Море уже давно опротивело ему, но неизменно лизало его сандалии. Что оставалось делать, если он приходил вновь и вновь? Обычно он являлся на каменистый край какого-нибудь небольшого пляжа. Полное безлюдье, как и толпа, нервировали его исхолстившиеся за все эти годы нервы. "Здравствуй" вполголоса говорил он морской пене и гладил ее сначала одной ногой, потом другой. Море шелестело галькой в ответ вполне согласно: "Здравствуй", и он никак не мог понять, помнит ли море его, или оно радушно приветствует каждого, у кого есть хотя бы мизерный шанс отдаться однажды пучине целиком.
Небо было менее приветливо, оно с сотворения времен гораздо дальше от человека, чем море. Такова обманчивость показного недружелюбия. Кто может обвинить небо в гибели людей? Разве что Икар, Браун или Туполев и другие такие - те люди, что своей волей закидывали человека в небо, откуда он получал возможность упасть. Но само небо - нет, оно никогда не смывало людей в себя, помня о гравитации. Может быть виной тому была лень, или совершенная бесплотность неба по сравнению с морем, но факт остается фактом: человека, зашедшего по пояс в воду, море может утянуть в себя, но еще ни один прыжок вверх не привел к безвозвратной вертикальной потере. Тем не менее и небу он говорил "Привет", и оно ультрамариново отвечало: "Добрый день".
Людской разнообразный шум - прекрасное средство для успокоения расшатанной чувственной сферы, когда разные мысли болтаются в ней, как... впрочем, причем тут скабрезные аналогии? Просто ему почти сразу становилось спокойно и благостно на каком-нибудь большом камне на краю пляжа, и можно было собраться с духом, сосредоточиться, чтобы сделать снова то, за чем он появлялся у кромки моря.
Ветерок трепал чуть тронутые сединой кудри на его груди, щека оказывалась подперта рукой, одно белое парусиновое колено вздыблено, и взгляд улетал точно в горизонт, так что сверху стрела взгляда и линия горизонта уж наверное образовывали крест - фигуру успокоения, завершения, усмирения и тому подобных, обязательных для самочувствия любой цивилизации штучек. Но он был здесь не за тем, нет, не за тем.
Погладив горизонт горящим взглядом, Остап поднимался на камне во весь нешутошный рост, снимал с загорелого торса белую шелковую рубаху, вынимал шею из ракушечных бус, и в гибком напряженном движении устремлял обе руки сначала к морю, а потом к небу. "Сколько же вас еще будет!?" - шепотом орал он вдаль. А все женские пляжные взгляды прилипали к изысканной прорисовке его мускулатуры, и чуть не хором жены и девы невольно выдыхали "Золотой Остап!". Действительно, загар его был чистое золото, ведь он приходил к морю на этот бразильский берег уже не один век. И перед тем, как возопить свое унылое "Сколько..." ему в неприятной грезе являлись все те Берта Мария Бендер Беи, что откуда-то оттуда, из-за моря стремились к этому берегу, к этим пляжам, этим женщинам и девам, этим белым парусиновым штанам и этой шелковой белой рубахе. Стремились, хотя знали наверное, что никогда не преодолеют пропасть, разделяющую бмбб и Золотого Остапа.
"Покойтесь с миром" - мысленно склонял голову Остап, пару часов простояв неподвижно на камне в конце пляжа, совершенно потеряв всякую ориентировку во времени и пространстве от палящих женских взглядов. Тогда пара самых крепких мужчин осторожно сдергивали его с камня и заносили в воду. Лица их довольно быстро становились перекошены, они начинали ругаться и дуть на те места, которыми держали Остапа, а потом раздавалось шипение, воскуривался из моря пар, и мужчины с криком освобождения могли отскочить от тела, внесенного во всеохлаждающую стихию.
* Fin *
Для конкурса "Золотой импрессионизм"
(Оказывается, на Прозке всё еще проводятся конкурсы!)
http://www.proza.ru/2013/03/12/680