1. Один из шести миллионов - обновлен 15. 07. 2016

    
     Один из шести миллионов – обновлен 15.07. 2016 года.

     1. ВМЕСТО ПРОЛОГА

     Вначале, по приезду в село Котюжаны на Винничине, мы несколько дней жили в отдельной комнате, приятеля нашего отца Янка Козаченка. Затем –  в однокомнатной половине хаты бездетной вдовы Миронихи.

     А после ухода отца от нас и  в период голодных 1932-33 гг. – в  однокомнатной половине хаты отца Янка Козаченка, что было по соседству с его домом, где мы ранее жили «на выгоне», что  в самом центре села. И еще, по крайне мере, дважды, перебирались из хаты в хату котюжанских крестьян, имена которых за дальностью лет стерлись из памяти.

     Родным языком матери был идиш. Она плохо, с искажениями, пыталась говорить на русском, а украинского языка, вообще не знала. А мы – ее дети, не испытывали особых трудностей с освоением ранее незнакомого нам языка, и он нам давался относительно легко еще в дошкольные годы.

     В случаях диалога между матерью и крестьянами мне приходилось в нем участвовать. Мамин идиш я понимал, но ответ на этом же языке произносился мной плохо, но, как говорят, азохин вей (с горем пополам), мама быстро улавливала смысл моих слов, как я в свою очередь ее и мы оставались, довольны достигнутым. А если что-то оставалось неясным, то мы его уточняли без посредников, оставшись наедине.

     Не скрою, по натуре я очень любопытен, ко всему, что происходит вокруг меня, особенно это сказывалось в детстве. Смена города на село внесло в нашу жизнь столько новшеств, что безразличным к ним  оставаться никак было нельзя.

     Из недавнего прошлого мне недоставало дедушки Шимона (Симона) и его старшего сына – моего дяди Бени (Вениамина) – Буи, как я его называл. С дедушкой я ходил на городскую бойню, где он работал, скрупулезно отделяя сухожилья в стегне крупного рогатого животного, зарезанного по всем, в те годы еще соблюдавшимся правилам законам кашрута.

     А в субботу и на второй – выходной день, мы отправлялись в синагогу. Дедушка часто сорился с моим отцом, и нелестно отзывался о нем. У них были очень  сложные взаимоотношения.

     Дедушка разочаровался в младшем сыне, не желавшего сменить его на бойне. Многолетнее занятие, с поколения в поколения, передавшееся и ставшим традиционным, неминуемо должно было закончиться на дедушке.

     Ведь старший его сын – Буя был безнадежно больным существом, цеплявшимся за жизнь, которая еле-еле теплилась в его высохшем теле. И вдруг все коренным образом изменилось: мы остались с матерью одни в крестьянской хате, без дедушки, бабушки, дяди Буи, забыты отцом.

     Отец наш не только не напоминал о себе, он оказался неуловимым судебными исполнителями. Исчез идиш и русский, а новый, ранее незнакомый нам украинский язык, вошел в нашу жизнь и быт.

     Единственным источником нашего существования был мизерный заработок матери, приносимый ей  шитьем немудреной крестьянской одежды. Бралась она за все, хотя не всегда и получалось так, как хотелось. Зачастую подводила изношенная временем швейная машинка «Zinger».

     Из-за плохих крайне дефицитных ниток и иголок, которых негде было купить, не всегда удавалось вовремя закончить начатое. В те годы хлопчатобумажная ткань была редкостью, а прочная белоснежная домашняя конопляная ткань упорно сопротивлялась швейному механизму.

     А нас у матери трое – старшей десять, мне семь, а младшей пять. Итак, день в день, с раннего утра до поздней ночи мать трудилась, всячески стараясь угодить неприхотливой, но в отдельных случаях и недовольной клиентуре. Не раз переделывала все то, что казалось, было готовым.

     На этом прерывается мой рассказ. О тех далеких событиях 1930-1935 годов, а это – годы коллективизации, разорения и обнищания окружающей нас среды, голодомора и гибели проживающего в юго-западной значительной части местного населения, повествование будет продолжено в нескольких отдельных очерках.

      А пока опустим пять лет, и перенесемся в 1936 год.