К весеннему празднику Песах. Посвящается памяти погибшим советским солдатам на фронтах Великой Отечественной Войны.
"…И сказал Господь… Я увидел страдание народа Моего в Египте и услышал вопль его… и иду избавить его от руки Египтян и вывести его из земли сей… в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед, в землю Хананеев, Хеттеев…"
Повесть "Жёлтая звезда"
Польша начало месяца нисан 5701 год по еврейскому летоисчислению
(апрель 1943 год)
Танковый мотор перешёл на низкие ноты и довольно заурчал, упрочившись у полуразрушенных строений на краю поля. Таких брошенных ферм на территории Польши старший лейтенант Моисей Гельман навидался немало. Башенный люк откинулся и из него появилась голова заместителя командира танкового батальона капитана Бориса Черновца. Их часть располагалась в трёх километрах отсюда. От разведчиков поступил сигнал, что в этом районе замечена группа вооружённых людей и бронетранспортёр. Дали команду проверить. Борис уговорил друга проветриться вместе с ним напоследок. У Моисея всё время открывалась осколочная рана в боку, часто кровоточила и его в приказном порядке направляли в полевой госпиталь. Голова после контузии беспокоила в последнее время всё чаще.
— Миша… — Черновец на секунду прервался, расстёгивая шлемофон, — прогулятися не бажаєш? — Он кивнул в сторону приземистых зданий.
Приглядевшись внимательнее, Моисей увидел натянутую в несколько рядов колючую проволоку. Трое автоматчиков под командованием старшины Шуть спрыгнули на землю, мотор рыкнул и танк потихоньку двинулся в ту сторону. Вскоре показалась большая территория со сторожевыми вышками на углах. По периметру разместились несколько длинных бараков. Через распахнутые ворота стал виден вытоптанный по центру плац, аккуратно обозначенный ровными рядами мелких, вбитых в землю камней. Спустившись на землю, Моисей поморщился от колющей боли и вполголоса выругался. С брони попрыгали оставшиеся трое автоматчиков. Не оглядываясь, ст.лейтенант махнул рукой и медленно направился к баракам. Солнечный апрельский день даже как-то не вязался с этим мрачным местом. Он насчитал шесть длинных одноэтажных строений, административный домик и ещё один небольшой барак, стоящий в глубине особняком. Оказалось, что он был дополнительно обнесён колючей проволокой, а со стороны общего лагеря путь к нему преграждала высокая, метра в три, металлическая сетка. Через отворённую в ней створку подошли к бараку. Дверь с торца здания была наглухо закрыта и заперта на большой висячий замок. Моисей дождался, когда его собьют, сдвинул автомат на грудь и приказал ефрейтору:
— Мустабаев, заберите бойцов и двигайте к старшине, заканчивайте побыстрее.
Дверь была заперта ещё и на внешний запор. Он подошёл вплотную, прислушался, кругом стояла мёртвая тишина. Только сейчас обратил внимание, что не слышит пения птиц, хотя в полукилометре отсюда пернатые буквально надрывались на все лады. Оглянулся - солдаты прочёсывали бараки, а "тридцатьчетвёрка" утвердилась в центре плаца. Опущенное дуло орудия было "по-дружески" направлено в его сторону. Проклиная себя, что глупо поступил, согласившись на этот рейд, оттянул щеколду и с силой рванул дверь на себя. Ничего не произошло, зато от резкой боли в боку в глазах потемнело и поплыли радужные кольца. Ст. лейтенант замер, в раздражении дожидаясь, когда утихнет боль. Наконец, осторожно заглянул внутрь, но со света ничего не увидел. Тогда из полевой сумки достал трофейный фонарик, включил его и шагнул вперёд.
Ему повезло, что перед этим догадался вздохнуть побольше воздуха да вдобавок не успел пообедать, а то бы непременно вывернуло наизнанку. Плотная, влажная, невыносимая вонь моментально окутала Моисея с ног до головы. Смердело застарелой, разлагающейся мертвечиной. Затаил дыхание, скользнул лучом вдоль стен, собираясь тут же выскочить наружу, как вдруг заметил ряды каких-то блёсток отражённого света. Пригляделся. Не моргая, на него смотрели десятки пар человеческих глаз. Смотрели спокойно, словно заворожённые только что увиденным.
Терпеть стало невмоготу и Моисей выскочил наружу, с жадностью глотая свежий воздух. Как назло, начала раскалываться голова. Но теперь ничего не оставалось, как довести начатое дело до конца. Он достал из нагрудного кармана новенький носовой платок, подаренный шефами, плотно приложил к лицу и во второй раз сунулся в эту "мертвецкую". На сей раз глаза к полумраку привыкли быстрее и в фонаре необходимость отпала. Вдоль стен тянулись дощатые нары в два этажа, словно клетки для мелких животных, только без дверок. Кое-где из тёмного нутра торчали приподнятые головы и созерцали. Созерцали серьёзно, с животной непосредственностью.
Увиденное ошарашивало. В этой жутком распирающем зловонии Моисея словно окатило ледяной водой, тело непроизвольно сжалось в комок. Дважды раненному, повидавшему смерть во всех её непристойных видах, ст. лейтенанту вдруг стало невероятно страшно, как бывает в далёком детстве. И было с чего - на него уставились детские головы. Живые головы! Неизвестно сколько бы длилось это окаменение если бы не несколько тоненьких и слабых, как дуновение ветерка, голосов. Они звучали невпопад, не смысл был понятен. Они просили по-немецки "брод" и "васер".
Моисей растерялся и не мог сообразить сразу, что же полагается делать в таких случаях? Сработало фронтовое правило, а вместе с ним вернулось самообладание: не знаешь, как поступить - спроси у командира. Он круто развернулся и прихрамывая, затрусил к танку. Борис увидел ковыляющего к ним Михаила и сразу догадался, что произошло нечто неординарное. Он спрыгнул вниз и вопреки существующей инструкции, бросился навстречу, но не успел. Ст. лейтенант сделал ещё несколько десятков шагов, схватился за голову и мягко повалился на землю.
В горле отчаянно щипало. Он с натугой откашлялся и открыл глаза. Во рту всё ссохлась, ощущался неприятный привкус спирта. Моисей непонимающе огляделся. Неподалёку темнела ферма, рядом на большом замасленном куске брезента лежали и сидели маленькие фигурки, но почему-то с неестественно большими головами. Своими оголёнными черепами, сморщенной синюшно пергаментной кожей и круглыми запавшими глазницами они больше напоминали представителей какой-то дьявольской цивилизации. Тонкие палочки рук и ног казались соединёнными узловатыми шарнирами. Многие молодые бойцы, видимо стесняясь, отворачивались друг от друга. Борис на корточках с фляжкой в руке сидел около него и глядел в ту же сторону. Было странно видеть Борькино широкое, грязное лицо в пятнах копоти, которое удивительно стало напоминать физиономию их батальонного кашевара, выходца из далёкой Бурятии. Из узких щёлочек глаз сочилась влага и оставляла на его толстых щеках светлые подтёки.
— Покормить бы… — прошептал Моисей.
Борис резким движением отёр лицо рукавом комбинезона, повернулся:
— Все в порядку, Миша, відпочивай. Кашу приготували, годуватимуть, — он кивнул в сторону костра. Заметив протестующий жест, добавил, — Заспокойся, знаємо, треба пожиже і потроху.
Он помолчал, затем, отводя взгляд, спросил:
— Ну, а ти, сам-то як? Піднятися зможеш?
— Куда денусь? Подымусь. Я что, надолго сознание потерял? — Не ожидая ответа, продолжил — Извини, что так получилось не вовремя. Дай хоть водички глотнуть, а то напоил, а закусить не даёшь.
— Миша, я б тебе не питав, — убирая фляжку сказал Борис, — давно викликав би транспорт і відправив всіх вас в госпіталь, але, бач, яка петрушка. радист доповів, — он взглянул на часы, — надійшла команда: усім негайно повернутися на базу. Загалом, сам розумієш, почалося. Я доповів начальнику штабу і він просив тобі передати, щоб ви самостійно прямували в госпіталь і по можливості доставили туди цих хлопчаків.
— А разве ещё кто-то остаётся?
— Так, єфрейтор Мустабаев, йому теж в госпіталь. Після поранення в голову одне око майже перестав бачити, ти знаєш. Так що, тримайтеся один за одного. І ще поч штабу переконливо просив пояснити, що допомогти зараз немає ніякої можливості. Все що на колесах і рухається - вперед і тільки вперед, наказ командувача з'єднанням
— Боря, но до госпиталя, если пёхом, дня три добираться, — удивился Моисей, — Мы-то ладно, а детишки как? Да и продукты нужны.
— Не хвилюйся, ми залишили вам все, що у нас було плюс НЗ екіпажу. Як-небудь прогодувати, хоча які з них зараз їдці? А там, дивись, і попутка підвернеться. Так, автомати наказано забрати, все одно в госпіталі оприбутковують. На ось, візьми мій парабелум на всякий випадок, розвідники ще дістануть.
Подумал, снял с пояса вторую фляжку:
— Ось, тяжко буде, глотнёте на пару. Все, вибач, брат. І це ... ти вже тримайся, Миша, — он сжал ему руку, — повертайся швидше.
Моисей лежал на спине и слушал гул уходящего танка. Только сейчас до него дошло, что Борис не сказал ему сколько всего детей и откуда они. Впрочем, теперь неважно. Пахнуло махоркой. Чувствуя ещё слабость, не открывая глаз, спросил:
— Дети как, накормлены?
— Так точно, товарищ старший лейтенант, только сами не могут, каждому в рот пихать приходилось. Сейчас спят, я их вторым брезентом укрыл.
— А сколько их? — страшась услышать ответ, Моисей замер.
— Сейчас посчитаю… ике… д;рт… биш… двадцать, двадцать три ребятишек тут, а один только помер, — Мустабаев замолчал.
— Что ещё?
— Товарищ командир, может отдохнёте? Вид-то не очень, я потом скажу.
— Ладно... — он хотел опять о чём-то спросить, но вновь провалился в спасительную темноту.
Апрельские ночи были холодные. Моисей проснулся и почувствовал, что порядком окоченел. Открыл глаза, увидел, лежит под брезентом, а Мустабаев спит рядом, приятно согревая спину. Отстранённо подумал, наверняка ещё раз отключился.
Дети спали, брезент с набросанными по;верху промасленными куртками и ватными штанами еле заметно пузырился. Небо на востоке чуть зарозовело, как в противоположной стороне, в направлении ушедшего вперёд фронта, загремело, заухало, завизжало на все голоса. Тёмный горизонт окрасился яркими сполохами.
Ну, слава Богу! - подумал Моисей, - В добрый час!
— Мусабаев, Мустабаев, слышишь? Началось!
— Слышу, давно не сплю. Я вот, что вчера подумал - малаек совсем кормить нечем. Тушёнка есть, кирзуха, пшена немного и НЗ. Нельзя им это кушать, перемрут. И так пол ночи не спали, выли, как волчата, Что делать будем, командир?
— Думаешь, я знаю? Искать надо. Вот рассветёт, пройдусь к ферме, авось что и отыщется, да и ночёвку не мешало бы поменять, позамерзаем все. А ты костёр разведи, вскипяти воду. Сахару немного добавь - пусть пока это пьют.
Выбитые стёкла в окнах и кое-где проваленные крыши странным образом напомнили ему родное село, хотя местные евреи называли своё местечко на свой лад, "штетл". Половину жителей составляли украинцы и поляки, а вторую - сплошь евреи. С горечью подумал - вряд ли что там осталось, с начала войны ни одного письма из дома не получил, да и рассказывали всякое. А вот этот одноэтажный домик в шесть окон чем-то напомнил его первую школу, куда ходил четыре года.
Моисей методично осматривал все помещения, везде было одно и тоже - затхлость и запустение. Пройдя насквозь длинный коридор, вышел с противоположной стороны. Ограда была здесь повалена и он пошёл напрямик в сторону поля. Земля мягко пружинила под ногами потемневшей ботвой. Он обошёл грязную лужу и внезапно провалился по щиколотку. Осмотрелся, оказалось, что стоит на краю полузасыпанной траншеи. Ковырнул сапогом. Появился толстый слой почерневшей соломы. Это его заинтересовало. С усилием нагнулся, подобрал обломок жердины, воткнул поглубже и действуя как рычагом, перевернул пласт потолще. Показались какие-то клубни. Моисей осторожно присел на корточки, взял один в руки. Это был кормовой бурак. Тогда он решился и стиснув зубы, с большим трудом встал на колени. Полчаса работы прояснили картину. Запасливый хозяин, спасибо ему, предчувствуя тяжёлые времена, заготовил таким образом овощи на зиму, а воспользоваться не пришлось. Неширокая траншея была аккуратно разгорожена на несколько частей обрезками досок и кусками фанеры. В каждой отдельно хранились кормовая свёкла, морковь и немного картофеля. Ст. лейтенант облегчённо вздохнул, разрешилась одна из главных проблем.
Мустобаев весело крутился вокруг костра и периодически помешивал палкой с прикрученной на конце алюминиевой ложкой, темно-бурую массу. Она булькала в ведре и своим видом больше напоминала жидкую глину. Затем осторожно пробовал своё варево. Наконец удовлетворённо пробормотал "якши" и снял ёмкость с огня. Ст. лейтенант недоверчиво заглянул в ведро, с сомнением принюхался и тоже зачерпнул оттуда. К приятному удивлению, жижа по вкусу напоминала обыкновенный овощной суп. Сладковатый, чуть перебродивший и отдающий… детством.
Он невольно улыбнулся, припомнив, как их, восемь "голодранцев", рассаженных вокруг пасхального стола, бабушка с весёлыми прибаутками угощала похожей кашицей, только сваренной из сухофруктов, толчёных орехов и красного вина. А строгий на вид дедушка, известный в местечке шойхед[резник], с важностью рассказывал им, что это должно напоминать глину в память о том, как до исхода из Египта евреев заставляли из неё делать кирпичи.
Повернувшись к Мустобаеву, Моисей показал ему большой палец. Довольный результатом, ефрейтор принялся раскладывать пищу в разнокалиберную посуду. После завтрака дети послушно лежали на брезенте. Многие моментально заснули, лишь несколько ребятишки покрепче о чём-то тихо переговаривались. Но со стороны это общение выглядело довольно странным. Говоривший, казалось, не обращал никакого внимания на то, слушают его или нет. Даже когда его собеседник внезапно засыпал, он продолжал какое-то время ещё что-то говорить, пока не следовал тому же примеру и на полу фразе валился на подстилку.
Из них Моисей заприметил мальчика, показавшегося ему более крепким, если можно было так выразиться о живом скелетике, обтянутом серого цвета кожицей. Определить его возраст оказалось проблематичным, как и всех остальных, ибо ссохшаяся и сморщенная кожа делала детей до жути одинаковыми. Этот человечек, в числе немногих, к вечеру начал самостоятельно принимать пищу.
Моисей попытался разговорить его, но на русский язык тот не реагировал. Тогда он перешёл на украинский, на котором, как он слышал, разговаривали некоторые дети. Тот же эффект. Вдохнув, ст. лейтенант заговорил на идиш. У того в глазах что-то промелькнуло, он опасливо покосился на него, но ответил на польском. Моисей облегчённо выдохнул и немного запинаясь с непривычки, принялся расспрашивать на польском. Ребёнок сразу успокоился, услышав родную речь, стал более контактным. Вначале, Ежи, так он назвался, отвечал вяло, часто невпопад, подолгу задумывался даже над простыми ответами. Чувствовалось, что у него не хватало сил на длинные фразы, но постепенно втянулся, стал отвечать более подробно, хотя и присутствовала некая заторможенность. Внезапно на половине фразы мальчик заснул. И сам чувствуя недомогание, Моисей осторожно прислонил его к себе, укрыл полой куртки и тоже задремал. Он всё же решил дождаться, пока проснётся Ежи и продолжить до конца эту страшную, сводящую с ума, беседу.
Всё то, что ст. лейтенант знал о фашистах до этого дня, точно растворилось, исчезло. Вся доступная информация оказалась, в большей степени, пустой и лживой, сплошным нагромождением лозунгов и плакатов. Слышать чудовищные вещи из уст ребёнка было невыносимо больно, хотелось плюнуть на всё и рвануть туда, на фронт, поближе к врагу. Заглянуть им в глаза, убедиться, да люди ли они?!
Их собирали отовсюду, но в основном на Украине и в Польше. Из вагонов детей в возрасте семи - десяти лет сажали на машины и доставляли в этот лагерь, в отдельный барак. Вначале их было около восьми десятков. Кормили хорошо. В другой половине лагеря содержали взрослых, которых днём куда-то уводили. Вскоре рядом с детским бараком разбили госпитальную палатку, куда каждый день уводили по несколько детей. Через тонкие стены часто доносились их истошные крики. Было очень страшно, многие затыкали себе уши хлебным мякишем, но это мало помогало. Те, кто всё же возвращался, по нескольку дней не вставали с постелей, часто оправляясь под себя. Их насильно кормили санитары - солдаты.
Однажды в противоположном конце барака солдаты отгородили помещение. Затем врачи отобрали и завели туда группу мальчиков, куда попал и сам Ежи. В течение нескольких дней они находились под круглосуточной охраной санитаров. Кормить прекратили сразу, зато в самом начале заставили всех выпить по две большие банки воды. Выделявшуюся мочу строго замеряли, куда-то уносили, но стеклянные ёмкости полными возвращали к кроватям. Фрау доктор объяснила, что её они и должны пить, если не хотят умереть от жажды. Постепенно все вынуждены были это делать. Повторную опять собирали до капельки, замеряли, уносили и вновь возвращали. И так все пять или шесть дней. Под конец все чувства притупились, начали сильно болеть мышцы, голова, а есть уже совсем не хотелось. Тем не менее выдержала вся группа. Их даже поблагодарил какой-то важный господин в красивом чёрном мундире и каждому вручил по шоколадной конфете.
Как-то всех разделили на неравные группы, давали разные таблетки, а затем брали кровь на анализ и днём и ночью. Кормить начали два раза в день одним жидким овощным супом. Всё время хотелось есть, некоторые из детей не выдерживали и стали выпрашивать еду у взрослых заключённых. Те бросали им через проволоку кусочки хлеба, морковь, брюкву. Но это случилось лишь раз, т.к. на следующий день их барак огородили ещё и высокой сеткой. Ежи, как и некоторые из ребят, неплохо знал идиш и слышал, как один врач грозился послать санитаров на Восточный фронт и что-то ещё говорил о чистоте какого-то эксперимента.
А однажды утром привезли большую белую свинью. Затем нескольких детей завели в палатку. На глазах остальных под звуки музыки солдаты забили её, кровь слили в стеклянные банки и быстро отнесли внутрь. Через некоторое время началось нечто невообразимое. Из палатки разносились жуткие вопли и нечеловеческие крики, даже громкая музыка из больших динамиков не могла их заглушить. Два мальчика в их бараке от страха тоже стали громко кричать, потом успокоились и стали играть. Один принялся нескончаемо прыгать через невидимую скакалку, другой громко смеялся и пел, и до вечера не давал никому уснуть, пока санитар их обоих куда-то не увёл.
Солдат сказал, что этих детей отправят домой, но ему, конечно, никто не поверил. Все и так знали, даже самые младшие, что их застрелят и бросят в большую яму за лагерными бараками. С того дня многие перестали бояться умереть, потому что самый старший из мальчиков, громко молился, а потом рассказал всем, что теперь святой Бенедикт их не оставит и все дети после смерти попадут в Рай. Ежи вспомнил тогда, что нечто похожее говорил и их ксёндз, когда они с мамой и бабушкой ходили в костёл, но ему всё равно было очень страшно.
Моисей уже не в силах был выслушивать подробности, его трясло, но Ежи будто прорвало, теперь он никак не мог остановиться. Словно старая, заевшая пластинка, мальчик говорил и говорил, а он был вынужден всё это слушать. Говорил о двух братьев-близнецах. Кто они и откуда, никто не знал. Лет десяти, тихие, светловолосые, с большими голубыми глазами, они походили на двух печальных ангелов. Всегда держались вместе и шёпотом разговаривали на никому не известном языке. Их с первого дня не трогали и никуда не водили. Изредка заглядывал тот самый господин в чёрном мундире, угощал близнецов шоколадом, иногда яблоками и всегда дожидался, пока они всё при нём не съедят.
Как-то приехали на чёрных машинах несколько человек в красивой военной форме. Они ходили и всё осматривали. Вечером в домике для начальства играла музыка и оттуда доносились вкусные запахи. Было уже совсем поздно, пришёл санитар и забрал с собой этих ребят, а когда они вернулись, никто не слышал. Весь следующий день братья ничего не ели и не вставали с нар. А ближе к вечеру, едва начало смеркаться, Ежи и его сосед Рувик видели, как те, насилу передвигая ногами, возвращались из уборной и плакали. Недели через две их опять увели в ночь.
Утром следующего дня на шум все сбежались в туалетную комнату и смотрели, как санитары, громко ругаясь, снимали застывшие тела. Братья повесились на одной проволоке, перекинутой через трубу, идущую вдоль стены. Все жалели их, а один мальчик сказал, что жалеть надо себя, потому как их ду;ши уже на небе и им там благостно.
Сколько времени он пробыл в лагере, Ежи точно не знал. А однажды всё исчезло - ни палаток, ни врачей, ни санитаров, даже взрослых заключёных не стало. Дети пытались выбраться, но в единственном окне была решётка, а дверь не открывалась. Долго ждали, когда их заберут, все испытывали сильную жажду. Некоторые, в том числе и Ежи с Рувиком, теперь добровольно стали пить собственную мочу и много спать. Те, кто не захотел или не смог этого сделать через несколько дней начали умирать. Сначала, пока были силы, умерших утаскивали подальше, а потом уже никого не трогали.
Рана беспокоила всё больше и он нашёл единственный выход, глотая периодически немного спирта. Хмель давал знать, и боль отступала. Моисей сидел на ящике и искал выход из создавшегося положения. Вторые сутки, как они здесь и неизвестно сколько ещё пробудут. Он видел, что ефрейтор отчаянно пытается накормить детей, но это у него получалось плохо. Мало кто из них ел самостоятельно, остальных Мустабаеву приходилось кормить с ложки, но с трудом пожевав, многие, с отвращение выплёвывали пищу. Ему стало страшно. Точно маленькие живые трупы, они были безразличны ко всему, что их окружало, даже к еде. С некоторыми кое-как ему с трудом удалось наладить контакт. Дети отвечали логично, говорили, что понимают и надо есть, но стоило им проглотить одну две ложки, как приходило чувство насыщения и многие почти сразу засыпали. Пугало выражение глаз - они были мертвы, ничего не выражающие, безразличные ко всему. Лишь несколько оживлялись, когда он расспрашивал о посторонних вещах или просто рассказывал о чём-нибудь.
Моисей с отчаянием думал, что ежели их не растрясти в ближайшее время, не разбудить любым способом и не заставить принимать пищу, то они так и останутся здесь навсегда. Угнетало то, что не с кем было посоветоваться. Может быть стоило накричать на них, вывести из себя каким-то образом? Но что толку, они и не такое видели.
Он подошёл к догорающему костру, стянул до пояса комбинезон и задрал гимнастёрку. Повязка сбилась, но рана уже не кровоточила. По запаху и внешнему виду он понял, что происходит нагноение. По краям кожа была воспалённой, тёмно-багрового цвета. Острая боль поутихла, но оставалась ещё ноющая и противная. С помощью Мустабаева промыл рану тёплой кипячёной водой, затем вместе наложили повязку из индивидуального пакета. Добравшись до брезента, с трудом откинулся на спину и стал глядеть в небо. Отстранённо подумал, что если в ближайшие сутки-двое не попадёт в госпиталь, то вполне может заработать заражение крови. И с пацанами что делать? Не жрут, хоть тресни! Хорошо, что ещё воду подслащенную пьют. Только куда теперь с ними?!
Вот суки! - Моисей в раздражении стукнул кулаком по земле, - Хороши! Оставили посреди поля, хотя бы завалящую лошадь с телегой пригнали или их тоже в наступление бросили?! И что теперь, добираться одному, оставить с ними ефрейтора или уж дождаться пока не поумираем все вместе? Он постепенно успокоился. Ладно, сегодня переберёмся на ферму, Мустабаев, наверно, уже всё приготовил.
Он хотел на мгновение закрыть глаза, но тут же провалился в липкую, болезненную темень. Когда очнулся, часы показывали 16.10 Вставать не хотелось. Дети лежали почти в том же положении, что и два часа назад. К вечеру переезд на новое место кое-как завершили. В основном трудился Мустабаев, брал двоих подмышки и уносил. Моисей таскал по одному. Дети были лёгкими, килограммов по восемь, по десять, но и это давалось с трудом. Уже в сумерках, расположившись на крыльце, оба выпили спирту и поужинали из одной банки. Моисей покосился на ефрейтора, с аппетитом дымящего "козьей ножкой". Заметив немой вопрос, тот снова достал кисет и скрутил небольшую самокрутку. Ст. лейтенант и на фронте практически не курил, раздавал папиросы своим подчинённым, а тут почему-то захотелось. Алкоголь и табак сделали своё дело - в теле появилась приятная лёгкость, голова закружилась и недомогание отступило. Вдалеке гремело уже потише, чувствовалось, что фронт удаляется. Мустабаев пошёл спать. Моисея тоже тянуло ко сну, но хотелось посидеть ещё, подышать набухшими почками липы. Такие запахи только в апреле. Нахлынули воспоминания. Всё семейство за столом. Отец, набросив талес, начинает молитву. Господи, как давно это было.
Он поднялся, с трудом заставив себя не думать об этом. В доме на расчищенном полу была навалена перепревшая солома и накрыта брезентом. Получилась неплохая постель. На подоконнике догорал единственный огрызок свечи, обнаруженный среди мусора. Ефрейтор храпел, но дети ещё не спали. Все молча смотрели на него, точно в ожидании чего-то необычного. Два десятка пар глаз, синих, голубых, тёмно-серых. Моисей тяжело вздохнул, ну о чём ещё может им рассказать? В полумраке он видел, что дети ждут от него каких-то взрослых слов, которые бы успокоили, дали надежду на будущее.
В вечерней тишине Моисей и сам вдруг почуял что-то необычное и в тоже время хорошо знакомое ему. И ещё ощущал, как сутулятся его отяжелевшие плечи, это сразу напомнило ему старого Липпу, его дедушку по отцовской линии. Точно так же, как эти дети, в первый вечер Песаха он со своими братьями и сёстрами смотрели на него, ожидая чего-то особенного и таинственного. Даже взрослые за праздничным столом в такие минуты старались вести себя тихо и не мешать рассказчику. Старик оглядывал окружающих серьёзным взглядом, хорошенько прокашливался и изрядно поставленным голосом торжественно открывал пасхальный седер.
Навряд ли Моисей смог бы ответить даже самому себе, что же произошло с ним в следующий момент. Вполне вероятно, сыграла свою роль не покидающая ни на минуту подспудная мысль заставить детей чем-то увлечься, вызвать хоть какой-то интерес к жизни, растормошить их в конце концов. А может быть и приближающийся весенний праздник. Кто знает, уж не Всевышний ли улыбнулся им сверху, а только присел он на подоконник и начал рассказывать. Этим белорусским, украинским, польским и ещё, Бог знает, из каких стран согнанным сюда детям, гвардия старший лейтенант рассказывал о еврейском празднике Песах.
Об истории исхода евреев из Египта. О чудесах, которые происходили с ними во время их странствий. О том, что они ели и пили в пути. О том, что это праздник в честь освобождения и избавления евреев от длительного рабства и выхода на свободу. О том, что исход произошёл весной, в месяце нисан по еврейскому календарю и сейчас этот месяц на дворе. О том, что где-то взрослые будут так же, как и он, вскоре рассказывать об этом своим детям за праздничными столами. И что они, сидящие сейчас перед ним, точно так же избавились от фашистского рабства и никогда больше не станут ничьими рабами. Они вырастут и расскажут потом уже своим детям, как это было. Расскажут, что Гитлер и остальные фашисты обязательно будут наказаны Предвечным и людьми, людьми, для которых свобода оказалась важнее смерти.
Моисей говорил и видел, как умирающие глаза оживали, наполнялись жизнью. Они, то испугано замирали, а потом радовались, когда Моше, ещё будучи ребёнком, несчастная мать была вынуждена оставить в тростнике на берегу Нила, а потом дочь фараона всё же спасла его. Глаза удивлялись, когда узнавали, как его посох превращался в змею и та поглотила другую, фараонову. Излучали улыбки, услышав, как в страхе вернулись разведчики из земли Ханаан, испугавшись каких-то сказочных великанов. Возмущались, когда Моше предавали и радовались, когда он всё же прощал свой народ. А потом, как и должно было случиться, в этой холодной, заброшенной комнате свершилось чудо. Сперва один робкий вопрос, затем ещё один и лейтенант уже не успевал отвечать на вопросы, даже не замечая, как переходит с одного языка на другой. Вопросы сыпались горохом из изголодавшихся детских уст. Впервые за всё время проведённое на фронте, он почувствовал себя безумно счастливым. На его глазах дети снова становились детьми, им снова захотелось жить, а значит завтра они станут есть. А когда наберутся сил, то он, как и его великий соименник, выведет этих пацанов в их земли и, Бог даст, найдут они там свои собственные "колена".
Свалившись с вечера замертво, утром Мустабаев не мог понять в чём дело. Он только собирался разжигать костёр и готовить завтрак, как мальчишки, ещё с вечера ко всему безучастные, о чём-то оживлённо переговаривались, спорили, обсуждали чего-то и временами одёргивали особо горластых, показывая на спящего лейтенанта. Но на этом его удивления не закончились. Уже по привычке собираясь кормить каждого, он не поверил своим глазам - ребята сами начали есть, заставляя делать тоже самых ослабленных. Нерассчитанная на такой "зверский" аппетит, приготовленная еда быстро закончилась. Изголодавшиеся организмы требовали калорий, но ефрейтор своё дело знал - ни капли больше, а вот горячей воды, подслащённой, с запаренными яблоневыми почками, сколько душе угодно.
Через двое суток мальчишек было не узнать. Они начали вставать, бродить по двору и вокруг строений, но ещё с опаской поглядывали в сторону брошенного лагеря. Моисей лежал у покосившегося забора на расстеленных куртках и с улыбкой наблюдал за ними. Колченогие, с ввалившимися щеками и заострившимися носами, они чем-то напоминали ему молодых петушков, впроголодь переживших зиму и так же галдящих, как когда-то во дворе сварливой и скупой соседки Иды.
Собраться бы с силами, думал он, ещё максимум сутки и надо двигаться, и так почти три дня потеряли.
Рана теперь особо не донимала, да и притерпелся, но появилась другая напасть - медленно, но неуклонно поднималась температура. Вот уже второй день, как он её чувствовал. Во рту постоянно сохло, всё время хотелось пить, а с сегодняшнего утра и голова стала кружиться. Посоветовавшись, они решили, что на следующий день надо всё же идти, т.к. помощи ждать неоткуда. Вся надежда теперь была на Мустабаева.
— Ренат, ты это в дорогу делаешь? — спросил Моисей, показывая на ещё одно появившееся ведро со свежим варевом.
— Да вот подумал, что не мешало бы запастись побольше. Больно сильно аппетит прорезался у малаек, тушёнку пора подкладывать. Как считаешь, командир?
— Да не командир я тебе, сам видишь, — ст. лейтенант вздохнул, — делай, как сам считаешь нужным. И ещё, — он немного смутился, — не удивляйся Ренат, но принимай командование на себя. Мало ли, что со мною может случиться, а малаек твоих надо уводить побыстрее отсюда. Им хорошие продукты нужны, а не это, — он кивнул на вёдра, — да и силёнок мало, могут не дотянуть.
— Зачем так говоришь, командир?! — возмутился Мустабаев, — Помирать собрался? Нам воевать ещё надо! Вот подлечат и обратно к своим вернёмся. А детишки хорошие, дойдут.
— Ладно, — как-то сразу успокоился Моисей.
Он достал из-за пояса парабеллум, огладил оружие, снимая с него невидимую пыльцу и протянул ефрейтору рукояткой вперёд:
— Держи, стрелок из меня уже неважный, а ты и с одним глазом не промахнёшься, знаю.
С вечера было пасмурно, а к утру заморосило. Всё же решили идти, такая погода могла затянуться надолго. Первые два километра прошли в "хорошем" темпе, но зато в нужном направлении и строго на Восток. Канонада доносилась теперь намного слабее, фронт уходил. Просёлочная дорога петляла. Моисей взглянул на карту, если так передвигаться, то до ближайшего населённого пункта доберутся не раньше, чем через сутки. Долго, чёрт возьми, хорошо бы попутку встретить или повозку. Да где там, всё разорено, порушено, собак даже не видать, одни одичавшие кошки.
Он посмотрел вперёд. В авангарде этой странной процессии шло высокое двугорбое существо. Это был Мустабаев, взваливший на плечи оба мешка с вёдрами и остатками продуктов. Дети растянулись по всей дороге, но подгонять их он не решался, т.к. и сам едва тащился за ними. Голова кружилась всё сильнее, постоянно знобило. К середине дня дождь прекратился. На отдых расположились в небольшом овражке, там обнаружилась чистая ключевая вода. Почти ледяная, она обжигала рот и зубы. Мустабаев вовремя сообразил и отогнал ребят от источника. Отцепил от пояса обе фляжки с тёплым чаем, протянул им и тотчас же принялся раскладывать костёр.
Ещё не начинало смеркаться, когда они добрели до небольшой лужайки у дороги с двумя стожками чудом сохранившейся соломы. Последние сотни метров Моисей шёл почти ничего не соображая. Он только чувствовал, что ещё немного и потеряет сознание и держался из последних сил. Обернувшись, ефрейтор заметил, что командира шатает ещё больше и принял решение заночевать здесь, всё равно лучшего места поблизости не найти. Ночью Мустобаев проснулся от громкого вскрика, ощутил разметавшегося во сне Моисея и нерешительно коснулся его лба. Руку словно обожгло огнём. Глаза лейтенанта были полуоткрыты и он бредил на незнакомом языке, чем-то напоминающий немецкий.
На своём лопочет, - догадался ефрейтор.
Он задумался, что-то надо было предпринимать, но что? Приподнялся, потрогал лежащий рядом вещмешок и торопливо сунул руку внутрь. На свет появилась пара новых портянок. Он намочил одну из фляжки, слегка отжал и наложил раненому на лоб, это было всё, что он мог сейчас сделать. Подумал, к утру мало что изменится, придётся, видимо, оставить всех здесь и идти за подмогой. Другого выхода Мустабаев не видел. Ст. лейтенант опять что-то выкрикнул и принялся вдруг горячо и разборчиво командовать на русском языке. Но Мустабаев всё равно не мог сразу понять с чем это он и к кому обращается.
Ага… похоже, к каким-то людям, зовёт идти за ним, верить ему… обещает вывести из… Откуда? Из Египта?! Вроде, есть такая страна. Лейтенант, наверно, читал об этом когда-то…
Уже снова проваливаясь в сон, сквозь дремоту ефрейтор всё слышал, как командир торопливо, сбиваясь на скороговорку, просил кого-то показать ему напоследок то ли "ирихо", то ли "ерехо"… Больше Мустабаев ничего не услышал, он заснул.
Проснулся поздно, когда совсем рассвело. Измученные переходом, дети спали мёртвым сном. Вспомнив, он встревоженно повернулся к командиру. Лицо лежащего на спине лейтенанта, как показалось ему, было необычно просветлённым. Ефрейтор внимательно присмотрелся и вздрогнул. За два года на фронте он давно научился отличать живых от мёртвых. Не желая довериться глазам, положил руку на голову, провёл по лбу, по щекам, они ещё были слегка тёплыми. Ренат помрачнел, развернул лежащий рядом высохший кусок ткани, встряхнул, аккуратно расправил и накрыл им лицо покойного. Что-то горячее капнуло на руку. Разозлившись на себя, с досадой вытер глаза - не приведи Аллах, дети заметят раньше времени. Он заставил себя встать и заняться насущными делами.
У потухшего костра стояло ещё одно ведро с овощной кашей, сдобренной банкой "второго фронта". Прикинул - этого должно было хватить на обед и на ужин, и ещё на завтрак. Мустабаев присел возле Грицько, своего добровольного помощника. Осторожно тронул за плечо, наклонившись к уху, рассказал про общее горе. Затем объяснил куда и зачем уходит и когда его ждать. Ещё раз заверил, что обязательно вернётся и постарается это сделать на машине.
* * *
Дверь открылась и на пороге появился лейтенант Кравцов.
— Ну что там у тебя, Виктор? — недовольно поднял голову майор Рохлов.
— Николай Алексеевич, задержали одного танкиста, ефрейтора, искал госпиталь, — он подошёл к столу и подал бумаги, — Помимо личного документа, при обыске у него обнаружена офицерская книжка на имя ст. лейтенанта Гельмана Моисея Лазаревича, 1923 года рождения. Ещё изъято трофейное оружие. Утверждает, что вместе со своим командиром направлялись в госпиталь на излечение, но направление имеется только на офицера. Туда же сопровождали детей из немецкого концлагеря. В дороге лейтенант умер и теперь он просит предоставить транспорт для доставки их в госпиталь. Какие будут указания?
Майор негромко выругался. Как всё не вовремя, аттестации к утру должны быть готовы, а работы непочатый край.
— Вот что, Виктор, если документы в порядке, то не верить нет основания, но пусть ещё раз всё проверят. Кстати, что за дети, кто такие?
— Двадцать человек, в основном, с Польши, Румынии, есть с Украины.
— Так какого чёрта мы должны ещё и ими заниматься? У нас комендатура, а не детский дом. Пусть хозяйственники решают. Вон, они уже две комнаты "оттяпали" у нас.
— Так как насчёт транспорта, товарищ майор, не в виллис же их грузить?
— Транспорт… — Николай Алексеевич задумался, — Хорошо, забери у старшины две повозки, передай, забираем на полдня, не больше и пусть поторопится.
— Так покойника вместе с ними? Дети, всё же.
Майор опять придвинул к себе стопку бумаг и раздражённо махнул рукой:
— Всё, всё, Виктор, действуй, не до этого. Доставишь детей, мойшу в сарай, татарчонка в строевой отдел.
Это небольшой польский погост в сельской глубинке мало чем напоминало кладбище у его деревни. Здесь всё было сделано основательно. Светлые каменные надгробья, красиво выточенные кресты из такого же камня или хорошего дерева. Повсюду вырезанные фигурки ангелов, надписи на плитах, орнамент по краям. Запущенность, конечно, была, но почему-то казалось, сюда непременно должны прийти люди, убрать накопившийся мусор и навести порядок.
Мустабаев прошёл по центральной дорожке и за крайними металлическими оградами оказался на небольшой поляне. Вывалил на землю всё принесённое с собой, присел на корточки возле свежей могилы и принялся выкладывать по бокам обрезками камней, подобранных у заброшенной мастерской. Ему хотелось, чтобы могилка выглядела не хуже остальных, это всё, что он сделал за четыре ходки. Аккуратно вырезанная из фанеры, большая красная пятиконечная звезда была прибита к жердине, вытесанной из свежего ствола берёзки. Краска, раздобытая в комендатуре, почти подсохла и к пальцу не прилипала. Чуть ниже была прибита дощечка с надписью:
"Ст. лейтенант Гельман М.Л. 1923 - 1943гг"
Ефрейтор встал, посмотрел на свою работу и остался доволен. Взглянул на часы, это был старенький, неказистый механизм взятый на память с руки командира. Глубоко вздохнул, снял пилотку. Немного постоял так, надел снова. Он вспомнил, что тот рассказывал как-то, что у евреев не принято снимать головные уборы даже дома. Странный обычай. Теперь он не знал что делать. Так уходить нехорошо, надо бы помолиться, но русские молитвы не знал, а еврейские тем более. Вздохнул опять. Потом подумал, что ведь Бог один у всех и решившись, начал торопливо шептать молитву на татарском, просить у Него определить душу Михаила в Рай, потому что хороший был человек. Закончил, повернулся и побрёл, не оглядываясь. Вот уже в который раз он шёл по тропинке, приглядывался к чужим надписям и всё не мог вспомнить. Он что-то должен был ещё сделать для Миши. Заметил под ногами изогнутый ржавый гвоздь, остановился, поднял его. Гвоздь был кованый, явно ручной работы. Зажав находку в руке, Мустабаев круто развернулся и побежал назад, стараясь держаться левее, т.к. на правый глаз совсем не видел. Добежал, немного отдышался, затем склонившись, начал чертить остриём гвоздя в центре пятиконечной звезды.
По свежей краске линии получались чёткими и глубокими, хотя не совсем ровными. Закончил, по-хозяйски положил гвоздь на ближайший камень и отошёл подальше. Пригляделся, на красном фоне ярко желтела, светилась шестиконечная звезда Давида.
* * *
2001 год Ариэль.