Экспонат

Кондратьев проснулся неожиданно
и изумленно, словно его вдруг со всей
силы ударили. Первые мгновения
после пробуждения он и в самом деле
ощущал этот удар – удар тяжелым
кулаком по лицу, полученный то ли во
сне, то ли, может быть, наяву.
Привскочив на постели, он пару раз
тряхнул головой, фырча и озираясь.
Комната была темна и тиха.
Реальность сна в одно мгновение
сдулась, сразу начала забываться, как
скукоживается и сдувается шарик, из
которого вдруг сразу выпустили
воздух. В самые первые секунды после
пробуждения он еще помнил остатки
странного сна, приснившегося ему,
вернее последние об этом сне
впечатления – в сознании мелькали
страшные, странные картины – яркий,
чужой свет, безразличные, брезгливые
лица.…
Очень скоро эти впечатления
сгинули и стерлись окончательно,
оставив лишь общий неприятный,
какой-то яркий и склизкий оттенок…
Кондратьев прошел на кухню,
хлебнул старой заварки из чайника.
Неожиданно рука у него дрогнула, и
чайник выскользнул из рук, ударился о
край стола и разбился о пол. Звон
осколков никого не разбудил, но сам
этот факт был необычен – сколько он
мог вспомнить, никогда еще посуда
вот так просто, ни с того ни с сего не
выскальзывала у него из рук...
Кондратьев мысленно матернулся и
полез под раковину – доставать веник.
Уже который год Кондратьев жил
в этой полуквартире, полупритоне
вместе с несколькими
азербайджанцами, старушками и
алкашами. Эти алкаши были самыми
близкими здесь его друзьями, хотя он
и не знал их, просто сам он был почти
уже не от этого мира…
Какое-то время назад, почти
недавно, он был вполне благополучен
(для своего уровня, конечно) – имел
семью, у него была дочка и даже мама
его еще не умерла.
Все изменилось быстро и совсем
не заметно, так, что он сам почти не
осознал этой перемены. Просто всё
было как обычно, все текло своим
чередом, и повседневная обыденность
день за днем поглощала и стирала
жизнь…
И вот однажды за этими его
стертыми и переваренными временем
днями вдруг обнаружилось, что у него
нет ничего – ни работы, ни семьи, ни
дома, да и его самого – тоже почти уже
нет.… Хотя, с чисто внешней стороны
все было как обычно, все было как у
людей…
Жена ушла от него - вернее, это
ему пришлось уйти (потому-то он и
жил сейчас в полупритоне), банк, в
котором он работал (между прочим не
кем-то, а программистом), сгинул, а
сам он, если честно, начал поддавать,
пил не только в сумерки, но и днем, и
с самого утра - тоже иногда – пил…
Впрочем, все эти пошлости мало
заботили его. Как ни странно, он до
последнего дня считал себя человеком
талантливым, почти выдающимся. Не
беда, что и в сорок лет было еще не
совсем определенно ясно – когда же и
на каком поприще этот его талант,
наконец, возвестит о себе….
Больше всего Кондратьев любил
свою дочку – Оксаночку, до пяти лет
он жил и воспитывал ее, ее движения
и улыбка, и особенно смех остались у
него в памяти. Сейчас прошло уже
очень много лет – недавно он по
правде изумился, подсчитав вдруг ни с
того ни сего, что дочке его по-
хорошему уже почти 17 лет и ей, в
общем – то, уже скоро можно будет
выходить замуж… Он не был совсем
лишен общения с нею, иногда видел
ее, дарил ей подарки на новый год и
на день рождения, видел и наблюдал,
как она превращается в стройную,
красивую девушку, но образ ее, тот,
который был для него единственным и
самым настоящим - это был образ
маленькой девочки, пяти летней
малышки, рассудительной и милой,
которую он знал в то время, когда еще
мог быть рядом с ней…
… Наступало утро, и из дверей
начали выползать соседи Кондратьева.
Разрастался шум, начинались
перебранки и суета… «Снова день как
ластиком стерли»- вспоминая о дне
прошедшем, подумал Кондратьев.
Одевшись, он поспешил убраться из
квартиры. Две старушки-соседки
переругивались, не замечая его ухода,
(присутствия его тоже – не замечали).
Чье-то дите играло с собакой.
Азербайджанцы, увлеченно
жестикулируя, говорили между собой,
обсуждая какие-то свои, рыночные
проблемы, играли в нарды прямо в
туалетной комнате.
Впрочем, на закрытую дверь
комнатушки Кондратьева они тоже
поглядывали…
Преодолев трамвайные пути,
Кондратьев привычным маршрутом
двинулся на работу – через свалку,
минуя больницу прямиком к метро, а
там, углубившись, сесть и ехать – по
самой длинной ветке, почти до упора…
Отдаленность этой его работы ему
иногда даже нравилась - можно было,
скукожившись в уголке, сладко
подремать, или прищурившись,
смотреть – в это всегда свободное в
переполненном вагоне пространство, в
эту сероватую мглу между потолком
вагона и головами людей, сдавленных
в неестественных, как после теракта,
позах, в эту мглу, наполненную чем-то
трепещущем, почти живым...
На работе с утра разгружали товар.
Пришлось немного потрудиться,
перетаскивая на склад из огромных и
длинных, как поезда, автомашин
разные околомебельные товары –
столы, тумбочки, стулья, какие-то
картины и горшки… Потом все стихло,
и он, побродив немного без дела по
складу, пошел на обед в недалекую
пельменную.
На этот раз за ним увязался старик
Иваныч – не высокого роста, юркий
мужичонка, который вовсе и не был
очень стар. Не то, чтоб они дружили...
Просто Иванычу была охота поболтать,
понудеть не важно о чем, а
Кондратьеву было все равно с кем
обедать…
Взяли пельменей, салатика, по
кружке пива и чекушку.
В пельменной было разношерстно
– двое нищих, примостившись у
батареи, сосредоточено что-то жевали.
Несколько студентов с гитарами и
мольбертами весело поедали пирожки,
запивая кто пивом, а кто и пепси-
колой. Было и несколько приличных, в
галстуках, мужичков из соседних
контор, пришедших сюда просто ради
дешевизны булочек и вовсе не
стесняющихся неприглядностью
заведения. Кондратьев с Иванычем
покушали пельменей, приправленных
маслицем и майонезом, выпили водки,
запили пивом.… Помолчали.
- Вишь, сколько голов вокруг, -
оглядевшись, сказал Иваныч. И все
жуют
чегой-то, и все чегой-то думают,
размышляют в себе… - Ты посмотри,
Витя, - Иваныч, икая, придвинулся к
Кондратьеву. Взгляд его был, как
никогда, осмыслен и хохотлив
- Ты посмотри – всем вот кажется,
мир кругом один… Один на всех… А их
вот сколько миров-то, каждый в свою
тарелку глядит, свою думу думает… И
каждый ведь себя центральным мнит,
единственным, будто вокруг него все и
вертится! Вот из каждой башки
глазами глядит кто-то – да кто ж етот
кто-то, а?.. каждый единственный, а
до других единственных и дела нет!
Как будто не один центр, а бессчетно…
А я тебе вот чего скажу - нет никого!
Давно бы мир этот лопнул и
прекратился, если б и в самом деле его
столько миров каждый разрывало!
Рвут же они мир, рвут! А мир-то и не
лопнул! А раз так, то и нет никого,
нет!..
Иваныч, доев, загрустил,
замолчал…
- Да, Иваныч, – допив водку,
нехотя произнес Кондратьев.
Алкоголизм, все-таки, до добра не
доводит – С такими идеями… далеко не
уедешь… Ты бы хоть Дионисия
Ареопагита почитал, что ли. Или
Рамануджу – ачарью, на худой конец.
Когда – то Кондратьев и сам читал
эти книги, читал и много других, но их
содержание давно и почти бесследно
выветрилось из его мозгов, однако
некоторые имена и факты все-таки
зацепились в памяти, и потом иногда
всплывали, подчас неожиданно для
него самого.
- Да причем тут твой Пагит с
ачарей! Не о том ж я тебе толкую!
Никого ж нет – а я вот есть! И мир
этот – я! Я может, Солнышком уже
стал! И небом, и камушками, и всем-
всем! Тут только лазеечку найти надо,
лазеечку… Тогда ж страшно не будет,
поймешь ты меня!?
Кондратьеву надоели бредни
старика, и он, почти насильно
выволокнув его из пельменной,
вернулся обратно, в подвал на склад.
По дороге Иваныч не успокоился, все
кричал со смыслом: «Головы, головы!
Нет единственности, нет! Ни в них, ни
в тебе, не во мне нет! А я-то вот есть!
Я другой! Я весь мир! Оттого ж и мир
не погиб!!» Впрочем, эти бредни
парадоксально не были похожи на
обычный вздорный бред алкашей, а
звучали не по пьяному серьезно, как
мысли философа… Тем более, что все
равно некому было слушать их…
Добравшись до работы, Кондратьев
уединился в своем полуподвале,
пропахшем крысами и чужой обувью.
Посидел, закрыв глаза… Подремал…
Очень скоро очнулся от холода и
страха. Особенно было неприятно и
страшно, что нет рядом (и нигде нет)
ни одного родного человека, да и
вообще – все кругом не то, не так,
чуждо… Это иногда бывает спросонья –
когда спишь не вовремя и при свете…
Это ничего. Надо выпить чайку,
согреться… Побалагурить с девчонками
из отдела продаж… Выйти покурить на
морозе. Надо чем-то заняться,
озаботиться, суетиться – тогда и не
вспомнишь об этой тоске, она и уйдет,
и улетучится еще один ненужный
день…
Кондратьев возвращался домой со
смены как обычно поздно, около
полуночи. Без приключений миновал
пустырь, прошел глухим двором мимо
больничного забора, вышел на
сумеречно освещенную аллейку между
свалкой и гаражами. Уже была видна
стена его дома. Тут его окликнули.
Двое вышли из тени ему навстречу.
Кондратьев узнал одного из них – это
был его сосед, азербайджанец. Он даже
знал его по имени.
- Привет, Али! Что не спишь?
- Какой спать, Виктор! Идем с
нами, у меня чача есть!
Совсем не хотелось Кондратьеву
никуда идти, да и чачи не хотелось.
- Идем, идем - продолжал звать
Али, увлекая в темноту. Кондратьев,
чтоб не показать свое нерасположение
к соседу, сделал несколько шагов вслед
за ним. Они подошли к площадке, где
раньше были детские горки, и тут
темнота выплюнула из себя еще две
или три людских фигуры и кто-то
сразу ударил его чем-то очень
тяжелым сзади, и разом несколько
сокрушительных и непоправимых
ударов обрушились на его тело.
Избиение было убийственным и
скорым, и ничто уже, как видно, не
могло спасти его. Неожиданность,
изумление, боль, очень сильная боль,
но все же больше всего – изумление, и
еще может быть обида, и сквозь эту
обиду, сквозь эту обиду с кровью и
смертью он еще смог разобрать:
- Эй, что делаете?! Доктор Хайенс
не платит за и з у р о д о в а н н ы е
трупы!
И схватили его, удушив тканью, и
повлекли в темь…
А уж потом началось что-то
совсем запредельное, ненужное. В
яркой комнате, похожей на
операционную или на морг, положили
его тело. Самый яркий, самый
мертвящий и жуткий в мире свет
лился ото всюду, и он, если бы был
жив, сразу же сошел бы с ума от этого
света. А может он и был жив… Или со
стороны видел все это… Или просто
изумление его предсмертное было
столь велико, что притянуло какую-то
часть сознания к телу, и он, не живя
уже, вдруг пришел в себя на этом
страшном столе…
По множеству мелких трубок и из
его тела выкачивали кровь.
Опустошали, иссушали все ткани с
тем, чтобы заменить человечью,
зловонную, телесную жидкость новой
и чуждой силиконовой субстанцией. И
он почувствовал как-то то, что
чувствовать не может и не должен
человек – как взамен его родной, пусть
и не живой уже крови, в тело входит
эта чуждая субстанция, наполняя
пустые вены, видоизменяя ткани,
превращая его в страшного
пластмассового монстра…
И еще донеслась фраза, сказанная
кем-то по-немецки:
- Лучшие пластинаты, господа,
получаются, все-таки из живых
людей…
Примечание. «ПЛАСТИНАЦИЯ
(ПОЛИМЕРНОЕ БАЛЬЗАМИРОВАНИЕ) -
метод замещения воды и жиров в
биологических тканях на полимерные
и синтетические материалы,
позволяющий изготавливать
анатомические препараты с
натуральной формой, цветом и
неограниченным сроком
хранения.» (http://
www.funeralportal.ru/article.php?
ObjectId=667)
2.
Оксана Кондратьева, с трудом
окончив школу (под конец ей просто
надоело учиться), вдруг неожиданно
легко поступила в институт, сдав
экзамены на одни пятерки. Это и ее
саму позабавило – тем более что в
институте этом блата у нее почти и не
было, а медициной (институт был
медицинский) она особо не
увлекалась. «Значит, это мое
призвание» - решила она, и уехала с
подругой на Юг, на курорт, отдохнуть
после экзаменов и перед новым, уже
взрослым периодом предстоящей
жизни.
Юг – вовсе не заморский, турецкий
или египетский, лощеный берег, а
наше, давно уже родное но не менее в
сравнении с Москвой экзотичное
Черноморье - Оксане пришелся очень
даже по душе. Во –первых, ей
пришлась по нраву жара – уже выходя
из поезда, она почувствовала, как на
нее полыхнуло жаром - вначале ей
даже показалось, что где-то рядом
жарят курицу или какую–нибудь
шаурму – но это был просто воздух -
жаркий воздух Юга … Понравилась
городская набережная- забитая
отдыхающими толпами, музыкой,
аттракционами, безумием детей и
вялым весельем взрослых… Пленяли
запахи - сладкий шашлычный дым
смешивался с ароматом местных
душистых цветов и свежестью моря,
слегка, правда, отдающей гнилью …
Первые дни Оксана просто
провалялась на пляже (почти, правда
не загорев) а по ночам любила
купаться в заливе – вместе с ярко
желтой, пышущей жаром Луной.
Вскоре, правда просто так валяться на
пляже поднадоело, и они с Наташкой
решили смотаться наверх, в горы, к
дольменам и водопадам. Оксану
вообще привлекали всякие
необычности, а Наташе было все равно
где знакомиться с парнями - не на
водопадах так на дольменах, не на
дольменах так просто в
воображении...
Вообще Наташа была попроще и
побоевитее подруги, на звезды
внимания особо не обращала, а все
больше - на мужиков... Оксана же
была не совсем такой и в свои 17 лет
еще не совсем четко понимала, что ей
собственно в этой жизни надо. По
какому то странному стечению
обстоятельств она, в отличие от
большинства других барышень иногда
задумывалась о жизни – и не просто о
пошлостях, но и о философской
стороне…
«Наше прошлое похоже на некий сон,
наваждение, может быть выдумку,
размышляла она. А ведь жизнь, по-
сути, это и есть прошлое. Значит
ничего важного в жизни вообще нет?»
Подсознательно она очень четко
ощущала, что это совсем не так, и вот
это самое важное где-то в самом деле
есть и она почти уже знает что это,
но…. Вот что-то всегда мешало ей
додумать эти мысли до конца,
отвлекало…
Вот и сейчас, подруги, выпрыгнув из
автобуса, оказались почти у самых
дольменов
- Подумаешь, дольмены - сказала
Наташка. А может, это просто туалеты
древних! - и ускакала наверх, в горы,
купаться в водопаде и пить вино с
подвернувшимся армянином.
А Оксана долго бродила среди
массивных каменных домиков,
построенных неведомо кем и когда... У
одного из них была снесена крыша,
расколотая, она валялась неподалеку.
Каменные стены окружьем вырастали
из земли, будто труба в небо. Оксана
забралась вовнутрь, неожиданно
прикорнула на самом дне. На секунду
прикрыла глаза – и ощутила себя
словно в каменной колыбели.
Темь сплелась над ней плотным
покрывалом, и неба не стало видно.
Оксана смотрела вокруг огромными
глазами младенца – девочки, жившей
здесь тысячи лет назад... Стены
дольмена обрели некую туманную
прозрачность. Камни, горы, далекое
море стояли в неподвижности и в
иной чистоте. Во всем была особая
свежесть, словно предметы были еще
без всякого пятнышка, так, как и
должны были быть, как струны,
звучащие сами по себе... Соткался
туман в мягкую, упругую ткань,
прозрачную завесу со множеством
глаз. А глаза широко открыты – синие-
синие глаза, такие же как у самой
Оксаны, и кажется ей будто она видит
себя этим глазами. Накрыла завеса
Оксану всю, оплела, усыпила...
- Ну ты, мать, даешь! -
спустившаяся с гор полупьяная
Наташка с трудом извлекла подругу из
дольмена. Растормошила, отпоила
вином. Но Оксана даже в автобусе на
обратном пути не до конца пришла в
себя, все улыбалась и молча глядела
вокруг - да так, словно и не она глядит.
А вечером подруги напились.
Расположившись на увитой
виноградными зарослями веранде, они
пили душистое местное вино, заедая
печеньем. Какой то летун все жужжал
под потолком, бился мохнатым
тельцем об стекла, норовил
подобраться к печенью. Подруги
отмахивались от него полотенцем.
- Ну и зверь, - сказала Наташа. Похож
на огромную бабочку!
- Какая ж это бабочка? Смотри, у него
клюв! Настоящая птица!
И в самом деле у существа на голове
был то ли клюв, то ли жало… Но
птицу оно все равно не напоминало…
А потом они забыли про него и
осушив баклашку вина завалились
спать. Загадочный летун,
долбанувшись о стекло, упал в кувшин
с вином и там затих навсегда. Затихло
и море вдалеке, затухли огни дискотек
и забегаловок на берегу и только совы
всю ночь бестолково ухали, перелетая
с места на место под лучами черной
луны.
…Спустя пару дней, незадолго уже
до отъезда, гуляя по набережной,
подруги наткнулись на вывеску,
рекламирующую что-то совсем уж
несусветное – яркий плакат призывал
посетить некое новое анатомическое
шоу.
- Да это же выставка трупов! –
поразилась Наташка и наотрез
отказалась даже смотреть в ту сторону.
А Оксана вдруг решилась пойти.
«Мне, как будущему медику, всё
должно быть ни по чем» - решила она.
Купив билет и отстояв небольшую
очередь, она оказалась в настоящем
царстве веселой смерти. Прямо у
порога посетителей встречал труп
человека со сдернутой кожей,
восседающего на мертвой лошади.
Всадник копьем протыкал некое
чудище, как оказалось составленное из
искусно соединенных в единое целое
трупов – человека, козла и обезьяны.
Лицо у чудища было наполовину
человечьим, только глаза обезьяньи, и
оттуда капали искусственные слезы,
демонстрируя работу слезных желез у
млекопитающих…
Слегка ошалев, Оксана двинулась
дальше. Мертвые шахматисты
склонились над шахматной доской.
Любой желающий мог рассмотреть их
мозг. Шахматные фигуры тоже были
непростые, сделанные из телесной
субстанции. Приглядываться к ним не
было сил. Оксана зачем – то пошла
дальше, мимо освежеванных
гимнастов и филигранно расчлененной
напополам женщины, с младенцем в
утробе…
Всё окружающее очень скоро
просто слилось в некий
отвратительный ком – из телесных
лохмотьев, выпотрошенных
внутренностей, кожи, мяса, костей… С
трудом пройдя сквозь весь зал, Оксана
остановилась у последнего экспоната.
Это был просто человек, распятый во
весь рост во всем своем смертном
неприкрытом бесстыдстве. Из
распоротого живота торчали
внутренности – кто угодно мог их
потрогать. Дьявольский метод и в
самом деле был хорош – лицо человека
– идеально сохранившееся, румяное,
как у куклы лицо по воле глумливого
анатома было растянуто в некоей
нахальной, развратно-издевательской
улыбке.
Оксана с ужасом вглядывалась в
это лицо, узнавая его черты… Вот
только глаза… Зачем ты, Оксана,
посмотрела в эти глаза… Вот сотни
других посетителей выставки,
брезгливо и равнодушно скользили
взглядами по экспонату – и спешили
убраться поскорее прочь. А Оксана
смотрит в эти глаза, смотрит, не
отрываясь и не плача... Смотрит,
узнавая… Вот вроде бы это
стеклянные, мертвые, нечеловеческие
уже глаза . Но вот только там… где-то
в глубине их, за этой мертвой
пленкой, совсем незаметно что-то
жило…. Или ожило… Ведь никогда уже
родной человек не мог и не должен
был смотреть в эти глаза. А она
посмотрела… И ожил настоящий
запредельный, безумный и
невместимый ужас… И этот ужас
вошел в нее саму…
Собственно, с этого момента всё
для нее было кончено. Едва
выбравшись с выставки, она убежала
прочь, скрылась в каких-то
подворотнях неподалеку от пляжа…
Какая то ниточка со стоном лопнула у
нее в душе, и самое важное в душе и в
мире умерло… Отныне навсегда и
всюду восторжествовало глумливое,
бесстыдное нечто. И в самом святом,
сокровенном, в страдании людском
отныне горело только бесстыдство и
некуда было деться.
Страшный отпечаток лег на всё, вот
словно мир углем помазали и все
вокруг -и это море, и ясный день и
смех детей будто источали зловоние...
Выбравшись с пляжа, Оксана
оказалась у железнодорожной насыпи.
Настороженно приглядываясь,
отдыхающие нетерпеливой толпой
сгрудились у перехода. В опасном
далеке виднелись огни
приближающегося поезда.
Утонув в забытьи, Оксана подошла
ближе и осторожно, словно на чужую
постель, легла на эти рельсы. А поезд
уже здесь, еще только пара секунд…
Никто и понять ничего не успеет…
Сейчас промчится состав, тяжелые
стальные колеса в одно мгновение
разметают девичью плоть, перемолят,
разорвут тело в клочья, вывернут
наизнанку, обдав нечистотами
охреневших прохожих…
Но… только Господь этого не
попустил. В одно мгновение всё вдруг
застыло. Застыл состав в метре от
Оксанкиных волос. Застыли ничего не
понявшие прохожие. Все люди на
земле вдруг остановились – на
полушаге, на полуслове. Застыли море
и ветер, все стихии и твари земные
замерли…. И послал Господь на мир
Всеочищающий Огонь. И в этом Огне
сгорело всё - и безбожная эта
выставка, и несчастные экспонаты, и
разум породивший кощунственное, и
само кощунство, и жестокость, и зло и
сама смерть…
А вот что было дальше – восстали
мертвые на Суд и вечное осуждение
или Господь по Великой милости
своей вдруг подарил всем какой- то
совершенно особый, иной ,
непредвиденный шанс продолжения
бытия – с чистого листа, хоть и не с
нуля, в знакомом мире, но в совсем
иных, свободных от греха условиях –
вот об этом мы не знаем. И никто не
знает.