Надежда

И разревелась бы Надежда: настроение такое, а — слёз нет. Отучила себя, да и — тушь потечет. И вот сидит — руки меж колен свесила, пустой коробкой поигрывает.
Туфли принесли, английские, ручной работы. По случаю. Полтинник всего. Спекулянты, сволочи. Да не в туфлях же дело. Туфли — на ногах. Изящные, с пуговками. Хорошо, что — в комнате одна. А то бы: «Ах, Наденька, как тебе идёт!» — кликуши. Потому и не стала сразу примерять: ждала, пока обедать уйдут.
Может, из-за клиента этого? Синусоидой обозвал. Тоже, прямой отыскался! В другой бы раз и не обратила внимания, а сегодня — с утра какая-то была... натянутая: тронь — зазвенит. Да нет, и клиент ни при чём — где-то это внутри, — чувствует Надежда.
Сидит и носом тихонечко: ш-тш, ш-тш — пошмыгивает, дышит — легонько, вершочками. Пальцы скользнули, коробка — бряк. Отшвырнула пяткой под стул — встала.
Так и пошла — в туфлях английских, с пуговками — к умывальнику. Кран крутнула — вода воронкой — забурлила, забулькала. Высморкалась осторожно, пальцы смочила — провела дорожки, от уголков глаз — книзу, как слёзы. Из рукава платочек достала — утёрла. В зеркало — пристально: ну где, ну где синусоида? А ведь — брови — два изгиба — волной. Скулы выпирают, щёки — впалые: синусоида. И впрямь. В зеркале себе — усмехнулась; нехорошо, гримасой. Даже усмешка — синусоидой: самые уголки рта — книзу.
И обратно — к столу: по ящикам шарить. Ведь были ж деньги! Специально в конвертик откладывала, чтоб на ерунду не тратить. Но уж не на туфли... Нет конвертика. Ну что за дела! Неприятности — одна к одной лепятся. Вчера тоже — Димку на улице встретила. Выглядит сытым, двух детей за руки ведёт. Надежду увидел — заулыбался, закивал, даже рукой махнул; подходить — не стал. Надежда — соответственно — ручкой сделала — и дальше вперёд: подумаешь, какой! А дети хорошие — особенно мальчик: светловолосый, в конопушечках. Да только вырастет — наверняка в Димку пойдет: яблоко от яблони недалеко падает.
Так думает Надежда, а сама по ящикам шарит. Все папки переворошила: нет конвертика. «Спокойно», — себе сказала. Села. Пудреницу достала. Пуховкой — три штриха: нос, скулы. Зеркальцем повертела — еще штрих: подбородок. Спрятала, опять начала папки ворошить. Да вот же он, конверт! Тот самый. Вот и уголок чуточку надорван, а на обратной стороне сальное пятнышко. Открыла, заглянула. Черт с ними, туфли уж больно хороши.
Переобулась, туфли в коробку спрятала, тут и дверь распахнулась, и сразу — светло в комнате: Марина. Носик остренький, глаза — бусины чёрные. Прискакала, сорока. Дверь ещё не закрыла, а уж:
— Ой, Наденька, я сейчас на улице…
Резанула Надежда, не дослушала:
— Ты когда отчёт закончить собираешься?! Все сроки уж прошли! Работай давай!
И чудится ей смутно что-то знакомое. Посмотрела на Марину — блестят бусины:
— Ой, Надь, чё случилось-то? — и в голосе — ни испуга, ни огорчения: любопытство одно. Не понимает — что с неё взять: сорока.
Но Надежда в бумаги уткнулась: не видит. То есть: очень даже явно демонстрирует: видеть — не желаю. Марина погасла и — за стол свой порхнула, стала какие-то побрякушки осторожно перекладывать. Потом тихо стало.
Надежда страницу — пятый раз перечитывает: одними глазами. Ни слова, ни цифры не схватывает. Оглянулась: Марина пишет, только локоток худой подрагивает. А чего, ведь не виновата же она, в самом-то деле? Чего Надежда на неё взъелась? И вдруг показалось Надежде: было это однажды. И локоток худенький, и окрик. Все рядом где-то вертелось: весь день память искала чего-то, никак найти не могла. Вот и подсовывала — фантомы.
Вот, высветилось — не это ли? Мальчик, подросток — что-то такое ей сделал… Классе в седьмом ещё — на каникулы в Суздаль ездила, по турпутёвке; мать ей тогда десять рублей дала и велела: смотри, попусту не трать. Надежда и не тратила, и очень этим гордилась. Сувениры купила — для родителей, для брата, а себе — колечко тоненькое, стальное, алмазной огранки. Всё — рубля на три. И мальчик этот тогда ездил. Серенький такой, незаметненький. А вот прощались — коробочку ей протянул: дескать, на память. Она открыла, а там… ну да, таракан — чёрный, огромный, суставчатый! Ф-фу, гадость! Обиделась она тогда очень. А сейчас вот вспомнила и поняла: а ведь влюблён он в неё был! Чуть не расхохоталась Надежда. Нет, это не то. Тем более — двадцать уж лет прошло. И колечко затерялось; жаль. Теперь у Надежды — перстень с аметистом. Говорят, трезвость он помогает сохранить. Уж это да, трезвости у Надежды хоть отбавляй. Вот только сегодня что-то…
Дверь раскрылась — Ленка на пороге: примадонна. Оглядела комнату — верхнюю губу, и без того короткую, вздёрнула:
— Девки, что у вас тут? Поругались, что ль?
Чёрные бусинки беззвучно — сверк! — и опять в комнате тускло. Ленка хмыкнула, плечами пожала — и к своему месту прошествовала. Тоже, примадонна!
Кое-как Надежда день дотянула: всё не так, всё неправильно. Работать — ну никак не шло. И только время к пяти — собрала сумку, и — к двери; едва попрощалась с девчонками.
Ехала — сосредоточенная: в чём же дело-то всё-таки? В автобусе мужик какой-тот брюхом налёг — локтем коротко саданула — сразу отодвинулся.
Домой пришла — сумку швырнула, переобулась и — к телефону:
— Алло? Маша? А мама дома? Это Надежда говорит. Ну, передай ей, пожалуйста, что мне подходит — она знает. Пусть ко мне завтра на работу подскочит.
Трубку положила, а сама чувствует: зря на завтра договорилась. Ведь чем-то нехорошо завтра: вокруг этого и вертелось весь день, да — никак не вспомнится, чем. Ну, и Бог с ним! Тоже ещё, проблема! И без того умоталась.
Пошла руки мыть — а что, если ванну принять? Горячую, с пеной, чтобы усталость — п;том изошла. Ванну, а после кофе сварить. Даже книжку взяла — любила в ванне почитать, но сегодня — не читалось что-то. И руки не держат, и глаза слипаются — того и гляди, книжка в воду плюхнется: жалко. Отложила книгу, руки погрузила — расслабилась, вытянулась. Ванна коротка — ноги не разогнуть, так Надежда их на край — распрямила, вытянула. Глянула: красивые ноги, стройные; бёдра — крутой волной: синусоида. А пена тает, потрескивает. Горячая вода — томит, мысли гонит. Затуманилась, загляделась Надежда, но видела — сквозь, взгляд — поплыл, провалился — в пространство, а из того пространства — таким вдруг холодом, что — вспомнила, вспомнила! — напружинилась вся.
Побыстрей из ванны, вытерлась — наскоро, и — босиком, в халатике — к секретеру, к пластмассовой коробке: письма. В письмах, в квитанциях роется, и вот — надо же, нашла — ведь не обманула память. Квадратный листик в клеточку, а на нем — её, надеждиным почерком — восемь цифр: дата; сегодняшняя. Прочла — и руки опустились.
Да нет, не может быть, глупости это, суеверие, конечно, но… Это… сколько ж лет прошло? — Серёжка напророчил: «Знаю я, — сказал, — день, когда умрём мы с тобой». А она посмеивалась — и всё пытала: когда. А Серёжка — серьёзно так — возьми и назови день. А она записала. Не верила — а всё ж краем чувства — как-то приняла для себя, и вот — хранила все эти годы. А раз так…
Усмехаясь, встала. «Хорошо, что чистая», — подумала. Оделась — во всё новое. Чулки, платье — чёрные. На ноги — туфли английские, с пуговками. Кольнуло: не заплатила еще. Написала записку: Наташке — где взять деньги. Причесалась. Макияж сделала — вечерний. Смеялась над собой в душе, а — готовилась. Если уж лежать — так при всем параде. Посмотрела в зеркало — вполне довольна осталась. «Ну вот, — решила. — Пора. Интересно, а Серёжка?..» — и легла на кушетку. Глаза закрыла, руки — крест-накрест.
«Всё правильно, — подумала, — Наташка завтра на работу явится, на встречу договорённую, тогда забеспокоятся, звонить будут — телефон не отвечает. Маринка после работы по пути непременно заедет… Господи, а дверь-то, дверь!..»
Встала, замок открыла, на предохранитель поставила, а между притолокой и дверью сложенную бумажку зажала, чтоб дверь сама не открывалась, но если толкнут — распахнулась бы: тогда быстро тело найдут. Странно было думать о себе: тело. Но ещё страннее Надежде, что страха в ней нет. Усмехалась Надежда. Оценивала: а всё ли сделала, чтобы приготовиться к… дню завтрашнему; главное слово — не выговаривалось как-то. Конечно, можно было ещё кое-какие письма сжечь, чтоб посторонние глаза их не мусолили, да… как-то безразлично уж стало. Поняла: а ведь жила так, что — готова была; с тех самых пор — и готовилась. И опять легла, руки — крест-накрест.
Под закрытыми веками — тьма. Надо думать о чём-то. О хорошем, о возвышенном, но — не умела Надежда. Не привелось выучиться. И потому вспоминать стала. Старалась так — чтоб только хорошее. Родителей вспомнила. Маму — почему-то за швейной машинкой. Потом смерть вспомнила… мамину… Испугалась, перекинулась мыслями к брату: как он её на велосипеде учил ездить и ссадины её подорожником заклеивал. Потом — подруг вспомнила — хороших, искренних: детских. После — таких уж не было. Серёжку тоже вспомнила — но как-то туманно, расплывчато. А вот детство — ярко, отчётливо. Да неужели же человек только в детстве счастлив бывает? — удивлялась Надежда. Но удивлялась — отстранённо, издали будто, словно — и правда, в детство вернулась. И мнится ей утро: август, солнце ещё не взошло, и всё вокруг — серое, тусклое; и надо уезжать, и оттого — грустно, грустно — плакать хочется. И зябко отчего-то. А просто это — берег реки, плакучие над водой ивы, и Надюша — накупалась, иззябла вся — дрожит, зуб на зуб не попадает, а отец — большой, надёжный, в одеяло её закутал, подхватил, понёс... И, от тепла ли, от рук ли отцовских — спокойно стало Надюше, и мир вокруг — поплыл, затуманился...
Проснулась. На боку, ладони — под щекой. Посмотрела: часы — четверть третьего. Сменилась дата-то! Сменилась. И вот — жива. Не случилось. Встала, досадуя: ведь знала же, что глупость, а — верила. Пошла, дверь на замок закрыла, цепочку накинула. Постель постелила, в ночнушку переоделась. С сожалением посмотрела: новое платье — измято. А, чего там! — рукой махнула, и платье — на пол. Пустяки какие. Спать легла.
Легла, увидела: за окном — снег. Первый, осенний. Обрадовалась: утром всё выбелит, вычистит — покроет грехи. С тем и заснула.
А утром — ради снега — на час раньше встала; снег — всё идет. Выглянула в окно, а там — черным-черно — мокредь одна. Снег вытоптали, вымесили — в слякоть. Не остыла земля, не успокоилась.
Зато Надежда — совсем собой стала. Трезво — как всегда — занялась делами. Аккуратно прибрала в комнате. Платье погладила. Приготовила завтрак. Плотно позавтракала, потому что вчера — осталась без ужина. Привела в порядок лицо. Собралась. Посмотрела на часы: на работу ещё рано, но если пойти пешком — в самый раз. Это даже хорошо — пройтись по сырости. Оделась.
Уж перед самым выходом — в зеркало глянула: ах, досада — губы смазались, надо бы подправить. Достала патрончик помады, открыла, и вдруг — помадой — по зеркалу — два штриха: крест-накрест.