Елена

ЕЛЕНА

Из цикла «Следы памяти»


В прошлое воскресенье меня разбудила игра на пианино. Новое произведение, которое разучивала моя дочь после экзамена, я узнал с первых же нот. Поначалу я не мог припомнить где слышал эту композицию, но в том, что музыка мне знакома и близка никаких сомнений не было. Я обрадовался, словно спустя много лет встретил нечаянно родного человека.

Я не стал заходить в другую комнату, чтобы не прерывать игру, но затаив дыхание слушал у приоткрытой двери. В то утро дочь осветила мои щемящие воспоминания…

***
Когда в снежную морозную декабрьскую ночь 1995-го года известная правозащитница из Украины Наталья Белитцер встретила меня прямо в аэропорту и по пути познакомила с программой визита, ей и в голову не могло прийти, что событием, запечатлевшим Киев в самых сокровенных уголках моей памяти, окажется не какое-либо из мероприятий в озвучанном ею перечне, а неотмеченная в дневнике встреча.

Когда мы доехали до снятой квартиры в одном из старинных зданий в самом центре Киева, ресницы моих глаз, истосковавшихся по сну, висели как ивовые ветки. Я забрался в постель, думая, что засну в мгновении ока, но по мере того, как доносящиеся из соседней комнаты два женских голоса слово за словом втекали в мой слух, сонный мрак рассеивался, разглаживались морщины в мозгу, а следом раскрывались веки.

О том, что в соседней комнате жизнь бьет ключом говорил свет, просочившийся внутрь через ту часть двери, которую отделяло от пола всего несколько сантиметров, и ласковый женский голос, доносящийся из той же комнаты. Мягкий свет и подрагивающий голос походили на утренний шепот ночи, влюбленной в восходящее солнце.

В первую ночь на новом месте я всегда сплю плохо, вот и снова не спалось. К тому же полная интереса жизнь по ту сторону двери тоже делала свое дело, вонзившись кинжалом в грудь ночного сна.

***
…Мне не удалось уверить их в том, что моя бессоница вызвана не их беседой. Одна из женщин произнесла «Уже поздно» и ушла. Хозяйка квартиры проводила гостью и вернулась. «Раз нам не спится, тогда продолжим», – сказала она и не дожидаясь ответа достала из древнего шкафа, напоминающего комод моей бабушки (привезенный в качестве приданого), маленькие рюмки, тарелки и ложки. Она открыла коробку шоколад, лежащую на столе. Затем прошла на кухню заварить кофе и пожарить каштаны.

Большая комната, напоминающая комнаты в домах интеллигенции николаевского периода, занимала точно середину квартиры. Отсюда открывались три двери: одна в мою комнату, вторая в коридор и кухню на его конце, а третья, по всей вероятности, в спальню самой хозяйки.

Между двумя последними дверями стоял видавший виды черный рояль. Хотя часы с большим маятником, покоящиеся в углу, держались чинно, словно царские генералы в эмиграции, старающиеся сохранить достоинство, было заметно, что они постарели, поблекли, облупились. Длинный светильник за креслом в другом углу помещения с одной отлепившейся лентой абажура придавал особый фон полумраку комнаты.

Но больше всего внимание притягивали усеявшие четыре стены бесчисленные старые фотографии во всевозможных рамках. Я сидел за тяжеленным столом из орехового дерева, разместившимся в центре комнаты, лицом к стене с часами и видел фотографии на этой стене. На одной только стене мне удалось насчитать около пятидесяти изображений, потом сбился со счета – запах жаренных каштанов настиг меня прежде, чем я их увидел, затем воспоследовал аромат кофе, а дополнил букет крепкий дух коньяка. 

Распахнулось сердце моей хозяйки и накрылся стол передо мной. Это вовсе не было представлением, разыгранным одинокой женщиной перед новым знакомым, которого она собиралась очаровать, это было гостеприимством 70-летней женщины даже не собирающейся думать о том «ради чего я жила?», женщины, ничего больше не требующей от жизни, наоборот, взошедшей на пик этой жизни, но при этом всё еще сохранившей страсть и гордость молодости, аристократические манеры былых времен.

Елена Ибрагимова. Худое тело, стройный стан, длинная шея, чуточку остроконечный нос, ниспадающие на плечи волосы, разделенные сбоку пробором – всё это симметрично было нанизано друг на друга. Ее тихие, спокойные движения, не по возрасту легкая походка – порханье бабочки, полуробкая-полуозорная улыбка как у покуда нецелованных девушек находились в гармонии с наполнившим комнату бодрящим ароматом кофе и приглушенным светом лампы. Голос ее походил на голос монахини, вернувшейся с утренней службы – в тембре с обертонами сострадательности слышалась также легкая хрипотца.   

Она положила в розетку клубничного варенья для меня, цвет иссиня-красных вен, вздувшихся под морщинами ее руки, напоминал облако, готовое пролиться дождем. Сила и уверенность длинных пальцев ощущалась и на расстоянии, без всякого к ним прикосновения. Это чувствовалось и без прикосновения, достаточно было изумленного взгляда. А серебряное кольцо с двойной бирюзовой оправой на ее пальце напоминало пояс, обвивший нежный стан любимой.

«От бабушки». Похожее на смущение чувство так быстро пронзило меня, что я немного растерялся. Она заметила, что я смотрю на ее пальцы. Заметить-то заметила, но уловила ли как, с каким чувством я на них смотрю?

Когда она прошла на кухню, чтобы принести еще кофе, я понял, что меня изумляет не только этот человек, эти руки, эти пальцы, но и пара глаз среди черно-белых, пожелтевших фотографий, смотрящих из всевозможных рамок: мужчины, женщины, дети, старики, на коне, в поле, фотостудии, стоя, сидя, лежа, серьезно, весело, в одиночку, вместе… Ангелоликая девушка с робким взглядом…

Эта фотография, снятая, может, пятьдесят лет тому назад была похожа на ретро-снимки ранних голливудских актрис. Помните изумительное лицо Ингрид Бергман в «Касабланке»? Вот то же самое. Это было отражением радости, расцветшей на лице невинной девушки, радости от переживаний первой бессонной ночи после того, как она услышала признание любимого молодого человека. О Боже, что ты задумал сотворив такую красоту?   
***
В ту ночь наша беседа зашла далеко за полночь. Когда стрелки часов приблизились к 4 часам утра, она забеспокоилась тем, что «не дает мне спать», предположила, что мне рано вставать и пожелала спокойной ночи. У меня же не было никаких дел до самого полдня. Тем не менее, я уснул, заблудившись в лабиринте грез.

… Меня разбудила игра на рояле. Кто-то играл один и тот же отрывок по несколько раз… играл, играл, ошибался, останавливался и снова продолжал с того же места.Хотя вещь часто прерывалась, игра между паузами говорила о том, что это произведение великолепно. Затем наступила полная тишина. Но она продлилась недолго, однако на этот раз рояль зазвучал совершенно иначе.

Волшебные созвучия моментально привели меня в вертикальное положение. Я слегка приоткрыл дверь. Играла она. Видимо, ее длинные пальцы хорошо ладили с клавишами рояля, они покорили его лаской возлюбленной. Искра, рожденная от этого прикосновения, могла бы осветить самый потаенный уголок человеческой души. Нежданная прозрачность охватывала дрожью струны одного сердца, протянутые к другому. Как этот старый, потрепанный рояль, почерневший будто бы от груза скорби всех этих лет, но в мгновении ока воспламенившийся юношеской страстью и похожий на старика, рвущегося к новой любви в надежде на новое рождение, как этот рояль издавал тот звук, как он приходил в тот трепет? Неужели от 70-летней женщины, смотрящейся так же гордо, как и ее рояль? Казалось, она не играет на рояле, казалось, она с ним любилась…

Я смотрел на нее сбоку. Ее корпус кокетливо подрагивал, словно она оседлала коня. Волосы растрепались, не были уже такими уложенными, как вечером. Лицо вытянулось, шея ушла в плечи, будто желая скрыть морщины. Люди, изображенные на бесчисленных фотографиях, висящих в рамках на стенах комнаты, казались зрителями большого концертного зала. Они изумленно застыли от звуков божественной музыки. «Ингрид Бергман» тоже окаменела, превратился в статую и молодой человек, поглядывающий из-за приотворенной двери то на нее, то на ту, которая исполняла это чудное произведение. Двигалась лишь она одна.

«Женское тело похоже на скрипку, надо быть превосходным исполнителем, чтобы оно зазвучало!». Эти твои слова, Джером Селинджер, сказаны точно в точку, но на сей раз сам рояль заставлял звучать женское тело!..

Завершив игру, она обратилась к сидящей рядом девчушке. Бедненькая была заворожена разыгравшимся перед ее глазами представлением. Я раскрыл дверь и вошел в волшебную комнату. «Извините, мы вас разбудили, у меня ученики каждый день в 12.00», – обернулась она. Я взглянул на часы, был почти час дня.

***
…Следующая ночь была будто бы продолжением предыдущей. Я получал неизъяснимое наслаждение от того, что находился с нею рядом, слушал ее речи. Особый оттенок моему настроению придавал и третий обитатель комнаты – «Ингрид Бергман» на стене. Она уловила, что я частенько поглядываю на одну из фотографий, висящих на стене. Кажется, даже поняла на какую именно фотографию я смотрю. Может, именно поэтому, знакомя меня со снимками, она пропустила мою «Ингрид Бергман»: «Это – отец, он был врачом. Это бабушка в молодости – та самая, которая подарила мне это кольцо. А это я – в трехлетнем возрасте. А эти – семья деда, видите сколько их? Теперь уже таких семейных снимков никто не делает.

Это – Параджанов. Был в меня влюблен. Вы его знаете? Ваш земляк. Из Кавказа вышли не только безжалостные большевики, но и мастера мирового уровня. Я люблю кавказцев. Вы очень свободолюбивы. Многое потеряли, но смогли сохранить свой дух. Мы с Параджановым вели здесь, в этой комнате долгие беседы. В 60-х он многого натерпелся. 139 интеллектуалов отправили Брежневу письмо протеста с требованием прекратить преследования по политическим мотивам. Его подпись стояла первой. И поэтому ему много досталось, даже арестовали. Интересным был человеком. Гений. Вы видели его фильмы?». «Видел “Ашик-Кериба”», – ответил я.

Мы подняли рюмки с коньяком, взяли по шоколаду из коробки «Киев вечерний», она кивнула головой и мы выпили без всякого тоста.

Не было никаких сомнений: она пила за Сергея Параджанова. А меня охватили смутные чувства. Я не знал что делать, что сказать. «Он – армянин, – не удержался я, – армяне наши враги». И я пустился в длинное повествование. Рассказал чуть ли не всю историю. Поведал о своем разоренном городе, своем разрушенном доме. Поведал о горе, выпавшем на нашу долю. Она слушала затаив дыхание. Лишь закончив свою речь я понял, что она терпеливо меня выслушивала не ради интереса, а из вежливости. «Параджанов бы так не поступил», – сказала она и встала, намекая на то, что уже пора спать.

***
…На следующий вечер я пришел с полными руками; накупил немало сладостей, сухофруктов. Был и коньяк, той же марки – «Крым». Снова ее мягкая улыбка, теплый взгляд, родственная забота, ласковая аура… снова привлекательное лицо «Ингрид Бергман»…

В тот вечер она читала стихи из Есенина, к тому же меланхоличным голосом. Она с таким восторгом слушала стихи Рамиза Ровшана, которые я ей прочел, что стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что азербайджанского языка она не знает. Поэзия как музыка, у нее один на всех язык – язык, понятный каждому. Затем она села за рояль. Играла пламенно. За всю свою жизнь я никогда не был столь близок к такому виртуозному исполнению, ни до, ни после того вечера. Это не было заурядной физической близостью, нет, это было погружением в стихию Вивальди, Бетховена, Шопена и других неизвестных мне имен.

Я слушал ее и рассматривал фотографии на стене. Время здесь давно замерло, остановилось на ней – все снимки были сделаны до нее. Она дважды была замужем, но детей не имела. Из наших ночных бесед я, как мне казалось, узнал весь ее жизненный путь. Она рассказала многое: от семьи, сменившей фамилию Абрамовых на Ибрагимовых, дабы спастись от еврейских погромов и до необходимости вести полудиссидентский образ жизни – плата за отказ бросать друзей. Остальное она говорила через музыку, озвучивая ноту за нотой жизнь длиною в 70 лет.

Звуки рояля подхватывали вихрь, вызванный в сознании коньяком, и уносили его куда-то далеко – в прошлое ли, будущее. Разве будущее не то же прошлое, что мы жаждем увидеть?!   

***
…Мы условились: в воскресенье отправимся увидеть Киев ее глазами, то есть прогуляться вместе. Так, как это был мой последний день пребывания в городе, я ни с кем больше не намечал встреч, мы собирались быть вместе до самого ночного рейса. В то утро мне пришлось немало подождать ее выхода. Наконец, открылась дверь… Брошь с крупным камнем на вороте темнокоричневого длиннополого мехового пальто, сшитого в стиле пятидесятых годов, сверкала даже в слабом свете. Нежная шерстяная шаль на голове была повязана будто бы для того, чтобы подчеркнуть все очарование лица.

Царящая на улице тишина, казалось, была призвана для того, чтобы внимать звуку падения снежинок. Каждый, если б с ним под руку шла такая женщина, мог бы расслышать звук снежинок, садящихся на плечо.

Мы проходили мимо старинного здания. «Отсюда всегда доносились крики, от которых шли мурашки по коже. Здесь располагался НКВД, а после - фашистское “Гестапо”. А теперь – это один из отделов КГБ», – сказала она, указав на маленькие подвальные окна похожие на форточки. Она рассказывала об исторических зданиях, расположенных на улицах, по которым мы гуляли пешком, о минувших событиях, своих воспоминаниях.

Там, где было особенно скользко, она еще крепче держала меня за руку, уверенная, что упасть ей я не дам. Эта ее уверенность доставляла мне наслаждение. Встречные прохожие смотрели на нас с интересом и это лилось как бальзам мне на душу. Ее неповторимая аура, жасминовый аромат, элегантность превратили меня в кружащуюся снежинку, я летел вместе с ними.

«Это “Андреевский спуск”. Здесь расположен Дом-музей Булгакова, в доме № 13. Я хотела повести вас туда, но вижу – улицу не расчистили, очень скользко. Могу упасть. Давайте вернемся. Как-нибудь в следующий раз. Вы читали “Мастера и Маргариту”?». «Я люблю “Бег”», – сказал я. Она как-то странно обернулась на меня и посмотрела прямо в глаза.

Мы вернулись домой вместе с сумерками. Скоро за мной должен был заехать друг. Мы в последний раз сели за чай. Я смотрел на нее как на давнюю знакомую. Когда еще увидимся? Увидимся ли?

Прежде, тем как выйти я остановился перед снимком на стене, внимательно его рассмотрел, я прощался с «Ингрид Бергман». Заметив это, она подошла ко мне. «Смотрите уже столько дней, но так и не спросили кто это?». «Кто это?». «Я, в 18 лет. Снимок сделан когда я поступила в консерваторию». Мне не удавалось сдержать изумления. «Кажется, влюбились, да? Так и есть! Влюбились! Не знаю что такого нашли во мне эти кавказцы!». Ее нежная, добрая улыбка источала свет. Мы попрощались.

«Бог тебе в помощь!», – она смотрела точь-в-точь как мать.

В последних словах она впервые обратилась ко мне на «ты». По пути мне казалось, что я что-то там оставил, забыл, я перепроверил карманы, еще раз открыл чемодан, все было на месте.

В аэропорте от друга как-то странно на меня поглядывающего я узнал, что Елена не взяла квартплату. Немного спустя пара глаз, смотрящих из иллюминатора, станут блистать как звезды в бескрайнем мраке ночи.

***
После того, как дочь завершила игру, я подошел взглянуть на ноты: Мендельсон, «Песня венецианского гондольера». Произведение, которое Елена играла 15 лет назад. Моя 12-летняя дочь радовалась, приняв мое изумление за высокую оценку своего прекрасного исполнения.      
…Да и я радовался.

Баку
21 января 2011