— Баб, ну расскажи!
— Что тебе рассказать, mia perla?
— Про мое любимое.
— Про Эстанислао и его коня? Или собаку, которая бегала вверх лапами?
— Ну ба-аб! Сама знаешь. Расскажи, как тебя Морской царь сватал.
— Бог с тобой, mia perla, не сватал он меня! Да ты эту историю уже сто раз слышала.
— А я еще хочу!
Лицо старухи пошло складками, словно сжимали и снова растягивали желтую, в черных крапинках, гармонику. Комнату огласил скрипучий, с дребезжанием, смех, показались потемневшие, но все еще замечательно ровные зубы. Смех перешел в кудахтающий кашель, и внучка уже привычным движением ладошки постучала ее по спине.
— Уговорила, mia perla. Подай-ка мне сигару да садись поближе. Будет тебе сказка...
Раскаленная монета солнца вынырнула из горнила закатных облаков и с шипением легла остужаться в морские волны. Из окна потянуло прохладой и солью. На конце сигары вспыхнул малиновый огонек, и рассказ поплыл по комнате вместе с клубами дыма.
— Хочешь верь, mia perla, хочешь не верь, а была я в молодости первой красавицей на острове. Тяжело мне тогда жилось, не скрою, а все же как-то обходилось с человеческой добротой и Божьей помощью. Жалели в деревне сироту... Отец-то мой, твой прадед, ушел однажды на рассвете за тунцом и больше не вернулся. Один отряд на поиски снарядили, другой — да что толку искать раковину на морском дне? Через две недели прибило к берегу обломки его лодки — по узору на бортах признали. Он дивный резчик по дереву был, прадед твой... Мать тогда с горя и слегла. По три дня у нас крошки во рту не было. Пропал кормилец, а что сделают болезная женщина и девчонка тринадцати весен? Соседи нам помогали, конечно, кто чем мог, да ведь на жизнь этого не хватит... Как я тогда на Господа роптала — вспомнить совестно. Только начну плакать да жаловаться на судьбу, мать меня подзовет из своего уголка и говорит так ласково: не гневи Бога, доченька, не все еще для нас потеряно... Она тогда уже неходячая была.
Вот я и придумала податься в танцовщицы. Ты знаешь, я с детства плясать любила! Бывает, услышу гитару в таверне, прибегу туда... Меня внутрь не пускали, конечно, так я под открытым окошком плясала, пока с ног не валилась. Ты, mia perla, думаешь, что танцевать — это руками и ногами разные фигуры выделывать. Не так это. Вот ты ресничками сейчас сморгнула, вот вздохнула глубоко — это что такое? Это, mia perla, танец. Мы всю жизнь танцуем — и во сне, и наяву. Только мертвые плясать не могут, оттого над ними все и плачут — жалеют бедолаг. А я, mia perla, счастье свое с колыбели поняла — сперва танцевать выучилась, а потом уж ходить... Как у матери совсем ноги отнялись, пошла я к старому Рамону и говорю — так, мол, и так, деньги мне нужны очень, позвольте в вашей таверне танцевать. Золотой был человек этот Рамон, упокой его душу святой Сантьяго!
Играл у него по вечерам молодой Хулио, музыкант от Бога, так меня к нему в пару поставили. Что улыбаешься, mia perla? Да-да, про деда твоего говорю... Вот у нас и пошло: Хулио на скрипке мелодии разные наигрывает, а я пляшу. И так-то славно получалось, что со всех концов острова люди приезжали, только чтоб на нас взглянуть. И нам радость, и старику Рамону прибыток... Что греха таить, быстро мы с твоим дедом слюбились, а как мать померла — я к нему в дом перебралась. Живем мы с ним душа в душу одну зиму, другую — а денег на свадьбу все не хватает. Беда! Сейчас, mia perla, не свадьбы, а позор один: поставили закорючки в бумажку, поцеловались, разбили бокалы — и думают, что дело сделано. Нет, милая, свадьба такая должна быть, чтобы вся улица три дня гудела, чтобы и угощение было, и песни, и пляски, и платье с жемчугами да кораллами...
Ты, mia perla, мала пока, а вот соберешься замуж — ты приди к старухе-то, не погнушайся советом, я тебе расскажу, как все надобно сделать. О чем это я, запамятовала... Ну так вот, живем мы с дедом твоим полюбовно, а все же во грехе, нехорошо как-то. А на третью зиму он еще такие разговоры завел, что неприлично почти замужней женщине юбкой крутить да голые коленки показывать. Надобно мне уйти из таверны и хозяйством заняться. А как уйти, если на жизнь еле-еле хватает? Спорили мы с твоим дедом, спорили, я его чуть скрипкой его же не прибила. Потом замирились, конечно, и так решили: пляшу я, пока денег на свадьбу не соберем, а после венца — basta! Заплету косы и сяду у окошка... Дай-ка мне, mia perla, еще сигару.
— А недели через три после этого снится мне чудной сон — и не сон даже, а вроде как голос из темноты слышится. И говорит он, что скоро будет у одного богатого человека праздник, и хочет он, чтоб я на этом празднике сплясала, а за то обещает невиданное награждение. Только не на острове это будет, а где-то далеко в море, на корабле, что ли... И чтобы приходила я завтра в полночь на берег, там меня лодка подберет и отвезет куда следует. Но приходила чтоб одна и никому даже словом не обмолвилась — таково, мол, желание хозяина... Проснулась я — сердце колотится, вот-вот ребра проломит. А деду твоему все нипочем — храпит рядом, да еще посвистывает.
Весь день я потом ходила смурная, и так и сяк свой сон вертела — а ну как правда? Если заплатят хорошо, так я хоть для святого Сантьяго станцую, хоть для самого Господа. И так-то этот соблазн мне в душу вошел, что уложила я твоего деда вечером спать, а сама пошла к морю. Села на бережку, обняла колени, гляжу, как гребешки белые вскипают. Хорошо, тихо, луна полная по небу катится... Вдруг вижу — будто пятно золотое отделилось от лунной дорожки и ко мне плывет. Ой, как сердце у меня захолонуло! И правда, думаю, лодку прислали. Вдруг гляжу — а это и не лодка вовсе, а большая черепаха. Панцирь блестит чистым золотом, а по нему узоры чудесные бегут — ну прямо как покойный отец мастерил.
Приплыла она значит, и остановилась. Шевелит в воде лапами приглашающе, а глаза у самой — умные! Будто и не скотина бессловесная. Мне, конечно, страшно — жуть, да только отказаться теперь нельзя. Села я на черепаху, подоткнула подол — и помчались мы. Плывем, будто летим, да так обходительно, что я даже юбку не замочила. Приплыли наконец и остановились посередь моря. Вокруг темень — глаз выколи, только луна светит, и ни души человеческой вокруг. Сижу я на черепахе дура дурой, а она лапы и голову в панцирь втянула и затихла — ее, мол, это не касается. Хоть плачь, хоть смейся...
Минуту сидим мы так, другую, а потом глядь — по всему морю будто фонарики разноцветные зажглись и к нам плывут, покачиваясь. Вот уже и луна не нужна — такой свет над морем стоит, какого в полдень не бывает. Вдруг слышу плеск, смех, говор... Dios mio! Вокруг нас люди какие-то плавают целыми сотнями и мне приветливо улыбаются. И ведь все — в чем мать родила! Я, mia perla, чуть с черепахи не свалилась. Потом осмелела, пригляделась — а они только до пояса нас с тобой напоминают, а где у честных людей самый срам, у них там рыбьи хвосты начинаются. И такие все красивые — красные, зеленые, фиолетовые... Прямо радуга небесная, только под водой.
Собрались они, значит, и смотрят на меня выжидательно. Танцуй, мол. А у меня ноги подкашиваются, встать не могу. Вдруг чувствую — кто-то руки моей коснулся. Гляжу — а это один из морских людей меня подбадривает. И так он был похож на отца моего, покойника, что я чуть не расплакалась. Гляжу ему в глаза — такие же синие! — и легче мне становится. Встала я кое-как на черепахе и начала танцевать... Ты что думаешь, mia perla, у них там и музыканты свои были. Кто в раковины витые дул, кто на коралловых дудочках наигрывал — но так ладно у них выходило, что музыка меня будто сама вела.
В жизни я так больше не плясала, mia perla. Я тогда и имя свое забыла, и дом, и даже деда твоего, Dios me perdone... Не знаю, долго ли я веселила морских людей своими плясками, да только расступилась вдруг толпа, и подплывает ко мне сам Морской царь. Не спрашивай, mia perla, как я его признала — ни с кем его нельзя было спутать. Видный такой мужчина, смоляные кудри по крутым плечам рассыпаны, глаза черные, как буря, а улыбка самую душу ласкает. Мне аж помстилось, будто я умерла и в рай попала. Смотрю на него, оторваться не могу, а глаза его мне так и шепчут: останься, мол, с нами, в золоте будешь ходить, своей царицей тебя назову... Но спас Господь. Только протянула я ему руку, как пришел мне на ум мой Хулио, как спит он сейчас один в холодной постели — и опустила я глаза. Отвернулась и дальше пляшу, как ни в чем не бывало. А сзади вздох раздался, долгий такой, и стихло все...
Не помню, mia perla, что дальше было. Очнулась я уже на рассвете, на берегу, куда лодку ходила встречать. Лежу на песочке под солнцем, в волосах водоросли запутались, а в руке — раковина. Открыла я створки — а там жемчужин видимо-невидимо. Белые, розовые, черные — одна другой больше. Ахнула я, побежала деда твоего будить. Он, конечно, в рассказ мой не поверил, решил, что я жемчуг на берегу нашла. Поблагодарили мы Господа, продали Его подарок, а на денежки эти новый дом поставили и свадьбу отгуляли. Зиму и весну жили мы, не зная забот, а летом уже твоя мать родилась...
Внучка затаила дыхание, ожидая продолжения рассказа, но его так и не последовало. В комнате совсем стемнело, сигара погасла. Грудь старухи мерно поднималась и опускалась во сне. Морщинистое лицо разгладилось, и на нем отчетливо проступил след удивительной некогда красоты. Девочка бросила прогоревшую сигару в пепельницу, укрыла бабушку одеялом и вышла из дома. Прямо за крыльцом начинался пляж, днем шумный и веселый, но сейчас совершенно пустынный. Тихо сияли крупные синие звезды, тихо лизала берег пена прибоя.
Даже не силясь освободиться от чар старой сказки, девочка скинула сандалии и босиком прошлась по теплому еще песку. Из бара через улицу доносились звуки гитары, и она, поддавшись внезапному порыву, закружилась в танце. Закружились, зашептались, засмеялись вместе с ней звезды и волны. Встряхнула девочка черными, как у бабушки-кубинки, кудрями, склонилась перед зрителем-морем — и не заметила синих глаз, что пристально и ласково следили за ней из-за ближайшей лодки...