Недавно, копаясь в интернете, обнаружил сайт, посвященный Высоцкому, на котором формировалась коллекция материалов о Владимире Семеновиче. И зацепился за слова в преамбуле: «Есть в «закромах» и статья «Без страховки», опубликованная в газете «Новые рубежи» от 4 февраля 1982 года — практически одна из первых статей о Высоцком во всем Советском Союзе… Это потом волна статей, воспоминаний, уверений в дружбе с поэтом стала напоминать бурный поток, в котором каждый автор старался поспеть к сроку, вовремя подать свой голос… В 1982 году «Новые рубежи» выглядели почти белой вороной».
Тон преамбулы был такой, будто автора той статьи давно нет в живых. Это слегка огорчило и заставило задуматься о бренности жизни. Но и вспомнить «дела давно минувших дней», ибо автором той нашумевшей в свое время статьи был аз многогрешный…
Меня много раз за прошедшие годы просили рассказать ту давнюю непритязательную историю. Но слишком лукавы были предложения, исходившие в основном от «демократов», которые «лепили» из Высоцкого закоренелого антисоветчика, коим он никогда не был. Как не был он и прозападником, и либералом, как не был и своим в «диаспоре», хотя окружали его при жизни люди именно с такими взглядами и качествами.
Не хотелось лить воду на их мельницу. Забегая вперед, скажу, что, когда в 1987 году в «Советской культуре» вышла другая моя статья о Высоцком, где о нем в пику торжествующему тогда либеральному хамству говорилось о поэте как глубинном государственнике, совершенно прорусском, давешние «предлагатели» не поленились названивать на дом и истошно материться. Хотя «СК» сделала автора одним из лауреатов года.
Когда же в 1989-м стал заведующим отдела очерка и публицистики «почвенного» журнала-миллионника «Молодая гвардия», первым моим условием было – ни слова хулы на Высоцкого не пропущу. Так что он был как бы «третьей силой», неподвластной слишком уж подозрительно стерильным и «разведённым» партиям – «либералов» и «патриотов». И там, и там – «свой среди чужих, чужой среди своих». Это было мне близко. По сей день близко…
Сегодня же, когда «года минули, страсти улеглись», вспомнить о начале 80-х не грех.
Чтобы войти в атмосферу того времени, процитирую начало той статьи: «Боль первых месяцев после ию¬ля 1980 года сменилась тихой, но неотступной печалью. На место жгучей безадресной обиды при¬шла память с привкусом горечи. Человек, чье жизнелюбие мощны¬ми импульсами передавалось мил¬лионам сограждан, чей голос вселял веру в свои силы и здраво-ироническое, круто-оптимистичное отношение к жизни; человек, песен которого ждали уже даже и не с нетерпением, а со спокойной уверенностью в том, что они по¬явятся; человек, сосуществование с которым остро чувствовали даже те, кто его ни разу не видел — этот человек превратился в леген¬ду, до конца расплескав казав-шуюся бездонной, щедрую свою душу».
В 1982-м мне было 24. Закончив в 1980-м м/о журфака МГУ, я работал в довольно престижном журнале Общества по связям с соотечественниками за рубежом «Отчизна». Последовательно отказавшись от неизбежного для выпускников международного отделения предложения «комитета глубокого бурения», затем от вступления в ряды членов КПСС и написания кандидатской на тему насколько тоскливо-фальшивую, настолько же и «проходную», - я практически сознательно отказался от карьеры. Зато, совершенно уверенный в себе, почуял, что руки мои связать не смогли. А, чтобы сжечь все мосты к официозным соблазнам, стал по мере сил писать так и про то, как и к чему душа ложилась.
Песни Высоцкого впервые я услышал в шесть лет, в 1964-м, в военном городке под Минском. Друг отца торжественно и чинно ставил редчайшие по тем временам записи на тяжелых магнитофонных бобинах. Не специально для нас, детей. Но мы, глядя на теплеющие взгляды суровых взрослых, слушавших Высоцкого, инстинктивно впитывали те песни, несмотря на трескучесть записей.
С тех пор Высоцкий для меня, как и для миллионов, наверное, стал частью жизни. А лучшие песни становились для нас, невоцерковлённых, подобием молитв. В свои лучшие годы я знал и наизусть до трёхсот…
При воспоминании о 1975-м по спине до сих пор бегут мурашки блаженства.
Брежнев еще до инсульта, бодр и решителен. Своей страной, которой присягали, а присяга, по определению имеет смысл, когда она одна-единственная в жизни) - гордимся. Только что на экраны вышли велколепные и светлые фильмы – «Земля Санникова» и «Романс о влюблённых». Я поступаю в «Щуку» - в основном по желанию отца-офицера, актёра по натуре. Но, несмотря на то, что отец для бодрости покупает 400-граммовыую банку черной икры, как помню, аж за 24 рубля, и я её съедаю с батоном, - поступления не случилось. Мне это стало понятно заранее, когда в холле «Щуки» появился величественный Александр Ширвиндт.
Но уныния никакого не было. Напротив. В мозгу победоносно гремели свеженаписанные Высоцким «Колея» и «Горизонт»:
Я должен первым быть на горизонте!
Так, сидя с гитарой на крыльце отныне недоступного театрального училища в отцовской полевой летней куртке, и орал эти песни ваш покорный слуга, утешая сидящих вокруг непоступивших красавиц со всего Союза. И вдруг… мимо идёт… Высоцкий! Кажется, с кем-то из таганских.
Солнце! 17 лет! Девчонки вокруг! И тут ещё…
Я захлебываюсь «Горизонтом», он подходит, хлопает по спине и, склонившись, говорит на ухо:
- Не боись, командир! Поступишь!
Взвившись от радости, я и пошел на журфак. Благо идти было недалеко, и документы уже освобождены от «театральщины».
Больше, кроме как на концертах и в театре, Высоцкого я не видел. Признаюсь: даже имея такую возможность, тогда бы ею не воспользовался. Отношение к нему было настолько благоговейным, что отнимать у него минуты, в которые, быть может, родится шедевр, казалось верхом неприличия…
«Пятилетка счастья» на факультете закончилась скомкано. «Олимпиада-80» спрессовала выпускные. Суета смыла всякий намек на торжественность. Декан, Ясен Николаевич Засурский, всегда сдержанный и по-хорошему вальяжный, был тороплив и озабочен неведомыми нам, выпускникам, тревогами.
А тут ещё валились один за одним кумиры поколения: Джон Леннон, Джо Дассен…
25 июля я пел песни Высоцкого в компании друзей на берегу Псла, в родном городе Сумы (УССР). 26-го с Киевского вокзала позвонил другу по телефону-автомату:
- Как дела? Как жизнь?
Друг, Сергей Марков, сын великолепного поэта Маркова Алексея, да и сам не промах (только что в «ЖЗЛ» вышла его книга о Габриэле Гарсиа Маркесе), ответил замогильным голосом:
- Какие дела? Какая жизнь? Вчера умер Высоцкий…
Я осел по стене вместе с телефонной трубкой… Больше песен не ждать. Больше снов не смотреть…
На похороны опоздал: родители запланировали мероприятие, от которого послушный сын не посмел отказаться, так воспитан.
Миллионная толпа не расходилась.
Плакали не стесняясь. Кто-то прилепил к стене «Таганки» четверостишие:
Володи нет. Теперь он ваш, потомки.
Его не будет. Дальше – тишина.
У мира завтра лопнут перепонки, -
Настолько оглушительна она.
Попросил у кого-то ручку и бумагу. Написал на мотив «Автобиографии» («Час зачатья я помню неточно…):
Он ушел, измочаленным нами, -
От друзей, от врагов и от славы.
Погребальные вирши цунами
Захлестнули просторы Державы.
Те, кто яд вместе с фигой в кармане
Так привык от людей хоронить,
Кто глубил его язвы и раны, -
Ярлыки поспешили сменить.
Унылые пророчества, стихи и панегирики
Пекут на виллах творчества прозаики и лирики.
В друзья и исповедники прет масса угорелая.
Вонючие передники идут за скатерть белую.
Мужчины крутят плёночки, сверкая лимузинами,
А дамочки в дубленочках спешат назваться «зинами».
Он ушел. Потускнела Таганка...
Впрочем, только в Таганке ли дело?
В нашем храме погасла лампада,
Что живей всех и ярче горела.
В нашем царстве, чей герб слишком розов,
Умер чистый и сильный король.
И засела зудящей занозой
В наших душах высоцкая боль.
Но двери заколочены, которым - открываться бы.
Края у ран всклокочены, которым - рубцеваться бы.
Под бубны золоченые, украденные с паперти,
Струятся мысли черные по-прежнему старательно.
Довольно-ка юродствовать,
транжирить время странное,
Вздыхать и философствовать над потными стаканами,
Рулады «под Высоцкого» на пьянках отчебучивать,
Неделями стихи его бессмысленно заучивать!
Не дать словам его лежать
впотьмах. Пустыми звуками!
В них есть о чем помозговать
и с чадами, и с внуками!
14 июля 1981-го из «Грибоедовского» мы с юной женой отвезли все цветы на Ваганьково, к Высоцкому.
Еще через месяц я получил гонорар в размере семи рублей – за первую статью о Высоцком в «Новых рубежах». Она вышла 28 июля под названием «От жизни никогда не устаю». Юной жене полушутя сказал, что это, возможно, последний гонорар.
Но резонансной стала вторая, о которой и вспоминается, от 4 февраля 1982-го.
Дело в том, что незадолго до этого в издательстве «Современник» вышел первый сборник стихов Высоцкого «Нерв» под редакцией и с предисловием Роберта Рождественского. Тираж его был всего 55 тысяч – мизер для Союза. Сам я его получил из рук какого-то тайного почитателя Высоцкого, видимо, крупного «партайгеноссе», в его квартире на Украинском бульваре.
Когда же «стеснительно» вышел кусочек из «Кинопанорамы», ретивое забилось вконец. Я воспринял это как издевательство, и написал «Без страховки».
И «грянул гром».
Оказывается, еще в типографии «Новых рубежей» сделали массу «левых» копий и потом раскидали по Москве. Благо КСП (клуб самодеятельной песни с его «самиздатской» многотиражной газетой «Менестрель») работал, как в своё время работала «Искра» с её распространителями.
По выходе номера в 50 тыс. экз. в редакцию нагрянули с обыском. Это потому, что статья вышла под рубрикой «По письмам читателей». Письма искали, и нашли. Редактора – Николая Рыжкова, дербанили на райкоме партии и в конце концов уволили.
В то же время в моей «Отчизне» тоже начались разборки. Стал вопрос об изъятии меня из комсомола. Это сейчас зал на Большом Харитоньевском, 10 – уютный зальчик, где собираются остатние патриоты. А тогда для меня это был практически эшафот.
Но внутри духоподъёмно подгрохатывало:
Сам виноват, и слёзы лью, и охаю:
Попал в чужую колею глубокую…
И люди-то были неплохие. Обстоятельства велели погнобить мальца. Лет через двадцать секретарь парткома, возглавлявший экзекуцию, извинился передо мною за давешнее…
Но я был беспартийный, а ещё и уверенный в себе молодой человек. И тогда, как я теперь понимаю, решили пугнуть. Вызвали в «секретный номер» в гостинице «Россия», где три солидных человека со слоёными затылками пытались объяснить, какую «бяку» я подложил стране родимой, написав эту статью. Одним из главных маразматических аргументов была Марина Влади как иностранка. «Какой сюжет для Высоцкого!» - подумалось тогда, внутренне хохоча…
Мать, прочитав, пошатнулась:
- Теперь тебя, безродного, отовсюду выпрут!
Зашел на родной факультет. Там уважаемые преподаватели посоветовали, чтобы как минимум на три года исчез из журналистики.
Отец сокурсника, крупный чин в отделе пропаганды ЦК КПСС, прочитав статью, схватился за голову: «Что ты наделал? Тебя не отмазать».
А что уж там такого было?
Что дает Высоцкий? Силу. Какого рода силу? Исконную, изначальную, силу «от земли», добрую силу, которая покоится в каждом, но иногда не про¬буждается и в течение всей жизни. Способность ее пробу¬дить — привилегия подлинного, наступательного искусства.
Высоцкий — уникальное яв¬ление, уникальный человек. Потеря его невосполнима. Но на том и стоит наша земля, что рождаются на ней новые та¬ланты, новые люди с ранимой душой и щедрым сердцем, ко-торым дано проникать в неназываемое, делать понятным то, что мучит нас своей неопределен¬ностью и тем самым постоянно спасать нас от духовного уду¬шья.
Нельзя отдавать Высоцкого на откуп снобам и делягам. Они изолгут, препарируют, исковерка¬ют его образ и слово своим под¬ражанием и дурными толкования¬ми!
Ничего особенного. Разве что напечатано ровно тридцать лет назад.
…Итак, с работы выгнали из-за статьи. Но за неё же и взяли – в «Аргументы и факты». Оказывается, ныне покойный Владислав Старков, первый главный редактор «АиФ», был, можно сказать, фанатом Высоцкого.
И началось странное.
Меня стали приглашать интеллигентные семьи и компании. Перед нами с женой раскрывались сокровенные диваны, под которыми вместо постельного белья лежали кипы машинописных расшифровок выступлений Владимира Семеновича в разные годы в разных городах при разных обстоятельствах.
На слётах КСП разговоры доходили до того, что спина покрывалась инеем в то время как перед раскалялся от костра. Никто этого замечать не хотел. С меня сдували пыль и смотрели сочувствующими взорами, будто провожали вслед за моим героем.
«На волне» этого нежданного ажиотажа состоялось даже несколько встреч с Булатом Окуджавой. В 1986 году в августовском номере журнала «Культпросветработа» (не смейтесь, был такой – тиражом, между прочим, в 90 тысяч экземпляров) вышло моё интервью, в котором кумир нашей юности говорил о Высоцком буквально следующее:
«…мы в чем-то дополняли друг друга, ведь человек ищет в песне отзвуки и своих громких страстей, и своих тихих размышлений. Но и то, и другое связано бесчисленными узами: размышление порой порождает страсть, и наоборот».
Потом еще с трудом пробивались публикации в журналах «Юность» (1986) и «Сельская Новь», в газете «Советская Россия» (1988). О последней хочется сказать особо. Именно через неё когда-то пытались травить Высоцкого, но именно её главный редактор в конце 80-х - «волкодав советской журналистики», дай Бог ему здоровья! – Валентин Васильевич Чикин, с немалыми трудностями и немалым риском (из ЦК на него хищно зарился Александр Яковлев) напечатал материалы о Владимире Семеновиче.
Пожалуй, с этих пор писать о нём стало «неопасно».
…1982-й. Район Чистых прудов. Полковник в отставке Семён Владимирович Высоцкий, седой коренастый человек в очках с толстыми линзами, курит сигарету за сигаретой, читая очерк «Судьба и песни Владимира Высоцкого».
Прочитал, помолчал, и вдруг произнёс родным для миллионов голосом:
- Знаешь, ты мне как сын!
Это было высшей наградой. Это когда было «опасно».
Тридцать лет назад.
Игорь ДЬЯКОВ