Что ж забыть ты себя не даёшь?
1947-ой год. Москва.
На берегу Москвы-реки за Краснопресненским парком культуры и отдыха есть район со странным названием "местечко Камушки". Камушки – это, видимо, потому, что аж со средних веков добывали здесь белый камень из местного карьера и по реке вывозили его на баржах на строительство Москвы. А сейчас здесь бетонный завод, и мы живём в доме, который стоит на территории этого завода. Рядом с заводом – карьер. В карьере, внизу ; концлагерь для немецких военнопленных: длинные бараки, забор с колючей проволокой и собаки-овчарки, лай которых слышно отсюда, сверху, с дороги.
Мы, мальчишки, боимся пленных немцев. Они живут и работают там, в концлагере, за колючей проволокой. Но иногда они почему-то появляются около нашей продовольственной палатки. Пока мы стоим в длиннющей очереди, чтобы получить по карточкам хлеб и другие продукты, пленные в сторонке обычно играют на губной гармошке, вырезают ножичками игрушки из дерева и меняют их на хлеб. Подходить к пленным нам, мальчишкам, не разрешается. Но однажды…
Снег на проезжей части улицы не убирают, а нам, ребятам, это как нельзя кстати. Потому что по снегу, утрамбованному колёсами машин, можно кататься на коньках и прямо по проезжей части. А ещё лучше зацепиться железным крюком за задний борт проезжающего мимо грузовика – едет-то он по такой дороге медленно, – и везёт тебя грузовик по улице. А если при этом вытянуть в сторону свою руку, то за неё цепляется ещё один на коньках. А к тому цепляется третий. И так бывает, что семь–восемь пацанов катят цепочкой за грузовиком. Удовольствие! Конечно, в какой-то момент водитель замечает вереницу прицепившихся, останавливает машину, кричит на нас, но мы уже расцепились, разбежались в разные стороны и ждём машину, идущую в обратную сторону. Так и катаемся до темноты.
Только вот однажды я почему-то оказался на дороге один. Качу себе, глядя под ноги, и вдруг стоп!: врезаюсь в мужчину. Поднимаю на него глаза и вижу – немец. Душа у меня в пятки ушла, потому что стоит передо мной враг, немец. Высокий такой, широкий, большой, не молодой. А у нас в семье было принято читать вечером книгу. Читали все по очереди, и обязательно вслух. Читали мы и "Василий Тёркин" Александра Твардовского. Поэтому вспомнилась встреча Василия Тёркина с немцем:
"Немец был силён и ловок,
ладно скроен, крепко сшит,
он стоял, как на подковах,
не пугай – не побежит".
Этот немец тоже силён. Он что-то говорит мне на своём языке, но я ничего не понимаю, потому что понимаю, что пришёл мне конец.
– Ну вот, – думаю, – сейчас он меня убьёт, а на улице никого нет. Говорила же мама, что нельзя подходить близко к концлагерю. А я и не близко, я далеко. Откуда взялся этот немец?
Я оторопел.
Тут немец нагибается к моим ногам.
– Нет, – думаю, – не сразу убьёт, а схватит меня за ноги, отнесёт в концлагерь, и там все вместе пленные меня и съедят.
От страха не смотрю вниз, где немец бормочет что-то на своём непонятном языке и с чем-то возится внизу у самой земли. Вот он поднимается с земли, разворачивает меня спиной к себе и тихонько так толкает в спину. А я – на коньках, поэтому и покатил потихоньку. Смотрю: да это, оказывается, немец поправил на мне верёвки, которыми коньки привязаны к валенкам, перевязал закрутку и палку – катить мне стало легче.
Оглядываюсь, вижу: стоит мой немец, приветливо машет мне рукой и улыбается.
Отъезжаю ещё немного от этого страшного места – а дорога, как нарочно, идёт в гору, – оборачиваюсь со страхом – вдруг догонит? А он всё стоит, машет рукой, улыбается.
Ещё отъезжаю чуть, оборачиваюсь – улыбается …
И чего это он всё улыбается, этот немец?
* * *
1963-ий год. Кавказ.
Баксанское ущелье. Здесь горы солнцем не обижены и щедро одарены снегом. Сущий рай для горнолыжников.
К горам, солнцу, и снегу как раз кстати ещё и тяжёлые горные лыжи "Карпаты" с металлическими кантами. В передний поворотный упор вставляю тяжёлый двойной ботинок со шнуровкой сзади и сыромятным кожаным ремнём привязываю его к лыжине. Ту же операцию проделываю и с другой ногой – и вот уже с горы Чегет, с высоты 3050 метров спускаюсь в долину реки Баксан и пристраиваюсь к длинному хвосту очереди на кресельный подъёмник.
За мной в очереди – немецкие туристы. А между мною и немецкой молодёжью – высокий, крепкий, не молодой, но спортивно сложенный, улыбающийся мужчина. Ждать посадки придётся очень долго – минут тридцать, а то и сорок. Это пустое время нужно чем-то занять, и немец берёт инициативу в свои руки.
– Такая длинная очередь, – говорит он, – и всего один подъёмник. Вот если бы эта гора была у нас, на моей родине, то на этой горе было бы четыре или пять подъёмников.
– И что? – поддерживаю я начатый разговор, – все они были бы заняты?
– Конечно. И все давали бы прибыль. Вот мы с вами стоим здесь зря и не приносим прибыли, а ведь могли бы.
Странное это слово "прибыль", – думаю я. – Оно у нас, в Советском Союзе, вроде бы и не употребляется и почти что запрещённое. Оно и появилось-то совсем недавно, только в этом году, когда по предложению Косыгина на некоторых фабриках Москвы, Горького и некоторых угольных шахтах Украины – впервые после нэпа – в порядке эксперимента был введён хозяйственный расчёт. Да и согласуются ли капиталистические понятия "хозрасчёт", "рентабельность" и "прибыль" с нашим основным принципом социализма: "максимальное удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путём непрерывного роста и совершенствования социалистического общества на базе высшей техники"? А он, видите ли, про прибыль, этот немец! И я его спрашиваю:
– А откуда Вы приехали?
– Из Австрии.
– Но в Австрии – я знаю – есть свои высокие горы, а на них много подъёмников. Зачем же тогда Вы приезжаете сюда, на Кавказ?
И получаю неожиданный ответ:
– А я воевал здесь. На Кавказе, под Эльбрусом.
Как это воевал?! Значит, он – враг?! Летом в альплагере "Уллу-тау" я слышал рассказ о немецких альпинистах, которые перед войной тренировались на Кавказе под руководством советских инструкторов, а потом, в конце 1942-го года, они пришли сюда уже захватчиками в составе гитлеровской горной дивизии "Эдельвейс". И им не понадобилась помощь местных проводников: они хорошо знали район боевых действий ещё по довоенным восхождениям. Так, может, этот то ли австриец, то ли немец – один из них?
А ещё вспоминается рассказ кабардинки из маленького селения Тегене;кли на другом берегу горной реки Баксан. Вниз по реке со стороны Эльбруса шли красноармейцы. Мимо селения они брели прямо по воде, чтобы немецкие овчарки не могли взять их след. Двое молодых русских были ранены, и кабардинка пригласила их в свой дом и в течение недели прятала их в подвале этого дома. Рассказывая, она открыла люк и показала нам тот самый подвал. А немцы прошли тогда мимо, по дороге на другом берегу и не зашли в Тегенекли. Так, может, этот то ли австриец, то ли немец – один из них?
Ах, война, что ж ты делаешь, подлая? Что ж забыть ты себя не даёшь?
… Разговор прервался. А после неловкой паузы я говорю этому то ли австрийцу, то ли немцу:
– А Вы хорошо говорите по-русски. Почему?
– Я долго был в плену у русских. Там и научился.
И снова повисает неловкая продолжительная пауза. На сей раз её прерывает этот то ли австриец, то ли немец.
– А Вы откуда? – спрашивает он. – Из какого города?
– Из Москвы, – отвечаю я.
– Я и в Москве тоже был. В плену. До сорок девятого года работал там в концлагере. Жили в бараках за колючей проволокой, на дне карьера. Добывал в том карьере белый камень для соседнего бетонного завода. И по имени этого камня тот район Москвы назывался красивым ласковым словом Камушки. Вы знаете в Москве такой район – Камушки?
Ну, конечно, это он – тот самый немец, который тогда, в сорок седьмом году, на Камушках остановил на дороге меня, испуганного мальчонку, и, поправив на мне коньки, развернул меня спиной к себе и тихонько так и ласково подтолкнул в спину, чтобы я легче покатил на коньках. А он, помнится, стоял тогда, долго смотрел мне вслед и почему-то улыбался. Ну, да я же – помните? – уже рассказывал вам про эту встречу с немцем.
Вот и сейчас он стоит передо мной и точно так же улыбается, улыбается.
– Вы знаете в Москве такой район – Камушки? – повторяет он свой вопрос.
И что я могу сказать ему в ответ? Что после войны прошло уже восемнадцать лет, а я, с той поры сирота, всё ещё продолжаю делить людей на своих и врагов? Что мама всё ещё ждёт и будет долго ждать возвращения мужа с фронта? Что дед в Ленинграде так и лежит вот уже двадцать лет парализованным? Что …?
И я говорю:
– Нет, я не знаю в Москве района с таким смешным названием – Камушки.
Ах, война, что ж ты делаешь, подлая? Что ж забыть ты себя не даёшь?