Посвящение
Посвящается тем, кто ждет и не верит
Особая благодарность «моему ты». Без тебя эта книга никогда бы не появилась на свет.
И с ужасом я понял,
Что я никем не видим…
Велимир Хлебников — «Одинокий лицедей».
И мнится мне всегда, что я был счастлив там, где ненавидел…
Из переводов «К» — Шарля Бодлера.
Предисловие автора
С миром державным был кровью партийной повязан,
Фетровой шляпы боялся, на толстые книги смотрел исподлобья,
Чахлым росточком души быть до смертного одра ему я обязан,
Нет — не мучил себя: радость пил я, лишенный чужого подобья.
Из плача «К» над Мандельштамом.
Проклятые вопросы!
Ответы — не в чести.
О, Моисеев посох,
Тебя бы обрести!
«К»
И возненавидел я сам весь труд, над чем я трудился под солнцем,
Потому что оставлю его человеку, что будет после,
И кто знает, мудрый ли он будет или глупый, —
А будет владеть моими трудами, над чем я трудился, явив себя мудрым под солнцем: это тоже — тщета…
Соломон.
Ведь умираем только мы, люди.
Аксель Мунте.
Иерусалим. 2009—2010 гг.
Все рассказчики — лгуны и воры… Согласился бы Лермонтов с кем-нибудьиз классиков, утверждавших это, если бы читал их на ночь любимым женщинам, — вместо того, чтобы драться за них на дуэлях? Тогда бы он, предваряя роман «Герой нашего времени», не сетовал на тщету предисловий: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас».
Быть героем нашего времени самому, или всучить эту роль герою своего романа? — так и не мог для себя решить господин «К», навечно распятый на цене выбора. Выудив из записок сумасшедшего дома (а какое нормальное общество сегодня не стремится стать им?) сведения о том, что его душеприказчик решил написать предисловие к своим «Хроникам забвения», он пришел в ярость. Накануне ночью, пугая народы мира концом света, он ловко подсунул под дверь своему подельнику письмо, переполненное ядом человека — случайного в нашем пенклубовском братстве.
Язвительные откровения и огульное охаивание всего святого (с таким трудом нажитого нами в сражениях со своими моральными принципами) — всегда являлось его визитной карточкой. Еще затруднительней было определить: писал ли «К» это письмо еще при жизни, или уже — после своей литературной смерти. Ясно было одно: случившееся с ним нанесло непоправимую травму его несостоявшейся личности. И все же (исполняя волю уже покойного, но все еще живого и претендующего быть прочитанным), автор публикует чудом сохранившиеся останки рукописи его романа. И я не вправе скрывать от любознательного читателя отголоски неуместной искренности, нацарапанные на странице его письма явно больным почерком:
«Литература, обреченная языку… Обреченная Литература! Изгнанная из Рая со своим суженым — Языком, она скромно прозябает на главной странице каталога „Топ 100“ с рейтингом 1%. Утешает, что впереди — „Юмор“, а позади — „Наука и История“.
Я провел свое детство в городе у подножья Ильменских гор, где в пойме реки мыли золото. Когда снимали фильм по Мамину-Сибиряку „Во власти золота“ — лучшей натуры, чем Миасс и придумать было нельзя. Я сбегал с уроков на речку, чтобы увидеть Переверзева своими глазами, но суждено было захлебнуться другим — впервые увиденным: фетровой шляпой на голове режиссера. Для меня и для нашего городка с одной улицей и одиноким водочным ларьком, шляпа была таким же чудом, как первый спутник, пикающий на окраине Вселенной. Собственными глазами я видел и старателей, которые сквозь сито мыли речной песок, по крупицам собирая золото для тайников Советской власти.
Если бы я написал, что видения детства преследовали меня, и поэтому я угодил в сети Фрейда —это было бы неправдой. Просто мои видения, словно трансформеры, приобрели галлюциногенные очертания: если Интернет-рекупропустить через волшебное сито, то мы обнаружим золотые крупицы предугаданного будущего. Интерпретируя Маркса, можно сказать: „Все только изменяли мир различными путями, а реальная задача романа — в настоящем угадать неоспоримое будущее“.
Способен ли роман на такой подвиг сегодня? Может ли он стать тем самым волшебным ситом для нескончаемых слов и событий? И как может голимый вымысел материализоваться в непредсказуемое будущее?! Как гениальны наши суждения о прошлом и настоящем. Нет нам равных в борьбе за справедливость и веру! А сколько сердец порвано за вопиющую правду, а сколько счастья и возвышенных дум мы обрели в любви и преданности! Но одно нас повергает в тоску и ужас — мы всегда проигрываем будущему! Оно коварно, всегда лжет настоящему и… делает нас посмешищем во всех наших предсказаниях.
Страдал ли кто-нибудь, как я, шатаясь по миру в поисках магического кристалла?! Покажите ваши клавиатуры, господа. Сколько мозолей натерли клавиши о ваши пальцы, приспособленные держать (как Рембрандт) в одной руке — зад своей Саскии, в другой — фужер с шампанским! Мои же пальцы окостенели в поисках несуществующих слов, обреченных похоронить любую новую мысль. Чтобы продать за талант душу дьяволу, — я стоял в очереди. Но меня опередили более удачливые и верткие служители муз, падкие на бессмертие в коридорах славы. Слово убивает. Если девушка путь наверх пробивает своим телом, то одного слова „шлюха“ — достаточно, чтобы убить в ней расчет выйти замуж девственницей. Если мужчина пробивается наверх своим талантом, то (на своей даче за искренней беседой о стыде и совести писателя) услышать от растоптанных им друзей — „предатель“, особенно неприятно.
Что лучше: жить со связанными руками и ногами, но с возможностью говорить; или — свободным в своих действиях, но с заколоченным ртом? Свобода говорить — еще не свобода слова. Сегодня, чтобы выразить простейшую мысль — „то же самое, но иначе“, нужен миллион слов, и еще с десяток — для толкований и опровержений. Верующим поголовно — оскорбление слышать о Боге нецензурные слова. Но когда свою паству под знамением Бога ведут на убой („наследство их из рода в роды ярмо с гремушками да бич“), — кто-то должен призвать к ответу присвоивших себе право говорить от имени Творца.
Единственное доступное счастье человека — продолжить свой род в детях. А если инстинкт зачатия будет напоминать любовь, то счастье можно срубить и в искренних чувствах обладания чужой душой и телом. Все остальное — от Сатаны. Особенно, когда он убеждает нас, что радость и счастье могут дать творчество, познание или вера. С верой вообще — заморочки. За пару тысячелетий нам сумели внушить, что вера — для нищих и убогих, добрых и милосердных. Так народ с одной верой и счастьем убогой души прозябает, и счастлив этим. Чем больше народ натворит добра, тем меньше злу останется пространства для маневра притворяться добром.
Вернемся в Интернет. Коллективный разум оказался разбитым зеркалом, в котором Бог может разглядеть и свой облик, и свои намерения. Пока что, Он бессилен остановить будущее. Одно уж точно — наши потомки не забудут нас, пока живы кладбища. Хорошо, что все наши заблуждения и глупости научились придавливать тяжелой могильной плитой. Особо прыткие протестанты не доживали и до 38-ми. Евреи же, как всегда, обхитрили всех и нашли выход из тупика: их будущее — это их прошлое».
Как и ожидалось, слухи о том, что «К» сиганул в венецианский Гранд-канал, прямо из окна своего отеля, ударившись головой о воду, — не только множились, но и обрастали новизной правды. Теперь и вы сами в этом убедились. Но… мертвые не дают жить живым! Яснее ясного, что (повредив при суициде центр, отвечающий за сдержанность своих суждений) «К» домогается утащить на дно и своего читателя. Но все же, если кому-то придется (превозмогая скуку бытия или повинуясь чужому мнению) прикоснуться к его страницам, то, быть может, лучше вынести за скобки сюжетных перипетий судьбы исторических личностей, окружающих героев романа. И все же, если скука при чтении завладеет вами, то, вероятно, сами исторические личности, присутствующие в романе (всего лишь как фон событий, происшедших с нашими героями), смогут заинтересовать вас своими судьбами и восхитительными жизнями. Так французский философ Мишель Фуко согласился (к удовольствию и радости автора) развлечь читателя и сыграть в нем роль шутливого героя. А поэт — Шарль Бодлер, даже завел интрижку, и автор был бессилен помешать его страсти.
Другой герой романа, письмо которого мы только что с недоумением держали в руках, на протяжении долгих страниц мучился своей серьезностью, пока не стал заложником дискуссий о судьбах эмигрантской литературы.
О галилеянин! К чужим кострам
Кто в холоде ночи не приближался?
Мы — плоть и кровь твоя, второй Адам!
Кто в оный час с тобой не отрекался?
Гонимые, вечные странники, блуждающие звезды… Казалось бы, нет даже самой крохотной щели, куда бы не затекла старая-новая мысль: кто же он такой — еврей, пишущий по-русски. Если все сказано, и все копья сломаны, тогда почему же вновь и вновь об этом не перестают говорить, осуждать, обвинять, заставлять, в конце концов, прибиться к своему берегу?! Свой берег и есть тот камень преткновения, который висит на душе каждого еврея. Одни отрекаются от своего прошлого (кто — с гордостью, кто — стыдливо); другие — клеймят отступников (кто — шепотом, кто — во весь голос). Как-то «К» мне с огорчением сказал: «Сколько стихов не пиши — дождь не пойдет. А вот если помолиться на Суккот[*] — тучи не за горами».
И, как и сто лет назад, вслед за Жаботинским, мы можем утверждать (или отрицать?), что в наше сложное время «национальность» литературного произведения далеко не определяется языком, на котором оно написано. Фуко: «Сколь скучными не были бы мои книги, я всегда воспринимал их как опыты, направленные на то, чтобы оторваться от самого себя, помешать себе быть прежним».
Не быть прежним… Вот где расставлены сети, вот где ощерились зубами капканы крови. Быть евреем — и не быть им одновременно… Это самая большая проблема тех, кто не нашел себя, но уверен, что никогда себя и не терял. Самое удивительное в истории евреев — они (таинственным образом!) всегда остаются прежними, несмотря на то, что еврей Танаха[*] даже отдаленно не напоминает ни одного современного еврея из всего многообразия типов этого удивительного племени — вечного раздражителя и катализатора мира. Хотелось бы думать, что, явившись, наконец, Мессия-Машиах будет говорить с нами не на компьютерном жаргоне, а на библейском, а, значит, — на прежнем еврейском языке. Выходит, евреи (вот уже три тысячелетия) входят в одну и ту же реку своей истории и не знают, как из нее выйти сухими.
Всевышний поставил между собой и своим творением надзирательницу Смерть. Возможно, так Он хотел оградить себя от назойливости тех, кто никак не хочет смириться и, вместе с равнодушной Жизнью, вечно вымаливает у Него в своих молитвах хоть еще один глоток, хоть еще один удар сердца.
Проплывите вдоль крепостной стены, окружающей Петропавловскую крепость, и если у вас хватит глаз, — увидите: за невскими водами она продолжится другой стеной, стерегущей венецианский «Остров мертвых». Вскоре вы натолкнетесь на ладью Данте, и Вергилий укажет вам путь к могиле Бродского — сам Данте и его наставник совсем недавно перевезли поэта на кладбище Сан-Микеле. Кладбища, как и люди, умирают по-разному. КладбищеСан-Микеле считает смерть в Венеции — почетной; но участок, где покоится Поэт, пребывает в нищете и забвении. Может быть, Нобелевские премии надо давать не людям, а кладбищам? Кладбища примиряют врагов и разлучают с любимыми. Кладбище — целитель надежд. Каждый уважающий себя мэтр — кумир интеллектуалов и бунтующей молодости — считает себя обязанным вновь и вновь хоронить жизнь, блевать манифестами и новыми Екклесиастами о бессмысленности ничтожного мира. На кладбище они успокаиваются и даже обрастают мрамором, и, присыпанные землей, лишаются возможности плевать из Ада на лучшее творение Вселенной.
Налетел сильный ветер, разверзлись небеса стеной воды. Сначала с плиты на могиле Бродского исчезают буквы; уходит под воду и кладбище. Вот, оказывается, что привело меня на Сан-Микеле! Мы с Бродским (с разницей в днях) — ровесники. Но, кроме нескольких случайно совпавших шагов в Череповце,[*] наши жизни абсолютно не переплетаются. «Подожди! — кричу я могиле, — твой мрамор уже искрошился от старости, ты заросла сорняками и скоро исчезнешь в пучине времени, а я, твой ровесник, еще даже не родился как писатель!» А памятник, услышав это, развернулся ко мне обратной стороной. Вот и утешение:«Со смертью все не кончается».
Доверимся Акселю Мунте: «Поэты и философы, которые в звучных стихах и в прозе воспевают Смерть — Освободительницу, нередко бледнеют при одном упоминании об их возлюбленной подруге. Леопарди, величайший поэт современной Италии, который с мальчишеских лет в чудесных стихах призывал смерть, первым в жалком страхе бежал из холерного Неаполя. Даже великий Монтень, чьих спокойных размышлений о смерти достаточно, чтобы сделать его бессмертным, улепетнул, как заяц, едва в Бордо появилась чума. Угрюмый Шопенгауэр — величайший философ нового времени, сделавший краеугольным камнем своего учения отрицание жизни, обрывал разговор, если его собеседник касался темы смерти».
В июне 1984, незадолго до своей кончины, смертельно больной Мишель Фуко, который почти уже не в силах был написать даже единого слова или сделать один шаг, непрерывно кашляющий и страдающий от невыносимой головной боли, брел через весь Париж в библиотеку, чтобы сверить несколько цитат для своей последней книги. У него не было компьютера. Это сегодня соревноваться с машиной — пустой фарс! И, вслед за буревестником, — слоган: «Любите компьютер — источник цитат». Сегодня мы не читаем и не пишем — сегодня мы ци-ти-ру-ем!
Достучаться рукописью до другого писателя невозможно, даже если весь текст будет сплошной цитатой из его последнего романа. Отсюда промежуточный вывод: писатели — лучшие враги друг другу. «Что он — Писателю? Что ему — Писатель?» — формула работает, даже если встретились бы Шекспир и Толстой, или Толстой — и Бродский. Друг друга они не любили, и не признавали.
Но, несмотря на взаимную ненависть, писатели сходятся в одном: они провоцируют народ кричать, не уставая: «Распни его!» Писаки всегда на стороне народа, — ублажая толпу расчесыванием язв на теле их безверия. И никогда — на стороне Бога! У писателей своя церковь, и, как истовые прихожане, они покрывают страницы своих творений бессмысленностью любви во имя жизни. Их бесплодные поиски утраченного времени всегда заканчиваются тупиками памяти. Выигрывают всегда те, кто памятью не обзавелся. И все же, припадем на колени во славу Господа. «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю».
Но закон продолжения рода болен уже с тех пор, как его постулаты были выбиты на каменных скрижалях. Слишком быстро в счастливом упоении мы становимся под венец; и нескончаемо долго влачимся к венцу наших надежд. Любовь — единственное средство, удерживающее нас на плаву, но писатели ловко научились дырявить и этот спасательный круг. Защищаясь, Бог был вынужден нанять кучу своих заместителей на земле — поэтов и священников, чтобы освятить нашу смерть во имя любви к нашему прошлому. Умирать с детской улыбкой на устах — счастье вернуться на круги своя.
А пока властвует настоящее, приправленное Фрейдом. Но сексуальной энергии хватает не только на супруга, детей и интрижки. Желание побороться с Богом за власть над людьми — болезнь тиранов: великих и ничтожных. И тут из табакерки выскакивает чертик — писатель. Он, как всегда, вовремя! Сначала нас — наивных героев надо загипнотизировать, для чего во сне или наяву вернуть нас в наше изнасилованное детство. Туда, где мы еще не успели испить яду денег и идеологии. Но наш напор желания так высок, что только разряд молнии между половыми клетками способен придать на некоторое время смысл нашей жизни. А вот, когда тучи любви рассеются, и на нас нападут вампиры тоски, скуки, разочарований, опавшей страсти — нас тут же поджидает новое племя писателей и музыкантов. Утешают ли они? Или они — всего лишь оркестр за нашим гробом и печальные слова — у кромки могилы?
Ответ был бы слишком прост, если бы кудесники слова не научились выгуливать свою паству на лезвии двусмысленности: умереть за жизнь, или жить — умирая. Все едино: и хорошо, и плохо. Побежим за жизнью, полною крови, предательства, смрада войн, утраты веры — станем героями если не исчезнувших, то потерянных поколений. Спрячемся от жизни — у нас появится прекрасная возможность сбиться в стадо, чтобы в великие праздники собираться на площадях и орать что есть мочи: «Распни его!»
Хотя мы говорим: небесная музыка, но смею утверждать — только слово принадлежит Богу, ибо, как и Он — было в начале времен. А музыка — изобретение человека? Когда слово Божье и обращение к Богу перестали работать, явился Иоганн Себастьян Бах, и обратился с посланием к небесам от всего человечества (с китайцами и прочими японцами мы разбираться не станем). Но писатели и тут влезли в наш договор с Творцом. Нет, не водил Бог руками Баха, Моцарта, Бетховена! Как во Вселенной существует непознаваемая темная энергия — гарант нашего существования, так и в пространстве между Человеком и Богом существует светлая энергия, которая и водит руками гениев, когда сам Бог оказывается бессильным или равнодушным.
Кто-то воскликнет: «А где же выход, где смысл бытия? Неужели только в продолжении рода?» Хотите найти смысл — отправляйтесь в сумасшедший дом. Там ни на одной из дверей вы не найдете табличку: «ВЫХОД». Возле них толкаются антигерои. Послушные воле писателя, они всегда готовы убивать и умирать. Их черная жизнь на теле черного общества — прекрасное пособие для изучения эволюции человечества. Дикарь, проламывающий череп врагу из другого племени, научил этому искусству всех своих соплеменников. Если раньше цена человеческой жизни определялась инстинктом выживания и ничего не стоила, то именно писатели возвели ее в ранг философии безвременной кончины человеческого рода. Вялую попытку привить сознанию статус души очень быстро прикончили душераздирающими шедеврами.
И всему этому находили оправдание и жестокую необходимость, ибо… «евреи захватили мир, развратили души, выпили из человечества все соки, и стали воплощением мирового зла и человеческих бед». Если ученые, в попытке хотькак-то объяснить происхождение жизни, беспомощно разводят руками на трибуне Нобелевского комитета и намекают, что без высших сил здесь не обошлось, то писатели с остервенением — на той же трибуне — обвиняют Бога во всех несчастьях. Дьявол — любимый персонаж писателя. Если Бога нет, то Дьявола — сколько угодно. Кто только в человека не вселяется! Все — кроме Бога! Хотя я не прав. Иногда это происходит, даже непорочно, но мало что меняет: молитвы и страдания ходят рука об руку, и ничто не способно их разлучить. Любовь к Богу — любовь односторонняя. Но именно в отсутствии любви Господа к нам, отцы церкви как раз и видят… Его любовь и заботу. Писатели, наперегонки с Богом, выдумывают сюжеты жизни. Их истории просты и ненавязчивы: героиню запихивают под грузовик, отнимают у нее грудь, палят метастазами, засовывают в безвыходный треугольник, похищают детей, насилуют средь бела дня, садят на иглу. Загубить душу — плевое дело! Но прокладки бывают не только интимные. Весь арсенал иллюзии счастья идет в ход.
В мелодраме Барбры Страйзанд «У зеркала два лица» профессор математики пытается втолковать продвинутым студентам, что «если из бесконечности вычесть „нечто“ любой продолжительности, то все равно, в остатке останется бесконечность. Формула: „бесконечность минус бесконечность = бесконечности“ — это вам не „Фауст“ Гете, и даже — не Альберт с высунутым языком». Студенты в шоке. Еще бы: если продолжительность нашей жизни вычесть из бесконечности, то мы, вроде бы, и не жили, и, даже, — не существовали. Писатель грезит, что его текст, который покоится в гробу, и есть — бессмертие.
А если не влиять — к чему писать? Способен ли пишущий по-русски проникнуть в сознание истинного верующего, для кого святость Субботы превыше святости Души? Ответа на такой вопрос принципиально быть не может, а сами вопросы подобного рода существуют в несуществующем мире. Не задают вопросов о причинах желания! И все бы ничего, если бы вопиющие ответы на полях газетных страниц и заблудшие дважды и трижды в дебрях Святых книг так назойливо не развращали.
При реках Вавилона, там сидели мы
и плакали, когда вспоминали о Сионе…
Выходит, это и есть та река еврейской истории, в которую не только невозможно войти дважды, но и просидеть всю жизнь на ее чужом берегу, если даже мы и в самом сердце Сиона — Иерусалиме.
Так мучился наш герой, пока не получил от пособника дьявола рукопись своего романа со строгим наказом:
1. Следовать его страницам.
2. Вернуть из трехтысячелетней ссылки царя Соломона.
Предписание своего романа он выполнит в 2021 году, после повторного своего рождения, проживая вторую свою жизнь.
Наш герой и прежде неоднократно делился своими сомнениями, которые так и не дождались пера — из-за полного отсутствия у него хоть каких-либоспособностей выражать свои мысли на бумаге. Да и ход его устных размышлений (под сурдинку хорошей закуски) был своеобразный, хоть и затертый теми, кому не лень было посудачить (особенно в кругу детей, старух и алкашей) о высоком и низком, добре и зле. Со стороны все это выглядело, мягко говоря, странным, но утешало его; и каждое новое утро он, вместе со своей родиной, мог умываться чистыми слезами сострадания.
А все сводилось к единой мысли-вопросу: должен ли кто-то стоять между ним и Богом? Он хотел, чтобы не было никаких посредников: людей, книг, идолов, домов молитв. Никто и ничто его не устраивало. Он бы согласился с единственным: чтобы Бог, возжелавший кого-то одарить даром Творца, никем и ничем не был скован, и являлся к нему не с небес, а прямо из его же собственного сердца. До пошлой материализации: обнаружить свою душу в голове — нет, нет — так низко он не опустится! Паскалевское: «Непостижимо, что Бог есть, непостижимо, что Его нет; что в нашем теле есть душа, что у нас нет души; что мир был сотворён, что он никем не сотворён; что первородный грех был совершён, что он не был совершён…” — было отвратительным в своей правде, хоть и походило на считалочку для университетских детских садов.
Но нашему герою больше по душе те, кто все время находятся в оппозиции к Богу и спорят, и борются с ним. Если носителем Божественного дара в романе выступает Мария Каллас, то в роли богоборца — Шарль Бодлер. Как правило, и носители Божественного дара, и вставшие на борьбу с Всевышним — в жизни оказываются совершенно беспомощными и жалкими. Жизнеописанием великих людей являются не их биографии (обыкновенная порядочность заставляет умалчивать о главном), а биография мира, который хоть на одного гения стал старше и мудрее.
Поэту позволено все свои метания и сомнения облечь в витиеватую оболочку метафор и двусмыслиц. Вот почему великие поэты часто в прозе беспомощны. Беспомощны они и в попытках влиять на мир. «Poetry makes nothing happen» — выкрикивают (в антрактах между следующими женами) поэты известный афоризм — что-то вроде: «Поэзия — бессмысленная штука». Одену можно доверять: это он сказал, что все стихи в мире не спасли от газовой камеры хотя бы одного еврея. А мудростью Паскаля сегодня не воспользовался бы даже женский отрывной календарь! Такова усталая участь эпох. Метафизика и сверхъестественность — естественная среда обитания поэтов. Иногда Творец нисходит до поэта, иногда поэт способен подняться до Бога. Его отречение при этом от: «все дозволено!» может обернуться как преображением, так и суицидом. Или ты освобождаешься от гордыни, как от хлама души — или она тебя загоняет в петлю. Но, пуще гордыни, со света сживает стыд. Никто и никогда не должен быть непосредственным свидетелем твоего общения с Богом. Если же обычаи и традиции заставляют тебя душевно обнажаться, то стыд может стать невыносимым. Стыдно?! Смирись, ради служения отечеству! Только где и как найти этот родник смирения?
Работая над книгой, в поисках материала, я наткнулся на фотографию Мишеля Фуко на фоне своей библиотеки. Тысячи и тысячи книг — его Эверест. Писатель Эрве Гибер в романе «СПИД или Другу, который не спас мне жизнь» писал о Фуко:
«Книги, которые он писал и переписывал, от которых он не отрекался, но, все же — возвращаясь к ним, пытался уничтожить их; правил, думал, сокращал, дописывал, стыдился их и восторгался ими. Бесконечный труд, занявший всю его зрелую жизнь, — книги сомнений, воскрешений, огульных обвинений и зависти и еще один шаг путешествия разума в лабиринте бесконечного». И все же, если миф о Фуко настиг его раньше смерти, прислушаемся к его голосу:
«Я хотел бы, чтобы позади меня был голос, — голос, давно уже взявший слово, заранее дублирующий все, что я собираюсь сказать, голос, который говорил бы так: «Нужно продолжать, а я не могу продолжать, — нужно продолжать, нужно говорить слова, сколько их ни есть, нужно говорить их до тех пор, пока они не найдут меня, д тех пор, пока они меня не выскажут, — странное наказание, странная вина, — нужно продолжать, хотя, быть может, это уже сделано, — быть может, они меня уже высказали, быть может, они доставили меня на порог моей истории, к двери, которая открывается в мою историю; откройся она теперь — я бы удивился».
Второе письмо «К»
Сегодня вечером, в день самого радостного и светлого еврейского праздника — Симхат Тора,[*] у синагоги мне назначил встречу Асмадей — тот, кто отправил царя Соломона на край света. Черт клялся своими копытами, что его посланник найдет царя на острове Явном в 2021 году (сам он туда отправиться не решается из-за разыгравшейся подагры и слепоты), и тут же они возвратятся в Иерусалим. Тогда же я и получу свою душу обратно. А пока ее отсутствие меня напрягает. Пока я ждал Асмадея — читал твое Предисловие и плевался. А теперь скажи мне: почему евреи с нескончаемых времен в Симхат Тора (все это происходит сейчас у меня за спиной, когда веселье со свитком Торы в руках готово разнести камни синагоги) — читают Экклезиаст, книгу самого мудрого из когда-либо живших на земле людей? Я слышу их слаженное пение: «Зерно и вино, золото и дома, положение и почет — все останется позади, потому что все земное — суета сует и погоня за ветром».
Я долго тешил себя надеждой, что, обращаясь к тебе, как к брату — действительно испытывал к тебе родственные чувства. Удивил ты меня, брат, — огорчил безмерно! Скажу тебе честно, если пытаться испортить впечатление от написанного нами, то лучшего не придумать. Зачем ты забрался в эти дебри еврейства? И у какого еврейского корыта ты меня нашел? Мало того, что ты так и не разобрался с моими матерями, так ты еще залез в незащищенный угол, где тебя будут бить (и поделом), топтать ногами и нехорошими словами. Ты заигрываешь с читателем, заранее пытаешься, какжалобная флейта, выдавить из него сочувствие. Ты так и не научился себя уважать, и хочешь купить читателя дешевой демагогией о беззащитности еврейского племени. Мы же не придумали наших героев. Мы прожили с ними удивительную и достойную жизнь. Так зачем ты все испортил?! Все эти рассуждения о Боге, о противостоянии ему, выдают тебя с головой: веришь! но даже сам себе не можешь (или не хочешь) в этом признаться! А плач на могиле Бродского?! Ведь не поленился, и вслед за мной смотался в Венецию, и шлялся там по воде, по Набережной неисцелимых, топтал его могилу на Сан-Микеле, а потом вынюхивал круги на воде Большого канала, где ты меня и прикончил.
И еще. Зря ты застрял в Иерусалиме. Его святость тебе не по карману. Я знаю тебя: ты не способен измениться. Ты так и не научился говорить, чтобы тебя слушали и понимали. У людей так наболело, что любая фальшь раздражает их. Научись врать! Иначе никто тебе не поверит. Только ложь — во спасение! Людям не нужны заумные, тысячи раз избитые мысли. Они устали, и требуют простых слов: чтоб на сердце легли и исцелили, хоть на ненамного, хоть на одну бессонную ночь, хоть на один час. Они устали от тревог, которые разъедают их души. Научись дарить надежду, не жалей света, очисти глаза от пены суеты, встань перед людьми на колени и целуй их маленькую тень счастья, пусть мимолетного, но живого. Они устали и хотят верить! Так не отвращай их своими бессмысленными опытами над словом и душой. Скажи им прямо: вы достойны любви, и какой бы Бог вас ни поцеловал — все во спасение.
Иерусалим. Октябрь. Холодно.