов благих?
Не было между людьми ни смирения и ни прощенья.
А если были они – были только в казённых словах.
Жизнь изменялась, но главного не было в ней измененья –
Многих людей оставлял перед Господом праведный страх.
Снова в Татищевой мы побывали. Смолою и стружкой
В крепости пахло. «Вот здесь самозванец разгром потерпел,
Первый и очень значительный», – с видом каким-то натужным
Мне не сказал губернатор, а вроде бы даже пропел.
Это я знал. Знал и то, почему проиграл он бездарно.
Здесь вера в Бога безверью жестокий удар нанесла.
Княза Голицына мне доводилось встречать. Благодарно
Я вспоминаю об этом. Бесед наших сердцем была,
Нет, не война, где героем он был и лихим полководцем,
Мы говорили о горьком падении нравов людских.
Верил он в Господа страстно. Когда-нибудь, если придётся,
Я расскажу обо всём этом в воспоминаньях своих.
Здесь лишь одно я припомню. Однажды спросил он с улыбкой:
«Знаешь, в чём сила Суворовской тактики? Только в одном.
В век наш безбожный, продажный, кровавый, изменчиво-зыбкий
Верил он только в Христа, разуверясь в таланте своём».
Спешно бежал Пугачёв на Урал. По железным заводам
Путь его лёг. И какой-то известный сподвижник его
Аж до Сысерти поднялся, но с тем работливым народом,
Как ни старался злодей, но поделать не смог ничего.
Пушечным боем встречали сысертцы атаки повстанцев,
Да проявляли такую смекалку, сноровку и прыть,
Что через день, через два вообще их могло не остаться,
Вот и, не солоно щей похлебавши, пришлось отступить.
Мне говорили, что, дескать, сысертских заводов хозяин
Не обирает работных людей, что наделы даёт
Им под картошку, под овощи. Это своими глазами
Я не видал, но читал в православном журнале отчёт
О посещении храмов, церквей на тогдашнем Урале.
Так ведь Сысерть не в каком-нибудь, а в самом первом ряду!
Да и заводчика самым активным в приходе назвали.
Вот вам пример к поговорке народной – плоды по труду.
Как говорили со мной? Да по-разному. Кто-то с опаской.
Кто-то в испуге, скорее простившись со мной, уходил.
Кто-то увлёкшись, забывшись, почти что со смелостью царской.
Жаль, что не все их ответы в дневник я к себе заносил.
«А для чего тебе?» – «Видишь ли, я этот бунт изучаю,
Хоть, как всегда, на пожарище свежем лишь пепел да чад,
Но, может быть, через них о причине пожара узнаю». –
«Да пугачёвщина это! К чему же её изучать!» –
«Может, к тому, чтобы тучи пожара не застили солнца.
Чтобы народ наш забыл наконец вопли страха и плач». –
«Терпит народ-то, да вдруг и сорвётся, как будто напьётся,
А раз напьётся, как тут тебе враз и Емелька Пугач».
В гости кабатчик позвал. Свой кабак ещё в дни Пугачёва
Он всем на зависть открыл на подачку царя нищеты.
Сын его в стане мятежном погиб у деревни Сычёво.
Здесь и построен тот славный кабак. С атаманом на ты
Бедный отец говорил на казацкой разгульчивой тризне.
И вот тогда Пугачёв казначею велел принести
Тысячу царских рублей. И они в неудачливой жизни
Всё поменяли, как в сказке. Теперь он в почёте, в чести.
И говорил я с убогой старухой. Бедняга лишилась
Разума вмиг, как лихой атаман у нее на глазах
Трёх сыновей зарубил, оказав ей единственной милость.
«Ты и меня заруби. – Мне старушка сказала в слезах. –
Ты ведь за этим пришёл? Вот я мужнину саблю достану.
Только бы вспомнить, в какую могилку схавала её.
Вот я тебе покажу мою старую-старую рану.
Через неё я нет-нет, да пощупаю сердце моё».
Больно подумалось мне, как же вспомнят царя-самозванца
Лет через сто, через двести потомки российской земли.
Будут ли гневаться, едко высмеивать, плакать, смеяться?
Или осудят беднягу, как мы осудить не смогли?
На этом дневник обрывается. Найден в секретном архиве вместе
с рукописями Радищева, Новикова и Поленова.
8.03.13 г., ночь.