В этих местах, среди густых лесов и горных лугов, жила прекрасная нимфа по имени Никайя.
Ее называли новой Артемидой… И причин тому было две. Подобно дочери Зевса, она обитала не в дворцовых покоях, не в бревенчатом доме, а скиталась по горным ущельям, среди скалистых склонов, и встретить ее можно было лишь в горах – местах безлюдных и диких. И не знала она ни прялки, ни ткацкого станка; вместо прялки пользовалась Никайя тугим охотничьим луком, а вместо веретена играла пернатыми певучими стрелами.
А вторая причина ее сходства с Лучницей была в том, что чуждалась Никайя любовной страсти и не желала принимать даров Афродиты.
Но были и отличия: ведя свой род от древних титанов, Никайя соблюдала их
традиции, и никогда не стреляла в пёстрых оленей, никогда не гонялась за горной
козой или зайцем. Охотилась грозная наяда на косматогривастых львов, убивая их в схватке, либо живьем укрощая их окровавленной плёткой, пока побежденные звери рук ей лизать не начинали, выражая покорность; или с копьём выходила против свирепых медведей и пятнистых барсов. Только таких грозных зверей считала она противниками, достойными себя…
Не заботили воинственную деву и притиранья, а вместо мёда любила она родники с ледяною водою средь горных утёсов, а после многочасовой тяжёлой охоты предпочитала жилищу горную пещеру, предаваясь в ней отдыху среди обитающих в ней же свирепых пантер или львов; и дикие звери ее за свою принимали. Львица только щурилась кротко, а из пасти клыки убирала, скуля, как домашняя псица, лизала ей длинные пальцы; лев же, самец с косматою гривой, тихо наземь ложился, смиренно пред грозною нимфой вытянув шею.
В тех же горах вблизи Астакидского озера жил и некий пастух по имени Химнос.
Был он молод, строен и силен, а на горных лугах вблизи густых непроходимых чащ выпасал стада телиц, принадлежавшие местным общинам. Не знал Химнос, что как раз в этих диких местах более всего любит охотиться Никайя, и ничто не нарушало его уединения, пока однажды не увидел он на краю дикой лесной чащи громадного роста деву; была она вооружена луком огромным, а за спиной ее висел тул, полный стрел с белым оперением. И была она грозна и неприступна, как горная вершина, и смотрела на Химноса как на мелкого зверя – взглядом суровым и холодным, так что осознал сразу пастух, как она к нему равнодушна! А вот он смотрел на нее и не мог никак наглядеться…
Прянула прочь Никайя и как вихрь помчалась вдоль лесной чащи, а потом далеко по скалистому склону, и лёгкий ветер раздувал ее хитон, игриво обнажая гладкую кожу сильного бедра; и была она вся подобна цветку лилии или цветку анемона среди роз алоцветных – так светла и прекрасна!
С того самого мгновения лишился сна и покоя несчастный пастух. Погрузившись в пучины любовного томления, общинные стада он пасти отказался; и вот уже
одна телица в поисках свежей травки оказывается в топком болоте, другая забредает в горные долины, а Химнос пребывает как во сне, и не волнует его более общинное стадо. Смотрит вокруг и не видит – всё затмил перед ним облик милый с ямочками на щёчках, и злокозненный Эрос уколами стрел любовных только сильнее страсть его распаляет…
И начал Химнос бродить по горным лесам, выслеживая Никайю, забравшую себе его сердце. Проверяет ли она свои охотничьи сети, мечет ли дрот или натягивает свой несгибаемый лук – всюду следит за ней Химнос, притаившийся в чаще. Когда же не удавалось ему выследить нимфу в горных высях, Химнос впадал в глубокую тоску и мысли его были лишь только о милой – и тогда вспоминал он с упоением, как она мчится по лесу недосягаемо быстро – так, что взором за ней не угнаться! Или – как пряди длинных волос разметаются бурно вкруг ее плеч, как взметаются волосы зыбью под порывистым ветром, и как сияет под ними ее обнажённая шея…
Он вспоминает, как бьёт она дротом горную медведицу, и зверь, поражённый в самое сердце, с рёвом валится наземь; а вот она голыми руками львиную шею словно в замок ухватила и душит могучего зверя, явив при том непомерную силу…
А вот нимфа светлая в горном потоке с тела пот и грязь омывает, при том полускрыта от алчного взора водою, но как же вздымается ее дивная грудь – будто цветок от порыва дыханья! О, если бы священноблаженные ветры снова и снова взвевали пред алчущим взором его эти глубокие складки ее охотничьего хитона…
Прекрасная наяда-охотница, конечно же, не могла не замечать, что за нею кто-то постоянно подглядывает то из чащобы, то из-за скалы, молча посылая при этом ей
тоскливо-любовные вздохи. Сначала ей это было всё равно, однако со временем стало вызывать раздражение.
И как-то раз, когда изнуряемый любовным томлением Химнос всё же вынужденно вернулся к своему пастушескому посоху и проводил время среди привычного ему стада, вдруг пред ним явилась сама Никайя, всё так же недоступная и не на шутку разгневанная…
- Послушай, пастух, - холодно сказала ему лесная нимфа, - я знаю, что ты проводишь многие часы, преследуя меня в лесных зарослях и на горных тропах; ты подсматриваешь за мною, неустанно следя то за моей охотой, то за омовением. Оставь это, если не хочешь возбудить мой гнев, и запомни – мне нет никакого дела до твоих чувств и горестных вздохов! Занимайся своими стадами и больше не лезь в мои горно-лесные угодья. Ты хорошо меня понял, пастух?
И она грозно взглянула на него, словно молнией небесной поразила! С горечью обратил к ней влюбленный юноша свой ответ, преисполненный ревности:
- Ах, отчего я не сети, не дроты, не пернатые стрелы! Если бы стал я дротом, зверей настигающим, ты, прекрасная дева, трогала бы своею ладонью меня! Или
превратиться бы мне в тетиву из бычьих жил – я бы часто касался грудей твоих крепких, не знавших девичьих повязок… Счастлива сулица – ты ее носишь! И стрелы твои счастливее Химноса, ведь ты их касалась рукою, рождающей страсть и томленье! К ловчим сетям счастливым, хотя и безмолвным, ревную… а так же луку завидую горько, и тулу бездушному! Если бы в знойный полдень в источнике, пробуждающем страсти, плоть омывающем, гордую деву я бы увидел! И без ревнивой одежды… Не презирай меня, милая, хоть я лишь выпасаю стадо – ведь бывало такое, что пастухи всходили на ложе бессмертных! Прекрасноликий Тифон тоже ходил в быкопасах – из-за красы забрала его лучезарная Эос! И ты – приходи к стаду бычьему, и получишь, вторая Селена, нового Эндимиона! Дроты оставь, и пастушеский посох прими, и пусть скажут: «Химноса стадо пасёт сама Киферейя-богиня…»
Но ничуть не тронули сердце лесной охотницы горькие и страстно-томительные речи влюблённого пастуха. Она лишь презрительно скривила свои губы и сказала холодно:
- Я надеюсь, ты всё же услышал меня, пастух. И мне больше не придётся замечать на себе твои огненно-бесстыжие взгляды, бросаемые из-за скал или деревьев. Так что уймись, знай своё место и больше не попадайся мне на горных отрогах.
Сказала так гордая нимфа, неспешно обошла коленопреклонённого перед нею Химноса, будто был он всего лишь мёртвой скалою или сухим пнём, и удалилась в дремучую чащу. А пастух так и остался со своим стадом, преисполненный тоски и отчаяния.
И не внял Химнос грозным предостережениям воинственной нимфы. Всюду скитался он, следуя по пятам прекрасной охотницы… И вот однажды набрёл на шалаш в лесу, в котором Никайя оставила своё оружие перед тем, как спуститься по горной тропе к роднику совершить омовенье. Протянул Химнос руки к оружию лесной девы, томимый всепоглощающим сладостным желанием: трогает он ее тяжёлое копьё, что поражает медведей, вот поднимает тул с перевязью, в котором длинные стрелы хранятся…
Он берет эти стрелы одну за одной, страстно целует их смертоносные жала и перья ласкает, в пылком порыве к груди прижимает копье, древка которого милые руки касались… А потом взял Химнос свою пастушескую свирель сирингу и принялся играть на ней томно-любовную песню, поведавшую лесам и горам печальную весть о безмолвной любви пастуха к охотнице-нимфе…
Полилась-потекла по горным зеленым отрогам томительно-грустная и чистая, как
родниковая вода, мелодия. Химнос играл, повествуя всей живой природе о своей
безнадёжной страсти, о неразделённой любви, ведущей к неминуемой смерти
влюблённого: только в смерти от рук любимой и таится для него вечное спасение…
Услыхала Никайя печальные трели и сразу поняла, кто их ей посылает, и откуда дивно-печальные звуки льются. Оставила она горный поток, в котором омывала свое обнажённое дивное тело, и устремилась вверх по склону горы, в свой тайный шалаш, открытый истомлённым любовью пастухом…
Как горный вихрь, ворвалась она в свое оставленное лесное убежище, и была она преисполнена гнева и невыразимой прелести! И увидела в шалаше пастуха, что сидел посреди ее разложенного охотничьего снаряжения и грустно играл на пастушеской свирели.
- Разве не предупреждала я тебя, чтобы ты оставил свои блуждания за мною,
несчастный? – грозно воскликнула Никайя. – Но ты снова выследил меня, забрался в моё укрытие, прикасаешься к моему оружию, которое трогать не смеет никто, даже сама пречистая Лучница*! Видно, ты всё же гибели ищешь своей, не так ли, пастух?
И она показала ему свою грозную пику, которой разила наповал горных медведей.
Но без страха взглянул на разгневанную деву Химнос – не представлял он себе, сколь жестока бывала порой эта чуждая любовных порывов амазонка. Охваченный сладостным томлением страсти любовной, так ответил ей пастух:
- Умоляю: метни же милый свой дрот рукою бестрепетной и убей – пусть наградой мне станет погибель! Нет страха ни пред мечом, ни пред дротом твоим, ты – бегущая страсти! Пусть поскорее же смерть приходит, неся мне свободу от всеязвящего жала Эроса, сжигающего моё сердце… Смерти!Умереть я желаю… Только молю тебя не в горло мне лезвием метить – дрот погрузи прямо в сердце, где спрятались жала эротов!
А нет же… пусть будет всё-таки горло. Не поражай меня в сердце – ибо нет в новой ране нужды! Если это тебе так приятно, пусть любое оружие будет – земля меня примет раненного огнем и низвергнутого железом! Сразу меня ты прикончи! Сладостно и железо, коль ты его тронула дланью! Сам я себя вместо цели подставил – гибну по собственной воле, жалкая Эроса жертва!
Коли убьёшь, дева, кострам погребальным не оставляй моей плоти, ибо я не желаю иного огня! Только скрой под сладостным прахом своею рукою тело мое, подай мне милость последнюю, чтобы сказали: «Сжалилась нимфа над павшим от длани ее!»
Над могилой ты не клади ни авлоса, ни сладкозвучной пектиды*, посоха пастуха, сего знака занятья, тоже не надо! Но возложи на могилу только свой дрот смертоносный – тот, что кровью моей окровавлен злосчастной! Дай мне последнюю милость такую, и над могилой набросай ты нарциссов – знак жертвы страсти любовной! Или крокусов милых, или весенних цветов – быстротечных брось анемонов, пусть возвещают краткость жизни моей и цветенья! Ну… и если ты рождена не морем суровым или камнем безмолвным, слёзы скупые пролей… и своею рукою выведи буквицы киноварью на камне: «Химнос-пастух здесь упокоен; отказавши от ложа, дева Никайя убила его и сама схоронила»…
Так долго и страстно говорил несчастный юноша, потерявший рассудок от
безответной любви к неприступной нимфе; и в то же мгновение рассвирепела Никайя…
Меч свой охотничий из ножен она извлекла и вонзила острый клинок пастырю в горло; даже речи конца не дождалась! Горлом хлынула кровь, прервавши лившейся речи дорогу, а затем голова, отделившись от шеи, пала на землю и по траве покатилась… кровь оросила оружие, стрелы и дроты, брызги ее замелькали бисером мелким на пальцах прекрасной убийцы.
Не проливала Никайя слёз над телом убитого ею пастуха – ни скупых, ни обильных. И надписей на могиле никаких делать не стала. Под ближайшим деревом тело она схоронила, а голову бросила в воду стремительного горного потока… Волны прозрачные подхватили ее и, омывая от пролитой крови, понесли по течению; горные нимфы ее там узрели, из воды извлекли и предали мягкой земле.
Горько оплакивали погибшего пастуха лесные нимфы и речные наяды, гневно осуждая бессердечную подругу-мужеубийцу. Погибель Химноса оплакала даже нимфа Эхо*, дева, враждебная свадебным узам. А в близком городе Сипиле мёртвый камень, в который была некогда обращена гордая Ниоба*, источал изобильные слёзы.
По горным долинам и густым дубравам нёсся, шурша скорбным ветром в кронах и листьях, всеобщий стон и горестный тихий плач горных нимф, наяд, и лесных дриад по безвинно погибшему Химносу:
- Мужеубийца жестокая! В чём пред тобою пастух провинился? Видит всё Адрастейя*, видит и нимфу-убийцу, видит и плоть, умерщвлённую острою медью, и в горести горькой мы все возопили, к Неотвратимой взывая!
Умер красавиц-пастырь – красавица погубила!
Столь желавшего девы дева жестоко убила! Наградой вместо любви – погибель!
Кровью его обагрила дева оружия лезвие, эроса пламень сверкнул и угаснул.
Умер красавец-пастырь – нимфа его погубила!
Всех она в горе повергла, не вняла отрогам, долинам, и не услышала шепота вяза, глуха к соснам и пихтам осталась! Химноса волки жалеют, свирепые звери – медведи и львы по нём плачут, и теперь горных пастбищ ищите других, быки и телицы!
Умер красавец-пастырь – красавица нимфа убила!
Любовь погубила пастыря девичьей рукою… Прощайте, луга, и прощайте, долины!
Умер красавец-пастырь – красавица погубила!
Горы и долы, прощайте: куда ж теперь путь мне направить, в чащу какую?
Прощайте, ключи и истоки! Гамадриады, наяды, дриады… все вы прощайте…
Эрос, оставь свои стрелы! Пенье оставь, Сиринга! Погиб сладкоголосый наш пастырь. Красавица-нимфа его жестоко убила…
* * *
А Никайя продолжала вести привычную жизнь лесной охотницы; и как-то раз после очередной охоты, привычного ей дела, она возжелала омыть своё тело, покрытое грязью и потом после долгой погони по горным тропам и скалам. Придя в одно из любимых ею уединённых мест, где звенящий поток низвергал прозрачные струи со скалистой вершины, с наслаждением погрузилась нимфа в прохладные зыбкие волны…
Тут и увидел ее Дионис, отдыхавший на гальке скалистого берега.
Завидел ее сын Зевса, когда Никайя плыла, совершенно нагая, по тёмно-синей стремнине потока, и разгорелось в сердце юного бога страстное, бурное, сладостно-томительное желание… Смотрит он на плывущую нимфу и, поражённый в самое сердце мощной ее красотою, так говорит себе:
- Зевсом-отцом я клянусь, не иначе, как всю красоту с Олимпа похитила эта
плывущая нимфа! Видно, у Астакиды миру явилась новая розовоперстая Эос!
Иная восходит здесь, предо мною, звезда светоносная, что новой явилась Селеной…
Поражённый и очарованный, долго наблюдал из прибрежных зарослей Дионис, как Никайя выходила из воды, как сушила на солнце густые мокрые волосы… как надела хитон свой охотничий, лук свой рогатый взяла и, повесив на спину тул, полный оперённых стрел, исчезла в лесу, бросив как бы ненароком через плечо рассеянный и слегка встревоженный взгляд…
С того дня сам не свой сделался Дионис: он позабыл своих развесёлых сатиров, он забросил забавы любимых вакханок, и куда бы ни шёл он теперь и что бы ни делал, всюду он видел перед собой прекрасную охотницу – роскошные пряди ее длинных волос, развеваемые горными ветрами, видел сияние ее восхитительных рук, подобных сиянью Селены… Поднимая горестные взоры к небу и глядя в сторону далёкого отсюда Олимпа, страстно взмолился своему Отцу влюблённый Дионис:
- Зевс, наш Отец! Не могу я более молча страдать: брошу я всё и последую всюду за бегом моею любимой; вслед копьям и стрелам, мне милым, выслежу ложе сей нимфы…Сети проверю ее и силки! Стану охотником тоже, чтоб быть мне всегда с нею вместе! И если меня изругает гневная амазонка, я припаду к коленям грозной охотницы с жаркой мольбою, нежно лаская губами столь милое тело! Дам ей лозы виноградной с медовосочащейся гроздью, дабы смягчить ее сердце! И если гневна она будет, пусть меня копьем не пронзает, ах – пусть лишь ударит в грудь мою изогнутым луком, а я же, влюблённый, сопротивляться не стану: пусть мои кудри густые терзает милой прекрасной рукою, тело моё волоча за собою за кудрей гроздовья! На всё я согласен, и деве грозно-прекрасной не воспротивлюсь.
Так, безумствуя в охватившей его непреодолимой страсти, стенал исступлённо безнадёжно влюблённый в нимфу юный бог…
Однажды блуждая по благоуханному широкому лугу, увидел удручённый любовью Дионис, что все луговые цветы распустились, и вспомнил гордую нимфу… И не успел он предаться любовной тоске, как вдруг мелькнула среди скал стремительная и высокорослая нимфа-охотница и в тот же миг вышла на луг, представ перед Дионисом во всем сиянии своей дикой и недоступной красоты. Опешил от ее внезапного появления Дионис, смутился и растерялся…
Смерила она его гордым и суровым взглядом, как чужака; и уже повернулась, чтобы вновь исчезнуть в горных лесах, но остановил он ее, окликнув по имени. Больше всего испугался Дионис, что Никайя тотчас исчезнет, и больше никогда уже не появится перед ним… Обуянный бушующей страстью, обратился он к дивной охотнице с восхищенными и прекрасными речами:
- Никайя, снова иду о красоте твоей воздыхать! Алостью роз восхищаясь, я
вспоминаю щечки гладко-румяные, и цветут беспрестанно эти прекрасные розы твои! Подобно анемону ты расцветаешь, и вечно цветёт он в тебе и не вянет! О, дай же пойти мне с тобой на ловлю… а если желаешь, сам я снасти твои понесу, захвачу я плащ для охоты и лук твой, и стрелы… Разве по дебрям и чащам сам Аполлон не носил ли копье ненаглядной Кирены? Что же дурного в том, коль сети твои понесу? Буду я, коль пожелаешь, постельничим! В доме твоем обустрою все ложа и все постели поправлю; к шкурам пятнистых пантер добавлю меха львов гривастых… собственную небриду сниму, и ты упокоишься сладко, вся укрыта небридой самого Диониса!
Нужны тебе псы-ищейки? Дам я тебе свору буйную Пана, призову и другую, из Спарты, этих псов быстроногих воспитал Аполлон! Призову я и свору охотничью Аристея, дам с ловушками сети! Новая ты Артемида у вод Астакидских! Дам тебе свиту – шестьдесят служанок, чтоб пред тобою плясали и пели! А впрочем, нет! Пусть тебя окружает несчётная свита, что сравнится со свитою Лучницы горной! Будет подобна она свите дочерей Океана! А ты – сердце своё страсти любовной предай! От деяний тяжкой охоты – приди же на ложе моё! Хочешь как амазонка биться в сражении, хочешь стрелы метать во врагов – пойдём с моим войском на индов, станешь ты в битве подобна Афине… У тебя будет всё, что пожелаешь, выбирай жребий, какой мил твоему сердцу, только молю тебя: останься с влюблённым Дионисом!
Но страстные речи сына Зевса не возымели никакого действия – они только
распалили неистовый гнев воинственной нимфы. Предостерегающе выставив руку навстречу божественному воздыхателю, яростно воскликнула прекрасная Никайя:
- Не приближайся! Прочь! Изливай свои жалобы какой-нибудь неженке-нимфе! Пояса Никайи тебе не развязать никогда, лучше себя пожалей: как бы за Химносом вслед я тебя не спровадила! Может быть, ты уповаешь на то, что бессмертен, что для оружия ты неуязвим? Напрасно: пусть не смертельную, но горькую рану я тебе нанесу, и страдать от нее надлежит тебе долго! А коль не подвластна клинку моему твоя плоть, и то не беда: вспомню тогда я огромных, могучих сынов Алоэя* - о, заключу я тебя в оковы из нерушимой меди, и будешь ты, брату подобно, заперт в узилище; и в неволе держать тебя стану, пока полных лун двенадцать не минет – надеюсь, этого хватит, чтоб развеялся пыл твоей страсти безумной! Не смей и касаться стрел и снастей моих – лук этот мой! На берегах астакидских львов и вепрей поражаю я этими стрелами; ты же к ливийским отрогам ланей преследовать робких ступай! Хорошо меня понял? Ложе твоё мне противно, хоть ты и от Диевой крови! Если б желала я бога в наложники, то не такого, как ты – с женскою гривой, без оружья, без мощи, охочего до пустых наслаждений… нет! Брачное ложе моё охранял бы лишь Дальновержец* преславный, иль сам меднолатный Арес! Но – никого из блаженных я не желаю, а потому… Вакхом тебя называют? Другую зови своею любимой, Вакх распрекрасный! А мне досаждать не пытайся, если не хочешь всерьёз испытать на себе настоящий гнев Никайи!
И она удалилась в лесные дебри, вернувшись к своим ловчим сетям и силкам, и оставив растерянного Диониса в немом отчаянии и без всякой надежды.
И совсем тогда опечалился Дионис. Всё для него потеряло смысл, целыми днями блуждал он по горам, предаваясь тяжким раздумьям и неодолимой тоске – забыл и друзей, и вакханок, оставил сатиров, и даже про индов забыл, на которых в поход собирался и выступил! Никого не хотел он видеть подле себя – только один верный пёс из своры Пана постоянно сопровождал его, и с ним Дионис вёл долгие беседы, как с человеком.
Однажды пристроился Дионис под раскидистым деревом и, лаская ловчего пса за ушами, так говорил ему:
- Ты лишь один меня не бросил и мне сострадаешь, как будто разумен! Рыщешь в горах, пытаясь узнать, где любимая может скрываться… так послужи мне, и почесть великую дам я в награду тебе: в небесах, там, где Сириус, Майры* светило, будешь сиять созвездием на высоком поясе Неба подле первого Пса! А пока найди мне Никайю: страждущего божества отвергает смертная дева! А если отыщешь – беги сообщить мне скорее об этом, стань же посланником страсти! Милая псинка… ты раньше влюблённому Пану службу служила, теперь служишь – мне, Дионису… Пусть не будет ей покоя, пусть светлые дубравы бранят ее за бессердечие, а горы ей скажут: «Даже гончему псу влюблённого жаль, но не тебе – амазонке жестокой!» Ты понимаешь меня, мой друг тонконюхий? Знаю, и средь собачьего рода есть умные, коим Зевс дал человеческий разум, но голосом не наделил их…
Горестные речи страдающего от любви бога достигли слуха древней дриады Мелии, под деревом которой как раз находился Дионис со своим псом. И вот стала она над ним насмехаться:
- Ну, Дионис… попал ты в рабство к эротам! Молящий, влюблённый,впустую грозишь
неприступной дикарке? Как же ты собрался идти в поход на индов, если сам даже не в
состоянии совладать с лесной охотницей? Посылай ты хоть свору псов по ее следам – все твои старания тщетны! А твой бессмертный родитель ведь не лестью любовной к ложу Семелы склонял – вынудил ее повиноваться! Впрочем, куда нам с тобою до Зевса…
Так, спрятавшись среди ветвей могучего дерева, смеялась над юным богом древняя лесная дриада.
Вспыхнул с досады влюбленный Дионис, поднялся резко на ноги и ушел прочь в гневе, сопровождаемый верным псом. Однако слова Мелии запали-таки ему в душу…
* * *
Однажды в жаркий полдень поднялась Никайя на выси каменных отрогов и там, в горной долине, увидела странный с виду водный поток. Удушающий зной томил тело, неукротимая жажда иссушала уста и горло, окружающие охотницу камни источали нестерпимый жар… И так манила к себе прохладная журчащая влага! Не заметила изнурённая охотой и солнцем Никайя, что воды потока имеют необычный золотистый цвет, не обратила внимания и на странный терпко-сладковатый вкус бурного потока, бегущего по камням. Одна была мысль – быстрей утолить нестерпимую жажду! И вот жадно пьёт она сладковатые струи, как недавно пили такую же воду озера изнурённые битвой аскании; и не заметила Никайя, как вместо утоляемой жажды стало наползать странное расслабление в членах, как помрачился ум ее, а вот и отяжелевшая голова начала бессильно склоняться то на правую сторону, то на левую… И вот уже мнится Никайе, что озеро перед ее глазами стало двойное, а вершины родных гор вдруг снялись с места и плавно поплыли куда-то… хотела она отойти от берега неведомого потока и образуемого им горного озерца, но с изумлением ощутила доселе неведомую слабость в ногах. Вот подогнулись точёные колени нимфы, и бессильно наземь она опустилась.
Зыбкой тенью приблизился к Никайе сам Гипнос, бережно и любовно возносит он прекрасную деву на своих убаюкивающих крыльях; сомкнулись грозные очи ее, и тогда, осторожно ступая, вслед за Гипносом приближаться стал Дионис. Подошёл он близко к спящей нимфе, осторожным движением, опасаясь нарушить ее сон, стянул повязки, что хранили ее бёдра от алчущих взоров…
Быстро свились гибкие стебли виноградной лозы, сверху повисли тяжкие гроздья; по стеблям побежал вверх, извиваясь и сплетаясь со стеблями, вьющийся зеленый плющ. И свершилась тогда лукавая судьба во сне опьянения – здесь, на берегу златоструйного потока, потеряла свою девственность дремлющая нимфа-охотница…
И вот, влекомая ласковым горным ветром, несётся, трепеща и стеная, бесплотная душа погубленного ею пастуха-Химноса. И слышит в своем сновиденье Никайя, как укоряет ее убитый некогда ее рукой влюбленный юноша:
- Для влюблённого тоже есть в мире Эриннии – носительницы возмездия! Бежала ты Химноса, а вот теперь стала супругою Вакха… Праведность лжива твоя оказалась: влюблённого в тебя ты жестоко убила, а теперь вот тому, кто не мил, сама отдаёшься? Химноса в сон железный ты беспощадно низвергла, и вот сгублено всё твоё девство в сладостном сновиденье! Кроткого пастыря кровь обагряла руки твои, а ты насмехалась… А вот теперь и сама застенаешь от собственной крови девичьей…
Так промолвила невидимая душа, подобная тени от дыма, и, горько и слёзно стеная, неслышно скользнула в тёмные бездны Аида – широковратного и гостеприимного.
А между тем, коварный Дионис, утолив свою ненасытную страсть, быстро воспрянул и столь же бесшумно прочь удалился от стеблями увитого ложа.
Пробудилась от тяжко-сладостного, неведомо откуда навалившегося сна прекрасная Никайя…
Отчаяние охватило ее. Она укоряет всех, она проклинает Афродиту, Гипноса… в шуме древесных листьев слышатся ей отзвуки брачного гимна, что поют ей дриады – не иначе, как издеваясь над ее горем? Никайя увидела то, что служит свидетельством случившегося с нею: вот ее ложе – листва виноградная, вот брошенная впопыхах небрида… и ее повязки, забрызганные брачной росою! Разве непонятно – кто нанёс ей это неслыханное, страшное оскорбление?
Разразилась обесчещенная нимфа-охотница горестными рыданиями:
- О чистота девичья, похищена ты Вакхом блудливым! О моя непорочность, похищена дрёмой хмельною! Кого обвинять? Гамадриад или нимф? Где Артемида, подруга-Лучница, что же она сон мой не защитила? Где же Эхо, нимфа, проти вница страсти, что ж коварства Вакхова мне не открыла? Почему же в уши не прошептала мне нимфа, милая Дафна*: «Никайя, не пей эту воду обманную… поберегися!» Что же никто не пришёл мне на помощь – где вы были, нимфы, наяды, подруги!..
Нет предела ее отчаянию и скорби, но вот на смену им пришёл невиданный гнев.
Бросилась Никайя было обратно к ручью, что поверг ее в тягостный сон (мыслит она уничтожить коварные воды!) – но там уже сменились они прозрачной влагой горного потока; в исступлении схватив свой несгибаемый лук, бросается Никайя по горным тропам – найти обидчика, поразить его смертоносными стрелами, насытить свою ярость его горячей кровью! Пусть он бог, пусть сын Зевса, но не избегнет он злой гибели от рук оскорблённой Никайи! Она низвергнет в прах лукавого бога обманной лозы виноградной, засыплет его стрелами, разорвёт на части его тело и разбросает по окружным горным отрогам – так, что останков не смогут найти! И рыщут ее гневные взоры по окрестным тропам, и везде чудится ей слабый, неверный след проклятого Диониса. И за каждым ближним утёсом мерещится ей коварный Дионис, что украдкой за ней наблюдает и втихую смеётся… поднимает Никайя копьё, с силой мечет туда, но нет за скалою вероломного бога… Напрасны усилья Охотницы, нигде больше нет в горах Диониса!
Так шло-летело быстро бегущее время…
Почувствовав в себе божье семя, против воли, против своего естества удалилась Никайя из горных лесов, оставила грозное оружие и охотничьи снасти… Носила она бремя в собственном лоне, а когда срок подошёл, разродилась младенцем женского пола. Животворящие Хоры приняли дивного младенца-девочку по истечении девятого круга Селены и дали ей имя Телета…*
А Диониса давно уже не было в этих краях.
И уходя из Аскании, оставил он после себя память: его воины воздвигли здесь каменную крепость, которую Дионис назвал Никеей* по имени гордой, богом коварно обманутой, но так и непокорённой никем охотницы-нимфы…
_ _ _ _ _ _ _ _ _
*Лучница – постоянный эпитет Артемиды;
*пектида – музыкальный инструмент; название может означать двадцатиструнную лидийскую арфу, лиру или многоствольную свирель;
*Эхо – нимфа, влюблённая в прекрасного юношу Нарцисса. Была им отвергнута и после его смерти, настигшей его над ручьем, где он не мог оторваться от созерцания собственного отражения, с горя сделалась невидимой и сохранила только голос, способный лишь повторять чьи-то произнесённые слова;
*Адрастейя - Неотвратимая - другое имя богини возмездия Немесиды;
*Ниоба – дочь лидийского царя Тантала, жена фиванского царя Амфиона, мать семи сыновей и семи дочерей. Гордясь своим сильным, прекрасным и многочисленным потомством, насмехалась над титанидой Лето, матерью только двоих детей.
По повелению Лето ее сын и дочь Аполлон и Артемида перебили всех детей Ниобы, а их отец Амфион с горя пронзил себя мечом. Ниоба же перенеслась обратно на свою родину в Лидию и была обращена в камень, источающий слёзы в ответ на происходящие в мире беды и несчастья;
*сыновья Алоэя – два близнеца-гиганта, От и Эфиальт, сыновья титана Алоэя, свергнутого Зевсом в Тартар. Близнецы захватили в плен бога войны Ареса и заключили его в огромном подземном погребе с медной крышкой. Пока Арес томился в темнице Алоадов, на земле царил мир. Гермес с помощью богини обмана Апаты освободил Ареса из заключения, и снова повсюду возобновились войны. Алоады погибли от стрел Аполлона и Артемиды;
*Дальновержец – эпитет Аполлона;
*Майра – верная собака нимфы Эригоны, вознесённая на небо. Другое ее название – Сириус. Считалось, что эта звезда насылает на землю зной и засуху;
*Дафна – нимфа, не пожелавшая стать возлюбленной Аполлона и превратившаяся в лавровое дерево. Лавр стал с тех пор деревом святости, мусических искусств и
непременным атрибутом культа Аполлона, символом пророческой силы;
*Телета – дочь нимфы Никайи и Диониса, ставшая спутницей бога и основательницей дионисийских таинств посвящения;
*Никея – знаменитый впоследсвии город в Вифинии.