Сухой эпиграф из Википедии:
"Диони;сий (ок. 1440—1502) — ведущий московский иконописец (изограф) конца XV — начала XVI веков. Считается продолжателем традиций Андрея Рублева."
Не сухой эпиграф из дневника:
«Есть шарм и нету понта.
Спасибо, Ферапонтов!..»
...Ферапонтов монастырь — легок и прост. Очень тонкий силуэт над озером, и ему удивительно идут ромашки на зеленой траве.
Просто не знаешь, на что смотреть и куда оборачиваться — все на виду, как на ладошке. Слава Богу, нам впервые за весь тур отвалили времени просто с избытком. Все посмотрели, не спеша, обошли по тропинкам храмы, сбившиеся в кучу, как цыплята вокруг наседки.
Храм здесь расписывал Дионисий с двумя сыновьями и двумя учениками. На все потратил 34 дня, как посчитали местные изыскатели. В эту пору он был очень модный художник, как сказали бы сейчас. И, похоже, работал подобно Зурабу Церетели: его коронным ходом было, как мы поняли, писать лики, а фигуры — это уже ученики и сыновья. За день расписывали по сырой штукатурке (ошибиться просто нельзя) примерно 10 квадратных метров стены. Очень любопытно, что когда шла работа, в храме был иконостас, и Дионисий со ученики вынуждены были его аккуратно обходить росписями.
И на левом пилоне есть очаровательное, трогательное место: ученики тянули там окантовку полотенец, как раз до белой части столба (белой, потому что там был фрагмент иконостаса и росписи не делалось), и кисточка дважды соскользнула с грани пилона, чиркнув самым кончиком, буквально волосками, за край фрески — и на беленой грани пилона остались два коротких росчерка. Видимо, не тверда была рука ученика. Больше я такого в храме не нашел.
Интересно, как выглядел Дионисий?
Судя по росписи, был он шумен в душе. Это невозможно рисовать продуманно, это, скорее всего происходило примерно так: оговаривались общие расположения и сюжеты фресок, может быть, даже детально. Не по тому, что именно рисовать, а кто именно и где должен быть изображен.
Скорее всего, проконтролировать изображение было просто невозможно: по штукатурке не поправишь. Но Дионисий явно работал наверняка, авторитет его состоял не просто в том, что он был великим живописцем, а в том, что он безошибочно мог создавать фрески, к которым невозможно предъявить чисто религиозные, канонические, претензии. Никто не требовал от него сколоть работу, переделать, закрасить, начать по-новой. Хотя фрески в чем-то очень светские. В «Сне Марии» нянька идет на цыпочках, чтобы не разбудить ребенка. Пантократор смотрит не строго, а скорее с легким недоумением: что ж мы там делаем, внизу, на созданной его отцом земле? Архангел у входа в храм устал бесконечно записывать входящих и выходящих. Богородица не печальна, а скорее светла, ей нравится ее младенец и она думать не желает о том, что ему предписано, он просто ребенок...
Мне кажется, Дионисий просто никого не пускал в храм, пока не закончит роспись. Наверное, первым утром все пятеро молились, еще до восхода солнца. Начинать надо было с первыми лучами: был август, дни северные уже шли на короткую сторону счета, а успеть надо было изрядно.
Двери храма запирали изнутри, запасясь свечами на тот случай, если фреску надо было закончить — а остановиться нельзя! - после захода солнца. И начинали.
Монастырский устав в Ферапонтовом монастыре расписывал время монахов: 12 часов на молитву, 6 на работу, 6 на сон. У Дионисия и его учеников не было даже такой роскоши, скорее всего, работали они по восемнадцать-двадцать часов. Мастер шел впереди, разбрасывая лики по очередному сюжету и быстрой линией намечая силуэты фигур, а сыновья и ученики в четыре руки дописывали остальное. Отсюда и многофигурность: работу нельзя было делать последовательно, только параллельно, а леса были узки и тесны, невозможно сразу двух-трех человек поставить на одну часть фрески, толкались бы локтями, спинами, тянулись бы друг через друга. А это ошибки, ошибки, ошибки, не возможные к исправлению. И Дионисий набрасывал фреску сразу всю.
Он был очень понимающим в собственном ремесле человеком, знавшим, что нельзя исчезать бесследно, если хочешь, чтобы тебя звали на новые росписи. Он был кочевым художником, артель его кормилась с фресок. И потому он и оставлял обязательно надпись о том, когда начата роспись, когда закончена. А главное — кем.
И оставлял на видном месте, как вот тут, в соборе, на арке северного входа в храм...
Кроме молвы, ему нужна была еще и уверенная поддержка, поэтому вплетены в надпись имена иерархов церкви. Это как рекомендательное письмо.
А запершись в храме он творил, талантливый, в общем-то, богомаз. Все сделано словно одним росчерком...
Удивительная воздушность и простота. Он даже не мог позволить себе большого многоцветья и радуги оттенков, у него просто не было на это времени. Но в том и гениальность, что несколькими, очень мягкими, цветами, голубым и песочным — цветами неба и земли, он, собственно, и открывал простую красоту обыкновенной жизни святых людей, лики которых наверняка были лицами обычных его современников — монахов, послушников, и просто встреченных им в пути таких же талантливых ремесленников, как и он...