Пока вечер таял в сизой дымке, медленно и незаметно превращаясь в всепоглощающую ночь, мне было мало что видно дальше собственного носа - во мне еще прибывала какая-то инертная сила, уверенно движущая меня домой через самые темные и коварные закоулки. Я шла пустырями, мимо переполненных шаткими гостями пивнух, сквозь стаю бездомных собак, неосознанно проходя через все, что вселяет в меня тревогу в такое малоосвещенное время суток, уже не замечая ничего, но еще думая о точных планах, конкретных проблемах, определенных людях.
Когда же завод кончился, а случилось это ровно в момент поворота ключа входной двери (иногда мне кажется, что эти механизмы имеют какую-то необъяснимую связь), я почувствовала себя поднявшейся над своим собственным телом. В то время как моя плоть с безжизненной леностью валялась на стуле, подобно небрежно брошенной одежде, мой разум, освободившись от не слишком тяжелого, но все же якоря, взмыл и возымел возможность мыслить широко, масштабно, с высоты своего незримого полета.
Конечно, высота эта не была заоблачной, полет был не ракеты и не сокола, а скорее скромного воздушного шарика, поднявшегося в безветренную погоду к облачному потолку одной из небесных ниш. Но все же, я уже чувствовала, что проходивший сквозь меня поток информации выходил чистыми, не отягощенными личностным, даже не выводами, а наблюдениями. И мне нравилось это ощущение, эта ангельская отстраненность. Наблюдения снова складывались в один чистый и прохладный поток, почти такой же свежий, каким был изначально.
Но это состояние не могло длиться вечно: спустя пару часов, максимум день-другой, моя физическая оболочка требовала восполнения жизненных сил. Чтобы мы ни делали, наша телесная тара не может вместить в себе высшее знание. И я сдавалась, ложилась спать и послушно делала все, что раздраженно велел мне инстинкт самосохранения. Но время от времени, преднамеренно или в связи с какими-либо обстоятельствами, я снова уставала, и мне нравилось это чувство: мне казалось, так я могу пусть легонько, но коснуться истины.