Маргинальное танго. Рассказы о Пашкове ч. 1

               
МАРГИНАЛЬНОЕ ТАНГО

Вместо пролога. Земляки и дороги.

С моим сагирским земляком и одноклассником Акобиром мы состыковались в Москве у «ленинки». Тут же – к нему домой. Жил он между   метро и магазином, так  что это повторялось довольно часто.
Прошло несколько лет и пришлось участвовать в экспедиции одного из институтов Академии наук  СССР. Начальник экспедиции –. Акобир. Собственно, он меня втянул туда. К тому времени, я объездил почти весь Союз и мне это, пока еще, не надоело.
*
На юге Воронежской области повсюду слышна мова. Спрашиваю у мужика:
- «Вы здесь все – украинцы?»
- «Та якие ж ми украинци! Хотя и размовляем».
*
Ростовская область. Армянский поселок. Подкатываем к бензоколонке. Репродуктор на столбе: «Мащин УАЗ – бэнзын нэт!».  При  этом,  впереди кто-то заправляется. Через минуту: «Павтараю на русский язык: «Для мащина УАЗ  – нэту бэнзын».  Акобир – к  окошку с письмом, подписанным академиком Амбарцумяном,  с просьбой к встречным-поперечным оказывать содействие.
Заправщик (повертев бумажку).    Слущий! Гдэ тут напысано, щто я тэбэ должин дават бэнзын?
Акобир.    Академик Амбарцумян будет очень недоволен, если узнает, что именно здесь, в этом  поселке нас не заправили!
Заправщик (уставился в конец письма, а затем уже другим голосом). Ну, ладно! Хот здэс и нэ напысано, щто я тэбэ должин дават бэнзын…»
*
В одной из областей юга России, в Красноармейском районе вдоль шоссе стояли   огромные красные щиты-плакаты. На одном – « КРАСНОАРМЕЙЦЫ СДАДУТ». Что сдадут – райцентр или станицу? Метров через двести – следующий щит: «СТОЛЬКО-ТО МИЛЛИОНОВ ЯИЦ». Представил себе буденовцев, несущихся по степи сдавать яйца. Шашки наголо, пыль столбом, земля трясется, песня раздается: « И с нами Ворошилов, первый красный офицер ». Судя по количеству яиц, здесь не только буденовцы, но и вся Красная армия вместе с латышскими стрелками и китайскими добровольцами.   
*
Наше  временное пристанище  –  в райских кущах, на высоком берегу, в ботаническом саду университета, в обсерватории. Смертельно усталый шофер раздевшись до трусов, засыпает  на теплой траве перед входом, широко раскинув ноги.
*
На втором этаже – настоящий, большой телескоп. Жаль, что у него не хватает какой-то детали и поэтому, в окуляр, видно на небе только что-то вроде маленькой, тускло светящейся, пуговицы. Астрономы, присоединившиеся к экспедиции, прочитали нам
 с шофером целую лекцию о том, что мы могли бы увидеть, окажись телескоп в рабочем состоянии. После чего, они куда-то  с Акобиром уехали. 
Тут же появились студентки биофака, проходящие здесь практику. Хотят в телескоп смотреть. Мы с шофером показали им «пуговицу» небесную и рассказали  о ней все, что не успели забыть из того немногого, что поняли.
*
Снова дорога. Приходится на привалах рыбачить, так как в магазинах – только водка, консервы «Завтрак туриста» (хоть и не отрава, однако…), да черный хлеб. Запомнилась буханка, из которой  торчит веревка. Смотрим на поплавки, а лягушки издеваются: «Во-во-во! Клюет- клюет-клюет!».
Но основная рыбалка началась в устье Волги, на протоках Ахтубы. Красноперки стояли в очереди к нашим закидушкам. Недели две они были не только единственной нашей жратвой и закуской, но мы еще успели насушить ее каждому по мешку.
*
Едем дальше степной дорогой. Грызем воблу. Акобир начал что-то об Аристотеле. Якобы он (Аристотель, а не Акобир) считал, что только философы способны наслаждаться жизнью. Что-то еще говорил, но я не помню. Воблу помню.
Навстречу такой же УАЗик с московским номером. Земляки обрадовались друг-другу, приветственно загудели, притормозили. Мы успели одарить их воблой и выхватить из чьей-то протянутой руки бутылку водки.

*
Из пункта А в пункт Б – два пути. Один – напрямую, через карантинную зону ящура и другой – крюк с лишними семьюстами километрами. Отправились напрямик, миновав шлагбаумы с пьяной вдрибадан охраной. Проехали не одну сотню километров и, когда до злосчастного пункта Б осталось рукой подать, увидели на ночной степной дороге, движущуюся навстречу длинную колонну автомобилей, Спереди и сзади – менты с мигалками. Нас заставили развернуться и пристроиться к колонне, в которой каждая из машин уже разделила ту же участь.
Опять к развилке, где мы решили сократить путь, а далее, по словам ментов – в райцентр на карантин. Обратно дорога, с ветерком и матерком, показалась короче. Наконец, остановилась. Менты, шоферы и пассажиры вышли размяться. Что-то жуткое и странное было в те минуты на ночной степной дороге – всеобщее молчание, шевеление огромных, до горизонта  теней, отбрасываемых от нас включенными фарами более, чем десятка машин. В «черном вороне», стоящем рядом, отчаянно забарабанил в стенку проснувшийся «клиент». На что наш шофер Миша тут же среагировал: « Жестянщик!». Ментам это очень понравилось.
То ли благодаря Мише, то ли  надписи на ветровом стекле:  «Академия наук СССР», то ли сопроводиловке с «шапкой» академии ( хотя подпись Амбарцумяна не вызвала у них того же пиетета, что у ростовского заправщика), нас отпустили с миром. И мы помчались в заветный пункт Б по крюку, что на несколько сот километров длиннее прямого пути. Но мы были счастливы, что удаляемся от райцентра, где кто-то, теперь уже  без нас, сядет на карантин.
Через несколько дней газета пункта Б писала, что каким-то образом машина Академии наук СССР проскочила через кордоны ящурной зоны и страшно представить, что было бы, не останови ее доблестная милиция.
*
В этом самом пункте Б, у нас похищен важный прибор. Явились участковый, уставившийся на меня и  гэбэшник. 
Акобир.   Есть две версии…
           Гэбэшник. Нет-нет. Никакой диверсии здесь нет!»
*
        Через несколько дней – на юг, ближе к морю. Тихий зеленый городок. Жаль, что не у самого Черного моря. Афиши, написанные от руки – выступает Утесов. Вещи из машины тащим через железнодорожные пути
к месту дислокации.  На путях – пассажирский состав из Москвы. Через тамбур перетаскиваем вещи на другую сторону. В тамбуре меня  окликают. Бывший сослуживец страшно удивлен, увидев  здесь давнишнего собутыльника в затрапезном виде. Объясняю на бегу, что поменял московскую однокомнатную квартиру на местную двухэтажную виллу с «Жигулями». «Вот, понимаешь, носильщиком работаю. Целый день на свежем, почти морском воздухе. Если не считать тамбуров». По-моему,в его глазах мелькнуло что-то вроде зависти. Не успел разглядеть.

*    
Ищем самогон в какой-то станице. Никто не признается. Некоторые, никак, впервые слышат это слово. У калитки девочка, лет тринадцати, грызет семечки.
-  Девочка! А у вас дома есть самогон?
Та мнется, переминается с ноги на ногу, как будто очень писать захотела. И, наконец:
-  Есть. Только никому не говорите. А то мой батя – немножечко коммунист.
*
Вокруг холмы, покрытые лесами, а здесь – какая-то полупустыня с маленьким круглым озерцом с явно чистой водой. Уж как мы туда – булты-ых! И давай во всю «мыться!... плескаться!… плавать!… нырять…! кувыркаться!»…с пролетариями всех стран соединяться! Кто-то подъехал и сказал, что тут полигон и в этом озере моют танки.
Отъехав от греха подальше, развели костер. Положили вплотную к нему банку тушенки, чтобы разогреть. Из транзистора – песня : «Тихий вечер. Теплый вечер. Я такие вечера люблю. В этот тихий теплый вечер, о тебе любимая пою». Как хорошо! Я, наконец-то, чистый и волосы мои шелковые…
Оглушительный взрыв. Мы попадали кто куда. На голове у меня что-то теплое, почти горячее и влажное. Потрогал – мягкое…теплое…какая-то извилина. «Мозги- и!» – с ужасом заорал я. Оказалось, что на моей мытой, после танков, голове – тушенка. Банка, незаметно от нас скатившаяся в костер,  взорвалась. «Лучше бы это были твои мозги,  – пробормотал Акобир, – жрать то сегодня больше нечего».
*
И опять – в пункт Б. Тот самый, где было две версии, а  не диверсии. Опять шоссе через Красноармейский район…те же стенды… прославляют… даздравкают,… знакомые  «красноармейцы» с миллионами яиц. Но нет указателя на нужный нам поворот. 
*
У дороги – отстойник канализации, из которого торчит рейка с делениями – говнОметр.
*
Страшный, как никогда, ливень. Что-то вроде всемирного потопа. На поле, растопырив чудовищные крылья, работает во всю мощь «дождевалка». Особенности нашей мелиорации.          
*         
Ливень уже не такой страшный. Да и что может быть страшным на дороге, где мы, от горизонта до горизонта, совершенно одни. Но вот, нас быстро догоняет и перегоняет, обдавая брызгами, красный «жигуленок». Из бокового заднего окна нас равнодушно проводил глазами уставший мальчишка лет десяти. Голос Миши: «Далеко не уедут».  Не помню, сколько прошло времени, и мы подъехали к тому, что осталось от единственной перегнавшей нас машины. Рядом стояло несколько гаишников. В заднем окне был виден мальчик. Похоже, что он был единственным из оставшихся в живых.
*
Какая-то станица. Кажется, что именно эту улицу и церковь с архитектурой, характерной для юга России, видел  в каком-то фильме о казаках. Может, «Тихом Доне». Магазинчик должен вот-вот открыться. Ждем, не выходя из машины. Кто ж в такой дождь лишний раз высунется? 
Из калитки появляется девочка-подросток без плаща, зонта, с граблями через плечо. Почти одновременно с ней – соседка-ровесница. И тоже с граблями. Ученическая бригада идет на битву за урожай.
*
До цели – всего ничего. Если б не дождь и постоянно буксующая на проселке машина, которую тащили, буквально, на руках.  Мокрые, измученные, «вползли» в городок. Только что закрылся магазин, о котором  «так давно мечтали большевики», и к которому, еще недавно, мы успели привыкнуть. Рядом, на единственном в этих местах тротуаре, отделенным от дороги  морем непроходимой грязи, скучал наш старый знакомый – участковый. Похоже, что он  обрадовался нам. Мы тоже ему  рады.  Вручили деньги,  втолкнули в дверь магазина и ждем.
 И вот он – с оттопыривающимися карманами и большим кульком. Затащили в УАЗик,  усадили на почетное место. Налили первому.  То ли как гостю, то ли как хозяину. «Неудобно, - говорит, - люди увидят». Сняли с него фуражку, но он опасливо покосился на погоны. Накинули ему на плечи  телогрейку. Тот, большими глотками, опорожнил стакан. 
Через минут пять он уже был для нас Колей и еще пара минут и  – Колян, а я для него Женькой, ну, а Акобир – как был Акобиром, так Акобиром и остался. Вскоре снова отправили Колю-мента в магазин (где у продавца только началась основная работа). Продолжили в гостинице.
Коля-капитан вертит двумя пальцами на столе пустой стакан,  смотрит на Акобира.      Ты не сагирец?
Я (не подумав).     Он акобирец,  –  но увидев вздернутую бровь Акобира, добавил, теперь уже подумав, – мы оба оттуда – земляки и одноклассники.
Коля.   Надо же. И я оттуда.
Теперь уже мент уставился на меня. Примерно так же, как тот раз, когда приходил с гэбэшником. И мне показалось, что теперь уже – с большей в чем-то уверенностью.
- Слушай, капитан, чего это ты? Мне уже как-то не по себе.
- Да…как бы это сказать…давай еще по чуть-чуть… (Выпили. Он сосредоточился. Продолжил). – где-то с пол года назад искали мы и не нашли пропавших неподалеку некоего Кулешова, командированного из Москвы и местного шофера, который вез его. Среди всего прочего, установлено, что Кулешов  родом из Сагирстана – земляк наш. Печенкой чувствую, что вы знали такого.
Да еще как знали! «Детство. Отрочество. Юность»  – не разлей вода. Акобир в нашей компании оказался за год до того, как Кулешов уехал с родителями в Москву. Сразу вспомнилось, что  незадолго до его отъезда мы были на дне рождения у Акобира. Что-то вроде пятнадцати исполнилось. Подали настоящий сагирский плов. Нам было известно, что сагирцы плов едят руками и дружно поддержали этот обычай. Увлеклись и слишком поздно увидели, что хозяева едят ложками. После зеленого чая, всей компанией, пошли гулять. Выпили бутылочку-другую вина. Привязали сапожную будку к троллейбусу. Орали непристойности. Ржали как ишаки.  Вышел мужик на балкон второго этажа и начал взывать к нашей совести. Кулешов послал его этажом выше.
В центре города тогда появилась достопримечательность – созданное по московскому проекту круглое, невысокое круглое сооружение,
с красивыми, дугообразными ступенчатыми спусками  с двух сторон, подводящие к дверям с буквами «М» и «Ж». Но что главное – замечательный цветочный газон на плоской крыше. Ну, как нам не зайти туда, а  выходя, не сорвать по цветочку. Двинулись далее, торжественно неся перед собой добычу, даря то одной, то другой девушке.
- Не откажите, примите, пожалуйста!
В ответ – очаровательная улыбка, галантный поклон и теплые слова благодарности,
- Специально для Вас. На сортире сорвал.
Сравнительно недавно состыковались в Москве. Не успели, как говорится, пуд соли съесть, а если точнее – цистерну водки выпить, как он пропал в командировке. Где-то в этих краях. Отправляясь сюда, мы в душе надеялись, заодно, хоть что-то узнать о нем.
Коля продолжает:   
- В конторе заброшенного полевого стана я нашел амбарную книгу. А там – рукопись. Не обратил бы особого внимания, если бы не увидел, что в ней речь идет, понимаете ли, о родных краях. Находку не сдал куда следует. Хотя, ох, как должен был. Но это – между нами. Уж больно мне то близко. Скажу больше – я, как бы там, персонажем, что ли, оказался. Так вот, смотрю на Женьку и думаю, где мог этого хмыря видеть? А теперь точно,
на девяносто девять процентов уверен…
- Слушай, а я тоже что-то начинаю вспоминать…
 -Уверен, на эти самые проценты, если не на все сто, что ты тот самый Женька, который часто упоминается в записях, а Кулешов там все время под Пашкова «косит». Помнишь случай с пистолетом? Ты здорово изменился, едреныть.    
- Да и ты уже далеко не тот «солдатик»-стукачок.
- Ага! И ты меня узнал! Я ж тогда в милиции практику проходил. На юрфаке учился. В университете. Не закончил, едреныть. Кстати, в амбарной той книге, были уже не записи, а готовая вещь. Может повесть, а может роман – хрен его знает. Судя по зачеркнутому- перечеркнутому, кажется, думал назвать это «Маргинальное танго». Но не знаю, так ли. Я узнал в библиотеке – «маргинальное» означает…
- Можешь не переводить. Говоришь, у тебя рукопись? Взглянуть бы.
Мент жил неподалеку и очень скоро принес замусоленную амбарную книгу. Возможно, что Кулешов начал думать о макете книги – перед главами о Сагирстане и Москве были приклеены фотографии его собственных работ, написанных, скорее всего маслом. Живопись – его вторая, если уже не первая профессия.
Читали вслух по очереди. Перебивали читающего. Вспоминали что-то свое. Уточняли. Страшно волнуясь, то и дело, наливали по-новой, чокаясь машинально.
Итак, слово предоставляется Кулешову. Но сначала – Станиславу Ежи Лецу, чьи слова он привел как эпиграф к своей рукописи:


 Маргинальное танго
               
              «В социалистическом лагере наш барак – самый веселый».               

 Часть первая               


Река, на которой родился Пашков, пугаясь то бронтозавров, то стегозавров и прочей нечисти, приходивших на водопой, кидалась от одной горы к другой, в зависимости от того, с какой стороны они подходили. Зверюги удивлялись и следовали за ней. Однажды, река, устав убегать от них, исчезла, ушла в песок. Зубастая шобла, сожрав друг друга и не запив водичкой, сгинула. После чего, река возникла снова и тут же, невесть откуда, появилась шумная прожорливая компания.
И так несколько раз. Появится река – они тут как тут. Исчезает – все, вроде бы, подыхают. Кончилось тем, что два огромных куска горы сползли и остановили речку.
Та постояла недолго, раздуваясь в холодном гневе, выбрала самое слабое место у подножья, уперлась в него и устремилась в долину, сметая все на своем пути. Так исчезли последние бронтозавры и стегозавры.
Но это не повод для рождения Пашкова. Прежде нужно было построить, а затем превратить в руины Заровскую крепость. Создать Сагирский эмират и развалить его на отдельные республики, с помощью Кремля, который иногда просто зовут Москвой. Ту из них, где должен родиться Пашков, сделать сначала автономной, в составе соседней, а затем вполне самостоятельной, но полностью зависящей от Кремля, стоящего отнюдь не в соседней республике.
После этого все пошло как по маслу. Кремль быстренько отменил только что введенный НЭП, раскулачил славян, раздашначил армян. То же самое,
но по-другому называемое, проделал со всеми остальными подданными. Очень спешил. Вот-вот должен родиться Пашков. Отправили часть раскулаченных и спасающихся от голода славян в маленький кишлак, отделенный от метрополии Заровским хребтом. Туда же, как результат ленинградского дела  – двинулись составы с прослойкой интеллигенции, необходимой и вполне достаточной для появления Пашкова. Вдалеке от основной части местного населения они должны были установить на века Советскую власть и построить столицу республики. Потому что только в этой столице, и только при этой власти должен родиться Пашков.
Затем в камышовых зарослях, где водились дикие хищные коты, где река когда-то прорвала гигантский оползень и расправилась с последними динозаврами, построили электростанцию и поселок при ней. Чтобы здесь родиться Пашкову, осталось только зацвести вишням, яблоням и акациям с огромными, как сабля темно-коричневыми стручками, половинки которых склеивались сладкой душистой кашицей. Взрастил все это ссыльный казак Сергей Филиппович, в свободное от копания котлована время.
И вот только после этого родился Пашков.
*
Пашков помнит, как его взвешивали на весах для младенцев в поселковой больнице, где он родился. Будучи взрослым, он пытался об этом сказать, и ему, естественно, не поверили. Да, мол, это повторное взвешивание, когда годик исполнился. «Ну, хорошо, – отвечает Пашков.–  Что вы можете о себе вспомнить в этом возрасте – один годик?»
То, что он помнит себя до трех лет, пока они жили в этом поселке – это точно. Пусть немного, но:
- новогоднюю елку, где собрались все дети;
- мотовоз, свистя спешащий по рельсам, огибающих поселок;
- свои качели на веранде – маленькую деревянную доску, подвешенную на двух веревках;
- как отправился через весь поселок в «самоволку», чтобы навестить тетушку, чем немало удивил и напугал ее;
- мама впервые привела его в ясли, а он громко плакал, глядя из окна, как она уходит. Воспитательница и дети, собравшиеся вокруг, успокаивали. Кто-то указал на большого клоуна, нарисованного на стене и сказал: «Вот, смотри – это дурак. Если будешь плакать, то будешь таким, как он»!  Типун ей на язык;
- отец то и дело звонил куда-то кому-то и спрашивал: «Алё! Как вода?». Сын поинтересовался, куда он звонит. «А вон туда», - ответил отец  и указал наверх, где на горе паслась коза, и стояло какое-то сооружение. Пашков еще не знал, что там канал подкрался  к  шлюзу и сбрасывает воду по большим трубам к турбинам станции.
           Он поднял трубку и спросил: «Алё, коза? Как вода?».
*
Мужская школа, куда Пашкова определили в первый класс, находилась почти в центре города около базара перед крутым спуском к мосту. Здесь, на этом самом спуске, нынешним летом, Пашков, оставленный один в кабине грузовика, отпустил ручной тормоз и нажал  стартер. Пацан делал это и раньше. Ему нравилось, как при этом нервно дергалась машина.  Но то было на ровном месте, а тут вздрогнув, грузовик покатил, набирая скорость, к реке. Трудно сказать, миновал бы он благополучно мост, остановился бы сам или при помощи встречной машины или, сбив перила, полетел бы в речку, но находившийся в кузове инженер прыгнул на подножку, распахнул дверцу кабины и остановил машину у самого моста. Так мог поступить только советский инженер. Только он способен ездить в кузове, терпеливо ждать на солнцепеке шофера, растворившегося в базарной толчее.
Даже после этого, идя в школу, Пашков иногда останавливался около машин, стоящих на спуске и заглядывал в кабины, но это была не единственная причина его частых опозданий.
По пути попадалось многое, достойное внимания нормального ребенка. Идя через территорию мединститута, он обязательно заглядывал в мертвецкую – кирпичный домик с ржавой приоткрытой металлической дверью. Там на полу лежали вповалку распотрошенные трупы. Запомнились бабай, старик, с простреленным затылком и мальчик – ровесник Пашкова. Проходя мимо учебного корпуса, он, подтянувшись к подоконнику, смотрел на студентов, столпившихся вокруг столов с мертвецами. Он слышал от кого-то, что медики, ковыряясь в трупах, одновременно пьют чай, жуют пирожки. Хотелось бы убедиться в этом, но так ни разу и не дождался этой странной дьявольской трапезы.
На площади, откуда начинался спуск, были пивные, чайханы. Из пивных, которые почему-то назывались «американками», доносился мат, иногда –  звуки баяна. Нередко начинались драки. Надо было посмотреть, чем закончатся. В чайханах негромко беседовали под пение птиц в клетках, развешанных на деревьях. Подолгу топтался у витрины маленькой мастерской, разглядывая старинные часы с маятником – фарфоровой куколкой на качелях, очень похожую на девочку, которую он видел в театре и с тех пор ни разу не встречал.
Когда-то родители повели его на «Фауста». На сцене то появлялся, то исчезал Мефистофель со зверской физиономией, в черном плаще – накидке с красной подкладкой. Он почти все время смотрел на Пашкова,  то и дело оборачивавшегося на девочку, но та уделяла ему столько же внимания, сколько Пашков Мефистофелю. Это страшно забавляло беса, и он хохотал, как сумасшедший.
Кстати, сумасшедшие были самыми колоритными фигурами на этой площади, и наблюдение за ними тоже отнимало у Пашкова немало времени. Один из них был похож на Мефистофеля, только без красивого плаща. Для большей убедительности он скручивал взъерошенные волосы рожками и смотрел на женщин дьявольскими глазами. Однажды высмотрел в толпе тетку с двумя авоськами и ухватил ее за одно место. Тогда воспитанные люди так и говорили - «одно место». Обычная шутка для знойного, переполненного витаминами города. Но ведь так шутили нормальные люди – прежде чем пошутить, убедятся в том, что женщину не сопровождает мужчина. Или не будут уверены, что ее попутчик так же воспримет это как добрую шутку. Но этот был сумасшедший. Обрадовался, что у бабы руки заняты. Не понял, что она с мужем, у которого руки-кувалды были свободны. Несколько секунд – и Похожий - на - Мефистофеля стал похож на кусок мяса.
Ну, как тут нормальному ребенку вовремя оказаться в школе? Как-то, Пашков решил, что он вышел из дома слишком рано и может позволить себе почитать на скамейке неподалеку от школы. Книжка была очень интересная. О том, как тяжело жилось мальчику, сыну революционера, сосланного в Среднюю Азию только лишь за то, что боролся с царизмом. Но все кончилось хорошо, благополучно, как-то очень светло и радостно – революцией и гражданской войной.
Пришедшему к концу занятий Пашкову все казалось таким незначительным, пустяшным по сравнению с Великой октябрьской социалистической революцией – истерика учительницы и уже дома – неминуемая погоня с ремнем вокруг стола.
После узкого, интеллигентного на вид, ремня из отцовских белых чесучовых штанов, с особым чувством перечитывалась книжка о Павлике Морозове. Он раскрыл ее на уроке, положив на колени. Рядом скучал сосед по парте, пытавшийся попасть слюной на высунувшийся из ширинки член. Сначала это отвлекало Пашкова – попадет или не попадет? Но потом судьба пионера Павлика Морозова оказалась интереснее, и он уже не отвлекался от книги, пока учительница не вывела его за ухо в коридор. На то чем был увлечен сосед, она не обратила внимания.
А может, он к тому времени уже попал, успокоился и занялся чем-то другим.
*
Два раза в день, после завтрака и полдника, весь пионерский лагерь, расположенный там, где кончается ущелье и начинается долина и где родился Пашков, выстраивался колонной. «Нале-ево! Шаго-ом марш!»  и – на маленькую горную речку с идеально чистой водой, прогретой в двух небольших прудах, выше по течению. Она торопилась проскочить под серым массивным акведуком и метров через двести шмыгнуть под невысокий мост узкоколейной железной дороги. После моста, пробежав еще метров пятьдесят, усталая теплая речка отдавалась ледяным волнам только что вырвавшегося из ущелья ревущего сумасшедшего Равзоба.
По мосту иногда пробегал мотовоз, странное существо, у которого вместо паровоза – домик с плоской крышей без трубы и дыма. Он тащил за собой платформы с серыми камнями на цементный завод, который их сотрет в порошок.
Купались в запрудах, которые сами же и складывали из больших скользких и тяжелых булыжников. Самая глубокая запруда – под мостом, на  который, то и дело кто-нибудь выбегал и прыгал в воду. Из реки нас не вытащить, а если уж заваливались на горячий песок или огромные черные валуны, то готовы лежать до конца света, а точнее – до обеда или ужина.
Рядом сидела старшая пионервожатая Наташа – красивая блондинка, похожая на Любовь Шевцову, из недавно увиденного фильма «Молодая гвардия». Не впервой ей появляться перед нами в купальнике, без комсомольского значка. Так она нам еще больше нравилась. «У-у, какой купа-а-альник! Какая Ната-а-а-аша!»
Неожиданно подкатил, свернувший с дороги, самосвал. Из кабины вывалился шофер Толик или, как его все звали – Толян – невысокий коренастый альбинос, похабник, дважды отсидевший хулиган. Первый раз – за то, что нажравшись, явился на танцы, нассал  в бак с питьевой водой, а затем ударил мента. Выйдя на свободу, тут же попал в кутузку. Там вырвал провода из розетки (тогда везде была открытая проводка) и начал пугать ментов оголенными концами. И опять поселок отдыхал от него несколько лет.
После раскаленной кабины, насладившись теплыми струями, вылез из воды и уселся около Наташи. На спине  выколоты три богатыря. На груди – перечеркнутый крест-накрест женский профиль и имя, когда-то дорогое его сердцу – «Люся». Ниже – «А пошла ты на …». На левой ноге – «На работу не спеши», на правой – «На обед не опаздывай». Но самое интересное мы увидели на днях, когда он, подкатив к речке,  выскочил из кабины голый и прежде чем бухнуться в воду продемонстрировал нам на ягодице кочегара с лопатой в работе. Сожмёт свои половинки – кочегар кинет  «уголек» в «топку».
  Сейчас он, как порядочный – в черных, длинных, ниже колен, трусах.  Наташа, искупавшись, легла на песок, закрыв от солнца глаза. Толян пристроился  вплотную к ней, что-то курлычет в ушко. Песок сыпет ей на грудь, на живот. Да, как же так?! Неужели она, комсомолка, его боится?!  Почему не встанет, не стряхнет песок ему в рожу, в рот, в ноздри, в уши  и в наглые глаза с красными веками?! Почему, как Любовь Шевцова, на которую она похожа, как Ульяна Громова, Зоя Космодемьянская и Лиза Чайкина, глядя в его бесстыжую морду, не скажет о нем все что думает?! Возможно, что она и встала бы, надела платье с комсомольским значком, сказала ему все, что комсомолка должна сказать в таких случаях  дважды отсидевшему хулигану. А  Толян, может быть,  впервые в жизни со стыда потупил бы глаза с белыми ресницами. И, может быть, уже никогда-никогда  не  выскакивал бы  голым из кабины.
Повторяю, возможно, если бы… из-за горы не появился мотовоз. Увидев  на мосту  растерянного пацана, железяка пронзительно засвистела, заскрипела  тормозами, но не в силах была остановиться. Толян, громко матерясь, взлетел на насыпь, прыгая сразу через несколько шпал, подскочил к пацану, схватил его в охапку, и сиганул в запруду. Через две секунды над ними появилась тень мотовоза.
Вскоре Пашков узнал и нисколько не удивился, тому, что Александр Матросов, грудью закрывший  амбразуру, до войны был хулиганом.
*
По поселку идут строем пионеры. Черные трусы до колен, белые рубашки, красные галстуки. Горнист подудит, барабанщик постучит, остальное время занимал Пашков с огромным не по росту аккордеоном и редким красивым дискантом. «Это чей там смех веселый, чьи глаза огнем горят?» – спрашивает Пашков, нажимая на клавиши. «Это смена комсомола, юных ленинцев отряд», – отвечает лагерь. Потом –  «Песня о Щорсе». Том самом, что «под красным знаменем» и «кровь на рукаве».
Колонна приближается к старику Крымову, стоящему на обочине с каким -то мужиком. Отец говорил, что Крымов – был членом партии с 1905 года, а сейчас снова мечтает туда вступить,  считая себя беспартийным большевиком. Он был знаком с Лениным, стоял в почетном карауле у его гроба, работал со Сталиным. Пашков смотрел на него во все глаза: «Может быть, он и меня знает? Стоит и думает: «Уж не Пашкова ли это сынок? Тала..а..ант!». Как старому большевику ему, наверное, нужно отдать пионерский салют, перейти на строевой шаг и громко крикнуть: «Салют старому революционеру товарищу Крымову, видевшему в гробу Ленина, построившему с товарищем Сталиным социализм, а теперь работающим с моим папой на комбинате в Сагирстане!».  Крымов, наклонившись к попутчику, громко и ясно, как большевик полу-глухому большевику сказал: «Глянь, Петрович, сколько этих пиндюков понаехало!» «Ага, - ответил мужик,  - их тут кашей с маслом корми, а они весь поселок засерили!»
Часто ли вам приходилось быть свидетелями того, как в пионерском строю обрывается песня. Только камень из рогатки какого-нибудь троцкистко - бухаринского наймита или солнечный удар могут заставить умолкнуть запевалу. Но песню подхватят товарищи и понесут дальше и дальше. До столовой. Тут проще. Шедший сзади мерзавец Сорокин, сдернул с Пашкова трусы. Шуточка очень популярна и обычно – никаких последствий. Ну, сдернули. Натянуть на место. Шагать дальше. «Э-эх, по сырой траве…» Вот только огромный аккордеон мешает.
Столовая под навесом, с длинными столами, покрытыми клеенкой. На полдник  –  горячий чай, печенье. Чай не просто горячий, а крутой кипяток. Мерзавец Сорокин, сидя по одну сторону стола с Пашковым, принимал поздравления. Еще бы! – заставил чувака с гармошкой показать жопу всей поселковой общественности. Пашков сгреб печенье, бросил за пазуху, поднял край клеенки и вылил кипяток в образовавшийся желоб. Через пару секунд  завопил Сорокин и вслед за ним кто-то из поздравлявших.
На вечерней линейке лагерь стоит по периметру большой площадки. На трибуне директор – толстый добродушный Раззык Мухамедович. Внизу, около трибуны – долговязый председатель совета дружины – Женька Коридор. Прозвище такое, наверное, потому, что длинный и давно не мытый.
К нему по сложной траектории подходят отрядные бугры сдавать рапорта. Мол, так и так, все живы - здоровы, чего и вам желают. Потом Коридор разворачивается, лихо щелкает каблуками парусиновых туфель и, салютуя Раззыку Мухамедовичу, сообщает, что сегодня, слава Богу, день прошел без происшествий, никто не утонул, не сорвался с горы, никого не укусила змея и тому подобное. ''Слава аллаху!'' - думает директор и приказывает спустить флаг.«Союз нерушимый республик свободных» - с чувством поют дети и взрослые, кроме некоторых, которые поют совсем другое: «Союз нерушимый бежит за машиной». А еще пионерами себя называют! И вдруг, гимн тает на полуслове. Все смотрят на мерзавца Сорокина. Он стоит,  салютуя красному лагерному флагу, боясь посмотреть на сдернутые до  земли трусы. Сзади него – Пашков, вообразивший себя графом Монте-Кристо.
Утро. Подъем флага. Пашков – посреди площадки. Без аккордеона. Директор, забрав картонный рупор у физрука, кричит: «Если би я бил, понимаш, секретарь райком, понимаш, я би визвал твой отец, понимаш, и сказал ему: «товарищ Пашков! За такой, понимаш, воспитание сина, ваш место, понимаш, только в Америка!».
Через пару дней приехал отец и сразу же отправился с сыном загорать около бурного Равзоба. Огромный арбуз в авоське стыл в ледяной воде. «Звонили из Москвы, - сказал отец - предлагают командировку в Америку».
Добрейший Раззык Мухамедович или никуда ничего не сообщал или его неправильно поняли.

***
Кроме голоса, как у Робертино, Пашков обнаружил в себе необычайную меткость, стреляя из рогатки. Нет, не в птиц. Жалко, вроде бы, да и, шмоляя куда-то напропалую, боялся попасть в кого-нибудь из людей. Зато во дворе ставил к деревянным воротам «Алгебру» Киселева или еще что-либо в этом духе и бил без промаха с тридцати-тридцати пяти шагов. Примерно тот же результат был и без рогатки. Продолжалось это до тех пор, пока не увидел отец. За учебники Пашкову крепко досталось. Но он не мог не оценить то, что увидел.
Вскоре отец, на правах директора, договорившись в охране,  принес с работы здоровенный учебный воздушный маузер, с откидным стволом, стреляющим свинцовыми пульками-горшочками и множество самых настоящих бумажных мишеней. Он был рад, что у сына открылся еще один феноменальный  талант и он уже в мечтах своих видел его эдаким вундеркиндем  в сборной олимпийской страны по стрельбе, а там – чем черт не шутит, глядишь и…  впрочем, не стоит загадывать. И вот, Пашков прикрепляет к воротам сразу по несколько мишеней, тренируется часами, стреляя с того же расстояния, что и с рогатки и почти не промахивается. Рваные дыры в мишенях всё чаще начинают кучковаться в «десятке».
Через какое-то время, ему это смертельно надоело. Он стал экспериментировать. Обнаружил, что с тех же метров тридцати  не разбивается вынесенное на помойку пыльное оконное стекло. Ничуть не удивился такому открытию. Возвращаясь домой, увидел на балконе второго этажа красавицу Таньку. Зайдя в свой подъезд, из которого прекрасно виден ее балкон, еще раз оглянулся, задумался. О чем мог задуматься, глядя на сидящую спиной к нему девочку, свою ровесницу, человек, часами стрелявший по мишеням. Прищурившись, прикинул – расстояние до нее чуть больше, чем  до того стекла, в который он только что стрелял. Если стекло не разбилось, то и…особого вреда для  ее большой мягкой попы не будет. А что попадет туда – не извольте сомневаться. Целился недолго. Танька подскочила, опрокинув табуретку.       
А теперь – домой. «Мам, такое, понимаешь ли, дело. Как бы тебе это сказать? Стою в подъезде. Держу маузер на ладони. Разглядываю его. Вдруг он сам ка-а-к выстрелит. В Таньку попал». Матушка подскочила, примерно  так же, как Танька. Пашков не помнит, что она сказала. Вернее, прокричала. Громко прокричала. И выскочила за дверь. Он,вдруг, оцепенел от ужаса, представив, что попал не в ягодицу, а в копчик или позвоночник. Вскоре матушка вернулась.  «Иди и сам теперь извиняйся. Она одна дома и плачет». Ему показалось, что матушка чуток успокоилась – она ожидала худшего. Танька открыла дверь. Вся в слезах.
   - Извини, – бубнит Пашков, –  держал на ладони, понимаш, а он вот…а куда попал-то?
В глазах его появился живой интерес.
   - Так я тебе и показала!
Пашков как на крыльях полетел домой.
*
Бегут черные как эфиопы Алька,  Женька и Пашков в одних трусах от пупа до колен. Гонят перед собой туго накаченные, глухо звенящие при ударе о раскаленный асфальт автомобильные камеры. Пробегают по мосту, сворачивают к плотине с двумя усатыми фигурами – гипсовым Сталиным и пожилым рябым милиционером с трофейной немецкой винтовкой. Мент очень похож на Сталина. Он провожает глазами «наше счастливое детство», широко зевает, отворачивается, продолжая думать о чем-то своем.
Отсюда начинается канал, огибающий Комсомольское озеро и скрывающийся за южным горизонтом. В его ледяной воде идут яростные бои, перевертывание «неприятельских» камер. Слегка мучит ностальгия по озеру с его теплой водой, мороженым в киосках, музыкой, девчонками, некоторые из которых – в мужских майках, за неимением купальников, схваченных снизу большими английскими булавками.
 Зато вода в канале – каждый камушек на дне виден, а в озере – моча Лебедева-Кумача. А музыку из динамиков, установленных по периметру озера, можно послушать и на канале: «Есть город, который я видел во сне...», – доносится из самой дальней точки, – « …во сне, у Черного моря явившийся мне…», – подхватывает репродуктор, что поближе, – « …явившийся мне, цветущий в акациях город», – хрипит уже где-то рядом.
 Не успела песня пробежать очередной круг и вот уже слышится: «Домино-домино, нет счастливее нас в этом зале ... этом зале...».  Пашков представил себе своих веселых незлобивых соседей в пижамах, а то и просто в семейных трусах, играющих в домино, но уже не в дворовой деревянной беседке, покрашенной зеленой краской, а в зале.  Между мраморными белыми колоннами с золотыми капителями натянут старый-престарый кумачовый транспарант – «Домино принадлежит народу!». 
*
Через год перебрались на речку. Тогда она была полноводным рокочущим зверем, а для Пашкова, впервые переплывавшего ее, она стала чуть ли не дорогой в ад. Казалось, что он никогда уже не вырвется из плена волн, взлетающих до неба. Сейчас его размажет по камням и унесет к мосту, едва видевшемуся на горизонте. Затем,  дальше, к плотине, за которой выплывет, как говно.  Потом – до Пустынного моря, если не застрянет где-нибудь между камней. И если так, то за него зацепится какая-нибудь коряга, за корягой – дохлая  Жучка, за ней – кошка, за кошкой, конечно же – мышка. Завалит всю эту компанию камнями, песком,  глиной. Появится остров, который быстро зарастет травой, кустарником, плакучими ивами.
Года за два  до этого, ранней весной, наводнение унесло валуны высотой в человеческий рост, смыло откос канала и узкоколейку, по которой бегали мотовозы. Пашков увидел, как по волнам неслась расписанная яркими красками деревянная колыбель. Через несколько минут в пучину рухнул огромный кусок берега, унеся с собой двух офицеров, командовавших солдатами, укреплявшими  берег.
После этого Пашкову казалось, что острова в реке так и образуются: маленькие «основывают» утонувшие дети, большие - взрослые. Теперь, очередь за «Островом Пашкова». Пройдет время и к нему с берега перекинут висячий мостик, танцующий под ногами, и устроят чайхану. У самой воды, а то и над ней, поставят топчаны под сводом  из виноградных лоз, развесят клетки с диковинными певчими птицами. Из зарослей будут то появляться, то исчезать павлины и фазаны. На острове зацветет все, что растет во дворе дома, где жил Пашков – чайные розы, вьюны с тонким утренним запахом, львиный зев, похожий на маленький кукиш – нажмешь на него с двух сторон, и откроется пасть с зубами. «Хош омадид!» («Добро пожаловать!») –  напишут перед входом. «Хош не хош, а зайти придется», – подумают измученные жарой и пылью шофера.
Потом увидел на берегу синий троллейбус. Кого-то ждет. Пассажиры в черных костюмах, царских и советских офицерских кителях, рясах священников, зэки в старых телогрейках и серых ушанках (в такую-то жару) смотрят прямо перед собой в затылок друг другу. Это был сон, длившийся мгновение. Самый страшный и прекрасный из всех, виденных им когда-либо.
Пришло вдруг спокойствие, уверенность, «выплывали же люди и не в таких ситуациях... Робинзон выплыл... Гулливер... кто там еще? ... да, Гвидон... в бочке с мамашей-царицей... вылез, отряхнулся, женился на царевне - лебедь. Мы тоже вылезем... отряхнемся... женимся... главное  – грести и не дышать против волны». Неожиданно вода успокоилась. Стремнина осталась позади. Он встал и. скользя по заросшим зеленым илом камням, то и дело, падая, вышел на берег, стараясь не думать о том, что вскоре нужно плыть обратно.
На берегу не было никакого троллейбуса. Да и откуда ему было взяться, когда нет ни столбов, ни проводов, ни дороги. Пашков надолго забыл о нем.
*
 Метров десять от перил моста до воды в реке. Прыгаешь солдатиком, быстрое течение протаскивает по песчаному дну, выныриваешь и – сразу к берегу. Зазеваешься – перед тобой плотина с милиционером, похожим на Сталина. Бдит, чтобы шпионы и диверсанты не взорвали плотину, а пацаны не заплывали в запретную зону. Про шпионов и диверсантов он и думать позабыл, а вот пацаны... котанагон… (сагирский мат).  Приготовится кто-нибудь к прыжку, а Похожий-на-Сталина замрет и глаз не сводит с прыгуна. Не попал в запретную зону – двойник вождя поправит винтовку за плечами и снова начинает мерить шагами гребень плотины. Заплыл куда не положено – тут же свисток в усах. Старик искренне боялся, как бы кого не затянуло под щит.
Однажды Пашков вылез на берег совсем близко от плотины. Ему бы не обращать внимания на милицейскую трель. Мол, мое дело вылезти, а твое – свистеть. Пашков же показал кулак и на изгиб локтя – ребро ладони другой руки. Очень неприличный и обидный жест. Мент рванул с плеча винтовку. Пашков повернулся и побежал. Старик, сбегая по откосу, упал, уронил винтовку, поднялся, схватил камень и бросил вслед убегавшему. Противно цокнув, камень чуть не попал в ногу пацану. Тот остановился, поднял обсосанный рекой небольшой, как ему показалось, камень и запустил в усатую голову. Сначала слетела белая фуражка с черным козырьком, потом старик схватился за лицо и рухнул на прибрежный галечник.
Откуда-то взялись еще два мента. Перебегая  мост, столкнулся с Сорокиным, мерзавцем, закадычным неприятелем по пионерскому лагерю. Свернул в переулок и, изредка оглядываясь, пошел вдоль дувалов (глиняных заборов) с соломенным верхом и ветками тутовника над ними. Он не видел, как Сорокин, изображая игру на аккордеоне, говорил что-то отставшим милиционерам.
Утром его из школы вывели на улицу, усадили в зеленый «газик» и через пять минут он сидел перед молодым старлеем-сагирцем. Тот говорил с кем-то по телефону, с любопытством поглядывая на задержанного. Потом положил трубку, придвинул стул, уселся поудобнее, достал отполированную до блеска маленькую высушенную полую тыковку, высыпал из нее на ладонь «нас» (легкий наркотик)  и  отправил под язык.
Появился подполковник, огромный толстый блондин с красным лицом и серыми глазами –  Женькин отец. Как-то он пришел к ним в школу. Говорил о мерзавцах – врачах, то ли отравивших Сталина, то ли собиравшихся отравить. Призывал быть бдительными. Особенно запал
в душу его рассказ о часовом, к которому пришла мать с узелком, а он ей:               
- Стой! Кто идет?!
- Это я, сынок, пирожков тебе напекла.
- Стой! Стрелять буду!
- Да ты попробуй, дурень, какие пирожки!
- Ба-бах! - это он в воздух.
- Ты что ж, говнюк, мать пугаешь! Да я тебе сейчас…
          - Ба-бах... твою мать.
Со всех сторон бегут боевые товарищи, командиры. Быстренько развязали узелок, глянули туда и убежали с ним. С узелком, то есть.
А часовому сказали, что никакие там не пирожки, а связка гранат. Потом ему дадут посмотреть. А сейчас он – молодец, ворошиловский стрелок! Его  сфотографируют перед знаменем и представят к ордену. Вернее, представят к ордену, потом сфотографируют перед знаменем, а фотографию отправят родителям. Правда, теперь уже только отцу, хотя с отцом тоже не мешало бы разобраться. Стрелок сказал, что раз к ордену, то он служит Советскому Союзу и будет почаще проситься в караул.  Рассказав все это,  Женькин отец призвал всех быть бдительными как Павлик Морозов и этот часовой.
Дома подполковник кушал рыбу и читал газету «Коммунист Сагирстана». Подошел Женька. «Пап, правда, ты хочешь, что бы я тоже был как Павлик Морозов?» Подполковник подавился костью.
Несколько лет прошло, а он все в том же звании, такой же толстый и румяный. Берет Пашкова за ухо и выводит на улицу. Выражение лиц у обоих одинаковое. Как будто не только подполковник ведет Пашкова, но и Пашков тянет его за огромное красное ухо.
Через несколько дней подходит Женька:
- С тебя причитается. Пахан все уладил. А усатому, в госпитале объяснил, что ты, Пашков – мудак, двоечник, плохо соображаешь, что делаешь. Но сейчас ты изменился к лучшему, жалеешь его, рябенького, собираешься зайти к нему с цветами и вареньем. Вот-вот начнешь исправлять двойки. Еще он ему сказал, что ты здорово поешь. В киножурнале тебя показывали. Разучи какую-нибудь сагирскую песню. Да вот эту…из  «Я вспомнил девушку» …как там… «та-та-та-та-та, холи сиё-о-ор, червонака-а-а  ва бахтиё-о-ор». Кстати, он любит ореховое варенье.
- Совсем некстати. Губа не дура, хоть и разбитая.
- Нацепишь пионерский галстук. Войдешь в палату, не забудь отдать ему пионерский салют. Старик наверняка это оценит.
- Главное, не забыть отдать варенье.
- Кстати, о главном. Они договорились – солнечный удар, сержант падает на камень. Оно ведь как, под южным солнцем-то, с винтовкой ходить.
          - На севере не легче. Чуть что – губой об ледокол «Красин».
          - Похоже, ты сам кончишь на севере. А пока, чтобы это не случилось раньше времени, делай, что тебе умные люди говорят. Короче, про солнечный удар я тебе сказал, про то, что ты мудак – сказал. Или не сказал?
*
Вскоре подполковнику пришлось выручать не только Пашкова, но и всю компанию, включая собственного сына. Точнее – выручили их фамилии. Если еще точнее, то Пашкова и Женьки
В горах они нашли сверток. Развернули промасленную тряпку, а там пистолет с двумя полными обоймами и жестяная коробка из-под монпансье, доверху наполненная патронами. Стреляли в маленький камень с пятнадцати шагов. Попал только Пашков. Сказались тренировки во дворе. Алька и Женька промахнулись, по их мнению, лишь потому, что уже стемнело. Решили продолжить завтра, пораньше.
Но планы неожиданно изменились. В подворотне, ожидая Алика, решили лишний раз полюбоваться находкой. Вдруг, как из-под земли, возник солдатик – красивый парень с честными глазами. Такие бывают на плакатах, с автоматом в руках, где женщина с ребенком смотрят на солдата, а солдат смотрит на женщину. У-у-х, как он смотрит… Неожиданно служивый начал канючить, давить на жалость, дескать, потерял обойму пустую от такого же пистолета и взамен одной из наших двух обойм обещал принести двести патронов, а через недельку – еще штук пятьсот. Просил только принести пистолет. Так, на всякий случай. Надо проверить, говорит, как он досылает патроны. Не дураки. Согласились. Как такому, с глазами пограничника из фильма, не поверить.      
Пришли в назначенный час в ту же подворотню. А вот и он. Никак, патроны несет.
 - Обойма! Так... Пистолет! Так...
С двух сторон подскакивают мужики в одинаковых черных плащах   и зеленых фетровых шляпах. Видать, другой халявы на складе не было. Запихивают чуваков в «газик» и привозят к усатому капитану. Тот, не спеша, разглядывает их, берет лист бумаги, что-то пишет, ставит кляксу. Комкает бумагу. Матерится. Берет другой лист. Пишет, поглядывая на задержанных.
Первые вопросы – Альке. ФИО, возраст, место работы родителей, школа. Все нормально – улица Ленина, отец экскаваторщик, школа наша, советская, имени Низами. Следующий  –  Пашков. Услышав отчество, капитан насторожился:
 - Отец у тебя э... э...
 - Да, он самый.
Капитан плюнув на его адрес и школу, приступил к Женьке.
- Фамилия…К черту имя! Давай отчество…А у тебя отец ...э ...э… и на дверь поглядывает.
- Да, - говорит Женька, - там он служит.
Капитан уже и без него знает. И все на дверь посматривает. Достал платок, вытер загорелое лицо, шею. Расстегнул китель, вытер подмышки, взял со стола исписанную бумагу, скомкал и бросил ее в честное красивое лицо сексота, переодетого в солдата.
 «Ты ... твою еврейскую мать... говоришь, банда, банда, а это же наши, советские ребята, пионеры, ворошиловские стрелки! Их дома ждут мамани, папани. Волнуются. И сейчас ребятишки пойдут домой. Без пистолета, правда. И патронов».
Женька задержался в дверях.
- Приветы передавать?
- Кому? - не понял капитан.
- Папаням.
- Слушай, ворошиловский стрелок ты наш, кому другому – враз бы сапогом по жопе. А тебе, по знакомству, можно и офицерским ремнем.
- Хорошо, что по знакомству, а не по жопе, – сказал Женька, закрывая за собой дверь.
*
В начале октября посадили старшие классы с рюкзаками и чемоданами в автобусы и повезли в колхоз собирать хлопок. Колонна продвигалась медленно, как бы на ощупь. Дорога видна только первому водителю. Остальные в облаках пыли доверились судьбе. Трудно сказать, как шоферы определяли, где «фарватер» дороги. Наверное, там, где пыль погуще.  Привезли в кишлак – центральную усадьбу.  Девочек поселили в клубе, в зале, отделенном простынями от сцены. Там – «учительская». Мальчики оказались в каком-то доме. И те, и другие спали  на полу, на циновках. В первый же вечер хозяева устроили своими силами для гостей концерт у костра. Пели, плясали, показывали фокусы. В ответ, самый талантливый из гостей – проковылял на ходулях.
Прошло несколько дней. Взвыли семиклассники – самые младшие. Обижают старшие. Заснешь, а тебе – «велосипед» или «балалайка». Смотря, меж каких пальцев вставлена горящая бумажка – на ноге или руке. Отселили их в глинобитную одноэтажную школу с двумя комнатами. В той, что побольше – теперь городские школьники, в другой – молоденькая рыжая русская учительница, год назад распределенная в эту школу.
Однажды вечером привезли фильм, что-то вроде «Ленин в 1918 году», но переведенный на сагирский язык. Никто ничего не
понимал, но дружно засмеялись, услышав нечто, после чего долго приветствовали друг друга: «Салом алейкум, Владимир Ильич!- Алейкум салом, Яков Михайлович!».
После кино, почти уже ночью, пришли невысокий молодой сагирец – председатель колхоза и представитель ЦК, блондин во френче, парусиновых сапогах. Его нос, глаза и уши были одинаково красными. Поинтересовавшись, как народ устроился, начали вдруг требовать, чтобы все быстренько уснули. Убедившись, что пятнадцать пар глаз закрыты, погасили керосиновую лампу и на цыпочках вышли в коридор. Как же, как же! Все прямо так и заснули, поняв, зачем мужики, на ночь глядя, привалили в школу. Дверь на улицу так и не открылась, зато было очень хорошо слышно топтание и сопение в коридоре, тихий стук в дверь к местной робкой безответной учительнице и шипучее: «Танычка, эта ми».
Явился как-то вечером девятиклассник Кунич с мощной грудной клеткой, слывший удачливым волокитой. Сказал, что пришел трахать рыжую учительницу, но она куда-то вышла, а пока он решил посидеть у нас, поговорить на давно всех нас волнующую тему.
- А она тебе даст? - усомнился кто-то.
- Есть одно волшебное слово. Если не сразу, то уж сначала чай с конфетами – точно будет. Конфеты у нее есть, я знаю.
У многих сразу же возникли подозрения, что чай с конфетами для него важнее всего остального, однако завалили его советами, бескорыстно поделились опытом. Наконец, вроде бы, пришла. Кунич направился к ее дверям. «Здрасьте... мне это... значит... спички... щас отдам...». Через несколько секунд: «На! Можешь не возвращать».
Монополия партхозактива, при нас, во всяком случае, так и не была нарушена.
А Куничу никто больше не верил, что десятки матерей-одиночек обязаны ему своим статусом.
*
Кормили юных хлопкоробов овсянкой с картошкой и луком. На первое – пожиже, на второе – погуще... Хлеба вдоволь, но непропеченного. На третье – чай, иногда – компот, который надо пить, поглядывая – нет ли там червяков. Всё чаще вспоминали «Броненосец Потемкин» и как-то по-новому, с особым вниманием поглядывали
на учителей.
Первые два дня мучились от жажды, но, в конце концов, то один, то другой подходили к арыку, текущему через весь кишлак. Постоит, глядя на воду, вроде бы не очень грязную, подождет, когда проплывет какой-нибудь шматок, отгонит лягушку и, опершись на руки, начинает жадно и быстро хлебать, пока еще какая-нибудь гадость не закружит около облупленного носа. Можно, конечно, набрать в кружку и пить через чистый носовой платок, но для этого надо все время таскать кружку и иметь носовой платок. К тому же – чистый.
У многих появилась проблема с желудком. Особенно по ночам. Проснешься – война или еще, какое мероприятие? А это кто-нибудь при лунном свете с подоконника над высокими колючками задницу свесил. Устраивали показательные выступления «духовиков». Самые талантливые  – поднимали стаи ворон с дерева.
Как-то «разведка» сообщила, что на окраине кишлака, за широким арыком – огромная бахча. Как только стемнело, снарядили «интендантов» и те вернулись с огромными арбузами. В следующий раз, дождавшись темноты, отправились все. Перебрались через арык. Вдруг – лошадиное ржание… крики… удары палок по головам, спинам и отступление с пустыми руками. Кто-то из сторожей прискакал на лошади, опередив ребят, поднял на ноги директрису  школы, председателя и представителя ЦК
с красными глазками.
Начали вызывать по одному – выявлять зачинщиков.  Раскололся Мазин и завтра же несколько человек должны исключить из школы. Пока для Мазина отсчитывались серебряники, одноклассники ломали головы над тем, как наказать предателя. Так, чтобы болело недолго, а помнилось – всю жизнь. Отклонили предложение Андрюхи Груздева – ударить по голове арбузом. Отклонили еще ряд не менее варварских вариантов. Опять Андрюха. У него «одна, но пламенная страсть»  – все-таки арбузом, но глубоко надрезанным с нескольких сторон. В муках рождалась будущая парламентская система.
Ждали недолго. Входит Мазин, втянувший голову до прямой кишки. Андрюха потирает руки. Керосиновая лампа задута. Хрястнул арбуз об не представляющую историческую и художественную ценность башку. Рев…всхлипывание…чавканье. Включили лампу. Рядом с чудовищем, в которое превратился Мазин – его сосед, вгрызшийся в арбузный ломоть. После этого что-то случилось с безнадежным двоечником. Мазин стал преуспевать в учебе, полюбил математику. Сколько в этих краях арбузов! Педагоги могли бы чудеса творить.
На утренней линейке заклеймили седьмой класс, но никого не исключили. Хвалили тех, кто собрал больше хлопка, и ругали – кто меньше. Другие, неупомянутые,
не оправдывали расходов на питание, от которого пуганые вороны кустов боялись.
Когда-то пионерка Саодат Наврузова собрала хлопка больше всех пионеров вместе взятых, так ее тут же повезли товарищу Сталину показывать. А уж тот ее, ну – обнимать, ну – целовать, с коленки на коленку перекидывать. И так с ней сфотографируется и эдак. Никак друг другом не налюбуются. Сейчас, даже, если Хрущев приедет и весь колхоз перецелует, никто не станет из-за этого пупки надрывать. Но он все равно всех перецелует. Если приедет.
Линейка еще не закончилась. Завершает ее представитель ЦК: "Ребята, а вы читали роман Фадеева "Как закалялась сталь"? Директриса что-то шепнула ему. Он кивнул головой и добавил: "И Островского тоже".
*
И снова дома. На следующий же день отправился в цирк. Там, на арене, одни, развлекали Пашкова, как могли, другие – под куполом. Кто-то, намазавшись чем-то блестящим, изображал греческую скульптуру в разных позах. Дрессировшица несколько раз пыталась улечься то на одного тигра, то на другого. Но те, понюхав ее, тут же отгоняли, злобно рыча. Клоун долго-долго жонглировал, приговаривая: «Бутылочка-тарелочка, тарелочка-бутылочка…». 
Понравился его коллега из Узбекистана – осторожно идет с шестом-противовесом по канату, подходит к боковым тросам, тянущимся в разные стороны и вверх,
 и вниз. Остановился. Сделал вид, что заблудился. Спрашивает у зала: "А куда эти дорожки ведут?" 
Но, все равно, с тех пор Пашков долго-долго не ходил в цирк.
*
Пустой урок. Пашков и Женька, обсуждая что-то важное, наболевшее, отправились за угол школы покурить. Выходя, заметили в гардеробной на вешалке генеральскую шинель и папаху. На переменке они видели, как в кабинет директора входил, на ходу потирая лысину, генерал. Не прерывая разговора, Пашков напялил на себя папаху. Какую-то секунду подумал о шинели, но не стал себя заморачивать. Уже на улице, решили пойти
не за угол, а к передвижной пивной цистерне.
Тем временем, директор, улыбаясь, вел гостя под руку к выходу. А точнее – к раздевалке. Можно не вдаваться в подробности, что услышал онемевший от ужаса и стыда директор из уст генерала, прошедшего через все испытания, кроме чего-то подобного.  Конфликт можно решить за несколько минут и, по команде директора, физрук помчался за угол, но ту же вернулся ни с чем. Генерал очень торопился, и директор дал ему свою шапку.
Когда пацаны вернулись, Пашков повесил папаху на место. Директору довелось единственный раз в жизни пройтись до дому в генеральской папахе.
*
Городу не впервой встречать высоких гостей. И не только клоуна из Узбекистана. То король соседней, такой же горной, страны заскочит, навестить могилы своих предков, то еще кто-то откуда-то, которых потом никто не вспомнит. И каждый раз, чтобы продемонстрировать гостеприимство, власти срывали полгорода с рабочих мест и выгоняли на центральный проспект, задолго до того, как самолет с гостем закружит над городом. Люди часами стояли, а назначенные кем-то ответственные лица, время от времени, осматривали ряды коллег, сверяясь с какими-то списками. Когда появлялись кортежи машин, все махали бумажными цветами и флажками той страны, откуда прибыл высокий гость. Кто-то тут же выбрасывал их на тротуар,  многие потом вечно хранили эти флажки на шкафах, забыв, какую страну они символизируют.
На этот раз – никого не надо было никуда гнать, заставлять, вынуждать. Проспект в центре города, улицы по пути к аэропорту, а главное – горожан, было не узнать. Они, привыкшие к сорокоградусной жаре, независимо от возраста, партийности, семейного и общественного положения, судимости и наличия родственников за границей, облепили крыши, заборы, высокие ступени подъездов, расположились на ветвях тутовников вдоль центральной улицы, в кузовах грузовиков, на их подножках,  кабинах и капотах. Тогда металл, отлитый в советских мартенах, позволял и не такое. Если б могли – как птицы уселись бы на проводах. Ждали Хрущева и предсовмина Булганина, которые решили заскочить сюда, по пути из Индии.  Вот-вот должны появиться. Еще час-другой. А пока еще самолет не прилетел.
Дорога в аэропорт – длинная, извилистая. Поэтому, многие, в том числе и Пашков с друзьями, через дворы и какие-то проулки, сокращая путь, рванули туда и столпились перед металлическими прутьями забора. Наконец, с неба свалился ТУ-104 и, пробежав по дорожке в нашу сторону, остановился. Людская масса полилась через забор и, смяв оцепление, кинулась к самолету. Пашков оказался в числе первых, облепивших  трап. Вот гости (или хозяева?) спустились по ступенькам, абсолютно такие же, как в киножурналах и на фотках в «Коммунисте Сагирстана». Круглолицый, лысый рубаха-парень Хрущев улыбался, но как-то обреченно, растерянно, глядя на людское море, а Булганин профессороподобный, с седой бородкой клинышком, – растерянно и обреченно не улыбался. Все совали Хрущеву руки, не обращая внимания на Булганина.  Никита пожимал их почти каждому.
Вот и Пашкова черед. «Где Фагуров?!» (глава республики)  –  громко спросил Хрущев, слегка пожимая ему руку и не глядя на него. «Не знаю, – ответил Пашков». Никита на секунду задержал взгляд на нем и улыбнулся.
А тот понял, что не его спрашивают, а хрен знает кого, потому как, всех начальников, ожидавших у трапа, толпа смела и оттеснила вместе с охраной на задний план. Гости стояли какое-то время на нижних ступенях трапа, пока их с огромным трудом не усадили в приготовленный открытый правительственный ЗИЛ, но тот никак не мог отъехать из-за облепившей его толпы.
Возбужденные пацаны возвращались тем же путем, напрямик и были похожи на героев известного тогда полотна Мочальского «Они видели Сталина».  Вышли на проспект, где горожане, всё на тех же, занятых ими уже не первый час позициях, ждали хозяев страны. Но так и не дождались. Кортеж, измученный толпой, не доезжая до проспекта, давно уже вильнул в  далекий проулок, ведущий мимо кладбища.
Вечером, в Оперном театре, был дан торжественный концерт в честь самых высоких за всю историю республики, гостей. Местная народная артистка исполнила хорошо нам тогда известную «Застольную»:

«Хорошо-о-о в Сагирстане-е
Приезжайте, друзья, погости-ить...»,  – 

строя им глазки, продолжила,  –

           «…А понравится вам в нашем крае –
 Оставайтесь работать и жи-и-ить».
*
Пашкову перед праздником купили новые туфли – коричневые парусиновые, с кожаными носами и пятками. Не дожидаясь праздника, он надел их и отправился в школу. Там во дворе - трубы да литавры: «Утро красит нежным светом...».  А может быть и цветом. Подготовка к демонстрации. Командует физрук –  невысокий щуплый брюнет с острыми подвижными желваками и прекрасно их дополняющим кадыком. Ему очень идет это дело. Он и перед писсуаром стоит так, как будто командует парадом.
Очень скоро новые туфли дали о себе знать. Пашков захромал сначала на одну ногу, потом на другую. Какое-то время терпел  и, наконец, ковыляя, разрушая и без того недружный строй, начал выбираться из колонны.
Физруком это было воспринято как саботаж, попытка сорвать ответственное предпраздничное мероприятие. Можно, конечно, написать докладную директору или вообще, куда следует, но он никогда не будет заниматься таким паскудством. Он, молча, повел Пашкова в школу, завел в каптерку и закрыл за собой дверь. Получив удар по шее, пацан влетел под слегка ободранного коня, из которого вата торчала как кишки. Физрук вышел, закрыв дверь на ключ.
Минут через десять он привел Женьку, который с порога полетел на освободившееся под конем место. И тут только физрук увидел шкаф, лежащий на боку, с распахнутыми сломанными дверцами. Все, что можно было раздолбать, изрезать, искрошить, было раздолбано, изрезано, превращено в месиво. Распотрошенный конь напоминал хлопковое поле.
Пашков знал, как будет бить физрука. Как знал, так и бил. Как учил когда-то Гном, а Гном – плохому не научит. А тут и Женька из-под коня птичкой выпорхнул. Раненой птичкой. На руки поплевал. Драться его Пашков научил. Несколькими оплеухами привели в чувство лежащего на полу физрука. Даже обрадовались, когда он открыл карие глазки. «Салом, муалим азиз! Здравствуйте, дорогой учитель! Как вы, живы-здоровы? Ну, мы пошли. Задержались тут немного с вами».
*
Праздник. Музыка, цветы, флаги. Даже вода в кране стала кумачовая. Люди подолгу стоят, скапливаясь там, где водка и пиво в разлив, потом, вдруг, срываются с места, напоминая массовый забег, но только какой-то странный, закусывающийна  ходу. Колонны стекаются к оперному театру, за которым – пустырь с невысокой, одинокой трибуной. На ней, рядом с местным Первым стоит Общесоюзный Второй. Вернее, наш  Первый около Общесоюзного Второго, прибывшего вручать республике орден Ленина за небывалый нынче урожай хлопка.      
Демонстранты терпеливо ждут, пока не пройдёт множество грузовиков, везущих горы  мешков хлопка. На них – по нескольку  колхозников-сагирцев в ярких полосатых халатах и новеньких черных тюбетейках. Высокому гостю надо показать, что он не зря привез сюда орден в портфеле из крокодиловой кожи. Стоящим в шеренгах бросился в глаза пахтакор (хлопкороб) - альбинос с абсолютно белыми бровями на счастливом розовом лице. Машина с альбиносом выруливает на финишную прямую и, затем, вслед за другими, сворачивает в переулок. Через несколько минут опять та же машина с белыми бровями на тех же мешках. Опять мимо трибуны и – в тот же переулок. Все смотрят назад, и ждут. И вот снова под смех и аплодисменты появляется все тот же ГАЗ-51. Лицо альбиноса стало еще счастливее оттого, что его узнает и приветствует советский народ, как старого знакомого.
Гость убедился в том, что много собрано хлопка и начался спортивный парад. Первыми на площадь выехали на конях пятиборцы, перетянутые широкими красными лентами, с множеством наград. На подходе к трибуне, какой-то конь, не выдержав нервного напряжения, задрал хвост и начал освобождать свой бесконечный, как млечный путь кишечник. Пример оказался заразительным еще для пары лошадей, что создало немало трудностей для шагавших за ними физкультурников.
Школьники, шедшие за спортсменами, легко и весело справились с неожиданностью, а представители трудящихся восприняли все как должное. Лишь какой-то интеллигент, несший портрет Фурцевой, обратился к соседу:
- Лошадиное дерьмо! Вы знаете, какая это гадость?!
- Не знаю. Не пробовал.
Впервые, люди на Красной площади смотрят не на руководителей, а под ноги. Но это позже, а пока не прошли еще пятиборцы. Конь, который первым опорожнился, стал совершенно неуправляемым. Перед самой трибуной его неудержимо повлекло к молоденькой, лоснящейся на солнце кобылке. Но нет такого жеребца, с которым бы не справились сагирские спортсмены.
*
На сцену оперного театра под бурные, долго не смолкающие  аплодисменты, вышел Общесоюзный Второй, прикрепил орден к знамени республики, расцеловался с кем положено, обнял кого следует, пожал руку кому надо было пожать, похлопал по плечу того, кого счел необходимым похлопать и уселся в президиум по левую руку от нашего Первого. Вернее, наш Первый расположился по правую руку от Общесоюзного Второго. Может быть, они уселись совсем не так, а наоборот, но это важно только для них.
Между тем, праздник шел своим чередом. На тротуарах, в скверах, парке - столики. Разомлевшие люди наполняли стаканы, поднимали, опускали, закусывали. Дым шашлыка обволакивал кроны деревьев. Рядом крутился патефонный диск. Лолита Торрес заглушала репортаж с Красной площади в Москве, который передавался во второй раз.
Пашков с друзьями впервые «на рогах». Ему льстило, что их угощал не просто старый знакомец, можно даже сказать, друг, а главарь самой настоящей шайки, Мишка, великан с простой и незатейливой кличкой – Гном.
Они познакомились в родном поселке, куда Мишка приехал из Узбекистана и сразу же стал своим, чего не скажешь о Пашкове, который, живя в городе, приезжал на каникулы в пионерский лагерь и, иногда, в выходные. И каждый раз Гном как будто ждал его: «Сейчас стукаешься с Безой и Сапогом, а завтра с Мосл`ом и Петухом». Занимался он с каждым по индивидуальной программе с методичностью селекционера, следя за тем, чтобы противники были примерно равные по силе, затем подпускал кого-нибудь постарше и покруче. Иногда прекращал поединки в виду чьего-нибудь явного преимущества. А после показывал, что, по его мнению, в том или ином случае сделал бы самурай. О самураях он знал не понаслышке. Когда-то дед его, археолог с мировым именем, чтобы спасти внука от голодной смерти, работал поваром в лагере для японских военнопленных. Мишка рос и креп возле котла, а улыбчивые коренастые японцы, разгружавшие и чистившие картошку, учили его в шутку
и всерьез рукопашному бою, и наверное – небескорыстно.
Сегодня, когда Пашков с Женькой, Алькой и новым другом – одноклассником Акобиром возвращались после демонстрации, им преградил дорогу огромный, с улыбкой до ушей, Мишка-Гном.
«Привет, хорошисты, гайдаровцы... или как вас там... тимуровцы... с праздничком вас светлым... Пашков, дорогой, я тебя вдвойне поздравляю. Наслышан, наслышан, как ты уделал  физрука. Показывали мне потом этого хорька. Такой, знаешь ли, шедевр получился. Горжусь! Моя школа! Что? Вместе с Женькой? Ну, мужики, ну... Кстати, представь своих корешей... сейчас мы это дело с вами... садитесь, садитесь. Знакомьтесь с моими коллегами - Батон, а это Валет. Можно, конечно, по именам, но лучше - кликухи. Сами посудите – Ульянова кто знает? Только московские отличники. А Ленина, извините, каждая собака. Ну, славяне, за папу, за маму, общий выдох... оп-ля... тама бля… Закусывайте, господа, чем так сказать... сейчас еще закажем. Пашков, пьешь ты хуже, чем дерешься. Да! Чуть не забыл. Дал подписку о невыезде. В чем-то подозревают. Батон, ты не знаешь в чем?»
- Не-а.
- «На подсуди..имую скамью прися..яду я и опущу я вниз свои глаза...а». Все, кто был за соседними столиками, обернулись. Бас у него – шаляпинский.
- Пашков, ты уже не поёшь? Понятно. А какой был голос! Когда-то тебя в киножурнале показали, помнишь? «По улице шагает веселое звено. Никто ни хера не знает, куда идет оно» - я чуть от гордости не обосрался. Такого человека драться учил! Давайте по последней. За то, чтобы я погулял на ваших свадьбах. Пусть ваши жены будут красавицами и познакомят меня со своими подругами. Будем дружить домами. И говорить по-французски. И Батон с Валетом тоже. Они, как Бернес волнуются, «заслышав французскую речь». Особенно около камеры хранения. Ну, пока, мужики, бежим. Надо многое успеть. У одних что-то взять, другим должок вернуть. Будут трудности – кому-нибудь глаз на жопу  натянуть или еще что - обращайтесь в нашу контору. Меня какое-то время в городе не будет, так вот по всем вопросам,  общим и  частным – Батон с Валетом к вашим услугам.
Они удалились, купив пацанам еще по сто грамм водки, пива и по шашлыку. Взрослые смотрели на начинающих алкашей с осуждением и любопытством.
А Пашков уставился на пожилого, усатого сагирца, в старом черном, редко одеваемом пиджаке, белой рубашке без галстука и милицейских галифе.  С ним ещё двое - сагирец и русский. У всех троих – боевые награды. На губе у старика был относительно свежий, явно не военных лет шрам. Если бы не шрам, был бы очень похож на Сталина. Он взглянул на пьяных мальчишек, нахмурился и отвернулся. Точно так же, как тогда, когда Пашков явился к нему в госпиталь с вареньем. Отдав варенье соседу по койке, старик спросил что-то про маму, папу. Пожелав хорошо учиться, слушаться старших, улегся на кровать и отвернулся к стене.
Сейчас, первым желанием окосевшего Пашкова было бежать без оглядки и, вместе с тем, он был рад за старика, что он жив, здоров, сидит с друзьями, празднует. Вернулся с войны цел и невредим. Зарабатывает на гребне плотины, как может. «Идет направо - песнь заводит, налево - сказку говорит». А тут выныривает Пашков не там где положено, делает неприличный жест и отправляет старика в госпиталь.
Из динамика на столбе раздавалась сагирская песня, похожая на танго. Пашков не понял ни слова, но почувствовал, что обречен всю жизнь любить эту горную, пыльную, знойную, маленькую, красивую страну, даже, если уедет к едрене фене.
После молчаливого признания в любви к родине, свалился под стол. Старый мент подошел, отодвинул Женьку и Алика, пытавшихся поднять друга, оттащил его в сторонку, сунул ему в глотку два пальца. Потом обмыл в арыке, довел до стола. Выплеснул все, что ребята не успели выпить, выжал в их стаканы сок из самых спелых гранат со своего стола и заставил пацанов выпить. Те сразу протрезвели. Шлепнул Пашкова по затылку. «Харощий пацан. Харащо камни кидаещь. Нада мала водка пит. Сматры, патом будыт поздно».
*
Через двадцать лет в ночных степях, на юге России, в эпицентре ящура, благополучно миновав спящие кордоны у шлагбаумов, командированный Пашков с шофером остановились на перепутье в конторе полевого стана. Остановились только для того, чтобы выяснить, как ехать дальше. Двери распахнуты, свет горит. Ни души. Бермудский треугольник. На столе – банка с окурками, телефон. На стене – Доска почета с фотографиями мужиков, которых фотограф из райцентра не застал трезвыми.
Гости поставили чайник, сняли сапоги, повесили портянки на стоящий на полу, лицом к стене, портрет вождя мирового пролетариата. В углу стоял старый немецкий аккордеон. Пашков поднял его, уселся поудобнее, подогнал ремни и первое, что прозвучало над степью – похожая на танго, старая сагирская песня, услышанная им когда-то за столиком с бутылками и шашлыком. Вспомнились Алька, о судьбе которого он ничего не знал, Женька и Акобир, с которыми уже несколько лет бух`ает в Москве, Мишка-Гном, расстрелянный в лагере через несколько лет после их застолья на бульваре и старый мент со шрамом на губе.