Зима, наконец, начала сдавать свои позиции. Длинная, холодная и голодная она отступала под натиском весны. На солнечной стороне крыши обрастали сосульками. И нахальные воробьи, и пугливые сороки и чирикали, и трещали по-другому, по-весеннему как-то.
Максим, щурясь на солнце, пиная валенком глызки, подходил к ферме. Валенки, истертые за зиму, были подшиты обрезком транспортерной ленты. Они хорошо скользили по накатанной дороге. Старый ватник, доставшийся от отца, был подпоясан солдатским ремнем.
Отец был механизатором, и ватник его, лоснившийся на локтях, пах соляркой и мазутом. Когда-то пах. Сейчас ватник пахнет навозом, потому что Максим в свои тринадцать лет уже второй год работал в колхозе скотником.
К навозу Максим привык. И к запаху привык, не замечал его. И к коровам привык. В базовках – так у них называли помещения, где стояли коровы, - даже зимой, когда на улице деревья трещали от мороза, было тепло. Там всегда можно было отогреться. От коров, от их дыхания шел пар, и лампочки под потолком были едва видны.
Коров Максим знал всех. В «лицо». И они его знали. Сначала, правда шарахались, когда он проходил мимо, но потом привыкли. И даже ждали его. Потому что знали: пришел Максим, значит, будет кормить, будет раздавать вкусное душистое сено.
Но не сегодня. Сегодня сена на ферме нет. Кончилось. Осталось где-то за увалом несколько не вывезенных осенью копёшек. За ними-то и отправил Максима председатель колхоза Иван Иванович Жуков, однофамилец великого маршала, фронтовик, у которого вместо левой руки был протез.
Быков было два: Борька и Гитлер. И если Борька покорно подставлял шею под ярмо, то с Гитлером, оправдывающим свою поганую кличку приходилось повозиться: он всякий раз пытался проскользнуть мимо. Но пара хороших ударов дрючком, и Гитлер просовывал голову в неподъемное ярмо.
- Куда собрался?
Заведующий фермой Зиновий Ламонов, мордастый, пузатый сорокалетний мужик в белых бурках и таком же белом дубленом полушубке, разглядывал Максима, сощурив заплывшие жиром глазки.
- За сеном, - буркнул Максим, недолюбливавший Зиновия, который почему-то ускользнул от армии, придумав себе какую-то болезнь.
- Сено подождет. Иди навоз убери. А то коровы по колено в говне стоят, пройти невозможно, - он с любовью посмотрел на свои белоснежные бурки, к которым прилипло несколько соломинок. Подрыгал ногой, пытаясь стряхнуть. Не получилось. Тяжело вздохнул, - давай, пошевеливайся.
- Меня председатель послал, - возразил Максим, - а навоз Петрович уберет. Он попозже подойдет. У него температура. А в базовке тепло, для него – самый раз.
- Петровича я на молоканку отправил. Давай, иди. Навоз уберешь, потом за сеном поедешь.
- Меня председатель послал, - упрямо повторил Максим, полагая, что распоряжения председателя важнее, распоряжений кого бы то ни было.
Он хотел уже отчалить, но не тут то было: Зиновий быстро подошел к быкам и выдернул притыку.
Быки были умные. Выдергивание притыки для них означало конец работы. Они дружно наклонили головы, ярмо грохнулось на землю, и Гитлер, а за ним и Борька неспешно направились к своим стойлам.
- Стой! Куда! – Максим бросился за ними.
Минут пять он пинками убеждал Гитлера – Борька после первого же окрика вернулся на место, - что работа еще и не начиналась. Еще минуты три Максим боролся с неподъемным ярмом. Но уехать и на этот раз не получилось.
- Я тебе сказал навоз убирать, - Зиновий опять выдернул притыку.
Быки одновременно наклонили головы, ярмо упало, а они пошли в стойло.
Страшно матерясь, Максим снова запряг быков. Но…
- Я тебя, крысеныш, заставлю подчиняться, - Зиновий снова выдернул притыку.
- Ты что, сука, творишь? – Максим повернул к заведующему искаженное злостью лицо, - наши отцы на фронте кровь проливают, а ты… а ты… тут харю нажрал!
- Это твой-то отец кровь проливает, - ехидно прищурил Зиновий и без того узкие глазки, - предатель он… может быть.
- Что? Что ты сказал? Мой отец предатель?
Максим на ощупь потянул из саней вилы.
- Повтори, что ты сказал!
Зиновий хотел повторить, но, взглянув в глаза Максима, осекся. Там в его глазах он увидел свою смерть.
- Запорю, сука!
Зиновий – откуда только прыть взялась – кинулся прочь. Максим с вилами наперевес – за ним. Спасло Зиновия то, что Максим поскользнулся (на подшитых валенках). Поняв, что вражину не догнать, Максим перехватил вилы, и,как копье, метнул их вслед. С глухим стуком вилы вонзились в жердину забора, через который мгновением раньше успел сигануть заведующий фермой. Упал он, видимо, неудачно, поскольку понесся в сторону деревни, прихрамывая, забыв поднять свалившуюся шапку, и не посчитав нужным отряхнуть с полушубка налипший навоз.
Эта вспышка ярости отняла, казалось, все силы. Максим устало присел на дышло.
За что? За что ему все это?
Года за три до начала войны погибла мать. Теплым летним днем она шла лесной дорогой. Шла из соседней деревни. По той же дороге ехал грузовик. За рулем сидел молодой парень, счастливый и беззаботный. Рядом сидела его невеста.
- Смотри, - говорит шофер, - тетка. Давай напугаем, - и заливается счастливым смехом.
- Давай! – невеста тоже смеется.
Шофер выключает двигатель и накатом под горку догоняет тетку. Когда до нее осталось метров семь-восемь, парень надавил на сигнал. Он думал, что та от страха сиганет в кусты, но вышло по-другому. На последнем месяце беременности мать не могла прыгать молодой козочкой. Она лишь повернулась на звук. Последнее, что она видела в своей жизни – распахнутые от ужаса глаза шофера. Ни затормозить, ни отвернуть тот не успел. Машина переехала ее. Так погибли мать и не родившаяся сестра Максима.
Парня потом посадили, но легче от этого Максиму не стало.
Год жили вдвоем с отцом. Но без женщины в семье в деревне трудно: ни сготовить толком, ни постирать. Максим не осуждал отца, когда тот заговорил о женитьбе. Надо, значит – надо. И отец привел в дом молодую, красивую… «змею». Нет, при отце она вела себя тихо, и только когда тот уходил на работу, мачеха начинала шпынять Максима и очень больно бить его костяшкой указательного пальца по темечку. Максим не жаловался, старался лишь меньше бывать дома.
А потом началась война, и отца забрали на фронт. От него пришло только одно письмо: жив, здоров, служу в разведке. А еще через месяц пришла казенная бумага: ваш муж, отец и т. д. пропал без вести.
В этот же день мачеха выгнала его из дома. «Иди, - говорит, - отсюда. Самой есть нечего, тебя еще кормить»
Приютила Максим дальняя родственница отца тетка Сюня. Ее настоящее имя не то Ксения, не то Аксинья в деревне давно забыли. Для всех она была тетка Сюня. Жила она одна, и приняла его с радостью. Сильно голодным Максим бывал теперь редко, но школу все равно пришлось бросить. Мужиков в колхозе осталось мало а работы тяжелой наоборот, прибавилось. Ну а кому сейчас легко?
А на прошлой неделе к ним забежала соседка Физа-тараторка. Письмо показала и фотографию, на которой мальчишка изображен (не старше Максима) в военной форме. Физа-то и говорит: мол, ее племянник это, от сестры, что под Курском жила, сиротой остался. Так его в какое-то Суворовское училище приняли. Там, говорит, и кормят, и поят, и одевают. Да еще и учат.
«Вот бы мне в Суворовское училище», - вздохнул Максим, понимая всю несбыточность своей мечты. Туда только сирот принимают (Физа сказывала) а у него отец без вести пропал.
- Что, брат, хреново?
Максим подскочил. Как подошел председатель, он не заметил.
- Хреново, - согласился Максим.
- Ты, ведь, мог убить его. А? За что ты его?
- Сволочь он.
- Согласен. Но ведь нельзя же убивать человека только за то, что он сволочь.
- Он отца предателем назвал.
- М-да, - председатель нахмурился, - он еще и дурак.
- Я на фронт убегу. Уж лучше там погибнуть, чем тут выслушивать.
- На фронт? – председатель закурил, - знаешь, Максим, был такой древний грек, Перикл. Он сказал: «Юношество, погибшее на войне, - как изъятая из года весна». Так-то. На фронт ты лучше не бегай. А попробую-ка я тебя устроить в Суворовское училище.
- Не возьмут, - хмуро сказал Максим, - у меня отец без вести пропал.
- Ничего, прорвемся. Главное - не унывай. Только дурака этого не убивай. Хорошо?
- Хорошо, - улыбнулся Максим.
Закончилась зима, пролетела весна, лето пошло на исход, а председатель больше не заикался про Суворовское училище.
«Забыл, - вздохнул Максим, - да и кто я ему? А, ведь, обещал!» Сам Максим не напоминал: гордый был.
Но председатель не забыл. В конце августа он ввалился в избушку и хлопнул объемный пакет с какими-то бумагами на стол:
- Собирай Максима, тетка Сюня. В Суворовское училище он поедет. В Ташкент.
- Не пущу, - запричитала та, - пропадет он там!
- Он здесь пропадет, а там из него человека сделают.
Еле-еле уговорили.
На вокзал его отвез Иван Иванович.
- Про Ломоносова слышал? – спросил вдруг он.
- Слышал, - сказал Максим, - он пешком в Москву учиться пришел.
- Правильно. А еще он сказал: «Дерзайте отчизну мужеством прославлять». Так-то, Максим. Но отчизну еще и защищать нужно, и дело это – дело для настоящего мужчины. Помни об этом.
Максим окончил Суворовское училище, затем военное, и жизнь свою посвятил военному делу. И где бы он ни служил, всегда помнил слова замечательного человека, так круто изменившего его судьбу: «Отчизну защищать – есть дело для настоящего мужчины».