БИРЮК
(по мотивам дочкиных сказок)
Глаза мои слепнут, задние лапы отнимаются, а передние немеют при каждом прикосновении снега. Так думал бирюк, нет, не думал, а чуял.
В молодости, когда запах добычи кипятил его кровь за тысячи бесшумных шагов, когда ноги были быстрее ночи и струящегося из пасти пара, а смертельный бросок был стремительней пули, никому и в голову не могло прийти: кому нужен этот волк и нужен ли вообще.
Стая бросила его, не сожрав потому, что перед лицом жизни, а тем более смерти, он был опасен. Он был опасен, волоча задние ноги. Он был опасен лёжа на боку, перебирая когтями онемевших передних пальчиков покинувшую прыть. Он был опасен, щупая своей недвижностью и ушами тишину леса. Он был всегда опасен – он умел думать.
А теперь и мысли его были разрозненны. Чутьё ловило запах детства, не замечая смерти, не чьей-то, а собственной. Смерть это запах крови, прокуренного тулупа и кабана, рвущегося в последнюю схватку. Не чую.
Он ещё раз взглянул на небо, в тысячи жёлтых мерцающих глаз. Славная стая собирается на охоту, то-то будет потеха. Нет, не будет ни волков, ни добычи. Может быть, они охотятся за мной? Не чую.
Он ещё раз взглянул в глаза своей вечности. «…О-у-у…» - пропел он. Схватимся горячими клыками. «…у-у…» - откликнулась тишина.
С трудом приподнялся на передние лапы. Наст вонзился злыми иглами в подушечки бесчувственных конечностей. Ещё усилие, и поднимусь, думал он.
Друзья? Были ли они? Я никогда не водился со стаей. Помнится, был у меня приёмыш, беспомощный щенок. Тощий, лапки дрожат, хвост поджат, а ушки тревожны. Казалось, он так ненавидит стаю, что готов с нею сражаться. Такое бывает от безысходности у ягнёнка при встрече с жарким рыком неизвестности. Я дал ему всё, что у меня есть: мою мягкую поступь мудрости и точный удар в глотку или брюхо, когда кабан или лошадь не понимают, что они мертвы. Ещё несколько шагов подождать и можно лакать кровь. Он почти достиг мастерства, добыв парочку жирных трофеев, как вдруг возомнил себя вожаком. Вожак у бирюка? Школа – это сила, но сила – прежде всего в тебе самом, щенок. Я мог убить его одним щелчком своих молодых клыков. Я хищник, но я не зверь. Волк, давший тебе всё, отпускает тебя. Будь свободным, как учил, не становись шакалом. И он ушёл в далёкий лес забытья.
Память и разум покидают меня, но я поднимусь. «…О-у-у…» Бирюк встал и попытался стряхнуть иней, осевший на седой шерсти. Покачнулся от покосившегося передка, пал на колени, ткнувшись в язвительный наст дымящимися ноздрями.
Любовь, я преклоняюсь пред тобой. И плыло марево над поляной, июльский зной прогревал юные бока. Нега, блаженный прищур глаз. И тут появилась она с шёлковой шкурой и золотыми кольцами глаз. Он даже не распахнул веки, лениво, лёжа наблюдал за движениями нечаянного счастья. А потом неслышные прогулки по лесу, роса, слизанная языками друг с друга, милые щенки. И всё. Её забрала стая. Она преклонялась безликой луне, не замечая пристального взгляда звёзд. Вечность млечных дорог были чужды ей.
Клац! Вот и еда. Мой проездной талончик в следующий день жизни. Счастливый был мышонок, он не познал боли. Постояв ещё немного на коленях, как будто молясь лесному богу, приподнял золотые кольца глаз к мерцающим звёздам и луне. Не дождётесь, охота будет славной.
Люди мнят себя богом, подумал он, вспоминая двух разорванных в клочья громовержцев. Их было с десяток с елочными украшениями, новогодними погремушками и хлопушками, и всех их он мог порезать за считанные мгновения. Они прятались за флажки и сосны, дыша в рукавицы, и снова трогали божественными пальчиками волосок смерти. Эти боги верили в другого бога и преклонялись ему, как в свою бытность седая волчица, выпустившая его дух на волю, преклонялась луне. Я видел их бога у чёрного человека с крестцом на груди. Он был величественно неподвижен и похож на них ликом. Они приносили ему горящие глаза и выли на него, как моя мать на луну. Он, наверно, был так же жесток, как и они сами, поэтому их молитвы были печальны. Я хищник, а не зверь. Бог это я и всё что меня окружает. Я знаю, что никакие огоньки глаз не спасут от возмездия млечной стаи, кроме меня самого. Возвысившись над местью, покончил с кровавым бесчинством, это не бойцы, это убийцы.
Всё мнилась первая охота, родное дыхание со спины, не подведи, сынок. Вой стаи со всех сторон: щенок кабана завалил и скуление: небось, в вожаки метит. Теплый летний дождь облизывал красный разрыв паха добычи и лечил мои порванные дёсны. Я подошёл к нему: друг, ты дал жизнь моей стае. И стая прокляла меня. Мы дрались, не калеча других, а истерзанная мать сказала: уходи, пока есть силы. Я предал её и ушёл. И долго-долго смотрела мне вослед звёздная стая.
Предательство страшнее лося, поднявшего тебя на рога. Его не смыть красной краской, хлынувшей из твоих ран. Оно будет с тобой всё время, пока на хрипящем вздохе великой охоты его не порвет в клочья млечная стая.
Наст удержал вес. Пища сделала своё, вернув энергию движения. Ещё пара вдохов морозного воздуха. На ногах ещё пара глотков зимнего зноя. Уже – можно. Уже – нужно. Нужно сгинуть под взглядом этих млечных волков, но не в их рычащей пасти. Смотрите, как надо охотиться, учитесь.
Он всегда мог порвать любого зверя, но, зная это, охотился только на достойного и по размеру и по силе противника. Учуял ночлег кабанов. Бирюк не говорил «…О-у-у…», не таился и не впитывал запах. Он знал всё о лесе, больше ему ничего не надо было. Шёл почти напролом в свинарник, стойло, стойбище. Ночлежка оживилась, и тройка бойцов отважно бросилась ему навстречу. Даже при такой открытой атаке, погибнув, за секунду порвёт троих, а потом? Он клацнул зубами, откусив кусочек оцепеневшей ночи. Я хищник, а не зверь. Его плоть рвали и жрали три толстых свиньи, но он-то видел, что стадо замерзает, а вожаки без сил.
Его хвост дёрнулся в последней судороге к небу: вот вам, млечная стая, а сознание было светло.
2005