Двери как тема для романтически-ностальгических воспоминаний поразила меня своей необычностью. Я не слыхивал, чтобы кто-нибудь отдал им дань особого почтения. Но когда перед глазами памяти я пропустил бесконечную вереницу запомнившихся мне дверей, оставаться к ним равнодушным я уже не смог...
Какие-то двери врезались в память до последней трещинки, а от каких-то осталось тольк одно: они БЫЛИ. А были в домах, в которых когда-то жили близкие сердцу люди, и потому на старости лет появилась острая тоска разглядеть их вблизи.
Первыми в моей памяти двери оказались в малынском доме, что в семи километрах к югу от древнего села Крапивны Тульской губернии. Недавно я получил подтверждение, что мое воспоминание семимесячного ребенка было не фантазией, а соответствовал действительности: я сижу у кого-то на руках и вижу, как бабушка указывает вытянутой рукой солдатам, где они могут лечь спать – между печкой-плитой и... входной ДВЕРЬЮ. Потом помню пять-семь солдатских фигур с согнутыми ногами, улегшихся на полу. (А вот дверь, как совершенно обычная вещь, тогда не запомнилась ничем. Просто – дверь.) Вряд ли это было в момент отступления Красной армии в ноябрь 1941-го; скорее всего, это было ее движение в обратную сторону – в марте 1942-го...
До трех лет я никаких отношений с дверями не имел, а в три года за мною приехала мама и увезла меня к отчиму в подмосковный Пушкино на утепленную бревенчатую финскую дачу. Москвичи большей частью были еще в эвакуации, и потому дачу из пяти комнат, из коих две занимал отчим (бывший комендантом этого самого гознаковского поселка), пустовала.
Так вот, эта дача, нормально предназначавшаяся для одной семьи, была ЦАРСТВОМ ДВЕРЕЙ, ибо каждая комната (кроме крохотной комнаты-кухни) имела по две, а одна даже три двери! А дверь для ребенка – это переход из одной сказки в другую.
Интересно, что двери тоже, как и люди, рождаются, развиваются и умирают. Первой «скончалась» (году в 1946-м) дверь из общего коридора в юго-западную комнату (18 кв.м.), где поселилась семья Сигаревых – дядя Саша, его жена тетя Нюра с сестрой Тоней. Пожертвовав возможностью пользоваться общей кухней, они решили несколько изолироваться от нас. Дверь с коридорной стороны заколотили фанерой (четко помню этот момент), и до самого сноса дома в 1971 году я эту дверь видел с другой стороны, кажется, только однажды и то наспех...
Пока я жил в деревне (в 1947-49 годах), исчезла и вторая дверь – уже между нашими комнатами. Отчим ее заколотил, поскольку, видимо, намеревался одну из двух комнат сдавать (с 1950-го по 1957-й за 250-300 сталинских рублей в месяц, т.е. по цене ведра сахарного песку). Впрочем, до моего отъезда в деревню дверь всегда была открыта настежь, а дверной проем занавешивался тяжелыми шторами с помпончиками по низу. Раньше во вторую комнату я попадал лишь по воскресеньям, когда мама забирала меня из круглосуточного московского детского сада на Красносельской.
Вторая жена отчима Евгения, финка по национальности, умерла в 1944 году. После смерти матери (в которой дочь обвиняла самодура-отчима) Аня перебралась в Москву (деталей не знаю). И в комнате осталась масса вещей, имевших символическую связь с неведомым для меня мирозданием знания и художественного творчества. Оказывается, если четырехлетнего ребенка подпустить к книгам и оставить его наедине с ними, то знания из них сами перетекают в его сознание и подсознание! Если бы мне еще кто помогал, то за год я, наверное, запросто мог бы осилить не только среднюю школу, но и университет. Как сейчас, я вижу сказки братьев Гримм и другие книги на немецком языке с роскошными цветными иллюстрациями, целые страницы с алгебраическими задачами на упрощение (хотя букв и цифр не знал, но длинные математические формулы остались в памяти), книги по географии с иллюстрациями гигантских секвой в джунглях Амазонки, кораблей из кругосветных путешествий...
На этажерке лежали две коробки мшахат, которыми отчим играл с будущим чемпионом мира Василией Смысловым, когда они проживали в Москве на одной лестничной клетке. На стене висела гитара, на которой наверняка играл великий тенор Иван Козловский, частенько приезжавший в Пушкино к Аниной подруге. В шкафу лежал театральный грим – кому и зачем он был нужен? Увы, ответ на эту загадку мне уже не получить никогда – все уже перебрались в мир иной...
...И вот опять, как и раньше (когда я описывал воспоминания из своего раннего детства) я ловлю себя на мысли, что глубокое погружение в память реанимирует напрочь забытое. Я вдруг начинаю вспоминать то, что не вспоминал ни разу за всю последующую жизнь! Например, две квадратных шкатулки, облепленные цветными ракушками. Заглядываю внутрь (куда не заглядывал без малого 70 лет!): помада, плоская серебряная баночка с пудрой, что-то еще, но вспомнить не могу... Но как хочется!..
Но... снова: «Вот моя деревня, вот мой дом родной!». Март, 1947 года. Я не замечаю ужасающей нищеты – я поглощен безграничной свободой и миролюбием окружающих людей. Природа не обделила меня любознательностью, и я «сую свой нос» во всё! Но, как всегда, любой новый мир начинается с двери...
Теперь, после повзорсления на шесть лет, дверь из комнаты стала обрастать существенными подробностями. Прежде всего я заметил, что каждый входящий складывается вдвое: настолько дверь была низкой! (Много позже я понял, что 200 лет назад люди, оказывается, были на полметра ниже ростом...). Во-вторых, дверь была обита мрачной бурой мешковиной и утеплена паклей, выступающей из протертой дыры в мешковине. Дверь эта вводила в сени, откуда, как в сказке, вели три двери...
Первая дверь вела в ТАЙНУ – в амбар, куда без взрослых не попасть. Амбар был полон вещей, смысла которых я не знал, а потому и не запомнил. В памяти остались только сусеки для хранения ржаной муки да большое количество конной упряжи и хомутов, накинутых на длинные штыри, вбитые в стену, хотя коней отняли у прадеда еще во время коллективизации. Значит, упряжь предки оставили в качестве памяти о достойных временах, когда прадед был самым уважаемым в округе хлеборобом. ..
Дверь напротив вела во двор, у которого было четыре функции: хлева, сеновала, отхожего места и хранилища сельхозинвентаря и наметок для ловли рыбы. Помню, как только что отелилась корова и дед вилами отрывал «рубашку». Со свиньей и овцами теплых отношений у меня не было. Вскоре я научился щупать кур и утром знал, сколько яиц они снесут к вечеру. Интереснее была наседка в корзине, накрытая другой корзиной – чтобы и не улетела, и другие животные ее не беспокоили. Для остальных кур был сделан насест в отсеке для овец – в углу были укреплены ряд палок в виде лестницы.
Но истинным счастьем для детей были только что вылупившиеся цыплята. Первые дни клуша сидела в комнате. Цыплят бабушка кормила сваренными вкрутую яйцами, которые она мелко рубила ножом. О, эти пушистые пестрые и совершенно безобидные комочки! (В Подмосковье я был удивлен сплошь белыми цыплятами!..)
Было в хлеву и еще одно чудо для пацана: душистый сеновал на жердевом потолке. Это был мягкий и теплый рай, да еще в стороне от глаз взрослых...
являлась
Наконец, третья дверь, слева от комнатной, была для выхода на улицу. Все двери в доме были кленовыми и до блеска отполированными постоянными прикосновениями рук – ведь в темное время двери приходилось искать на ощупь – электричество появилось только через десять лет...
Про входную дверь деревенского дома стоит сказать особо: это его визитная карточка с «фотографией» хозяина, вычисляемой по морщинам древесины и запорному механизму двери – щеколде. Детали механизма в нашем доме были латунными, поблекшими от времени, но хранящими тепло рук мастера их изготовивших. Щеколды, как и шпингалеты, дверные ручки, самоварные краны, изготавливались на каком-то тульском заводе и на каждой детальке выбивалось клеймо мастера – он своей работой гордился!..
Еще на дверях были две длинных стальных петли, которым на внутренней стороне соответствовали два деревянных бруса, скрепленных третьим в виде буквы Z. Этот зигзаг не позволял двери перекашиваться, а нам, детям, позволял удерживаться на двери и качаться при открывании-закрывании двери. Пустячок, а приятно...
Помимо дверей в доме, в крестьянском хозяйстве были еще и другие двери, калитки и ворота, и каждая из них также хранит тепло рук прикасавшихся к ним близких и родных людей. Вот калитка-плетень в огород: запор – вертушка, рядом дырка для руки, чтобы можно закрывать с другой стороны. В другом конце огорода – калитка в картофельное поле. Вот сарайная дверь-воротина, грубоватая, с щелями, но... с петлями для тяжелого навесного замка. А вот дворовые ворота для хлева – массивные, чтоб ни корова, ни баран не поломал.
С этими воротами приключилась у меня забавная история (кажется, еще в трехлетнем возрасте). Не знаю, что меня потянуло на глупость (на которую почему-то часто тянуло), но захотелось мне то ли посмотреть, что по ту сторону ворот, то ли просто пролезть под ними. И вот голову просунул, а дальше никак! Ну, стал кричать благим матом. Конечно, прибежавшие на крик взрослые легко освободили мою голову. Но всю жизнь мне почему-то кажется, что я кричал наигранным голосом – чтобы попугать взрослых...
После первого класса, в 1949 году, я насовсем переехал из деревни в Пушкино. На исчезновение двери между двумя нашими комнатами я внимания не обратил и вспомнил о ней только сейчас. Почему-то я чувствую острую необходимость знать, как именно дверь исчезла, ибо она вляется символической границей между двумя мирами: по ту сторону двери – отчим, с его рязанской гимназией, которую он окончил на отлично; его жена-финка Евгения, загнанная в гроб отчимом-солдафоном, любителем абсолютного «порядка»; их дочь Аня, вращавшаяся в московском театральном бомонде; сводный брат Ани Михаил, сын Евгении, сопровождавший баснословный личный трофей маршала Жукова из Берлина в Москву... И многое иное.
А по эту сторону мистической двери осталась мама, согласившаяся на неравный брак (отчим был на тридцать с лишним лет старше ее); жуткая нищета; мое деревенское прошлое; послевоенный быт... И никаких признаков существования иных культур! Из книг остались только две: «Евангелие» начала века, которое почему-то мне никогда читать не хотелось, да «Божественная комедия» 1940-го года издания с развратными картинками, отчего отчим книгу от меня прятал, а потом она и вовсе пропала...
Из прошлого остались только свидетели, которые сами по себе ничего рассказать не могли: две нагайки, которыми отчим дресировал свою собаку Дика (и которую в сорок первом власти забрали на войну), а иногда и жен; широкий кожаный ремень от офицерской амуниции отчима, на котором он наводил свою опасную бритву; два кувшина с рельефными изображениями: на одном, цветном – журавль и лиса под виноградной лозой, на другом, белом – лишь виноградные гроздья. Да еще на столе, который отчим после списания забрал из своего кабинета на фабрике «Гознак», где после возвращения из немецкого плена долгое время проработал начальником охраны, всегда стоял графин с водой – отчим обладал многими светскими привычками... Но все эти вещи со временем стали обычными, со стертой памятью о своем прошлом.
...Итак, в мое отсутствие дверь изчезла. Заподлицо (отчим все делал качественно), так что я о ней не вспомнил даже через четверть века – в связи со сносом дома. Пожалуй, в веренице моих дверей детства эта дверь была самой многозначительной – на ней скрестились множество культур – военная, художественная, музыкальная, научная и географическая, мимо которых я проживу еще много лет со своей деревней в подсознании...
Нельзя сказать, чтобы я был домашним ребенком, ибо почти все время проводил на улице с ровесниками. Но нельзя сказать, что я был и ребенком уличным, поскольку много времени проводил в одиночных занятиях дома и окончательно с улицей не слился. И потому появляющиеся и исчезающие двери становились вешками в моей жизни.
В 1949-50-х годах все открытые террасы по четырем углам дома и перед входом в общий коридор были огорожены фанерой и остеклены, так что в доме появились еще четыре двери – с улицы на террасы. Во время этих работ я успел провести «археологическое» исследование под южными террасами. Найти, конечно, ничего не удалось, кроме духа времени – дача строилась до войны...
А тем временем старые двери исчезали. Году в 1951-м исчезла дверь из коридора в маленькую (около 8 кв.м.) северо-западную комнату, куда году в 1947 году въехала вернувшаяся из эвакуации вдова Дуся Шумеляк с сыном Вовкой Щелгачевым, который был на два года старше меня. Вторая дверь из этой комнаты выходила на служебную террасу – прямо под лестницу, ведущую на второй этаж. А поскольку начиналась эпоха индивидуализма, то эта вторая дверь вместе с пространством под лестницей была отгорожена от остальной части служебной террасы, а выход на улицу Дуся Шумеляк сделала через внешнюю угловую террасу, примыкающую к служебной террасе и окну комнаты.
Заодно всю служебную терррасу с главным входом в дом и, затем, в общий коридор также обили фанерой, оставив крошечное окошко на изгибе лестницы, ведущей на второй этаж. На этой лестнице, с площадкой на втором этаже, мы с ребятами устраивали сумасшедшие игры в жмурки. И было нам лет по десять...
А впереди меня ждали самые прекрасные и впечатляющие двери России – двери Московского университета на Ленинских горах. В пятнадцать лет я однозначно решил для себя, что дорога к высшей степени развития Личности лежит через образование в МГУ. А я уже оказался жестким максималистом...