Любовь немножко людоедство

                Светлана Викарий

     ЛЮБОВЬ  НЕМНОЖКО  ЛЮДОЕДСТВО
 
Окно спальни выходило в тихий московский дворик, сюда почти не проникал городской шум. Тонконогий лучик плясал на белоснежной тюлевой занавеске, золотом повторяя   причудливые узоры.
Утро голубело в окне кусочком высокого неба. Его бесстрастность могли бы отразить кувырки любезных ее сердцу голубей, но сейчас  их не было. Голубизна бесплотного неба опять внушила ей уныние, а его она боялась более всего на свете. И уже  много лет   снились эти сны.
Мужчины, которых она жаждала в своих снах, не всегда были красавцами, но она точно угадывала их неуемную чувственность и отдавалась им во сне  буйно и неутомимо. Просыпалась тяжело,  с тенью виноватой улыбки. Спокойно прикрывала белеющее плечо мужа, шла в ванную. Обрушив на себя исцеляющую силу воды, выходила уверенной и счастливой.
И теперь, она лежала с закрытыми глазами, переживая ликование плоти. И вдруг, словно вспыхнула  и захлопнулась крышечка музыкального сундучка – вспомнила!..
-Все в пух и прах! Все в пух и прах! -  повторила, вытягивая  свои красивые гладкие ноги. Облегченность пуха никак не равнялась жесткому, вечному понятию праха, однако,  они привычно произносились… да, Бог уже знает, сколько лет и сколькими устами.
-Значит, все в пух и прах. - Она решительно отбросила простыню, льняную и прохладную, нащупала  ногами на полу  бархатные тапочки с вышитыми бисером цилинями,  сказала  самой себе, словно  продолжая убеждать:
- Мне тридцать пять!
В ванной ей стало легко, как обычно. Вода была умеренно горячей, струи пружинисто бились о ее хрупкое, но  сильное тело. По привычке не стала вытираться полотенцем, стояла и придирчиво оглядывала себя в зеркало. Разгоряченное водой фарфоровое тело светилось мягко и трепетно, роскошные цвета старой бронзы волосы оттеняли его нежное свечение. Миндалевидные ногти  маленьких хватких рук слегка загибались. Она причесала волосы щеткой, которую ей было приятно держать в руке и рассматривать. На щетке не осталось ни волосинки. В девять она заперла последний чемодан на ключ,  и пошла будить сына.
-Сплюшка моя! Вот уже не понимаю в кого ты такой засоня! Ты забыл, что сегодня мы улетаем к бабушке!
-Сегодня! Подскочил мальчик.- Ты обещала  отправить меняв лагерь,  на море…А  опять к бабушке. Каждый год обещаешь! Только обещаешь!
- Не каждый, а второй только обещаю. И почему- то добавила.- Я устала…
Сын спросонья   не понимал, к чему она клонит.
-Мне тридцать пять лет.- Сказала она.- Я устала.
-По тебе не видно, что ты такая старая… - наконец  изрек он.
-А ты не говори  глупых слов! Ты хочешь, чтобы я была похожа  на хозяйственную сумку? Или на дворничиху тетю Валю?
Мальчик свесил ноги с кровати, по-прежнему, сонно помаргивая. А может, представлял свою красивую мать дворничихой.
-Понимаешь…- продолжала она как-то странно. Вообще она вела сегодня себя довольно странно.- Ты  уже должен понимать меня. Ты не крошечка - хаврошечка.
- А папа?
-Ну, и причем здесь папа. У нас свои планы, мы улетаем без него.
-Ага. Это у тебя планы, а у меня нет планов. Ма, давай, папу дождемся, а? Ну, пожалуйста, мам? И лучше в лагерь. Ну, хоть в Подмосковье! А к бабушке в конце лета.
-А билеты?   Я с трудом достала два билета. Лето начинается, не понимаешь?
-И не хочу понимать. Вот возьму и убегу, улетай одна, а я папу дождусь.
-Женя, как тебе не стыдно.
-Ни капельки не стыдно. - Мальчик долго смотрит на нее.- Все-таки ты сегодня какая-то чудная.
-Вот опять чужие слова. Отцовы. - В голосе ее негодование. Почти  с раздражением она накручивает диск телефона. - Але. Доброе утро. Я не ошиблась, это Азербайджанское  представительство? Я бы хотела поговорить конфиденциально. Это личное. Да, это  жизненно важно, по меньшей мере,  для меня. И не терпит отлагательств.  Спасибо. Я буду у вас ровно в 12.
Повесив трубку, она опять задумчиво глядела в полупустой шкаф, и, наконец, сбросив  с себя оцепенение, стала аккуратно застилать  кровать сына.
-Жень, а Жень, ты не помнишь, куда я положила свою  песцовую шубку, короткую такую?
-Ты ее  у бабушки оставила, еще зимой. - Отозвался сын из  ванной.
-Правильно. А я забыла.
Она вывернула на стол содержание своей сумки, немного полюбовалась ею – сумка того стоила. Потом проверила паспорт, билеты, членский билет, диплом, водительские права, сберегательную книжку.
Зазвенел телефон.
-Мама! Здравствуй, мама! - отозвалась она.- У нас все готово. Женька уже проснулся. Зубы чистит. Да, мам, Александров не отвечает.  В командировке что ли? Ты позвони ему, ладно?
-Это обязательно?
-Обязательно! - она не терпела возражений матери, потому что  всегда знала, чего хочет. В отличие от своей матери.
-Скорее,  он  в командировке. А может быть, болен. - Осторожно говорит мать.
-Может быть, но ты все равно разыщи его.- Настойчиво продолжала она со свойственной ей настырностью.- У нас много вещей.
-Ну, а зачем ты набираешь столько?
-Дозвонись до него! - требовательно, с ноткой капризности повторила она.
-Попробую. - Со вздохом пообещала мать. - А вообще-то это тебе ни к чему. Ты замужняя женщина.
-Оставь, мама! Не читай  морали. Можешь сказать мне все  уже  через десять часов.
-Нервная ты очень, дочка.- Заметила мать.
- Это мое естественное состояние.- Почти весело ответила  она, и продолжала более спокойно, стараясь переменить настроение матери. - Как погода? Вчера  слышала,  обещали  23. Это ведь почти жара.
-Это уж точно, сегодня будет жарко. Хорошо, что вы вечером появитесь. Я пирог успею испечь. С яблоками? Компота наварю. Женька любит. Доча, может,  я  сама вас встречу?..
-И не вздумай!
-Ладно, ладно…
-А как твое сердце?
-Потихоньку.
- Поэтому  и  не хочу, чтобы ты напрягала себя... - Она всегда знала, где нажать. - Пусть встретит Александров. А мне  до самолета нужно сделать одно очень важное дело.
-Успеешь?- беспокоится мать.
-Успею, не переживай. Это рядом, через квартал.
-Самолет  все же. Не опоздайте.

Потом, прикрывая  от вездесущего сына рукой листок белой бумаги, она написала мужу записку: «Саша, прости меня. Я уезжаю от тебя навсегда».
Ей и в голову не приходило, что она может выражаться так банально. Навсегда! Может, надо было написать по-другому? Попытаться объяснить?
На пороге она задерживается, окидывает взглядом квартиру, в которой все сотворено  ею,  и даже каждый гвоздь вбит ее холеными ручками.  «Мне ничего не жаль». - Пытается убедить она сама себя.
А все-таки жаль! Может, черный китайский сервиз надо было взять с собой? Да бог с ним!
В такси до самого Домодедово Женька мучает ее немилосердно. Она устает  призывать его к порядку. Даже обещает влепить затрещину, хотя это не очень  сочетается с ее взглядами на воспитание.
В самолете она делает вид, что не имеет никакого отношения к этому ерзающему существу. То он просится по маленькому, то  ему срочно необходимо  попить, то у него крутит в животе.
- Лучше спи, давай подремлем. - С нежностью прижимает к себе темноволосую голову сына, и закрывает глаза, томно откинувшись на спинку кресла.
- Ну, и духи у тебя! - недовольно шмыгает носом сын - Прямо задохнуться можно. Не женщина, а целый Париж!
Сидящий через проход сосед,  молодой мужчина с  пронзительным взглядом черных глаз, дружелюбно поддерживает  его улыбкой.  Женька  видит в его раскосом взгляде мелькнувшее восхищение, но он привык. Все мужчины, оказавшиеся рядом с  его матерью, начинают дышать не ровно.

Мысли ее были далеко, они витали над  степным озером Тенгиз  розовым пухом диковинных розовых птиц.
Как и пятнадцать лет назад, она была там, на берегу любимого  черного озера. « Какой огромный срок! И как он выскользнул из моей жизни, куда канул? Вот это бы понять. Я стала мудрой, значит, прошла через степь отчаянья. Однако я не могу  уразуметь, куда кануло это время?»
Она давно не вспоминала себя двадцатилетней, а тут увидела.  Красивая, хрупкая и ужасно наивная девочка с раскрытыми глазами. Мир тогда тоже был странным. Он,  то расширялся так, что только от мысли о его огромности начинало мучительно звенеть в голове. А то вмещался в улиткин домик и был до того обжит и уютен, как ее девичья  комнатка с окном в сад, наполненный звоном цикад по ночам и всполохами падающих звезд.
«Упала звезда. Умер человек. Но боже как страшно: всякий раз непременно загадываю желание».
 Так записала она однажды  в своем дневничке. С этих слов все началось. От девчоночьих игр  ее неудержимо влекло к своей тетрадке в дешевеньком переплете. Она записывала туда  стихи, строчки, которые ее поразили. А почему они произвели на нее такое впечатление, объяснить себе не могла. Например, зачем она записала в день своего четырнадцатилетия фразу из оперы «Князь Игорь»: - О, дайте, дайте мне свободу! Я свой  позор сумею искупить!
 Так или иначе, она была неизменно счастлива. Счастлива тем, что  просто жила. Брякала своими  легкими  расписными крылышками, писала по ночам тайный  дневничок со стишками, скатывающими,  как округлые бусинки с ее чувственных губок. А также тем, что пришла в обожаемую журналистику, и именно на радио. Она привыкла просыпаться под позывные радио, слушать голоса дикторов. Особенно ей нравился один женский, грудной голос Ольги Лебедевой, она под него выросла.
Герману  было уже  тридцать пять, он  вовсе  не был    высок  и прекрасен.  Иногда он грубил ей, а она все равно смотрела на него с восхищением. Однажды он назвал ее бесстыжей, хотя она сказала всего лишь что-то банальное. Вел он себя именно так как и должен  вести  герой  любовник – томился, страдал, злился, ревновал.

-Какой  дурак  придумал, что звание передовика может осчастливить? Почему нужно навязывать людям соревнование, вместо того чтобы довериться  природному трудолюбию народа? - возмущалась она, когда они тряслись в «газиках» по неровным сельским  дорогам.
  - Ты не права.- Возражал он.- Согласен, что  вся эта система груба, раздута, но в ней есть свои резоны. Дело в том, что в каждом человеке  не обязательно присутствует природное чутье, как ты наивно представляешь, и тем более трудолюбие. А нет его и все, моя ты наивная!
- А что же есть?
-Много  качеств заключено в человеческой природе. Доброта, тщеславие, честолюбие, грубость, похотливость, трусость, жертвенность,  жадность… А может быть,  проницательность - да мало ли что!  Какая-нибудь, зависть, наивный романтизм, терпимость.  А   вот  природного трудолюбия я  не вижу.  Люди работают на просторах нашей родины по необходимости. В основном  за кусок хлеба, за блага.  А природным трудолюбием, как даром, причем, этот дар и есть творческий… -  его хрипловатый голос  становился все более взволнованным,  - таким трудолюбием обладают единицы. В нашем крестьянстве  таких, называли кулаками.  Наивная моя, только  созидательное трудолюбие  способно на великие дела. Ну, давай порассуждаем…
Она любила, когда он рассуждал. Ей оставалось положить голову ему на плечо и просто слушать.
-Система, в которой мы живем,  посредством  навешивания ярлыка   через  трудовое соревнование  воспитывает в людях дисциплину, привычку к труду. И ничего дурного я здесь не вижу! Чуть-чуть обманывает крестьянского или рабочего простодыру, а все ради пользы его самого, развития  его  натуры. Рабовладельческий строй  Древнего Рима или русское совсем недавнее  крепостничество были созданы, наверное, людьми,  обладающими масштабным мышлением.
-Ты так думаешь?! – вставляла на всякий случай она.
- Кроме идеи  безмерной  власти над людьми,  имелась  другая  гуманистическая  идея.  Идея  переорганизации человеческой психологии, приобщение ленивых к труду, развитию их навыков и способностей, сначала  под прессом власти, а затем и в свободе. Вспомним хотя бы русских крепостных живописцев, которые получали от своих господ вольные, учились искусствам в Италии, чтобы потом прославить русскую культуру…
Она была влюблена в Германа, а значит и в его рассуждения, в саму журналистику, в сельское хозяйство,  отделом народного  хозяйства  он руководил на радио, в привесы и надои, в гектары и комбайны, широко расстелившуюся степь, в горы и причудливые лесные урочища, в  самих добродушных сельских  людей.
 Она училась у Германа разговаривать с ними, училась форме передач, подаче через художественную деталь, особенность человеческой натуры. Она молниеносно схватывала, запоминала, использовала, уверенно держала передачу умом, никогда не позволяла себе  захлебнуться словоблудием и любоваться  собственным умом в эфире.  Нередко заканчивала свою передачу мягкой умиротворенной и вовсе не эффектной фразой. Косноязычные хлеборобы и доярки,  полупьяные скотники и суетливые, знающие, что такое радеть землю, агрономы говорили свободно, искренне, смеялись, шутили, даже  вспоминали нечто сокровенное. Она умела запечатлеть на  магнитной пленке их тайные вздохи, и даже задумчивость, паузы, наполненные сердечным трепетом.
Ей завидовали. В шесть часов утра, сразу после новостей, главная программа страны «Земля и люди» начиналась с ее очерков и репортажей из  самых дальних уголков Казахстана.
-Странно…- удивлялся Герман.- Передачу ты клеишь ловко, украшаешь со вкусом, красиво… только  есть что-то такое, чего я никак не пойму. Как ты это делаешь?
Она знала. Это была ее тайна.  Поэтому черную работу, километры записанной пленки клеила одна, при закрытых дверях, в наушниках. Черновые пленки не давала слушать даже  ему. Упрямо и твердо отстраняла его, главного редактора, не раз пытавшегося проникнуть в ее чистилище. Тут же размагничивала километры, не вошедшие в передачу.
«Там мое  душевное обнажение. Зачем тебе знать это, любимый! Я так поманила комбайнера из Мамлютки, что он плакал скупыми мужскими слезами,  со дна его души вскипали слова самые чистые, заветные, которые он и смог произнести  всего один раз в жизни. Нет, мой любимый, не зачем тебе знать приемы бездарной актрисы».
В радиожурналистике она достигла виртуозного мастерства, ее имя произносили рядом с именами убеленных сединами мэтров. Ей писали письма из самых глубинных  районов. У юной девушки спрашивали, как жить, как сберечь любимого, как выйти из конфликта. Москва просила ее программы, которые выпархивали из нее словно весенние  щебечущие пташки, красивые и трепетные. В ее очерках первые струи молока звонко цвиркали о дно подойника, вздыхали коровы Росянки и Росинки, доярки вели между собой легкую шутливую перебранку, скрипели несмазанные ворота. Мир, в который она вводила  слушателей, был реален,  добр, и  чувственно  красив. Многим она напоминала, что это был их мир, раздольный, деревенский, где они родились…   И люди вспоминали, что  тогда,   в  нищенской жизни, не имея  добрых сапог, хорошего пальто, они были счастливы  верой, надеждой, мечтой, неброской красотой окружающей их природной  жизни.
Уверенно и легко шла она на взлет, впрочем, ничуть не давая в этом себе отчета. Она и не думала, что может быть карьеристкой. Главное, у нее был Герман, и вся эта огромная степь принадлежала им.
- Синие  озера тоскуют по тебе. - Шептал  в телефонную трубку Герман.- А скалы, прогретые солнцем, мечтают отдать тепло твоему телу.  От света  мы пойдем с тобой по чернотропу в глубину бора, как в древность.
Наутро они улетали в урочища Кокчетава, купались в холодных озерах, нежились на  прогретых солнцем камнях, валялись на прелой березовой листве в уверенности, что все вокруг принадлежит только им двоим.  А там, дальше, за горизонтом, нет ничего,  - ни мира людей, суетливых и продажных, ни проблем  голода и раковых заболеваний, ни Африканского континента, нет даже вечных пирамид. И живут они двое, в ином измерении, любви безмерной и осязаемой, и даже самый лучший город вселенной, незаменимый город Алма-Ату каждый раз выдумывает и создает заново Чародей Герман, чтобы понять: и в этом скопище людей, они – двое только  и нужны друг другу, они двое только и существуют друг для друга. И это как писали раньше в романтической литературе писатели вроде сентиментальной Жорж Занд – навсегда!

                ХХХ
Александров не встретил. Она расстроилась, не увидев его, и даже чуточку растерялась. Слава Богу, вещи получили довольно быстро, и тут же подошел носильщик, донесший  багаж до стоянки такси. И очередь была небольшой, и двигалась, благодаря расторопности диспетчера быстро. Когда она назвала улицу,  из очереди попросился попутчик. Она не очень любила попутчиков в такси, тем более, когда возвращаешься домой, на родную улицу, ощущая  всегда  внутри себя   взволнованность. Но  на этот раз  она почему-то согласилась.
Звенели звоночки трамваев, и вместе с этим звоном, казалось, навстречу радостно и сильно бежал неутомимый день, на бегу превращаясь в степенный вечер. Озаренные солнцем недвижно стояли пирамидальные тополя, и сквозь кисею повисшей в воздухе пыли к головкам роз, замерших на городских клумбах в предчувствии идущей из Китая оглушающей жары, протянулись нити солнечных лучей. Никому не обязанный, как говорил один ее приятель  Сиреневый поэт,  - привязанный только к этим снежным вершинам, город упорно продвигался к  ним. Зачем? Чтобы быть поближе к звездам, к белой млечной вене.
«Великий прав, город этот ничем не заменить. Это мой город. Я ощущаю его неспешный ритм, как падение осеннего листа. Как я устала без него!»
Относилось ли последнее к городу или Герману, она не знала.
-Ну, как, парень, дело уладил в самолете или до дому терпишь?
Вопрос попутчика явно относился к притихшему Женьке.
-Терпеть вредно.- Почти надменно ответил тот.
- И правильно. Терпеть вредно, это я тебе как доктор говорю.- Машина сворачивала на родную Яблоневую улицу.- Ну, так сразу утром на БАКи?- спросил попутчик. - Плавать умеешь? А то научу.
- У меня папа чемпион Европы по плаванью…
-Ну, это же  папа!  Ты за себя отвечай. Умеешь или нет?
- Да умею!  Умею!  Здесь здоровски плавать. И роща хорошая рядом. Я там с Диком гуляю.- Отчего-то смягчился Женька.
- Собака? Что за порода?  -  продолжал расспрашивать попутчик.
- Овчарка. Здоровенная вымахала.
Машина остановилась у   калитки невысокого дома, со ставнями на окнах. Их  уже поджидала Лидия Сергеевна. Попутчик вышел, вытянул чемоданы из багажника, сказал коротко:
- Эй, парень! Ты на всякий случай Дика своего укороти.
Только теперь она посмотрела на него. Подтянутый, довольно высокий, с красивым разворотом плеч, он был явно полукровкой.  Внес чемоданы,   словно в знакомый  дом. Прощаясь, похлопал Женьку по плечу.
-Поплаваем завтра утром? Я, правда, не чемпион, но без воды жить не могу.- Коротко, с прищуром глянул на Беллу.
-Идет. Только пораньше приходите. - Согласился Женька.
Вот уж что ей было непонятно, как этот незнакомый человек в несколько минут укротил своенравного мальчишку.


           2
Потом мать с дочерью сидели за столом в чистенькой, украшенной кухне. В деревянном доме стояла настороженная тишина. Чемоданы, поставленные попутчиком у порога, были еще не открыты, подарки не вручены. В глазах Лидии Сергеевны тоже застыла  настороженность.
-Дерганая ты какая-то приехала, дочь.
-Да, что ты, мама! Все нормально. Устала.
-Правда, ничего не случилось?
-Ничего не случилось. Почему ты, мама, так решила?
  -Не нравишься ты мне. Выглядишь не очень хорошо, белки желтоватые. Это ведь может быть печень.
-Да ну тебя!  Все у меня нормально.
-И с Сашей?
-И с Сашей.
-А где он?
-В командировке.
-Опять в командировке. Ты мне отвечаешь, как на  суде. Что-то  все-таки случилось.
- Да ничего! Он всегда в командировках. И это нормально.
Мать вздохнула. Но не  с облегчением. Интуиции своей она доверяла больше, чем дочери. Она попередвигала чашки, чтобы занять руки, которые стали почему-то слабые. Надо было настроиться на главный вопрос, который бесконечно волновал ее.
-Я  вот уже два года хочу спросить тебя… Ты не обидишься?
-Нет, мама,  не обижусь. Спрашивай.
-Зачем тебе Александров? Ну, зачем?
-Понимаешь, мама…
-Постараюсь, постараюсь, доча. Ты только скажи, а я уж постараюсь.
-Ты бы замуж вышла, мама. - Белла хотела  было  уйти от  разговора, который затевала мать. - Одиноко тебе, мамуля. Но выходят же другие женщины твоего возраста. И,  наверное,  хорошо им бывает рядом с другом.
Ты,  главное, не кочевряжься, лишь бы человек был хороший. Внимательный, добрый.
- Да разве я против замужества?  Все понимаю! Ой, как одиноко!.. Разве б я отказалась? Конечно, если бы  хоть рядом кто появился. А нет его. Только ты увиливаешь опять от вопроса.
  - Ладно. - Смирилась Белка. - Другими словами, ты хочешь знать, зачем мне нужен это старый, на твой взгляд, Александров Герман Николаевич? Ты хочешь, чтобы я ответила  на  волнующий тебя вопрос: почему я изменяю Саше? Так?
-Так.
-А изменяю я Саше по двум причинам. Первое. Он изменяет мне. И второе. Главное. Я его просто не люблю.
-Неправда, дочка! Может, ты что напутала? То есть,  я  могу поверить тебе, Саша изменяет тебе, но у  миллионов женщин мужья гуляют. Еще как…  А бабники - они  ведь часто очень хорошие… люди… Гуляют-то -  гуляют. А жен никогда не бросают. 
-По жизненному опыту знаешь?
-Да ты, что!.. Отец твой ангел был! Не по своему, по женскому, общему…И все  в дом несут. Бабники-то.  Очень хозяйственные бывают. А  может быть оттого, что чувство вины имеют. Вон  Настасья Петровна,  учительница домоводства у нас в школе…
-Да перестань!
-Однако  чтобы ни делали мужчины, нам женщинам нельзя  делать то же самое.   Потому что нарушим мы все законы Божеские …Если бы Настасья Петровна… А она -  красавица…
-Почему?
-Почему - красавица?
-Нет, почему нам, красавицам, нельзя?
-Это безнравственно. Красота, она,  знаешь, прямо так и сползет с плеч, как слухи-то пойдут!
-Безнравственно! Значит для них, мужчин,  не безнравственно, а для нас всегда безнравственно!
-Ну, и для них безнравственно… только…все же им можно немножечко… по природе. Природа, понимаешь,  мужчина, он же - добытчик, охотник. И по биологии, ему же наибольшее количество самок оплодотворить надо!
-Мама,  ты учитель физики, а не биологии!
-Но я и  в биологии я немного понимаю!
-Господи, мама, да как у вас все просто, черное - белое. Нравственно и безнравственно. Все!  Другого, -  не дано. А число сечений на листе рябины, неисчислимо! -    вдруг почти выкрикнула она. -  Это ты  прекрасно должна осознавать! Почему же вы глубочайшую человеческую сокровенность сводите только к добру и злу, к черному и белому. Я никогда – никогда с этим не соглашусь. Мама, я люблю  Германа! Я жить без него не могу.
- Ну, вот, она опять про любовь!..
-А  ты про биологию! Время меняется.  Изменилось уже все. Просто все.
-Но биология-то не изменилась! Только мутанты появились.
- Но живем-то мы уже другими ценностями. Смотреть надо шире! По отношению к Саше это безнравственно. Но мы квиты. Угрызений совести я не испытываю, понимаешь? Я не мучаюсь чувством вины перед ним, и вообще, что это такое угрызения совести - я честно тебе говорю, -  не понимаю. Я страдаю от того, что я не с Германом сплю, живу, нахожусь.…  Как тебе это объяснить? Да, наверное, это и невозможно объяснить человеческими словами… Даже мне, прекрасно знающей русский язык.
  -Но у него семья! Дети… Он же сердце  свое  рвет  на части!
  -А я не рву!  У меня нет ребенка?!
  -Вот и я об этом! У тебя сын!
  -Мы,  что - первые и последние в этой ситуации? А?  Всегда было так! Всегда! И везде. Даже в Африке.
- Неправда!  Там, в Африке, были табу и традиции! И у нас они были! При домострое. Они душу сохраняли. Святое!
 -Правда!   А для нас – любовь святое! И это -  единственная  правда! Моя -  правда!  Потому что я люблю его! Или я не имею права любить?!
От этого разговора у нее даже закружилась голова.
-И все, мама!  Вот сейчас позвоню ему и успокоюсь. - Рука ее тянется к телефону, цифры набираемого номера отщелкиваются, словно ломаются кости легких пальцев, украшенных  дорогими кольцами.

-Добрый вечер! Могу я поговорить с Германом Николаевичем, если он уже дома? Я из Москвы, его коллега. Вы, Танечка, его дочь, я поняла… Герман Николаевич мне  о вас рассказывал… Мы с ним старые друзья. Много лет назад, когда вы только появились на свет, Герман Александрович учил меня журналистике. А сейчас я работаю в Москве.  Я знаю,  вы  уже студентка. Время, Танечка, идет, очень быстро…  Герман Николаевич…
- Герман Николаевич… Наш папа… умер, понимаете… он умер. Вчера мы простились с ним.   Его больше нет с  нами…
-Господи! Да что же  вы такое говорите, Танечка! Как умер? Отчего умер? Почему? Почему же я ничего… ничего не знаю! Почему я ничего не знаю!
Лидия Сергеевна обмерла. Ей стало холодно и неуютно в собственном доме.  Не справился Герман Николаевич. А ведь обещал  справиться. Чувство вины захлестнуло ее, оттого что не  предупредила она дочь свою, не сказала ей о болезни его. Может,  все было бы по другому.
-Прости,  доченька… Прости меня, глупую… Я ведь знала, знала… Он в больницу попал. С сердцем. Но он обещал, что выживет… ради тебя.
  -Все в пух и прах! Разбилась моя жизнь!  Разбилась!  Розовые птицы поднялись и улетели… Летят фламинго моих снов, над серым дымом городов.  И так спокоен их  полет, красивый сон - фламинголет… Фламинголет-фламинголет… моей ночной  души  полет.  Душа искать обречена страну любви, страну тепла…
  Белла  сидела недвижно, глаза ее были сухими, горячими, как два уголья. В сердце стыла  зияющая пустота,  в ней словно сквозил ветер.
Лидия Сергеевна тяжело поднялась,  затеплила свечку перед образом Богородицы,  стала  молиться.
 «Пресвятая матушка Богородица. Ты всех женщин помощница. Помоги и защити мою дочь, поставь ее на путь  истинный, верный.  Утешь ее разбитое сердце и пошли ей понимание жизни как величайшей ценности. Душу честную сотвори в ней и дух правды обнови. Одень светом любви, как ризою, накрой облаком защитным от лиходеев и завистников. Помилуй ее грешную за величайшие ее  согрешения, которые совершала она косвенно, не разумея, отчаявшись… За все ее пороки явные и неявные, прошу за нее прощения, пресвятая матушка.  Как потухают и блекнут на небосклоне твои зори дневные и ночные,  так потуши в ней все  печали, болезни, страхи и испуги, дневные, ночные, полуночные…»
Помолившись, присела   рядом с  дочерью.
Ей хотелось найти в себе слова, как-то утешить  свою единственную дочь,  главного в ее жизни человечка, кровиночку, но слова были словно замурованы в ней, только немо лились слезы. Она тяжело поднялась,  поцеловала  спящего внука, пахнущего травой и ветром, и отправилась в свою комнату.
Все в пух и прах!.. Все в  пух и прах… Все в пух и  прах… Все в пух и  прах… 
                3
Ветви сада склонились над растворенным окном. От близкой воды и далеких вершин с синими снегами тянуло прохладой. Пахло нагретыми за длинный день  травами. Где-то глубоко, в глубинной дали, где время остановилось, и пространство четко отграничилось линией горизонта, с металлической глади степного озера неслышно снялись диковинные птицы, зашуршали розовыми крыльями, роняя на растрескавшийся такыр свои перья. Их был только две. Пара.
 Обмелело озеро за годы, плоская чаша уменьшилось, и берег стал твердым такыром, твердым,  как каменная соль. Каждый год птиц прилетало сюда все меньше…  И  не занимались на розовых рассветах розовые метели, не занимались… Тоскливым взглядом провожала птиц Албасты. Желтые ее волосы, причесанные гребнем, с которым она никогда не расставалась, недвижно висели до самой земли. И руки с хищно загнутыми птичьими  когтями бессильно свешивались вдоль ее сильного нагого тела.
Пела, тоскуя, Албасты. О том, как устала бродить в одиночестве по бескрайней степи, как надоело ей пугать рожениц и путников.  Пела Албасты, степная ведьма… о том, как любила она раскосых батыров, бедра которых  были каменно мощны… Тоскливо пела гурия о том, как уезжали батыры на своих тулпарах, растворялись в полдневных маревах… Но неутолима была печаль Албасты, потому что бездетной оставалась степная гурия,  кружа по степи в одиночестве, под хихиканье досужих и холодных  звезд.
Реянье то приближалось, то ускользало, но Белла, каменным изваянием застывшая на узкой кровати, сейчас как никогда отчетливо слышала его. Печаль Албасты продолжала оставаться неутолимой, ей не было ни конца, ни начала, как нет их ни у души, ни у времени. И снова, тяжело раскрыв утром каменные веки,  женщина повторила:
-Все в пух и прах!
И, наконец, поняла, извечный смысл этих простых слов – розовая метель из пуха диковинных птиц, и прах Германа, теперь уже прах, да  - один круг движущейся сферы – пух нежит прах его, только прах!


4
  Голубые ледники высились всегда справа, а слева текли арыки под кривыми лапами столетних лип. Под уклон, гремя и звеня, вслед арыкам стремились трамваи, и кривые карагачи словно махали свежими веточками – это играло полдневное марево.

Находиться дома было невозможно. Приближалось обеденное время. Она поехала к «Акку».
Кафе « Акку» не только свидетель ее юности, одна из  мистических ветвей города, где всегда присутствуют  странные  люди, малообъяснимые вещи  и свершаются судьбоносные  события. «Акку», как говорил один из его завсегдатаев, бывший танцор, а ныне Пенсионер от балета  – это принадлежность к роду со своей философией. Он, Пенсионер,  вспыльчиво, искряще  и чисто любящий красивых  женщин,  -  именно он стал основоположником аккуизма. Он создал это  странное и увлекательное учение, другие же  автоматически становились последователями  его  весьма актуальной для молодого возраста  философии.
Аккуисты были кинорежиссерами и актерами, архитекторами, художниками, фарцовщиками, писателями и поэтами, спортсменами и  просто интеллигентами. А иные просто  обалдуями  без принципов, однако, и  они вбирали в свою кровь  аккуизм, вливая    его в себя здесь, в «Акку»,    вместе  с лучшим кофе по-турецки.
Чашка кофе   - за  двадцать четыре копейки - всего лишь повод.  Много лет подряд, ровно в час дня аккуисты собираются, чтобы поговорить о поэзии жизни. Обедом, горячим и полезным они   сознательно жертвуют. Есть, конечно, хитрые, которые обедают  в половине первого.
Но если завсегдатаи «Акку» не могут ответить на простой вопрос: почему мясу по-казахски или мантам  с бараниной и тыквой они предпочитают кофе по-турецки в «Акку»,  - не остается сомнения в том, что они рекрутированы Пенсионером в аккуисты. Он сам с видимым удовольствием  вносит имя нового члена в особую книжечку весьма ровным и красивым почерком.
 Пенсионер  любит женщин безумно, страстно. Каждый раз как впервые. Его легкий танцевальный шаг на улице убыстряется при виде объекта, а глаза,  зеленые с поволокой обязательной в таких случаях, становятся глазами дракона домезозойской эры.
Она издали увидела его начинающую лысеть голову. Одет он был    в прошлогоднюю канареечного цвета майку, подаренную Перелетной Птичкой. Пенсионер на месте, как год, как пять, как семь лет назад. Но на этот раз первым ее появление заметил Торговец Связями, видный, холеный,  и его пухлые губы сложились куриной гузкой в звуке «Ооо!».
Пенсионер оглянулся.
-Беладонна! Моя любовь! Моя досада! Мой непокой! Моя болезнь!
Выглядишь, как королева!
Уже много лет Пенсионер, и не один он,  посвящал ей стихи, которые записывались исключительно на обертках от сигарет «Казахстанские». Иногда на « Медео».  Впрочем, не ей одной, это стало  его визитной карточкой. Потом и остальные поэты приспособились  запечатлевать свое творчество на сигаретных обертках.
Пенсик в два прыжка оказался у ее ног, заключил в объятья, облобызал с присущей ему нежностью. Торговец Связями, упитанный в этом году более обычного, влепил два жирных поцелуя в обе щеки поочередно. Дышал он при этом неровно. И это тоже было как всегда, ритуально. Поцеловалась с поэтессой Маринкой Старой Девой,  с красавчиком Борей-Энциклопедистом. Боря тут же ринулся за кофе для нее, Пенсик  сказал, что они уже  выпили по две чашки. Пока Маринка  с восторгом разглядывала ее бижутерию и наряд, Боря успел вернуться с дымящимся кофе,  потому что очередную порцию получал в это время  еще один красавчик - качек Колыбек, он же Фарцовщик. Ей радовались, расспрашивали о Москве, о погоде, о выставках, спектаклях,  книгах. Разговор был  внятным и аккуистическим. О Германе молчали. Маринка трещала о том, как ей теперь замечательно пишется в новой однокомнатной квартире у  подножия гор, которую пробил, наконец, для нее Великий от писательской организации. Сбылось! Маринка  рассталась с мамой и папой, которые не понимали ее призвания и принуждали к замужеству и рождению детей.
Фарцовщик спросил, почем в Москве майки «Лакоста»? Торговец Связями, писавший свой телефонный номер не иначе,  чем на пятирублевых купюрах, что повергало наивных девушке в священный  экстаз, хохотнул:
- Они и здесь есть. Места надо знать.
Пенсионер пустился в описание своего нового изобретения, которое называлось - ренгеносексоскопия.
-Это что-то новенькое?- спросила Белла.
- Пенсик, ты не находишь, что это безнравственно? Твоя ренгеносексоскопия.- Маринке ужасно не нравилась эта фантазия.
-Прибор не может быть безнравственным. - Защищался Пенсик. - Это  всего-навсего прибор  супердальнего  видения, или попросту, камера, которая снимает ограничения времени и пространства…
- Ты  снова породил идею. Идея аккуизма исчерпала себя за время моего  недолгого отсутствия?- спросила Белла.
-Ничего подобного! Моя философия строится на базе строго научных доказательств.
 -А я  нахожу твою  фантазию безнравственной! Я о ренгеносексоскопии! - не сдавалась Маринка.
- Белладонна! Ты только представь! Ее пользователь легко может проникнуть в роскошные Калигуловы палаты, чтобы насладиться дивным видением римских девиц, соединяющихся с рабами амфитеатров. Или поинтересоваться интимной жизнью царя Дария великолепного. Она расширяет представление о географии и мировой  истории. Посмотришь, посмотришь,  в самом скором времени этот прибор будет изобретен! Прогресс неизбежен!  - Лучезарно улыбаясь, убежденно  повторял  Пенсик.
 Но Марина призывала его больше думать о душе и  писать стихи,  и издать, наконец, книжку. Она считала его талантливым поэтом, а он валял дурака, не сохранял свои стихи, раздаривал их всем встречным женщинам.
 Впрочем, здесь все были признанными и непризнанными поэтами. Поговорили немного о душе, потом  о ВИЧ-инфекции,  летящей  из Сенегала на черных крыльях ужаса. Маринка сетовала на то, что пруд, в воде которого отражалась вязь  металлической решетки кафе,  еще недавно населенный парой  лебедей, совсем оскудел. Свинцовая гладь воды томила неопределенностью, однообразием.  ВИЧ  ее совершенно не волновал, она знала, что умрет девственницей, а значит, ей надо опасаться совсем не половой инфекции, а моральной безнравственности.
- Представь, Белладонна, - Пенсионер называл ее не иначе, хотя все остальные звали  по-прежнему Белкой. - Оказывается, наши любимые лебеди тоже  оказались разносчиками какой-то гнусности. Какого-то птичьего гриппа.  Пришлось их на время удалить. Не то погибла бы школа аккуизма. - Мальчишеским жестом Пенсик  поправил очки на переносице и его глаза дракона домезозойской эры сыпали  мириады  искр.- И что расстраиваться! Зато решеточку нам  сделали, огородили  нас решеточкой. Уж и не знаю, что сказать!  Но думаю, нам надо заткнуться. Решеточка  эта художественное произведение! Перестраиваемся, господа! Хотя, к слову сказать, вчера  Наташка Пескун  запнулась и разбила себе нос! Ужасная жертва перестройки!
-А позавчера Золотая Рыбка навернулась!- вспомнила Маринка.- По этим ступенькам внимательно надо идти.  Особенно  после принятия коньяка.
-Стулья уносят!- вдруг  заметил  Боря, по своему обыкновению не отрываясь от какой-то книжки. - Всякие бездарности. А Наташка просто близорукая. А Рыбка  легкомысленная. Витает в облаках.-  Пару стульев здесь всегда держали для своих, понятно, талантливых.
-При таком муже можно и в облаках. - Позавидовала Маринка.
-Согласен. - Кивнул Колыбек.  Он же Коля.
Старая  Дева задумчиво помолчала, впрочем, время от времени  кто-то замолкал. Без пауз жить нельзя на свете, нет, нельзя! В паузы отдыхали или ловили слова, ускользающие воздушными шариками. Если это удавалось, приходили стихи, которые необходимо было записать на сигаретной обертке. Сигаретных оберток не хватало, хотя их принято было брать в долг и не зазорно подбирать с пола, но  стихи все равно  гибли, еще не родившись.
-Во мне, отвергнувшей любовь, жизнь тайная текла.  Как в жилах вязов и духов, дождавшихся тепла.- Произнесла Маринка привычно печально и,  не дождавшись реакции, умолкла.
Белла много курила. Она была бледна и не очень разговорчива.  И Боря даже  помогал ей прикуривать, ничего не имея против здорового образа жизни.
Друзья сочувственно поглядывали на нее, но старались вести себя как  всегда. Однако  разговоры переводили на другие темы.
-Мается девка без мужика.-  Красавчик Колыбек кивнул в сторону застывшей  Маринки. - Корчит из себя непорочную Марию. Ну, не страшная ведь! Все при ней вроде.  Переспал бы ты с ней, Пенсик.-  Фарцовщик, поиграл своими бицепсами, похожими на свежие батоны. Они производили на женщин неизгладимое впечатление.
-Встречают все друг друга невпопад. Запуталось, смешалось все на свете. А я причем? Я всего лишь философ аккуизма.- увернулся Пенсик.
- Пенсионер уступает тебе эту честь, как более  молодому и сексуально одаренному. Во всяком случае, внешне. -  Нарочито торжественно сказал плохой актер Торговец Связями.
-Да пошел ты!.. - отвернулся Колыбек.- Я серьезно. Ему же это ничего не стоит,  он умеет  баб обольщать. Артист.
-Думаешь, поймаешь в этом году Перелетную Птичку? - с фальшивым сочувствием спросил Торговец.
-А на площади все те же голуби суетливо подбирают крошки, забыв о небе.- Продекламировал Колыбек на манер японцев, которых сильно уважал.
- Скользкая она. - Все с той же сочувственно-фальшивой интонацией продолжал Торговец.- Вот  у тебя хватка мертвая,  а она  выскальзывает, Птичка эта. И никак на твои бицепсы не реагирует.
-А ты-то что за меня переживаешь?- вскипел Колыбек.
-По-дружески. Птичка в небе. На лето прилетает. Все ее ловят, золотыми силками. Однако никто не знает,  с кем она спит! Про Золотую Рыбку знаем, про других знаем, а про нее ни - кто ни - че - го не знает! Вот где загадка! Черт бы ее побрал! Сидит и хлопает глазенками, звенит браслетками, недоступная!.. Дико даже…
-Прикидывается.- Перевернул страницу Боря.- Хитрющая она, Лилька. А ведь, в самом деле,  с кем-то она  спит. Может даже каждую ночь.
-Вас что, всех это волнует? -  не сдержался Колыбек.
-Конечно.- Честно признался Боря, не отрываясь от книги.- Я бы с ней переспал. Красивая очень, на итальянку похожа. На Монну Лизу. Что-то в ней есть.
-Заткнись!- заорал Колыбек, зависая над Борей скалой.
-Только ради тебя. Из уважения к твоей любви. Как я  понимаю, друг, ты влюблен, и  скорее  безнадежно.
-Эй, Маринка! -  Торговец делает дипломатический маневр. - Все образуется и все устроится, ветром ли сдуется, дождем ли смоется.
-Ау, Маришка! Очнись! - вопрошал Пенсионер,  как гипнотизер,  щелкая перед  глазами поэтессы пальцами. Другой рукой  гладил длинные неживые сейчас пальцы Белки.
-Пока неясна мне моя печаль, пока необъяснима лихорадка, и января наброшенная шаль во мне жива с лозою виноградной…- произнесла, наконец, Маринка, вполне внятно и вполне в  манере аккуизма. Рассеянно улыбнулась друзьям, словно  вернулась  откуда-то издалека.
-В конце намудрила. - Не одобрил Пенсик, -  И ударение в  « неясно»… Не стоит так печалиться.
-Вот, что подруга, скажи мне, как ты представляешь свой преклонный возраст? - Фарцовщика иногда тянуло на интерактивный  соцопрос, которым он занимался на факультете физвоспитания. - Тебе как женщине трудней преодолеть молву и косность, когда все, кажется, что поздно искать себя в  пространстве дней.
Маринка не обиделась на безжалостность вопроса, только вздохнула, посмотрела на  Белку, своими слегка выпуклыми голубыми глазами, как будто только что увидела ее.
-Как тебе удается выглядеть двадцатилетней? Лучше ты расскажи.
- Расскажу,  как-нибудь, если хочешь. Только  любой опыт необходимо использовать. Иначе нет смысла. - Белка затушила сигарету. - Что  делать, чтобы  иметь то- то и то- то. Об этом написаны тонны книг, об этом даже пишут на заборах.  Но есть люди, которые не любят рационализаций и инструкций. Они не любят перенимать опыт. То есть они нерациональны.
-А значит, эмоциональны. Порой излишне.  Так? Но ведь, дорогая, эмоциональность это всего лишь характеристика типа темперамента. - Уточнил Пенсик. -  К тому же  мы – поэты.  Следовательно,  мы  не можем надеяться на добротное будущее?
-Не можете. - Ответила Белла.- Рациональный человек может, а эмоциональный не может.
- Так, так…- Боря даже  закрыл свою книгу. - Значит, ты пророчишь нам каюк. И с нами всем сангвиникам и холерикам.
-И что же это значит, что с  развитием перестройки, мы эмоциональные и такие красивые, окажемся на помойке жизни?- вопросил Пенсик.-  Я уразумел твою мысль? Нам,  как подарки суждены и смерти круговые чаши, и первый проблеск седины и первые морщины наши. Но посмотри на этот пруд, здесь будет лед, а он в купавах. И яблони, когда цветут, не думают о листьях ржавых.
-А стоит подумать.- Не согласилась Белка  - Многие из нас там окажутся. Думаю, что  некоторые обретут там вечный покой.
-Не перебарщивай! -  не отступал Пенсионер.- Это у тебя от печали. Перемены необходимы. Революции всякие. Бунты пугачевские.
-Тревожно лысым мальчикам. Трибуны. Вожаки. Чем жить придется дальше нам? Под взмахом, чьей руки?  - Спросил Боря. Сегодня он уже третий раз отвлекался от книги.
-Я надеюсь, что  во мне  откроется  что-то такое, что поможет мне в будущем стать более рацио…- начала, было Маринка, но Белла резко одернула ее:
-А надежду убей! Она твой враг.
-Как? Надежду?!  - сознание поэтессы не смогло принять  эту кощунственную мысль.
-Надежду. Сядь перед листком чистой бумаги,  напиши свои намерения, цели и следуй им. Вот и весь рационализм. Для сангвиников и для холериков.
-Как она это сделает?  Как?! Она привыкла строчить только стихи!- воскликнул Пенсик. - И перепечатывать чужие. Она рапсод по призванию. Чужие стихи заполняют ее голову.
-  Сердце. - Поправила Маринка.
- А вам не кажется, друзья мои, что через несколько лет ваши стихи будут никому не нужны? - Почти зло произнесла Белла.- И пора уже подумать о том, как переключить себя на что-то другое…
-Утешила! - Боря с досады хлопнул ладонью по обложке книги. - А если мое призвание заключается только в пропаганде итальянской культуры? Если я – хранитель высоких ценностей. А как же Паганини?
Боря поднял книжку, на обложке  которой неотразимо безобразное лицо итальянца смотрело  на них из глубины времени.
-Он с гримасой скверной, взглядами избит, признавал проклятье, что над ним висит. Быть шутом предместий, где слова и честь пустословью служат, в розницу, где лесть, быть шутом до самой первой той поры, где предощущенье личной высоты вдруг приходит разом с вихревым витком вольтовой дугою под его смычком!
-Браво, Боря! Чудные строки! Чудные! - вскричала  Маринка и бросилась его обнимать.
- Я не могу создать технологическую линию для производства колбасы или коготок.- Легко переключился Боря. - Но я  храню бесценные знания об ушедшем времени. Колбасоедам и тем легкомысленным особам, что рвут колготки по три раза на день не понять моего высокого восторга и моего призвания…
-Куда уж им! - согласился Колыбек.
-Еще, Борик, еще! – требовала Маринка.
-На противоречье жизни и мечты, проступает тема – кто и что есть, ты - мелкий, бессловесный, скучный человек, пошло промотавший небольшой свой век…
Трепет легкой радости, который появляется в душе при виде  устремленных  в  божественную высоту искр фейерверка, слегка оттеснил  тоску Беллы. Она снова  объединилась  душой с друзьями.
-И финал, Боря!
-Не успеть додумать, не успеть решить музыкант финалом обрывает нить. На страницы вечной Книги жития – Паганини Первый Музыки всея!
Помолчали, успокаиваясь. Боря записывал свой экспромт в блокнот. Он обладал фактографической памятью, повторял текст с  прочитанного листа,  но  свои стихи иногда записывал.
- Значит, с развитым рационализмом жить легче. -  Констатировала  плаксиво  вновь увядшая  Маринка.-  И без надежды. Жаль.
-А я ведь, действительно, ничего не умею делать, кроме как читать книги,  любить их, беречь, дарить друзьям,  рассуждать  о потерях и находках культуры. И в кого я такой уродился! - продолжал сетовать Боря.-  Простая деревенская  интеллигентная семья. Мама учительница.
- Борик, ты похож на младенца в утробе матери,  которому вовсе не хочется родиться… - Заметила Белла.
-А мне там тепло. В мамкином животе. Очень.
- Однозначно,  рациональнее быть человеком рациональным.   А комфортнее в мамкином животе. Кроме всего ты, Марина,  неправильно формулируешь вопрос.- Заметил Фарцовщик.
- Это  точно.- Весомо опустил Торговец Связями.- Пришло время, когда надо рассчитывать каждый шаг и каждую копейку. Я вот больше не буду пятерки раздавать. А рубли   пока буду.
- О чем же мы говорили, а?- беспокойно спросила Маринка. - А  вот и Славка!
Еще один поэт, выпускник Литинститута, пробирался к ним с чашкой кофе.
- Стулья уносят! Всякие бездарности. Придержите пару стульев!  Сейчас  еще придет  Старый.
-Белка! - сначала весело воскликнул  Сиреневый поэт Слава, но увидел бледность ее щек, потухшие глаза,  и ему стало стыдно за  то, что умер Александров, а не он. - Белочка, как ты?
-Стираю память неотступной думой – скорей - дотла!...А там по ветру прах! И снова с непреложностью угрюмой гляжу туда, где все чернее мрак…
-Ну, что ты, Белочка! - сочувственно зашептал   Сиреневый поэт. - Ну, милая…  Ты просто  до сих пор  не знала  еще, что такое горе!  А в горе друзья нужны и важны. Друзья помогут пережить горе. Они вот так будут куражиться, трепаться  ни о чем  и  обо всем. И тебе станет легче, правда?
-Человек сложен.- Многозначительно сказал Боря.- Я тоже сложен? Из чего я сложен?
-Из ненависти и доброты.- Подсказала Маринка.
-Я сам собою весь исхожен, до слепоты, до тошноты.
-Не суесловь! -  остановил Борю Пенсик.-  Душа твоя и лживинкою мается,  и  с каждым разом боль твоя шагренево сжимается.
-Маринка, не уклоняйся от вопросов. Как ты думаешь изменить свою жизнь?   Я вот -  Фарцовщик. Как спекулировал  шмотками, так и буду вам их продавать. Может, магазин открою. Может,  даже бренд какой-нибудь, слова -то мы какие теперь выучили! Ну,  вроде «Лакосты» буду продавать. Разве это не рационально?  А, Белка? И разбогатею. Майки и колбаса всегда востребованы.  Я-то могу стихи  и не писать. А если твои стихи  станут никому не нужны, что ты будешь делать?
-Никому-никому? -  Маринка не хотела этому поверить, у нее даже мурашки на коже выступили.
-Ну, почти никому. Книжку же издать надо, потратить на нее бумагу, потом продать. Вон,  Боре, редактору,  платить зарплату надо? Надо. А если не до книжек будет? А только до колбасы. И хлеба для некоторых.
-Я умру. Лягу однажды  и не проснусь. - Она произнесла это настолько убежденно, что Пенсионер нервно засмеялся.
-А я не хочу умирать! Не хочу! - закричал Боря.- Жить так прекрасно!
- А прекрасно жить еще лучше! - заметил Торговец, поглядев на свои дорогие часы.
-А вы на моих поминках блины будете есть.- Печально сказала Маринка. - И читать мои стихи! Обещаете?
-Блины! Я люблю блины, очень! Очень! Но жить я люблю больше.
-Потому что ты плохой казах. -  Сказал Пенсионер.
-И свинину ты ешь, я знаю. Я видела. На дне рождения у Сиреневого  ел с большим аппетитом. - Разоблачила его Маринка.
- У этого козла на дне рождении  был бешник из свинины! О, Аллах, какая пошлость! -  взревел Колыбек. - Ты прав, Пенсик, плохой он казах, поэтому и Ауэзова променял на итальяшек.
- Спасибо, друзья, поддержали! Мне простительно - я полукровка. Меня мама с детства к блинам приучила. Свинину ем. Вкусное мясо. Конечно, хуже конины, признаю. А глумления над итальянской культурой  не  потерплю. - Боря рванулся, перевернул стул, и не забыв книжку о жизни Паганини, оскорбленно удалился в свое издательство. Обеденный перерыв все равно закончился.
-Жалко мне тебя, Энциклопедист! - прокричал ему вслед Пенсионер, тоже полукровка. - У тебя короткое дыхание! Дыши глубже!
Опять помолчали. Маринка посмотрела на облезшие дешевые часики.
- Пора. Великий работу дал. Новую книгу буду печатать.  Стихотворение мира! -  произнесла несколько высокопарно. Поправила складки юбочки, выпрямила спину. Поплыла из решетчатой двери, старомодная и томная, понесла свою гордую голову, опушенную русыми волосами.
- Да, пропадает девка. - Сочувственно вздохнул добрый  Фарцовщик. Они все  имели  счастливое свойство легко переключаться с предмета на предмет.
- И я ведь ей поверил. Ляжет и умрет без разрешенья. Дура.
-Правда? Ты так думаешь? - спросил Славка.
-Ответить вам сегодня, в тот же час, пока в сознании гнездятся чувства, и ночь еще жива в движенье глаз, и образ ваш необъясним, как сгусток…
Славка торопливо разорвал сигаретную обертку.
-Дальше, Пенсик!.. Дальше… Я пишу…
-Летучей мышью, каплей в темноту вы канули.… Лишь в небе опустелом стихотворения неясный ультразвук вибрировал  высокой нитью… Бел – ла-а! - наконец, выдохнул Пенсионер.
 Вообще-то его звали Марат.
-По-моему хорошо! - одобрил Колыбек.- Белка, это для тебя.
Белла печально улыбнулась.
-Не дурно.- Отозвался Торговец  сдержанно. - Только у Великого  уже было про  Беллу.
-Жизнь  каждого Великого  освещает в юности своя Белла-Красота. Сказал бы отсутствующий сейчас Борян. - Произнес Сиреневый  с легким пафосом, свойственным  его романтическому духу.
Пенсионер заерничал, замахал руками.
- Не спешите рубить мою речь хворостинкой. Я смогу, я сумею из мрака восстать.- Пообещал. - Хотя  вовсе  не претендую на звание второго Великого Поэта. У этого города уже есть свой  Великий.
-Да куда уж вам, словоблудам да рифмоплетам! -  недоговорил, поднимаясь, Торговец.- Мне, кстати,  к нему пора.
- Скатертью дорожка.- Бросил ему вслед  Марат  без сожаления.

                ХХХ
Ночью Белле снова не спалось, и все казалось,  из-за окна звала Албасты:
-Белл-а-а!
«Тесно моей грустной песне.…Устала я бродить вокруг темного озера, улетела последняя пара птиц на рассвете. С кем разделю одиночество? - пела Албасты, причесывая гребнем желтые волосы.- Сколько лун сменилось в небе, не пересчитать. Сколько трав степных сгорело - не пересчитать. Только я одна с собою, утолить печаль мне не с кем, не с кем с горем поделиться. Песня выжгла сердце мне до тла».
Долго еще пела гурия, сидя под старой яблоней.

5
Утро взорвалось золотой скорлупкой. Белка проснулась. Память ее была пуста, сердце мертво. Вдалеке звенели трамваи, струилась вода в арыках. Сад пахнул в окно живой томительной радостью, и это было как причастие, сердце вздрогнуло, забилось в счастливом знании заботы о сыне. Тепло потекло по ее венам,   и мрамор холодного тела стал оживать. Она ощутила тревожно бьющийся пульс и приложила свои пальцы со слегка загнутыми ногтями к вискам, чтобы и там ощутить живое биение крови. Женька  дожидался ее, чтобы отправиться купаться, как она уже два дня  ему обещала. Но она медлила, что-то разглядывала под яблоней, а он злился от нетерпения.
Под старой яблоней на влажной земле были четко отпечатаны следы копыт. Аккуратненькие, похожие на жеребячьи.
-Ма! - требовательно звал сын, пошли…Ну, пошли!
-Ма!  - крикнула она матери, в конце сада наполнявшей бочку водой.- У Нины Петровны есть коза?
-Откуда? Собака у нее одна.
-Ма! Я один уйду!- пригрозил Женька.
Наконец, они отправились через сад, через заднюю калитку, выходящую в рощу,  через рощу к БАКам. Хорошо это или плохо БАКи - она не успела составить себе мнения. Последние два года, когда исключительно все жители огромнейшей страны перестали выбрасывать периодику, устроив чуть ли не в каждой пятой квартире читальню по актуальной проблематике, -  это в то время когда перестройка набирала силу, и стало можно говорить просто обо всем… И  многие журналисты, сидевшие сиднем годы, как Ильи Муромцы поднялись и бросились в бой, на взлет, снимая с себя прилипчивую шелуху  устаревших штампов, доставшихся им от родной эпохи, как родинки от матери,  - она, занятая своими  тайными переживаниями, с усмешкой смотрела на читателей  газет и всевозможной беллетристики, всплывшей на поверхность воды элементарным дерьмом.
Не потому что не верила новому. Она была из верящих,  она   очень хотела верить. Она  была в юности  энтузиасткой и максималисткой, но,  повзрослев, поняла главное - она женщина. Еще она поняла,  мыслящий человек способен слишком остро ощущать огромность мира. Необходимо  вступить  с ним в диалог, а не завоевывать его вершины. С просторов Вселенной  могут говорить только гении. Они не боятся сокрушительной силы Мира,  потому что  выполняют некую миссию. Свыше.
Рядовой же человек имеет только  защиту дома и любви. Она ясно видела и понимала:  те,  кто не создали дома, не научились любить  - превратились в  человеческий мусор. Она поняла это и испугалась.
БАКи она любила особой любовью. Песок, солнце и холодная вода, сбегавшая в этот рукотворный канал с гор с детства рождали в ней ощущение праздника жизни, бесконечного лета.
Было раннее утро, оба берега  канала сияли желтизной сусального золота. Тяжелая вода платиново светилась в лучах поднявшегося уже высоко солнца. На берегу еще было пустынно, и только посредине  канала плыл одинокий пловец, сильно и красиво рассекая телом холодную воду. Она залюбовалась им, ведь кое-что в плавании она понимала. Хотя бы теоретически.
Женька  с криком  бросился в воду с разбегу, а она не спешно разделась, расстелила старое покрывало и легла. Холодной воды она боялась, а плавать так и не научилась, несмотря на старания мужа-чемпиона. Вскоре солнце проникло в каждую клеточку тела. Тело пило желтый напиток жадно, как раньше, в юности, не пресыщаясь. Желтые блики ласкали прикрытые веки – она задремала. И снова, издали послышалась тоскливая песня Албасты:
«О, сестра, устала я бродить в заколдованном кругу. Птицы улетели, последние птицы. Нет больше любви, розовых метелей. Лето пройдет, саван снега покроет мое озеро – уйду на дно его спать долгим сном, не утолив своей печали. Что мне отдать за счастье, короткое счастье стать земной женщиной, сестра? На несколько минут! Все чем владею, бери! Уступи счастье трех минут, сестра! Уступи! Сыном твоим заклинаю, о, счастливая… Знаю, не хочешь ничего от меня. Тогда дам тебе то, что невозможно – устрою свидание с Чародеем, долгое свидание. Уступи счастье трех минут сестра…»
И она сдалась, поняла, что сдалась, раз сыном заклинала степная гурия, манила Германом.
«Жалко мне тебя, Албасты. Бери, что просишь, и дай, что обещаешь».

Албасты открыла глаза и, приподняв голову, долго, хищно смотрела на высокого раскосого батыра.
-Ты очень красивый.- Проговорила она  низким хрипловатым голосом. - Я таких раньше не видела.- Вскинулась и, встав на колени, припала к его сильным ногам. Ее пальцы  с отполированными, слегка загнутыми ногтями процарапали его бедра. Он замер, изумленный кошачьей грацией женщины. Ему было больно, но  он с любопытством разглядывал свежие царапины. Она рассматривал его не с меньшим любопытством. Как игрушку, словно дикарка. Было что-то звериное в ее короткой иступленной ласке, с какой она приникла к нему, в ее горящих глазах и обнаженности.
-Тебя,  наверное, любят женщины.- Сказала она и снова  процарапала  его грудь.
-Нет!- вскричал он. - Не знаю почему, нет! Не любят!
-Я знаю одного Чародея…  Он умер, но его любила самая прекрасная женщина из всех, кого ты видел на этом свете. Он был старый, но она его любила.
-Он был Чародей! А я кто? -  снова отчаянно вскричал он, словно куда-то увлекаемый.- Кто я - скажи! Ни дрянь, ни слабак, ни подонок…
-Ты настоящий мужчина. - Сказала она, глядя на него снизу вверх и так сияя глазами, что ему захотелось зажмуриться.- Но не каждый настоящий мужчина Чародей. - Он почувствовал, как ее ногти хищно вонзились в его щиколотки.- Хочешь стать Чародеем? Хочешь, чтобы тебя любила самая прекрасная женщина?
-Хочу! Хочу!.. Очень!..
-Отдашь мне печень? - не то она шутила, не то серьезно произнесла странную фразу.
-Отдам! Все отдам. Ради любви прекрасной женщины.  - Сказал он, и вдруг успокоился.
Он видел, как она подняла свою руку и медленно приблизила ее к правому подреберью, в следующую секунду ногти ее металлически сверкнули. Невероятная боль взорвала его, он охнул и перегнулся. Краем глаза он продолжал видеть, как она отстранилась, улыбка странная скользнула по ее  чувственным губам. Легко перевернулась, снова легла на спину, раскинула руки и закрыла глаза.
Он с ужасом продолжал смотреть на нее -  хищное выражение постепенно смягчалось. И боялся, и снова хотел, чтобы глаза эти опять открылись грозно, не по-человечьи.
-Черт! Нельзя долго смотреть  на красивых женщин. - Сказал он себе.  - Голова от этого кружится, и чудиться черт знает что!
-Мама! Ты спишь, что ли! - закричал, выбегая из воды, мальчик.- Сгоришь ведь!
Она открыла глаза, полные неги и материнской  нежности, некоторое время с улыбкой смотрела на бегущего от воды сына, потом перевела взгляд на стоящего рядом человека.
-Что с вами? Вы же весь в крови… Где это вас так угораздило?!

                ХХХ
Безделье, в котором она третий день пребывала, вынуждало к воспоминаниям. День катил свое огненное колесо неспешно, жара вознамерилась задушить город – у автоматов с водой выстраивались небывалые очереди, и квас в бочках не успевал закисать.
Она  возилась в саду или в доме, где прошло ее детство. Она уже все поправила в нем на свой вкус. Делала она это в каждый свой приезд, зная, что через какое-то время мать переделает все по- своему - неудобно, не модно, не красиво.
Она отругала мать за беспорядок, выражающийся, прежде всего в смещении вещей, которые по неким  не прописанным законам должны всегда, незыблемо находиться только на своих местах. Она знала, что мать из трудно перевоспитуемых. Но она  продолжала с упорством прививать ей свои навыки. Она прятала в специальную шкатулку квитанции за газ и требовала, чтобы Лидия Сергеевна ни в коем случае не совала эти квитанции в хрустальные вазы. Она достала из серванта серебряные приборы. Разве серебро не предназначено для каждодневного пользования, если оно есть? А домашние тапочки, халат, ночные рубашки, она постоянно покупала их для матери. Где они? Почему спрятаны про запас? Почему у порога валяются  тапочки, похожие на больничные? Вон, их в сарай, а то и в мусорный бак.
Со вчерашнего дня в доме Белкины порядки, и Лидия Сергеевна находится в состоянии измененного сознания. Она с новой прической, в маникюре и педикюре, которые сотворила ей дочь, очнувшись от  своего летаргического сна после посещения  своих друзей. Лидия Сергеевна помолодела на десять лет, но она никак не поймет, радоваться ей или ссориться с дочерью. Все не по  ее разумению  теперь.  А  по Белкиному. Соседи уже поняли, что приехала из Москвы дочь по одному внешнему виду хозяйки. Лидия Сергеевна уговаривает себя, про себя, конечно, что через несколько дней она смирится со своими всеми утратами, и привыкнет к тем вещам, которые надела на нее дочь.
Ей хочется о многом поговорить, но  пока она  не решается. Она понимает, что Белкина активность как нельзя кстати сейчас. Не лежать же на кровати и не страдать по ушедшему Александрову. Она словно и не очень понимает, что Александрова уже нет на этом свете.  Она  словно ждет его прихода. Суетится по дому, но вид ее печален и неприступен. Матери хочется утешить ее, да только  она знает  - Белка не из того племени, чтоб ее утешали, а ее материнский опыт вовсе ей не нужен, как устаревший. Порой на мраморном побледневшем Белкином лице мелькает выражение тихой мечтательности, какое запомнила  мать с детства. Именно это выражение более всего пугает Лидию Сергеевну. О чем она мечтает? О чем можно мечтать, когда умер Александров?
Можно ли вылечить душеное смятение уборкой в доме? Нет, не знает этого старая учительница. О смерти мужа она вспоминала всегда в мельчайших подробностях, спокойно.
Но однажды, лежа в одиночестве, в темноте своего дома, вспоминая о муже, ей вдруг пришло в голову, что если и любила она его, то коротким дыханием, не всепоглощающей, она даже вздрогнула от пришедшего на ум слова,- нет, не всепоглощающей любовью. Разум признал и тайна перестала быть тайной. Вот что случилось с Лидией Сергеевной, учительницей физики и Белкиной матерью той одинокой и темной ночью.
А у дочери все было по-другому. Было. А будет ли еще? Неужто и ей суждены одни страдания? Что это за страдания такие по мужчине, Лидия Сергеевна представляла смутно. Ей  не суждено было их испытать. Ее больше устраивало, что брак дочери зиждется на прочной основе - ребенок, материальность, совместная жизнь, карьера мужа. Это было ей  понятно. Она с первого взгляда поняла, что не любит Белка Сашу. Но ведь  дочь ее не первая и не последняя женщина, которая выходит замуж, чтобы жизнь продолжалась по всем известным людям  законам!
Сердце ее совсем разболелось от жары и от томительных переживаний за Белку. Поплакала бы,- уже с раздражением думала она, украдкой наблюдая за окаменевшей дочерью. Она знала законы элементарной физики и никогда не была пьяна. Ей не суждено было опьянеть ни от счастья, ни от горя.
Но Белка не плакала. Ее слез  мать совсем не помнила, только эта печальная сосредоточенность на чистом лице, как и много лет назад, когда ей выпала доля любить человека много старше ее, и теперь, когда она потеряла его уже навсегда.
-А помнишь Наталью Васильевну, географичку?-  хочет отвлечь Лидия Сергеевна.
-Помню, блондинка такая, маленькая.
-Так  представь, завели они с мужем на балконе  курочку и петуха.  Кукарекает теперь петушок с четырех утра. И где? На центральной площади города. Чудеса да и только!
-Одиноко им. У тебя Дик, а у них курочка и петушок.
Белка все могла объяснить.
Лидия Петровна вздохнула.
-Объяснить-то можно. Только как это одиночество избыть?
-У некоторых это фатально.
- Нет, не понимаю! - от неприятия  этой неисправимости   на щеках Лидии Сергеевны выступают розовые пятна.- Что же вы умные такие и безнадежные?
-А мы аккуисты. - усмехается дочь. Наша философия называется акку-изм! Прав  Пенсик, прав!
-Ну, объясни мне, дурехе, непросвещенной  и старой…
- Сложно это,  мама, но я попробую. Живут на свете люди. Они не подлы и не доброхоты, они в меру хороши собой и в меру талантливы. Но внутри у них постоянно что-то не ладится. Присутствует постоянное неудовлетворение. Сказать, чтобы их кто-то обманывал  - нельзя. Чтобы их игнорировали, обходили должностями, почетом - тоже  нельзя. Но внутри  себя они постоянно ощущают некую-то  тоскливую  неудовлетворенность. Хотя с позиции других  живут нормальной жизнью. И даже  имеют гораздо больше благ, чем некоторые. А вот им тягостно, маятно, скучно повторять чужие слова, делать никому не нужную работу,   смотреть на то, что давно  опостылело. И вот тогда, эти люди, аккуисты,  доходят до какой-то толчки кипения…Они или гибнут… или  начинают жить иллюзией нормального, как у всех быта – жена, стенка, богемский хрустать,  желанная поездка за границу…
-Про мещанство ты говоришь, что ли?
- Нет, я не говорю что это плохо! Мещанин – это же целая эпоха развития.  Достаток  определяет достоинство каждого - материальный достаток, возможности. И  тогда уже мещанство,  бери выше, -  превращается в  культуру. Мне трудно это выразить, мама…
-Ничего, я постараюсь понять, дочка.
- Лучше быть безумным со всеми, чем разумным в одиночку. Но привязанности  становятся ложными - и жена, с которой спать он не может, а подчас брезгует ею, ребенок, который почти ему не знаком. Более всего эти люди ценят свободу.
-Аккуисты?
- Ну, да. Устремления их становятся  честолюбивы, а к какой цели они направлены, если спросить, они не знают. При этом говорят много умного. Они  образованы. Но объяснить себя, свое поколение, свое время,  навряд ли смогут. И в этом их трагедия.
-Почему же трагедия?
-Они воспитаны на чужих мыслях  и действуют они не своим умом. За них все кто-то уже решил.
-Погоди…- перебивает ее  мать.- Но ведь  я - человек   старшего поколения. А разве я знаю, чего  хочу?  И вовсе человеку не обязательно это знать! За нас тоже решали!
-Обязательно надо знать!
-Порой человек живет бессознательно правильно. И между тем выполняет свое предназначенье.
- А разве мы делаем  что-либо бессознательно?  Ваши идеи устарели. А новых пока нет. И даже если они появятся  вместе с этой перестройкой, мы не успеем их воплотить. Времени у нас не хватит.  Скорее, все жизненные силы уйдут на выживание, приспособление к новой системе.   А если еще нет любви, мама! Как же страшна может быть такая жизнь!
- Ну, вот она опять про любовь!
  -Наверное, наше поколение станет заложниками перестройки.
-Но эта философия не для тебя, дочка! Она -  для слабых. А ты у меня сильная. Чудно все же. Я всю жизнь преподавала физику. Там все ясно и понятно. А у вас, гуманитариев, нет  конкретных законов, оттого вы и мучаетесь.
- Законы есть.  Но проблема в том, что каждый гуманитарий открывает их сам.
                ХХХ
Она явно отказывалась сегодня от чашки кофе с часу до трех. В три « Акку» закрывали на обед. Аккуисты снимались с  любимого места и начинали  бесцельно передвигаться  по городу,  чтобы через полтора-два часа вернуться сюда снова.
  Всем ее существом овладела нега, хотелось лежать в прохладной постели,  и думать о Германе. Он просто уехал… - хотелось так думать. Надо только подождать. И тогда долгожданная встреча станет счастливейшей.

                6
Она потревожила его два года назад.
-Это я. Здравствуй, любовь моя! - произнесла она в телефонную трубку, как можно беспечнее. И тут же ощутила, как он задохнулся на том конце провода. Оттого и молчал так долго. А она терпеливо ждала.- Молчишь? Или ты был уверен, что я  все эти годы  жила на Луне, которая не имеет  связи с Алма-Атой?
-Я рад, очень рад…- наконец, отозвался. Она осязаемо ощущала, как он пытался  подавить в себе  волнение, которое испытывала  и   она сама - сердце бухало.
-Я-то твой голос слышу едва не каждое утро. Не надоели тебе твои гектары, привесы, намолоты? - все же она оставалась собой, это было в ее манере, неизжитой, слегка ерничать. Впрочем, он прекрасно это знал, и также знал, что скрывается за этим.
-Нет. - Односложно ответил он.
-Молодец.- Похвалила. - Верен профессии.
-Призванию.- Поправил он.
-Да, конечно. Я действительно тебя слушаю все эти годы… все эти долгие годы я слушаю радио, ловлю  любую информацию из Казахстана, и когда ты говоришь, я вижу, вижу степь…  как идут комбайны … вижу березовые колки, изумительную весеннюю зелень наших посевных, вижу пашню черные, вывернутые….жирные,  гумусные  пласты и хриплый  рокот К-700..
-Правда? -  не поверил он.
-Нет, я придуриваюсь! Просто мне нечего делать! Я звоню тебе в  9 утра, когда ты едва переступил порог своего кабинета.  Я   только что слушала твой репортаж  из Селетинского района. Помнишь,- она  сделала паузу,  -  мы с  тобой  ночью танцевали на  такыре у нашего  черного озера? Под луной. А звезды перемигивались и смеялись над нами?
Он долго молчал, и молчание это снова взорвало ее, и она закричала в трубку, задыхаясь от обиды и злости:
-Так значит, не помнишь! Не хочешь помнить! Чтобы жить дальше ты не хочешь помнить! Да? Но я,  живу по Тарковскому,  помнишь, значит,  живешь! У меня не получается по-другому! Молчи, молчи! Я исчезну еще на  восемь лет. А через восемь лет, ты будешь совсем старый и даже мне  не нужный. Я поздравлю тебя с пенсионным возрастом и подарю тебе тетрадку, чтобы ты принялся за мемуары о надоях и привесах, о знаменитых комбайнерах вроде  безногого Лени Картаузова,  о  рекордах  и существовании которого к тому времени просто забудут…
-Угомонись! Ну, угомонись же.- Попросил он. - Ты все такая же.
-Наивная? - захохотала она - Наивная! Как бы не так!
-Злючка.
-Ну, да злая я стала. - Согласилась она.- Из-за тебя. -  И вдруг сказала совершенно неожиданное для самой себя.
-Завтра в час в «Аккушке». Я буду ждать тебя.
Впереди были почти сутки. Она ощущала счастливейше смятение. Господи, прости меня, но я его люблю!  Люблю так, что мне хочется кричать об этом!
Как  она  будет лететь  из Москвы до Алма-Аты,  даже  не представляла.

ХХХ
Он издали узнал ее бронзовые волосы, распущенные по плечам, как и восемь лет назад. Она сидела спиной к нему, в окружении людей, которых он  хорошо знал и со многими общался, хотя  не был завсегдатаем  «Аккушки». Остановился за ее спиной и по замершим плечам понял, она почувствовала его присутствие. Тогда он положил руку на ее обнаженное плечо, с которого кокетливо спустилась бирюзовая бретелька. Она повернула головку, как и много лет назад. На  ее милом лице сияло  выражение счастья.
Лишних стульев  не было. Пенсионер уступил ему свой. Он сел  напротив,  стал молча и неотрывно смотреть, узнавая и не узнавая в холеном, мраморном лице этой красивой женщины черты той девочки, которую  любил до сих пор  скрытно и  безумно. Все было так и не так. Что-то просвечивало через кожу, что-то такое сияло в карих удлиненных карандашом глазах, чего он не смог сразу понять, и объяснить одним превращением  во взрослую женщину.
-Честно говоря, я бы хотел, чтобы ты постарела и плохо выглядела.- Наконец, хрипловато произнес он.
Она  заливисто захохотала и вместе с ней взорвалась  вся компания: Пенсионер, Поэт Сиреневый, Старый Поэт, Марина два года назад еще не Старая Дева, Боря-Энциклопедист и Фарцовщик,  Жора Пескун, Розочка Бордий, Золотая Рыбка и е муж Актер.  Все те же, за  исключением некоторых.
-Это Белка постареет! - вскричал  Сиреневый поэт.- Ты – эгоист, Александров! Нет, нет! Никогда этого не случится! Я не хочу славы и денег, но никогда, слышишь, никогда Белка не постареет. Никогда эта женщина не превратиться в старую хозяйственную сумку, похожую на чью-то  жену! Белка, за тебя родная! -  Он извлек из-под стола початую бутылку коньяка, оторвал  зубами пробку и стал  наливать  всем в кофейные чашки.
-Белла, ты не одурманена ароматом падающих на тебя роз?- игриво  проворковала Маринка.
Он до боли сжал ее руку.
-Твои розы в моей машине.  И коньяк, и…
-Сбегаем.- Прошептала Белка. Они  по-английски удалились под вздохи, обзавидовавшейся  Маринки и   привычный треп аккуистов,  время от времени сменяющийся великолепными стихотворными строчками.  Все возвращалось на круги своя. Неужели это было единственной правдой, в которую они верили все эти годы?
-Я постарел.- Сказал он ни то виновато, ни то с сожалением, когда они сели в его машину, припаркованную у здания Союза Писателей.
-Нет! Нет, нет! Тебе всегда будет от 35 до 40. Роскошный возраст! Представляешь, как тебе повезло!
-Повезло.- С  улыбкой согласился он. Его жестко очерченные губы вздрогнули и исказились в некой гримасе. Он был по-прежнему строен, смугл лицом, и глаза его блестели остро, особенно левый, с едва заметной косинкой. Этого мало кто замечал, но она знала. И волосы его были по -прежнему густы и темны, только виски начали седеть, да усталость лежала под глазами, она чувствовалась даже в движениях его невысокого  плотно скроенного тела.
-Ну, расскажи, расскажи. Как жил? Что нажил? - спрашивала она, качая его руку в своей, заглядывая в глаза, как прежде.
-Может, что-то и нажил… Обиды, болезни. Обид, точно сундук накопил. Хочу зарыть его ночью в степи, они ведь никому не нужны, правда?
Она кивнула.
-И ты ссоришься со всеми до сих пор, да?  По-прежнему?
-Еще хуже. Меня уже называют маразматиком.
-А работа?
-Что работа? Любимый маразм. Я застыл в ней, как  комар в янтарной капле. И рад бы выбраться да не могу. Оказывается, я больше ничего не умею.
-Неправда. Ты умный, ты очень умный, ты просто гениальный в радиожурналистике. Сегодня открываются тысячи способов зарабатывать деньги, не выходя из квартиры или из кабинета. Поэтому все впереди.
- Вот уж не знаю, чего ждать завтра!
-А завтра я буду с тобой. Мы с тобой сегодня не расстанемся, и завтра. Хорошо?
-Ты с ума сошла! - воскликнул он.- Зачем? Зачем ты меня тревожишь. Зачем тебе это? У тебя ведь все нормально! У тебя ребенок, муж, Москва!
-Значит, не нормально! -  сказала она, еще крепче сжимая его руку.- Не нормально, если я прилетела к тебе. Ни к матери, ни друзьям… к тебе. Вчера я даже не знала этого. Но когда решилась позвонить тебе, поняла, что должна увидеть тебя.… Иначе я с ума сойду! -   И вдруг обильные слезы полились из ее глаз.
Он прижал ее к себе, его трясло, дрожали его губы, руки, бухало сердце. Все вернулось, снова  сладостная боль заполнила все его существо. Он любит, он любим, остальное, просто перестало существовать.

                7
Вечер набросил свой темный платок. От земли в прохладу вечерней зари дохнуло теплой травою. Запахло  будущими знаменитыми яблоками.  Они зрели, поднимались из недр деревьев, чтобы  увидеть солнце,  дождевую тучу. И она поняла, вот так, на закате, умер он, Герман Александров, умер, умер.
Ах, как в конце  апреля хорош этот неспешный город, раскрывающий разом миллиарды клейких листочков! Мокрые от росы заборы слободок, тоже мнили себя деревьями. Напрягали свою древесную плоть, внюхиваясь в запахи колобродящих лип и тополей,  Алма-Атинской весною, даже они, спиленные Бог весть когда, разрезанные на пилораме, прощали людям свершенное святотатство - потому что цвела алма-атинская  весна! Люди смутно  ощущали вину перед деревьями. И, вынеся  на улицу ведра с краской, торжественно обмакивали в нее кисть, год простоявшую в ацетоне. Волнуясь, словно писали заветную картину, закрашивали свои заборы яркой зеленью.
Полная луна срезанным яблоком поднялась над крышей,   и томительно стало обитателям деревянных алма-атинских переулков. В сад потянуло, в темноту,  захотелось  глянуть в многоглазое небо. Тихо покачиваясь, лежала она в гамаке, запрокинув голову к звездам, узнавая их как старых знакомых.
Но Дик уже давно надрывался лаем,  она вынуждена была оставить свое ленивое занятие, - нехотя пошла к воротам. Она была уверена, что прикатил Пенсионер, чтобы спасти ее  от горя.
Милый,  милый, Пенсик! Сердце ее преисполнилось благодарности.  Однако в воротах стоял тот человек, который  на БАКах утром  напоролся на что-то острое. Он летел с ними  из Москвы, а на стоянке такси в аэропорту напросился в попутчики.
 Она  с удивлением  заглянула в его раскосые глаза.
-Меня зовут Нуржан.- сказал он.- Ведь мы до сих пор с вами не познакомились.
Взгляд ее был по-прежнему удивлен. Она не проявила к нему   интереса, даже  по поводу  его появления в этот вечерний час.
Он взялся за щеколду рукой, на которой  были видны царапины, боясь, что она, попросту, захлопнет калитку.
-И что?.. - наконец, спросила она.
-Я… пришел к вам…- растерянно проговорил он.- Потому что не мог не придти.
-Мне все это давно надоело. - Произнесла она устало.- Я ведь девушка не первой молодости.
-Но и я не мальчик! - воскликнул он.- И наверняка старше вас.
Она усмехнулась, покачала головой. Это страшно удручило его, он испугался потерять едва возникшую нить разговора, который  мог и  должен  был превратиться в диалог. Ведь им было о чем поговорить. А ему что сказать ей.
-Мужчине желательно быть старше женщины. Хотя бы немного. - Сказал он, томительно вглядываясь в ее белеющее в полутьме лицо, ища в нем если не интереса, то хотя бы вежливого внимания.
-В этом случае у него есть преимущества? - вяло спросила она.
-Не знаю. - Он  совсем  растерялся. - Нам почему-то трудно говорить.
-Сейчас вы скажите, что с умными женщинами всегда трудно говорить.
-Нет, не скажу! Нет!  - торопливо воскликнул он, отступая в темноту.- Я просто хотел вас видеть.
-Всего-то!- язвительно произнесла она. Но теперь он увидел в ее глазах вспыхнувший интерес. И увидев его, сделал еще один шаг в темноту.
-Да, всего лишь…
-Вы сказали, вас зовут Нуржан. Свет души, если не ошибаюсь.
-Так меня назвал дед.
-А меня мама назвала. -  Она вдруг тихо засмеялась.- Пышно ужасно. Я даже стесняюсь иногда. Поэтому не люблю, когда меня называют Изабеллой. Лучше просто - Белка. Белка песенки поет, и орешки все грызет.
Он кивнул со своей дистанции, и она увидела, как в его зеленых глазах отразились две знакомые звезды.
-Женька спит? -  спросил он.
-Давно. Он к ночи падает. Здесь есть, где побегать. Это не Москва.  - С улыбкой, преобразившей ее лицо, ответила она. И  тогда он сделал шаг навстречу.
-Белочка, поедем сейчас в горы!  - вдруг ляпнул, и тут же пожалел, но было уже поздно.
-Сейчас?
-А у вас там, под кустом, припрятана бутылка Шампанского и цветы? - не то кокетливо, не то, издеваясь, спросила она.
-Где? В горах? В горах нет. А дома есть.- Вконец  растерялся он.
-Тогда зачем ехать в горы? Поедемте сразу к вам. Жены дома нет?
-Ее вообще нет. Я разведен. Давно уже.
-Бедный!
-Да не бедный я!
-Так если жены нет и в помине, поедем сразу к вам домой! - он не понимал, издевается она или говорит серьезно.
-Если вы хотите…
-Хочу. -  Неожиданно просто сказала она.- Где же ваша  машина?
-За углом.
-Ну, так идите к машине. Я приду. Переоденусь и приду.
Сердце  его бешено колотилось. « Разыгрывает ведь, как утром. Она такая странная. И не придет». Но другого пути не было. Щелкнула за ней калитка,  и он пошел к машине. Обыватели легли спать, оставив под порогом горящие лампочки. В темноте на скамейках хихикали влюбленные, повторяя, друг другу глупые- преглупые бессчетно проговоренные миллионами  уст слова. Ночь в деревянном переулке была наполнена звоном цепей, собачьим ворчаньем на полную луну и скрипом множества близких и далеких цикад. Скрип этот сейчас был безнадежен, совершенно безнадежен.
«Разыграла, не придет». - Повторял он себе, зная, что  утром снова примчится на БАКи, в надежде увидеть ее нестерпимые для взгляда глаза, и опять придет завтра вечером, заставив Дика захлебываться лаем.
Она появилась из темноты, когда он совсем отчаялся. Белое пятно выплыло, слилось с машиной, и о присутствии женщины говорил теперь терпкий запах духов, ударивший ему в голову.
Молча села,  расправила на коленях юбку, спросила:
-Вы где живете?
-На Фурманова.
- Понятно. - Хотя, что  ей было понятно,  ему было непонятно.  Никакие слова не приходили на ум, только у обоих по сумасшедшему бухало сердце. Так и ехали  молча. Внутри каждого происходила какая-то химия, кровь  ощутимо двигалась по главным  венам и кругам кровообращения,  подходила к печени, от нее двигалась к сердцу, сердце продвигало ее  к легким, там она наполнялась кислородом и  устремлялась дальше, в голову. Казалось, скорость движения крови  увеличилась, поэтому и  голова слегка кружилась.
 Город  под луной был черный,  деревья высились по краям улиц густой толпой, как сожженная бумага. На второй этаж в темном подъезде поднимались осторожно, ключ  в руке Нуржана  вошел в замочную скважину точно, как   его скальпель, который всегда делал точный и легкий разрез. Но когда  дверь за его спиной, как мышеловка захлопнулась, он почувствовал -  засосало под ложечкой. Ощущение было  странное, да и все происходящее  выглядело нереальным, хотя вот уже два дня он томительно мечтал об этом. Он находился в своей квартире, и знал здесь все на ощупь, но сейчас ему казалось, что  он очутился здесь впервые. Свет  лежал  на полу двумя полосами,  он шел  с двух сторон, из двух окон, образуя голубой крест. Белла  увидела его и легонько вскрикнула, прижалась к  своему спутнику, ее бронзовая головка  встала вровень с его плечом. Их глаза  встретились.
-А-а-х! -  задыхаясь, воскликнула она и стала торопливо расстегивать пуговицы на его рубашке.
Ее руки дрожали, виски невыносимо ныли, она не понимала, что делает, но совладать с собой не могла. Мелкими и быстрыми поцелуями она покрыла царапины на его  груди. Торопясь, словно их время было отмеряно, они сбрасывали с себя одежду. Он осознавал, что на этот раз,  его берет женщина, но  впервые,  дух соперничества не взыграл  в его  мужском сердце. Душа таинственным огнем запылала в их телах, соединившихся в одно.
«Прав австралийский фермер, в лунном свете плоть героична». - Успела она  подумать, проваливаясь куда-то, как в пропасть.

ХХХ
Однако повеяло холодом рассвета, и они проснулись на твердом своем ложе, объятье их было крепчайшим  и лица бледны. Она дрожала, с удивлением вглядываясь в его лицо с сомкнутыми и, искусанными губами. Они разомкнули объятье, и секунду помедля, вдруг разом расхохотались.
-Где Шампанское! Где, где мое Шампанское?! Где мои цветы! Ты обещал мне!.. - кричала она.
-Я выпрыгну в окно и оборву клумбу  с розами.
-Прыгай!
Он действительно ринулся к окну, и она опять хохотала, как сумасшедшая.
-Прыгай, только голым! И тебя заберет милиция. Может, сдадут в психушку.
Он очнулся.
-Ты очень умная. - Сказал он, снова обнимая ее. - Ты даже сейчас думаешь о последствиях. Значит, для тебя это не дурман?
-Дурман. - Выдохнула она, снова припадая к нему в своей неутоленной жажде.
Потухло утро, реальное городское утро, которое все ставит на  свои места  безжалостным светом. Но они и сейчас не имели к нему никакого отношения. Из дымки выплывали синие вершины гор, божьими коровками поползи наверх старенькие  красноперые трамвайчики, затопала канарейка на соседнем балконе, но они ничего не слышали. Они лежали в зарослях дурмана одурманенные. И треск будильника тоже долго продирался к ним сквозь бурьян. Он вскочил первым.
- Черт! На работу! Белка, мой отпуск кончился. -  Он подхватил ее,  перенес на кровать, укутал простыней.- Спи, милая. А я на работу. Я вырвусь, хорошо. Я обязательно вырвусь через пару часов.
Она почти ничего не слышала, закутываясь в простыню, проваливаясь в свой счастливый сон. А когда проснулась, увидела, что лежит на широкой кровати в чужой квартире и только запах кожи, пахнущей  водой и здоровьем, осязаемо висел в воздухе и убеждал, что это был не сон, один из тех, что ей снились совсем недавно… Человек, по имени Нуржан, полукровка, был всю ночь рядом с нею.
Солнце светило в глаза, приказывая встать, и она встала. Квартира состояла из трех комнат. Необходимый порядок  здесь был, но женской руки совсем не чувствовалось. Ей захотелось переставить все по-своему, и она это сделала легко, с удовольствием, получая удовольствие от каждого своего движения. Она нашла точное место множеству вещей, это была просто гимнастика вкуса. В кабинете  она увидела много семейных фотографий. Нуржана на  водных лыжах, его же в белом халате в окружении коллег.  Ага, значит он, врач. Его  - ребенком.   Он  с  отцом.  На плечах отца  дорогой золототканый чапан. Она увидела мать Нуржана, - миловидную русскую женщину, прижимающую  двух раскосых мальчиков с небольшой разницей в возрасте. Были еще фотографии. На одной Нуржан обнимал молодую женщину, почти девочку, растерянно глядящую в объектив. Она прижимала к груди запеленанного младенца. Перед тем как захлопнуть за собой дверь, Белла долго  стояла в прихожей у зеркала, уничтожая на лице выражение  счастливой одурманенности.
Подходя к дому, увидела Женьку, он гонял с мальчишками  мяч. И тут же подумала о Германе. И вспомнив о нем, вспомнила другое. Сон на берегу канала, Албасты, ее заклинание, ее обещание.
« У всякой самки одна расплата. Прости, родной».
 Со своей книжкой полки над кроватью, она взяла книгу и раскрыла ее наугад. « Мужчина взял тело женщины и научил ее бесстрашию. Губы женщины, прильнувшие к векам мужчины, признавались в чем-то сокровенном. Она почувствовала дрожь неуверенности в его бедрах после того, как ощутила его любовь и силу. И уже не могла исторгнуть из себя ту любовь, которой теперь наконец-то могла бы ответить ему, любовь всепоглощающую, как сон или смерть».

8
В «Аккушке» как всегда остро пахнет кофе. Почти как  в кофейнях Стамбула, увенчанного чалмами великолепной Айя-Софии,  так же остро и пряно пахнет в порту, где  толпятся разномастные, обласканные ветрами корабли. Но об этом мало кто из аккуистов знает, разве что по рассказам Бунина. А вот Птичка каждый год совершает свое путешествие, красивое, длиною в неделю от сказочной Александрии, в которой до сих пор ощущается присутствие ее великого создателя,  до   неприветливой  Одессы. Она ненавидит  Одессу за наглость, населяющих  этот знаменитый  город  таможенников, не поддающихся ее чарам. Потом она едет поездом  мимо  выбеленных хаток и дымящих труб каких-то заводов - гигантов через пол Украины  до Москвы. В Москве  мирно, все знакомо, здесь она училась в престижном институте, здесь встретила мужа.
  День - другой она отдыхает у Белки, но  ее сердце отчаянно   просит ветра и продолжения пути. Белкино, впрочем, тоже.  Белка помогает ей спихнуть шмотки  с турецкого Алтын базара начинающим звездам шоу бизнеса. У Белки всюду связи.  Ей  ничего не стоит организовать  для  Птички клиентов.  Опустевают тяжелые чемоданы, Птичка заполняет свои сумочки и кошельки деньгами, сразу же покупает   обратный авиабилет на  август   к мужу. И второй,  на ближайший рейс -  в свою любимую Алма-Ату.

-И глотают, и глотают этот кофий! Пьют, как воду! - ворчит уборщица, сгребая на алюминиевый столовский  поднос белые  пустые чашки с коричневыми разводами на дне.- Тьфу, ненормальные! Нельзя распивать и все тут! Сколь уж можно одно и тоже долдонить!
-Высокочтимая  гражданка!  -  Указательный палец  Старого поэта воткнут в  небо. - Вы позволяете себе вмешиваться в нашу творческую жизнь. А это, мягко, говоря, не корректно!
-Старый, а буровишь черти што! И што ты с  этим молодняком изголяешься!  Со внучатами бы гулял, книжки им читал. А-то ведь старичье пошло, еще чего хорошее про  себя думает. У тебя и образование, поди,  есть.
-Есть. А как же. Высшее. - Миролюбиво  соглашается Старый поэт.- У меня есть все. Я богат, как царь Кресс. У меня  комната, мои книги, мои стихи…
Старый поэт и сейчас  похож на моряка, морщинистое лицо его обветрено, худое  тело простреляно  шальными пулями   в самой  жестокой Сталинградской битве. Там, у морского пехотинца, остались друзья, и мысли его частенько приходят оттуда, и строки.
- За самый тяжкий серый понедельник, когда был болен и сидел без денег, за щи пустые и глоток вина, за все что было и не будет снова с осадком горьким пиршества земного, скажи спасибо жизни, старина.
-Не поймешь вас, умников.- Вздыхает уборщица, размахивая грязной, мокрой тряпкой, похожей на разорванные напополам трусы.
-Не обращайте внимания, тетя Глаша.- Советует Маринка.- Он со вчерашнего дня пьет.  И он хороший поэт. Правда-правда. -  Втолковывает  защитница  стихов, голубей и  поэтов. - Даже пьяный. Только теперь он еще и  старый…
-Вампир! Вампир он теперь! Вчера всю кровь из меня выпил  и все деньги выкачал. - Жалуется Пенсионер.- И где же эта  Белка? Хоть у нее денег занять.
-Дожились! - Восклицает тетя Глаша.- И в кого вы такие! На заводе  не робили,   а поробили  бы, дурь  и вышла б из вас.
Белки нет.
-Ну, вот что ей дома делать?- возмущается Пенсик.
-Я задыхаюсь от любви к жизни.  - Старый  не хочет слышать  глупую, ни черта не понимающую  в жизни  Глашу. - И как мне приятно жить в  таком задыхании! Вот от чего моя жизнь сквозь войну, неудачи, слезы есть все-таки наслаждение! 
-Я вас обожаю! Если бы вы были  лет на двадцать моложе - я бы- рискнула! -  Маринка просто светится от  проступившей в ней радости понимания.
-Маришка, ты меня растрогала! Ты настоящий друг!
 

Тетя Глаша уже второй круг сделала, собирая чашки, а Белка задерживается. Пенсионер не против выпить. Впрочем, он знает меру, не в пример Сиреневому или Старому. Старый  с бодуна, у Сиреневого нет денег, Маринка вообще  выучила только мелкие купюры. У нее и зарплата машинистки умещается в крошечном кошельке из дешевого текстиля.
Марат  нервничает, хоть бы кто с деньгами пришел! Поэтому появление Бори  становится событием первой половины этого  не очень хорошо  начавшегося дня, правда,  не перешедшего еще в более перспективную вторую.
-Борян, займи чирик. Пропадаем. Я мигом сгоняю за коньяком.
Боря молчаливо выкладывает деньги, идет за чашкой кофе.  Он не жадный, и не бедный. Почему-то деньги у Энциклопедиста водятся всегда. Хотя тратит  он их  не только на книжки и кофе. Он скроен ладно, но ощутимо хрупко. Носит дорогие вещи, которыми снабжает его друг- Фарцовщик. В любви ему не везет, хотя женщины заглядывают ему в рот и просят сказать что-нибудь певучее  по-итальянски. В руке  Бори  неизменная книга.
-Боренька,  что ты читаешь? - спрашивает Маринка.
- Патрик Уайт. Шикарно. Нобелевский лауреат.
Боря  умудряется читать даже в очереди, при этом  слышит всех и вся, и даже принимает участие в общих дискуссиях, не отрываясь от чтения. Поэтому Боря первым реагирует на   смех Белки, возникший еще на входе. Она появляется вместе с   Перелетной Птичкой - вожделенной мечтой многих  местных мужчин  и   страстно влюбленного в нее  Фарцовщика.
 Перелетная Птичка прилетает издалека, не то из Египта, не то из Сирии. Там она замужем, а здесь она отдыхает от египетской жары, показывает свою красоту, что-то потихоньку творит, совсем втихушку, а что именно  -  никто не знает. Деньги тратит немалые, гуляет, бездельничает, наслаждается  роскошным алма-атинским  летом в обществе  друзей и аккуистов. Дружит  с Адвокатом Вовчиком Бордием и его Розочкой - полукровкой, выкрашенной в блондинку, с Жорой Пескуном – кинорежиссером с «Казахфильма», и его Наташкой, богемной штучкой, перешивающей из  штор и занавесей кинотеатра, которым она руководит, безумно-вульгарные  наряды. Фарцовщик  плюется с досады. Он продает прекрасные модные вещи, которые сделали  бы Наташку просто красавицей. А она, эта Кукла Шнель - так он зовет ее,  режет и режет бархатные занавеси, угощаться которыми отказалась даже моль!
Когда в кафе входят Перелетная Птичка и Белка, у мужчин захватывает дух, а женщины передергивают оголенными плечами и зло вздыхают. Тут у них все чакры и закрываются от греха зависти. Хороши, уж больно хороши обе.
Они щебечут, блестя глазами и улыбками, серьги в их ушах игольчато сверкают, взмывают  в воздух  унизанные кольцами тонкие персты. У обеих роскошные рыжие волосы, ниспадающие долу, как у русалок.
Мужчины вскакивают, расшаркиваются, предлагают свои стулья.
-Если слона трудом уморят, он уйдет, разляжется в холодных водах. Мне без любви твоей ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени… - декламирует Старый Поэт, ощущая  полное удовлетворение от видения Лилии - Перелетной Птички. - Он целует ей пальчики  со старомодным сладострастием. Она позволяет. Старый безобиден и мил, стихи  его она тоже любит с детства.
-Запрещено!  - Кричит Сиреневый.- Виктор Андреевич, запрещено по уставу читать не наше!
- Футуристкое…Аккуисткое…Белое, мертвенное, обреченное племя людей. Вас сделали заложниками грядущего времени, имя которой перестройка! Или вы этого не понимаете? -  Он снова поднял вверх указующий перст и прочел в своей немного театральной манере:
- И когда, проплывая мимо, ночь поднимет Южный крест, Мы загрустим вдруг о наших любимых  из родных оставленных мест. Вот тогда и будет,  похоже, что оторванные от земли, с журавлями летим мы и тоже, курлыкаем, как журавли.
- Сильно, Виктор Андреевич! Странный вы сегодня. - Сочувствует Маринка. - Но все равно я вас обожаю!
Пенсионер возвращается с бутылкой молдавского  коньяка.
- Волколис закрылся от всех, пишет.- Таинственно сообщает Маринка. - Торопится. -  Она всегда  в курсе.  Как-никак в Писательском Союзе каждый день.
-Почему торопится? - спросила Белка, на лице которой  написано радостное смятение.  Пенсик моментально уловил это ее удивительное выражение.
-Надо торопиться. Теперь всем надо торопиться. - Неопределенно произнес  Старый.
Боря читает  Уайта и, кажется,  даже не замечает, что Марат вливает в чашки с кофе коньяк. Один хитрый Старый  всегда имеет в кармане пластмассовую рюмку.
-А Уайт никуда не торопится, сидит себе на ферме в своей  Австралии, породистых собак разводит, книжки пишет. Слушайте.
«Там, в искалеченном топором лесу, который еще не сжился со своим новым лицом, человек вскоре начал строить дом, вернее, хижину. Он приволакивал стволы и обтесывал. Не спеша. Он собирал щепки в груды. Так же грудились и дни. На вырубке, где работал человек, одно за другим начинались и заканчивались времена года. И если дни раздували в нем ярость, то месяцы ее приглушали, время в своем течении то  становилось осязаемым, то растворялось в ничто».
-Завидуешь, Борик?  Неужели и тебе хочется удрать от нас? - Спрашивает Птичка, играя колечком на указательном пальчике.
-Завидую. Я тоже собак люблю. Борзых, такс всяких…
-И  я завидую Уайту.- Говорит Белка.- Я тоже хочу жить в том доме посреди леса, доить коров на закате…
-Сдурела! - не понял  Сиреневый.
-Ничего не сдурела. Я в журналистике с сельского хозяйства начинала. С отелов и опоросов.
-Да не поверю! - Боря захлопывает книжку.- А ты поверишь, что я доить умею?  Да-да!..
-Ты? - Белка не хочет верить.
-Хватит, эстеты! Выпьем! - торопит  Сиреневый.
-Что-то случилось, Белка?- не выдерживает  Пенсионер, знающий все ее повадки.
-С чего ты взял?
-Да выглядишь ты как-то странно…
Белка вздыхает, понимая, что утром, у зеркала  так и не смогла уничтожить счастливое выражение.
-Странно…странно… - бормочет Марат.
-Оберегайте тайну от женщины и женщину от тайны.-  Заметил мудрый  Старый.
Сиреневый  быстро  скисает. В  нем просыпается  злая любовь иногда к Белке, иногда к Птичке. А порой и ненависть к  бездарным. Подпер   белым  своим нерабочим кулаком подбородок, смотрит помутневшим, синим взором: за кого бы  зацепиться? Такова  натура русского пьяного поэта. 
А тут снова  гражданка уборщица тетя Глаша ворчит, что распивать не положено и все тут. Она честно ощущает себя в обеденный перерыв  заместительницей   начальницы.
- Много запретов придумали поэты из горсоветов. Не убивать! Не воровать! По газонам не ходить! А ты тетка, ходишь, ступаешь по нашим душам своими грязными ногами. Грязной тряпкой своей машешь!
- Че буровишь-то! Че буровишь! Рожа твоя красная! - уборщица за словом в карман не лезет,  ее словарный запас вполне конкретен.- Счас вызову милицию, поговоришь мне!
- Первый круг развития.- Констатирует Сиреневый.
- Какой еще круг? -  у уборщицы  вполне   боевое настроение.
- Люди делятся на семь кругов развития. -  Поясняет Сиреневый - В первом  родятся бездари и идиоты, а гении выходят из последнего седьмого круга. А такие как ты, тетка, их обслуживают.
- Нахал ты! Я не гениев обслуживаю, а вас,  пьяницы и варнаки!
- Ошибаешься, гражданка тетя Глаша! Мы – золотая середина, мы – аккуисты. Ты на нас тренируешься…  А в следующей жизни, если чему-нибудь научишься, возможно, ты будешь обслуживать гениев… Моцарта, например… Ну, его будут по другому называть… не важно. Но я тебе не верю, тетка, ты бездарная ученица. Ты ведь даже посуду убрать не можешь, ты ничего в этой жизни не умеешь делать хорошо.
- Я не умею! Вот, где  нахал! Да, я жизню, считай,  прожила!..
- К сожалению, вынужден поддержать своего друга. - Вступает Пенсионер. -  Не умеешь ты, тетя Глаша убирать, а значит, и жить. Смотри, какая у тебя тряпка грязная…Бр!.. Поэтому и сын у тебя в тюрьме сидит.
- А ты откуда знаешь?- Удивлению уборщицы нет предела, она просто застыла с подносом, заставленным чашками.
- Сказал бы я  тебе, да не буду. Все я о твоей жизни знаю, как Кашпировский. В твоей жизни нет тайн.
- Врешь! Есть у меня тайна! - Не сдается уборщица.
- Ты своего сына не от мужа, а  от соседа родила!  И это называется тайной?!
- Да откуда ты все знаешь! - Возмущенно кричит тетя Глаша, совершенно потрясенная.
- Оставьте женщину в  покое! - наконец, вступаются за  уборщицу Белка и Птичка. - Действительно обнаглели. Выпили всего бутылку, а глупых   разговоров…
- Пьяные мужчины ужасно неделикатны.- Вставляет Маринка с удовольствием. Она с восторгом всматривается в   своих соседок. Ее восхищает в них  все  - поворот  головок, струящиеся волосы, движения рук, сияние кожи. Ну, почему ей не дано этого легкого дыхания, этого легкого смеха, этого томного и нежного взора! Почему же она, такая тонкая и чувствительная, ощущает себя бревном, внутри которого спрятан живой сок жизни,   но он так далек! Она ощущает себя  запертой  в зиндане,  дно которого глубоко, а стены скользки от ее  ночных слез. И не подняться ей, несчастной, обделенной вниманием и любовью мужчин.  Почему им все, а ей  только стихи и горечь, только рана в сердце? Маринка старается запоминать их жесты, улыбки и ужимки, чтобы потом перед зеркалом в одиночестве своей новой квартиры примерить на себя чужую красоту.
Сиреневый, как ни пьян, а тоже  видит Белкино  счастливое лицо.
-Вчера  наслаждалась своим горем, а сегодня черти что!…- шепчет он на ухо Маринке. Маринка  жмет плечами.   Какие-то законы дали трещину, догадывается она. Но если б она  знала эти законы!
- Стерва!- громко произносит Сиреневый. - А я  ведь ее люблю!
- Славка, угомонись, а! -  просит Птичка.- Женщина должна быть стервой.  Так легче, понимаешь?
- Как гречневая каша в детстве сирень густа. Любовь немножко людоедство -  уста в уста! - неожиданно выкрикивает он новые поэтические строки.
- Славик! Великолепно!.. Как гречневая каша в детстве… - повторяет в экстазе Маринка.- Какой точный образ! Да, да, любовь это какое-то людоедство…
- А хотите, я вам расскажу о любви в Гвинее Папуа? -  спрашивает Боря. У него совершенно пропало желание читать Патрика Уайта.
- Чтобы доказать свою мужественность папуасский  мужчинка, а росту в нем не больше полутора метров, уходит в джунгли за добычей. И добывает он  совсем ни свинью, и даже  ни крокодила…
-Кого?  Попугая? - не терпится узнать Маринке.
- И не попугая, дорогуша. И не птицу-носорога. А другого мужчинку…  Нет, слушайте дальше! Затем, этот охотник  отсекает его детородный орган … и приносит  его в подарок любимой. Кажется, завернув в банановый лист. Но точно не знаю.
- Ооо! Ааа…-  женский вопль поднимается в воздух и медленно вибрирует в высоте. Маринка закатывает глаза от ужаса, словно  это ей предстоит  принять  в подарок мужской уд. Да еще папуасский.
- И любимая, а они  - их любимые, кучерявые такие красавицы, и груди у них висят до пупка, но это считается к них красиво!... поблагодарив   добытчика …съедают этот  чудесный подарок. - Невозмутимо заканчивает Боря.
- Я гений! Я  гений! Любовь немножко людоедство! - восторженно повторяет Сиреневый.
Женский вопль постепенно затухает. Маринка заметно бледнеет. У Птички и Белки остолбенение. Они, как зрелые женщины, знающие вкус мужских удов, мысленно спрашивают себя: а я смогла бы?
- Не немножко, а я бы сказал…однозначно. Любовь -  сплошное людоедство. - Уточняет Старый.

9
Нуржан подъехал на Яблоневую в шесть вечера. Хотел посигналить, но вспомнил, что Белка женщина замужняя. Стал дожидаться, пока она увидит его из окна.  Или появится Женька. Но он,  как на зло,  куда-то запропастился.  Белка увидела. Вышла уверенно, не стесняясь - мало ли чьи машины подъезжали к  ее дому все эти годы? Пересуды соседей ее  никогда не  волновали.
- Поехали, быстро! - почти скомандовал Нуржан.- Надо выполнить одно поручение. По дороге я расскажу, как соскучился по тебе.
Молча, как и ночью, она села рядом с ним, и пока он разворачивался, с удивлением и легкой усмешкой, застывшей на   припухших от ночных поцелуев губах, смотрела на него.
 «Странно. Снова ощущение нереальности происходящего. Кто он такой  и почему я снова иду за ним?»
- Поможешь? - коротко спросил.
Она  кивнула. Какая-то тревожная и несозревшая мысль не давала ей покоя.
- Ты отзывчивая, значит, добрая. - Сказал он.
- Почему ты так решил. Скорее, я  - стерва.
- Глупости,  ты - стерва? Ты не спрашиваешь даже, куда я тебя везу и чего я от тебя хочу?
- Так скажи.
- Сейчас. Но сначала я хотел тебя спросить, как ты провела этот день?
 Непонятное ожесточение брало верх над рассудком, ей хотелось сказать что-то грубое, резкое.
- Отлично. Выпила целых три чашки кофе с коньяком.
- Мне надо было сразу догадаться - ты аккуистка! -  засмеялся он. -  А дело вот в чем. Сегодня утром, едва я примчался на работу, привезли на «скорой» парня. Он был весь переломан, живой кусок мяса.  Оперировали его восемь часов. Парнишка в реанимации, пришел в сознание  ненадолго, Люду зовет. По документам – не женат, живет в общежитии.  Успел  сказать, что по трубе уходил, утром муж из командировки вернулся. Даже адрес успел назвать этой Люды.  Показаний к жизни у него очень мало, а если и вытянет, калека на всю оставшуюся… Я  к этой Люде на Панфилова. Дверь открыл муж. Ну и что я  скажу! Ничего не придумал. Когда вышел из подъезда, смотрю, водосточная труба на уровне пятого этажа сорвана. А Люда живет на седьмом. Вот такая история. Так что мы Люду эту должны ему дать.  Придумай как, Белка! Ты же умная!
Машина уже остановилась у высотного дома, а Белка  продолжала молчать. Ничего не придумывалось.
-Ну, иди с Богом!- подтолкнул он ее. - Парня зовут Володей. Квартира 72. Скажи,  туда и обратно. Я жду вас.
Лифт поднял ее на седьмой этаж. Она остановилась перед дверью квартиры. Уютный домотканый коврик лежал у порога, остро поблескивало стекло глазка, утонувшего в  добротной дермантиновой обивке двери. Вздохнув, она нажала на кнопку звонка.
Дверь открыл плотный мужчина, похожий на гиппопотама. В пижаме. Щеки  висят над плечами, глазки малюсенькие, поблескивают без выражения, как дверные глазки.
- Добрый вечер! А Люда дома? - простенько спросила она.
Хозяин с недоверием откинул ее с ног до головы.
- Людмила!
Людмила  появилась в дверях кухни, она была в  симпатичном фартучке, миловидная, пухленькая. Из кухни пахло котлетами.
- Люда, меня к вам Соня прислала. - Быстро сказала она, округляя глаза, мол, соображай!
 Но Люда соображала плохо.
- Какая Соня?
- Ну, портниха. Мы у нее с вами встречались. Ну, вы не шили у нее, нет, просто забежали поинтересоваться. Вы не помните меня совсем? -   Снова круглые глаза. Соображай! Знаешь ведь, что случилось! Не можешь не знать. Весь дом, поди, знает, что  парень с трубы сорвался.
- Володе… своему я брюки у  нее заказывала. А вы каталогами интересовались, немецкими. Ну, помните? Странно, что вы забыли.
Гиппопотам в пижаме торчал  в прихожей, не сходя с места. И чего пялится?
- У меня муж, Володя, в больнице сейчас, я  из больницы… Встретила там Соню как раз, она и  говорит, зайди по дороге, скажи, что каталоги пришли новые. У меня с мужем случилось несчастье, в больнице, он Володя, в реанимации, прооперировали утром. - Она заплакала, слезы побежали неожиданные, горючие. - А каталоги завтра заберут, а  вы хотели.   Соня просила зайти к ней. Проводите меня, Люда, пожалуйста.
Люда посмотрела на мужа, спрашивая разрешенья, и получив его молчаливое согласие, быстрым движением открыла дверь на площадку. Белла надавила кнопку лифта.
- Мы туда-обратно, вернетесь через двадцать минут.
- Кто вы такая? - спросила Люда, заложив руки в карманы фартучка. От нее пахло пирожками и блинами, снедью,  которой выкармливают ленивых и обжористых.
- Вам-то какая разница! Он умирает. Что же вы стоите?
В васильковых глазах женщины по-прежнему стыло недоверие.
- Не могу! - наконец, произнесла она.
- Он умирает, ты понимаешь? Зовет тебя!
- Не могу. - Жестко повторила она, глядя ей в глаза.- Не могу и все.
- Как это ты не можешь! А в супружеской постели  принимать парня  могла?
 - Тише ты! Что я мужу  скажу? Про портниху наплела! Да по тебе видно, что ты  сроду не  шила ничего. Нет, не могу я!
- Можешь! Нужно отвечать за свои поступки!
- Не кричи! Будешь кричать - не знаю я тебя вовсе и Володю никакого не знаю. - Она споткнулась о свой уютный коврик, отшвырнула его ногой и  скрылась за дермантиновой дверью.
Дальше время закрутилось, как пленка немого кино. Дальше, она сидела у изголовья умирающего парня, ожидая, когда к нему вернется сознание. Нуржан заходил и выходил, заглядывали старушки с увядшими лицами, розовощекие медсестры сочувственно смотрели на парня и на нее, а Нуржану говорили:
- Доктор, вы теперь его Боженька!
- Мой Боженька на кончике ножика! -  грустно отвечал доктор.
Когда парень застонал, она страшно растерялась. Она смочила его спекшиеся губы, чтобы он смог позвать ее из своего дальнего далека. И тогда Белла ответила ему.
- Это я,  Володенька! Твоя Люда. Я это, я!
Парень  выдохнул, как ей показалось, с облегчением. Его лицо разгладилось вмиг, сделалось спокойным и не болезненным. Она испугалась и закричала в голос:
- Не уходи! Только не уходи!- Но смерть отсчитывала ему последние минуты.
-Не уходи, родной, не уходи! Я люблю тебя, ты же знаешь, как сильно я люблю тебя! Мне нет без тебя жизни!
 И следы горючие полились из ее глаз, не умеющих плакать, и волосы ее разметались в беспредельной тоске по уходящему, и горю ее не было предела. Она кричала, оплакивая  все несбывшееся, все несостоявшееся, все обещанное, все недостижимое, все невозвратимое. Свое.
Пусть отворится небо, пусть рассыпятся снега, заметутся метелями все пути-дороги жизни твоей скоротечной, свет мой!
- Я ни о чем не жалею…Люда, ты живи дальше…не жалею… потому что люблю тебя…

                10
Ночью под яблоню снова пришла Албасты, и опять запела о своем одиночестве.
-Я хочу выполнить свое обещание, сестра. - Сказала она, закончив свою грустную песню.
-Зачем ты меня тревожишь? Я устала. - Произнесла Белла, глядя, как лунный свет скользит по желтым волосам гурии.
- Я только выполню свое обещание. Он ждет тебя, на берегу.
- Я уже попрощалась с ним, мне стало спокойно. Мне захотелось уснуть, и спать долго, чтобы набраться сил для другой, новой жизни.
- Для новой жизни? -  насмешливо спросила гурия. - Ты думаешь, бывает старая и новая жизнь?
- Не знаю. Но мы, люди, всегда так говорим. - Печально ответила она.- Хотя может, это и есть стереотип.
- Нет жизни ни старой, ни новой. Она всегда одна. И у людей и у природы.
- Она только одна, но скажи тогда, почему же нам  так трудно  жить и понимать друг друга?
- Лучше бы ты поговорила об этом с ним. - Произнося это, степная ведьма расчесывала свои волосы перед зеркалом.    Деревянная рама  его как будто потемнела  от времени.
Белла поднялась из постели, стала рядом с  гурией.  Албасты бросила гребень в зеркало.  Жужжа, словно гигантский шмель, гребень полетел в пространство, увлекая за собой ее взгляд и слух. Она так увлеклась его движением, что не ощутила полета  в воздухе, и только резкий толчок о твердую землю вернул ей внимание. Гребень Албасты лежал у ее ног на растрескавшейся посеребренной  голубой луной земле. Она подняла взор и увидела жутко-черную гладь обмелевшего озера и выступивший из воды волчий скелет. Низкие звезды перемигивались, звоня в цветные колокольца. Звезды хихикали и вздыхали, переговариваясь.
-Хабар бар?
-Бар. - Звонила крошечная соглядатайка. - Албасты привела названную сестру на свидание к Чародею.
-Ха-ха!
- Ох, уж эти люди! Видно, не хотят они себе покоя.
- А просят, выпрашивают, умоляют. А сами не хотят. Лицемеры. Не будет им покоя!
- Тс!.. Чародей идет.
Спиной она уже ощущал его присутствие, ожидая, что  он положит руку на ее плечо. Тогда она повернулась к нему.
Лицо его сейчас не  было желчным, только бледным и печальным. Черная накидка, отороченная золотом, делала его похожим на печальника араба, пилигрима, не то странствующего по свету из любопытства, не то совершающего положенный хадж в святые места.
- Любимая! - произнес он ласково своим незабвенным голосом, как и пятнадцать лет назад, когда они, счастливые, скитались по сельским гостиницам необъятной степной республики.- Любимая моя! Отчего ты так бледна? Ты обещала мне никогда не печалиться, чтобы не стареть раньше времени.
- А ты любимый, знаешь, какое мне положено время?
- Знаю, милая. Тебе положено долгое время, длинная счастливая жизнь в любви.
- Зачем мне она без тебя, родной! - горько воскликнула она, протянув к нему руки.- Оставь меня здесь с собою! Мы поставим на такыре юрту, и будем жить счастливо и одиноко.
- Моя наивная! Юрты здесь не поставишь. Здесь негде спрятаться от самого себя.
- Я не хочу больше прятаться! Я только и делала в жизни, что пряталась, обманывала и скрывала и притворялась. Я устала, любимый! У меня много тайн. Они держат меня за горло. Они мучают меня! Оставь меня с собою! Я тоже хочу умереть, чтобы всегда ощущать над собою это великое реянье и твою любовь.
- Нельзя. - Мягко сказал он, коснувшись ее запястья холодными, как лед пальцами.
- Оставь меня, любимый! Умоляю тебя!
- Да это и не в моих силах!
- Ты все можешь! Ты можешь все, если захочешь! Я знаю, ты Чародей! - горячо умоляла она, и слезы лились по ее щекам.
- Чудачка! Это ты назвала меня так однажды, вот и приклеилось. Милая! Я обыкновенный человек, узнавший твою необыкновенную любовь. Я счастлив, но жизнь моя не сложилась. Разве что я был порядочным человеком. Вот и  все. А остальное не сбылось.
- Не правда! Ты можешь! - не хотела верить она. - Почему не хочешь оставить меня!- вопрошала она в тоске, простирая к нему руки. Но он неуловимо ускользал, и она упала на твердую землю, из щелей которой  не росла даже самая хилая травка, и  била ее руками, словно хотела отворить невидимые двери.- Почему ты оставляешь меня? Мне без тебя нельзя! Никто уже не поймет меня. Никто! Я ведь слабая, я опять прижмусь к тебе, как раньше и успокоюсь. Помнишь? Нам ведь ничего не надо было. Только ощущать наше общее дыхание, нашу общую кожу. А сейчас ты этого не хочешь? Скажи, неужели мы предали себя, молодых, еще тогда? Неужели?
- Нет. Ни ты, ни я, мы никогда не были предателями.-  Твердо и спокойно ответил он. - Она подняла мокрое от слез лицо, настороженно вслушиваясь в тишину вокруг.
- Сестра моя, Албасты! Если он не может, помоги ты! Сестра! - позвала она. Но  гурия не отзывалась.
- Я знаю, ты здесь. Я слышу, как твои слезы капают  на  мертвый солончак. Ты помоги мне! Я не могу  оставить его  одного.
- Ты готова  ради меня оставить нашего сына? - печально произнес он, опять слегка касаясь ее руки своими ледяными пальцами.- Готова?
- Боже мой! - вскричала она, и снова горько зарыдала, обняв землю.
Албасты  играла на своей дудочке, словно суслик, сверля пространство печальной мелодией. Потом пела:
- Фламинголет, фламинголет, моей ночной души полет. Душа искать обречена страну любви, страну тепла…
Проплакавшись, она вытерла лицо подолом белой сорочки и села рядом с Албасты, подтянув  колени к подбородку.
- Сына тебе нельзя оставить.- Сказала Албасты.
- Сына нельзя оставить.- Повторила она.- Нельзя.
- Ну, вот ты и успокоилась. - Он положил руку на ее обнаженное плечо, и она улыбнулась ему благодарно.
- Знаешь, что меня беспокоит? - спросила она.
- Скажи, милая.
- Я становлюсь злой.
- Меня тоже называли злым.
- Они не понимали тебя, твоих идей!
- И тебя не понимают. Основное большинство понимает  пока только черное и белое. Но грядет новое время, оно  уничтожит стереотипы. Люди будут вынуждены мыслить  по-другому.
- А чувствовать? Как они будут чувствовать?
- Они будут учиться любить.
- Но разве  в другие времена они не учились этому на образцах великого искусства?
- Учились. Но это новое время поставит все на свои места, снимет маски.
- И я стану злой, действительно злой? Родной, я совершаю страшные поступки.
- Что же страшного ты совершила, моя добрая! Отзывчивей тебя я не видел человека. Не ты ли плакала, когда плакали другие, не зная их бед? Не на твои ли прекрасные глаза наворачивались слезы, когда ты смотрела на цветы?
- Я не только  оставила Сашу, беспомощного, ничего не умеющего делать Сашу. Это не все… Я не дала ему соединиться  с той молодой женщиной, которая претендовала на него. Я уничтожила ее.
- Почему ты до нее всех прощала. А эту уничтожила?
- Потому что другие не были алчными. Они были несчастными, просто влюбленными в благополучного чемпиона. А эту я  наказала за расчетливость. Она хотела уничтожить меня. Она не хотела договариваться. Если б она пришла ко мне и сказала, что хочет забрать его, что любит его - это бы стало моим освобожденьем. Я бы полюбила ее как сестру. Саша в тот раз был готов предать меня. Земфире оставалось нажать всего лишь на одну клавишу, и Саша бы никогда не вспомнил, что мы жили с ним в коммуналке,  с его братом шизофреником и такой же матерью. И то благополучие, которым он гордился перед женщинами,  сделала я своим трудом.
- А не любил он эту Земфиру?
-  Смену впечатлений  не  называют любовью. Если бы!.. Но мне пришлось уйти по-другому. Разозлившись. А я этого совсем не хотела. Но я рассудила так. Дети твои выросли. Ты меня любишь.  У нас ребенок. Сколько же можно мучиться? Я много страдала, прежде чем принять это решение, думая о твоей жене. Но ведь у нее дети!  Это всегда выход для женщины, которая остается без любимого мужчины. Я бы умолила ее, я бы упала перед ней на колени.
Он рассмеялся, и она подняла на него  наполненные болью глаза.
- Почему ты так нехорошо смеешься, родной?
- Теперь я имею право посмеяться над собой. Вся моя подноготная - ты моя любовь, больная жена, больной сын, и дочь- зрачок мой единственный! Ты говоришь, умолила бы  мою жену. Да, она поняла бы, и пятнадцать лет назад, и отпустила бы меня, бедная, на волю… Я знаю. Но мог ли  я оставить их тогда… ну, а теперь…теперь, я оставил их единственным доступным мне путем… я умер. Ничего нельзя было изменить, родная, ни пятнадцать лет назад, ни теперь...
- Почему, почему ты ничего никогда не говорил о своей семье!
- Но ты тоже не говорила. Ты создавала впечатление благополучия. Ты хранила свои тайны. Ты имела на них право, как  и я - на свои. Только меня уже нет. Я иду  по лунной дорожке, и  каждый раз возвращаюсь сюда, к этому озеру. Только здесь уже нет розовых птиц, которых  мы так любили.
- Наверное, ты идешь по кругу.
- Сто дней мне суждено идти по кругу, переживая и хороня пережитое. А ты радуйся и забудь меня поскорее.
- Не могу! Не могу! Мне не жить без тебя…
- Живи, родная,  и не думай обо мне, ни о чем плохом и печальном, и не жди ничего дурного, только хорошее…- голос его снова стал мягким и родным. И с другим постарайся построить жизнь на доверии и жертвенности. Женская природа этого требует.
- Я не выйду замуж… Я боюсь…
- Все будет иначе, когда придет любовь. В браке с Сашей ты  всего лишь искала средство спастись от любви, положенной тебе природой.
- Да это было так.
-  Я часто обижал тебя, прости.  Разрешение нашей борьбы было  в инстинкте любви. Мы оба обладали им,  как даром. Ты много страдала. Теперь ты пойдешь по прямой дороге. Только подави в себе страх,  иди,  не сворачивая, куда повлечет тебя сердце.
-  Теперь ты спокоен?
 -  Спокоен.
 - Ты все похоронил вместе с собой и все забыл?
  - Нет, похоронил, но не забыл. Мне не дадут забыть. Так устроен мир. Я унес  все с собой, и здесь  все пережитое мною будет записано на великих скрижалях в назидание другим.
- А я?
- А ты забудь, ты должна забыть, чтобы жить и любить снова.
- Что ты скажешь еще, родной?
- Скажу, а ты запомни. Один Мудрец, завещал - жизнь отражается только через знание любви. Потому что жизнь - это только Любовь и Убийство. Одни хотят не заметить убийства, чтобы оставить себе любовь. Но это невозможно.
- Это невозможно! - эхом повторила она.

Звезды звонили в колокольца все настойчивей. Нагая Албасты сидела неподвижно. Прилетевший ветер вздыбил кружева белой сорочки, рука Германа, лежавшая на ее плече,  стала легкой, а его  губы, резко очерченные и такие любимые, стали фиолетовыми, но глаза с легкой косинкой на левом смотрели  с нежностью.
И вдруг все качнулось - Албасты, Герман, и в черной вышине, на какой-то жуткой высоте небо раскололось, расколотая земля под ее ногами отчаянно закачалась. Она простерла руки не то к Герману, не то к Богу, она искала защиту, ощущая себя человеческой сиротой и женщиной. Но Герман был уже недосягаем. Розовая метель подхватила ее и повлекла куда-то, качая на своих волнах ласково и жутко.

                11
Утром мать топотала по дому в старых тапочках, извлеченных из сарая. Это был бунт против поведения дочери.
 Белла устроила ей выговор и бедная Лидия Сергеевна, не умея оправдаться, принялась  демонстративно пить валерьянку.
- Хватит! От свекрови натерпелась! Кому прячешь добро? Для кого сохраняешь новые тапочки, полотенца, посуду?
Лидия Сергеевна,  от такого напора примолкла.
- Для меня? Мне не надо. Я   куплю лучше! Помни, ты женщина, а не хозяйственная сумка! Живи достойно, носи достойные вещи. Это всего лишь тряпки - они должны служить человеку, а не ты им!
- Мало мне пришлось быть женщиной. - Успокаиваясь,  почти со смирением  вздохнула Лидия Сергеевна.   И все-таки она не   способна была  понять  Белкин максимализм.
- Всю жизнь ощущаю себя впряженной в какой-то воз. И  везу его, и везу. Даже привыкла. Притерпелась. Хотя отец помогал. А умер, царствие ему небесное. И надо тянуть  его одной.
- А зачем и куда его тянуть?
 -Гены  крестьянские.
-Вот- вот, они требуют работы, вот ты  и тянешь. Зачем тебе  столько варенья и компотов, столько огурцов и помидоров?   Зачем ты  создала этот  консервный завод!  Сделай  по потребности, а не по факту урожая. Лучше бы поехала отдохнуть.
- Куда? Везде одно и тоже. Очереди, усталость в глазах мужчин, отчаянье  - в женских. Кругом грубость, равнодушие…
-  Неправда, мама. Ты видишь только тяжесть жизни. Ты подавлена страхом.  Я не буду с тобой спорить. В жизни много горя, но  и много радости. Человечество накопило  массу  культурных богатств, их хватит последующим поколениям на столетия. Искусство, живопись, архитектура, литература, музыка…
- Знаешь, чего бы мне хотелось иногда больше всего на свете?
- Откуда же я знаю, мама! Разве ты говоришь со мной об этом? 
- Музыки. В марте, да в марте… вдруг… да нет же, не вдруг. Поздравить приехал Герман. Цветы, коробку конфет подает. Я чаек поставила, коньячок достала. Сидим, разговариваем.
- Обо мне?
- Нет. О жизни, о детях, он о своей Танюшке рассказывал. Такой расслабленный был, в хорошем настроении. Он  достает кассету, ставит в магнитофон, включил. Я и обомлела. Вот ведь не помню этой музыки. И не напоешь, и не повторишь. Но она меня перевернула. Будто  я всю жизнь ее  ждала, и жила, чтобы пришла эта минута…
- Какая это музыка?
-  Нечеловеческая! С горних высот, полет ангелов и Божий шепот я слышала в ней! Во мне какое-то просветление произошло. Душа стала легкой, и я поняла, что у меня есть душа, а не ноша тяжелая.
- Ты так решила?
- Ну, да. И когда он ушел, мне пришла в голову  мысль. Даже не знаю, как тебе сказать. Крамольная…
- Ну, скажи…
- Я подумала… Услышь я ее в молодости, хотя бы в твои  годы… я бы все отринула… и пошла бы искать что - не знаю… А там, будь что будет! Вот какая мысль!  В сказках, помнишь… Увидел принц портрет царевны чудесной красоты, и пошел   по всему беспредельному миру. Ищет царевну. Понимает, что может сгинуть, а идет.  И влечет его это отчаянье. И  верит. А у меня в жизни, ни гибели, ни счастья. Ровно прожила, как трамвай по наезженной надежной колее - туда, сюда, остановки на равном расстоянии. Каждый день одно и тоже. В школе одни и те же законы физики...  А  когда слышала  эту музыку,  поняла, что плохо я прожила, серо, буднично. Хотя долг свой человеческий выполнила. Сад подняла, дом держу на себе, тебя  родила, теперь продолжение есть во внуке. Все вроде по-человечески. А  главного для души нет.
- Ты про любовь говоришь, мама. Но ведь не каждому дано испытать это.
- Не каждому. Вон соседка наша, Нина Петровна,  все ждала-ждала. Бегала  с подружками  по танцам после тридцати. А потом выкинула все из головы. Вдруг как опомнилась после пятидесяти. В какие-то комитеты бросилась, милосердствовать начала. 
- Вот сад и огород у нее  и заросли. И правильно! А ты все над грядками стоишь.
- У меня натура такая -  принимать все, тащить воз работы, по ночам не спать от одиночества.
- Мама, я ведь тебе еще ничего не сказала. - Осторожно начала Белка.
- О чем это? - с явным испугом проговорила мать.
- О том, что ты больше не будешь  одинока. Мы к тебе насовсем приехали.
- Бросил тебя Саша! - выкрикнула Лидия Сергеевна, тяжело оседая на стул.- Так я и знала! Догулялась, дочь!
- Я его оставила.
Мать в отчаянье качала головой, не могла она поверить дочери.
- Мама, я его оставила. Это здесь не причем.
- Тогда ты просто сошла с  ума! Нынче бабы наизнанку выворачиваются, чтобы мужика удержать.
- Всегда, во все времена бабы наизнанку выворачивались ради мужчин, и даже  преступления совершали, как леди Макбет. Но были и другие женщины, которые сами принимали решение.
- Да что ты говоришь-то! Чушь, да и  только! Говорила ведь тебе, говорила, больно ты его холила! Костюмы ему лучшие доставала! Начальству подарки делала! Вот он и привык. Мужики, они моментально к готовенькому привыкают, только расповадь! А ты все на себя взвалила, и еще гордилась - Саша без моего разрешения кашлянуть не смеет. И правильно,  он и  разучился!
-  Да не умел он!
Лидия Сергеевна остановилась, подумала немного.
- Белла, ты это все серьезно?
- Да. Уехала. Записку написала. Пусть живет, как может.
- Неужели он до такой степени плох?
- Да, до такой. Он в анабиозе! Он не способен даже  вести борьбу за кусок хлеба. Ему дают зарплату, а заработать на масло ему не приходит в голову. Он не способен мыслить, планировать будущее, развиваться  внутри себя! Я устала жить за него!  А главное, не люблю я его. Не за что мне любить его.  Нет в нем внутри чего-то такого,  от чего у женщины во всех местах жар поднимается. Хотя внешне - самец первого сорта.
-Но он же чемпион Европы!
-И что с того? Да и было это давно, по молодости. Когда у него силы были. Оказалось, что  даже на тренерскую работу, серьезную он неспособен.
 Пойми, мама, не он один такой! Их миллионы! Такие, могут выжить только за счет женщин!  Внешне они мужчины с ростом и прочим. А нутра нет! А я так не хочу жить!
- Но ты хлеб с маслом и  икрой каждый день ешь.
- Ела! Но зарабатывала я, а не он. Достать, продать, опять перепродать - не мое это! Устала я, мама…
- А Женька! - схватилась Лидия Сергеевна за главный аргумент.
- Что Женька?
- Ты себе мужика  всегда найдешь, а Женьке отца?
- Он ни первый, ни последний.- Устало проговорила Белла.
- Как у вас все просто! Знаю, насмотрелась на безотцовщину-то в школе. Белка, дочь, может все уладится, а? - спросила  с надеждой.
- Мама, оставь! Что сделано, то сделано!
- Примирись, укроти свою гордыню!
-  Мама, ты не поймешь! Ты не поймешь этого никогда! Да он мне ноги будет целовать, унижаться будет, а я не соглашусь.  Нет у меня к нему уважения. Жить с ним не могу, спать с  ним не могу, говорить с ним не могу…
- И давно это?
- Всегда! Всегда было так!
- Зачем  же ты жила с ним столько лет?
- Укрощала гордыню, как ты говоришь. Надеялась примириться, как все.
- Зачем же ты столько работала на него?- с искренним недоумением вопрошала мать.
- Я как ты. Воз свой тащила. У тебя сад, дом. А у меня  семья. Отвлечься надо было. Пока он таскался за черненькими и беленькими я квартиру разменяла, избавилась от родственников. Нельзя же жить с больными людьми в одной квартире, даже в самой лучшей. Мы начали с  коммуналки,  я превратила ее в нормальную квартиру. Я работала, стирала, убирала, стояла в очередях, писала ему диссертацию. А он делал только то, что ему было приятно. Теперь он  функционер, кандидат наук, разъезжает по заграницам, как по ярославским теткам.  А я? Мои мечты? Мои книги? Моя диссертация? Мама, я ведь все это могу еще сделать! В итоге, что у меня есть кроме ребенка. Тряпки, разве это утешение! И Герман умер!
- Но ребенок!- снова воскликнула Лидия Сергеевна.-  Ему нужен отец.
Белка усмехнулась.
-Я тоже рассудила так, мама. Потому что Женька - сын Германа.
Мать всплеснула руками и бросилась к окну, где внук играл в асыки с соседскими мальчишками, словно желая убедиться, что речь идет именно об этом ребенке. Вернувшись, она устало опустилась на стул. Слезы  катились из ее глаз. Помолчав,   сказала не очень твердо.
- Не верю.
- Как хочешь, но это так.
- Как же это вышло! Как?
- Так и вышло. Боженька меня пожалел.
- Он знал? Герман?
- Нет, мама, он этого не знал.
- Да что же это ты за чудовище такое! Какое ты имела право не сказать ему! Он должен был знать!
- Так вышло, мама. Я хотела в этот раз сказать. - И снова глаза ее стали черными горящими угольями.
- Поплачь, дочка! Белка, поплачь.- Просила мать, коснувшись ее головы.- Худо тебе…
- Худо, мама…
- И от матери, сколько лет скрывала… да разве ж я  навредила бы…сколько лет! Мне легче было бы принять  Германа как отца  моего внука.
Они помолчали, слушая тишину деревянного дома. Из-за окна было слышно, как Женька выкрикивал казахские названия асыков.
- Мама, неужели я не заслужила  любви? - наконец спросила Белка.
- Ты права, дочь и не права. Ты все о любви говоришь, а любви этой может в природе не существует.
- Мама! А Ромео и Джульетта, а Тристан и Изольда, а Данте и Беатриче!
- Этих людей давно нет на свете, а их страсти в зависти вы принимаете за свои. 
-  Нет! Их любовь как знание для других…Чтобы верили, она есть!  Иначе бы люди давно выродились в подонков.
- Ну, не обязательно в подонков. А вот в аккуистов  вырождаетесь.
- В аккуистов, говоришь? Но аккуисты тоже  мечтают о  любви. Мы ведь – белые, значит, добрые, хорошие, неглупые.  Аккуисты - наиболее активная в социальном значении часть местной интеллигенции.
- Социальная активность и любовь - вещи несовместимые, как я понимаю. Как несовместимы  любовь и деньги. Разве ты  не убедилась? Не любила ты Сашу, и деньги не помогли сохранить брак. Одной любовью все не оправдаешь. Раньше мы говорили - долг, семья, дисциплина, общественное мнение. Мужчина деньги должен зарабатывать, а мы  - бабы, его за это уважали и побаивались, ведь от него зависели. А ваше поколение  лишку перегнуло. Я на сто рублей больше тебя зарабатываю. И под зад его пинком. Перестали уважать мужчину. И почему вам не приходит в голову приспособиться к мужчине, перехитрить его, достоинство, которое у него государственная система отняла, вернуть ему…
- А что такое  государственная система? Кто в ней и кто ее создает? Там женщин никогда  не было, кроме Крупской да  Фурцевой! Мужчины не понимают многих вещей, но  именно они принимают законы и утверждают, что  знают, что нужно женщинам и детям. Чушь! Ничего они не знают! Но с нами борются, вместо того, чтобы  говорить на равных и советоваться с нами. Поэтому  эмансипации женского населения  не избежать. Если мы - женщины, в ближайшее время  не разделим с ними власть, то есть  не уравновесим их самодурство своей  житейской логикой, мы будем в этой перестройке  барахтаться еще семьдесят лет. Страшно даже представить!
Лидия  Сергеевна замолчала, видимо, собираясь с мыслями, но в дверь  ветром влетел Женька. В руках его был букет роскошных темно-багровых роз.
- Что это?- строго спросила она, моментально переключившись на привычный  учительский тон. Цветы она привыкла получать только в сентябре.
- Это маме. - Уточнил Женька.
- От кого?
- От одного моего друга.
- От какого еще друга?- стала допытываться Лидия Сергеевна, хотя Женька совсем не был расположен отвечать на ее вопросы.
- Он в самолете с нами летел. Он хирург, а плавает мирово, как папа.
Лидия Сергеевна задержала руку внука.
- Ну, пусти, бабуля!
Она разглядывала лицо внука, с удивлением обнаруживая в нем несомненное сходство с Германом. Как же она раньше этого не видела! Глаза Германа Николаевича, и рот его, так же резко вычерчены губы. Даже цвет кожи, матовый, особенный.
- Да отпусти ты меня!  - рвался Женька.
- Загорел! Чуб выгорел опять.- Ей захотелось прижать его к себе, но он вырвался и улетел.
-  Бел, дочь, где ты?
Белка не отозвалась.
- Дело к обеду. Может, окрошку нарежем? Жара  похоже  будет.-  Со вздохом произнесла Лидия Сергеевна, направляясь на кухню. Но и там Белки не было. На столе в вазе стоял букет. Выглянув в окно на улицу, она успела заметить, как чья-то белая машина свернула за угол. Вслед ей,  покачивая головой, смотрела старушка-соседка, сидящая на лавочке у своего дома.


12

Потом они лежали на его широкой кровати,  на крахмальных простынях с красными бирками из прачечной. Она целовала его руки, выступившие голубые жилы зрелого сильного мужчины.
-Я переживаю свое безумие. Сегодня третий день. - Сказал он.
-Твое безумие раздается в глубину или в ширину? - засмеявшись своим воркующим, сводящим мужчин с ума смехом, спросила она.
Он поднял голову и удивленно посмотрел на нее.
- Потому что в глубину идет счастье, а в ширину эмоции.
- До чего ж ты умная! -  перебил он ее.- И это единственное, что мне в тебе не нравится. Ну, скажи, почему именно сейчас ты думаешь об этом? Пытаешься анализировать.
Она пожала плечами.
- Я так устроена. Тебе придется с этим смириться. - И поцеловала его в висок, в пульсирующую голубую жилку. - Но и  твоим предкам не всегда нравились женщины, умеющие только взбивать кумыс в сабе.
- Мои прабабушки владели конем и  мечем, они не только рожали, но и управляли родом.
- А я о чем!
- Но они умели подчиняться традициям и мужчинам.
- Ты пан-тюркист.
- Ерунда!  - отбросил он.
Она сползла на пол и, положив подбородок на край кровати, с любопытством разглядывала его. А он продолжал.
- Я сварю тебе кофе. Еще я купил тебе вкуснейшие конфеты – мармеладки. Я их страшно люблю! Кофе я принесу тебе в постель. Согласна? Мы не поедем в твою «Аккушку», аккуистка.
- Тебе не нравится эта философия? Ты не любишь поэзию?
Он засмеялся, слегка отстранился от нее, сказал:
- Умолкни
и вслушайся в топот табунный,-
По стертым дорогам, по травам сырым,
В разорванных шкурах
Бездомные гунны
Слепой саранчой пролетают на Рим!..
Тяжелое солнце
 в огне и туманах,
Нахлынувший ветер горяч и суров.
Полыни горьки, как тоска полонянок,
Как песни аулов,
 как крик беркутов.
Безводны просторы. Но в полдень прольется
Шафранного марева пряный обман,
И нас у пригнувшихся древних колодцев
Встречает гортанное слово – Аман!

Она застыла от изумления, от глубины,  открывшейся в нем так неожиданно.
- Ты знаешь меня три дня и уже хочешь подчинить?- спросила она с искренним изумлением.
- Хочу! Хочу, чтобы ты была моей рабыней, а я твоим султаном, дьяволом или богом! На всю оставшуюся жизнь. Согласна? Отвечай!
-  Я еще  замужем… - растерянно проговорила она, плохо понимая его.
- Да ты еще не была замужем.- Почти надменно произнес он.
Она долго хохотала, утирая  льющиеся слезы.
- А я хочу, чтобы ты был моим рабом, а я твоей богиней, гурией, ведьмой!
Он легонько подтянул ее к себе, сжал так, что задохнулась, тревожно, коротко вскрикнула. Он приложил палец к губам.
- Тихо! - прошептал. Широко раскрытые его зрачки были темно-лиловыми.- Только мы двое - ты и я…  Ты знаешь, что я твой  раб. А я знаю, что ты моя рабыня. И больше об этом никто не должен знать.  Ни одна соседка, ни одна подружка.
- У меня нет ни одной настоящей  подружки. - Сказала она, силясь постигнуть нечто ускользающее от нее.
- Нет? Но будет. У каждой нормальной женщины должна быть подружка. И эта подружка будет знать только полправды. Что ты моя Богиня. И я  твой Бог. А с мужем ты разойдешься. Я - твой муж.
От уверенности, с какой он  решал ее судьбу, которой распоряжалась только она,  - ей  сделалось страшно. И она заплакала, горько, навзрыд. А он и не думал  успокаивать. Он целовал ее руки и спину, рождая в ней мучительное, еще ни разу не  испытанное чувство. Она отстранила его и с ненавистью глянула  в  лицо со слегка раскосыми глазами и чистым, высоким лбом.
-Почему ты решаешь?.. Почему ты…- она остановилась, впервые в жизни ощущая беспомощность.- Почему ты так завладел мною?
 -   У коварной судьбы Боги мы и рабы. Все мы верим в чудо. Но проходит любовь, чуда просим мы вновь. Было так и будет. Я - твой шах, ты моя рабыня. Я твой раб - ты моя богиня.  Я ждал тебя  долго и сразу узнал. Ты моя долгожданная Любовь.
Она снова плакала, а он целовал пальцы  ее узких ног, ее колени и бедра, и она впервые постигала леденящую разум ласку владыки.
С девяти у него было  ночное дежурство. Он довез ее до дома и, тронув дверцу машины рукой, она снова потянулась к нему, опять заплакала, осыпая поцелуями, не понимая, почему им надо расставаться…
- Ты будешь думать обо мне? - робко, как девочка, спросила.
-  Нет. - Уверенно ответил он.- Я буду оперировать. Неизвестно какая ночь будет.
Ей стало обидно и горько, потому что он был уже не с ней. Машина скрылась за углом. Она  стерла слезы в темноте. Плоть и кровь ее принадлежали этому, невесть откуда взявшемуся человеку. Теперь она не имела  права распоряжаться собой. Ей остался только разум, который вел борьбу с человеком-полукровкой, впрочем, неравную.
Дома она открыла свою любимую книгу.
«Жаркими вечерами дом был тесен и убог; сейчас он весь раскрылся. Ничто не отгораживало его от беспредельности  прохладной ночи. Словно бы крыша дома распахнулась, и дрожащие звезды отражались в  кастрюлях с молоком, и открылось множество других гармонических  сочетаний – кожа и птичье перышко, стул и куст, воздух и иголка. Женщина отложила носок, потому что было невозможно сопротивляться этой бархатной ночи. Она подошла, взяла в руки голову мужа и прижала к своей груди, словно наконец-то нашла что-то свое родное. Она провела губами по его запавшим векам, она водила губами по его лицу, пока не почувствовала, что кожа отзывается на эти прикосновения. Пока оба они не растворились в ночи, и словно какая-то таинственная рука плавно потянула их туда, где темнее, где постель распахнула свою плоть, принимая их».

                ХХХ
Утром Лидия Сергеевна хмуро приветствовала дочь. На лице ее было учительское, не предвещавшее ничего хорошего, выражение. Белке стало стыдно. Она умела замазать глаза кому угодно, обольстить и внушить любую мысль, но кривляться перед матерью не могла. Как не умела выразить свою любовь к ней, и вместо этого предъявляла  бесконечные требования, на основании которых Лидия Сергеевна делала выводы о жестокосердии дочери.
Белка прятала глаза.
- Попутчик, значит! Четыре дня назад ты узнала о смерти Германа… и в разгул! Это с горя-то! - наконец произнесла мать, со стуком расставляя на столе  чайные чашки. - И ты хочешь, чтоб я поверила, что Саша тебя не бросил? Это ты наблудила, а прятаться приехала к матери. И тут терпежу нет! Что же вы за  люди такие!
- Ма, ты не поймешь! - виновато, но убежденно произнесла дочь.
 - Да  куда уж мне! Я ведь твоему отцу не изменяла, хоть и не  имела к нему великой любви!
- Я, мама, я сама не понимаю, что происходит. Откуда он взялся этот попутчик… - в зеркало, краем глаза она видит какая глупая у нее улыбка, старается погасить ее, но не может. - Вот уж действительно с неба свалился! - и глаза ее счастливо светятся.
- Чему же ты радуешься? На что ты рассчитываешь? Саша тебя бросил, выгнал, это ясно, по крайней мере. Скажи мне правду, и  давай искать выход вместе…
- Нет, мама, нет! Я говорю тебе правду, я его оставила. Ну, почему ты мне не веришь? Погоди, он еще примчится сюда, будет плакаться, прощения просить за свои измены. Но так и не поймет, что не в  его прегрешениях дело.
- И пусть, пусть поплачется, покаетесь и одумаетесь оба. Чего только в жизни не бывает!  Надеюсь, ты не сказала ему о Женьке?
 - Нет, не сказала. Зачем  унижать?  Тем более теперь, когда нет  Германа.  - Белла замолчала, все более удивляясь. Мать так и не хочет ей поверить.
 Впрочем, не мудрено. Ну, кто бы поверил! Все обвинят только меня. Я во всех смыслах подлая! Начиная с того, что вышла  замуж, не  испытывая  никаких чувств, кроме  отчаянного желания досадить Герману и сделать по своему.  Потом подкинула  мужу  чужого ребенка. Сколько лет мучилась виной и переживала счастье - ребенок ведь от любимого. Избывая вину перед мужем, опекала его, тянула за уши, о себе первые годы и не помнила. Хотела родить Саше ребенка, но вдруг выяснилось, что Саша недееспособен. Опять от него скрыла, взяла вину на себя. Про себя порадовалась. Гены-то у  него дурные, брат -  шизофреник. И мать весьма  странная женщина. Для всех лучше вышло!
Но легче смирительную рубашку надеть, чем смирить душу. Кому, кому бы я все это рассказала, какой подружке! Сторонилась  женщин, потому что знала, скажи одно слово, неожиданно обнаружишь, что держишь ведро с помоями и потихоньку  льешь на голову мужа, которого и презираешь, и жалеешь и  прощаешь. Потому что запуталась и бесконечно виновата была  перед ним. Не сосед ведь он  из третьего подъезда. Надо с ним разговаривать,  иногда спать, постепенно отстраняя его от своего тела.  Хотя бы этим мстя ему за его слабость.
Теперь он респектабельный человек,  и ты сама, Пигмалионша несчастная, вылепила его из того, что было. Своими ручками, а значит, и самой  нужно  выглядеть благоустроенной женщиной.
Казалось, чего проще было  изменить ему еще в Москве, как это делают все. Но  не могла, потому как, представляя себя с другими мужчинами, хотела  хотя бы страсти и понимания. Но знала что, вступив на этот путь, станет тут же ими презираема. Они еще будут задавать вопросы. А ответить ей  прямо никак нельзя.
- Ну, и что же  просто таскаться, лучше? -  прервала ее внутренний монолог мать. Я о тебе. Вчера Александров, царствие ему небесное. Он любил тебя, но ведь не судьба вам была, Белка! А тут, какой-то попутчик!
- Он мне предложение сделал. Замуж.
Лидия Сергеевна не удержалась от жеста, который дочь ей всегда запрещала - всплеснула по простонародному руками.
- Предложение! Что - то мне не очень верится. Авантюрист какой - то! Краснобай! Любитель произнести впечатление!
По мере того как мать произносила эти простые, логичные и оттого страшные слова, Белкины сияющие глаза округлялись и гасли.
- Много таких! - продолжала Лидия Сергеевна убежденно.- Почему не побаловаться! Ты женщина красивая – спору  нет. На тебя любой позарится, и горы золотые наобещает такой красавице.- Уже ворчливо закончила она, словно сожалея, что дочь ее такая.-  Как зовут его?
- Нуржан.
- А фамилия?
- Не знаю.  - Растерянно произнесла Белка,  вдруг ужаснувшись этому факту.
- Как не знаешь!- Лидия Сергеевна уже вовсю размахивала руками. - Он же тебе предложение сделал, а фамилию не сказал. А адрес? Телефон?
- Телефон?  Не знаю, тоже. А живет на Фурманова, там еще дом с овощным магазином внизу,  а номер не запомнила. Ты знаешь,  овощной внизу…
- Квартира?
- Квартира хорошая,  трехкомнатная.
- Знаешь, что дочь, вот что я  тебе скажу. Ты дров наломаешь! Ты подумай о своем будущем. Славу дурную нажить легко. А у тебя ребенок. Хорошо, ты к Саше не вернешься, но ведь надо выходить замуж. Ты не дожидайся этого попутчика, а приведи-ка себя в порядок и иди к  аккуистам, своим. Они хотя бы безопасные, проверенные. Телефон вчера Марат оборвал, устала отвечать.


13
Но и в «Аккушке» ее не оставляло переживание счастливого дурмана, сменявшееся мучительной тоской по Нуржану.
Явился трезвый  до синевы  выбритый  Сиреневый,  поцеловал ее, утешил великолепной строкой.
- Зарифмую любую беду.
Боря-Энциклопедист всем не своим отпускал только одну фразу.
- Сюда нельзя! Здесь сдвинуты столы! - столы действительно сдвигались, образуя  новую территорию вдоль узорной решетки кафе.
Лицо Маринки, измученной бессонными ночами, которые она посвящала  стихам и мечтам, было серым.
- Ты хотела рассказать нам  как тебе удается  так выглядеть. - Напомнила она Белке.
- Расскажу. Все очень просто. В пятницу я прихожу с работы, нагруженная продуктами, отключаю телефон и берусь за стирку и уборку квартиры. До упаду. Это - капиталка. Перестирываю все до последнего носового платка.
- За вечер капиталка? - не поверила  Розочка Бордий, имевшая привычку прикуривать одну сигарету от другой. - Я так не могу.
- Значит, тебе не надо.- Белка как всегда оставалась точной.
Розочка  с доводом согласилась. Двоих ее детей воспитывали родители, а они с Вовчиком   посещали их по вечерам. Через день или через неделю. Дома Розочка варила только борщ, который очень любил адвокат.  Борща хватало ровно на три дня. Экономичное, сытное, отнюдь не скоропортящееся блюдо. Розочку, умевшую делать еще  пельмени, это вполне устраивало. Но  пельмени требовали   усидчивости и времени, а  их у Розочки не было. Поэтому она покупала готовые на Зеленом базаре у знакомой торговки, а Вовочку обманывала, мол, сама-мастерица.  А обедали они всегда в ресторанах.
- Моя тоже не сможет капиталку за вечер.- Сказал муж Золотой Рыбки, актер  Лева Беженар.  Конечно, это был его псевдоним.- Белка,  лучше о капиталке расскажи. А то мне самому приходиться разгребать завалы недели. Газеты разные…
- Газеты мне Вовчик не разрешает трогать.- Активно включилась  Розочка,  - Он разрешает мне только сортировать  их по изданиям. В одном углу тоскует  «Вечерка», в другом «Литературка», в третьем  пылится «Труд»…-  Иногда Розочка была не лишена юмора.
- Промыл песочек и ровно уложил на дно. Воткнул белыми корнями зеленые водоросли. Обложил камушками. Налил отстоявшейся  воды… Пустил улитку… дочку, значит… Немного дафний - тещу… Поднес сачок с трепещущим комочком, и вот сверкнув, чешуйкой, Рыбка скользнула в воду… то бишь в идеальный домашний быт. Жалоб нет? Может, крупен песочек?
Золотая Рыбка фыркает.
- Или ракушка слишком большая? А, родная?
Золотая Рыбка укоризненно смотрит на теплого, заботливого мужа, которым она вертит по своему желанию. Ее искристые кругленькие глазки  смеются, зубки сверкают.  Весь ее  милый облик говорит о том, как ей приятно жить.
- Расправила шлейф и плавнички, сразу став медлительной и властной  - Золотой.  -  Куражливо закончил Лева под  аплодисменты. Он  тоже  пробовал себя в   поэзии.
- Белка, дальше рассказывай…- торопит Розочка.
- Дальше, ночь. Чистая вылизанная квартира - это кайф. А утром отправляю мужа и сына   со списком в магазин,  в Елесеевский, там лучшие продукты.  А когда они возвращаются часа через три, я вообще выпроваживаю  их  на все четыре стороны, чтобы  не мешали моему священнодействию.
Наташка Пескун при последнем слове вздрагивает. Она, конечно, ценит Белкину ироничность, потому что сама хозяйка никакая. Мусор у  нее  не выносится неделями. Носки мужа -  талантливого режиссера, плохо прополосканные,  пожамканные, искушенные солнцем, висят на  веревке балкона, как гигантские сухофрукты. Некогда белые его рубашки отменены навсегда. В угоду своей безмятежной жене Жора  носит только клетчатые сорочки.
- Мой муж очень любит субботы. - Продолжает Белка, увлекаясь своим рассказом.  -  В субботу он общается с ребенком, они посещают спортзал, друзей, бабушку. А главное, они свободны от моих команд и нотаций. Оставшись одна,  я раздеваюсь…
- Совсем? -  интересуется Сиреневый.
- А как же! И начинаю втирать в  кожу всего тела бальзам, я покупаю его у одной московской китаянки.  Перед  этим я ставлю  на все четыре  комфорки  моей плиты  кастрюли  варить курицу, кусок мяса, макароны, овощи на винегрет. Через час все  мои полуфабрикаты готовы. Я приняла воздушную ванну, позанималась  дыхательными упражнениями, покачала пресс, покрутила обруч  На часах четыре. Дальше надеваю старый престарый халат на тело, впитавшее бальзам, накладываю на голову хну, заваренную  на чае с кефиром, как это ни банально… Но лучшей краски я  не знаю. Делаю маску для лица и иду в спальню гладить. Закончив глажку,  в ванную. Смываю  с себя все маски,  бальзамы, переодеваюсь и снова иду на кухню. Из полкило фарша я делаю котлеты и  биточки для супа. Из полкило филе режу антрекоты,  и чтобы они не примерзли друг к другу перекладываю их фольгой.  Сваренную курицу разрезаю на четыре порции. Бульон процеживаю и разливаю в емкости, чтобы использовать для супов. Макароны запекаю в духовке с куриным филе под белым соусом бешамель. Меня Птичка научила.
При упоминании  Птички Наташка  начинает оглядываться по сторонам. Птички нет. Это беззаботное созданье опять  где-то летает.
- Делаю отдельно рис по-восточному, тоже Лилька научила. Всего один стакан риса. Значит, уже два гарнира, два бульона для двух разных супов. Три вида мяса – курица отварная, котлеты, антрекот. Делаю еще винегрет или свеклу по-гречески с уксусом.  Далее  приступаю  к десерту. Бисквит для завтрака, манная запеканка и крем-карамель. Затем  быстро замешиваю тесто и выпекаю десятка три блинов. Часть фарширую мясом, часть творогом. Все это закладываю в пластмассовые формочки и батареей выставляю в холодильнике.   Ассортимент  на всю  неделю.
- Гениально! - не отрываясь от книги, восклицает Боря.- Маринка, Розочка, Золотая Рыбка и все остальные от возбуждения и   аппетита смотрят  на нее с восторгом. Только Наташка вполне равнодушна к изыскам. Она прекрасно знает, что такое крем - карамель и арабский соус -бешамель. От Птички, которая любит похозяйничать в их, Пескуновском подворье.
- Макаронную запеканку под соусом бешамель я разрезаю на порции и  тоже  отправляю в холодильник. Приступаю к витаминизированному маслу.
-  Это так ты питаешь своего мужа? - с недоверием спрашивает Пенсионер. - И сколь же времени тебе нужно на приготовление этого Лукуллова пира?
- Часа четыре-пять. Все завтраки, обеды и ужины  почти на всю неделю. Моим гостям тоже достается. - Добавляет Белка, все более воодушевляясь. Далее я собираю вещи в химчистку и починку. Да, еще. Пока я делаю эту   домашнюю и, несомненно,   творческую работу, звучит моя любимая музыка. Например, романтический саксофон, или Поль Мориа.
-Погоди, - останавливает ее Лева. - Объясни, что это такое крем-карамель?
- Крем - карамель, как утверждает Перелетная Птичка, а она точно знает,  десерт, который  едят во всех странах Средиземноморья, причем во всех странах утверждают, что это их традиционное блюдо. Очень вкусно! Десять яиц, стакан сахара и литр молока, желательно жирного соединяются вместе и выливаются в специальную форму со жженым сахаром, как для леденцов. Все это ставится в духовку на паровую баню часа на полтора, до появления золотистой корочки.
- Белка,  я сейчас захлебнусь слюной. - Предупредил Сиреневый.
Лева записывает рецепт на сигаретной обертке. Белка называет ему пропорции. Адвокат Вова Бордий тоже  просит свою Розочку  переписать рецепт, но Розочка и не думает тратить свою сигаретную обертку. Может  сегодня у кого-то стихи созреют.  Ее мама печет   несравненные пироги и баурсаки. И вообще, от сладкого толстеют.  А Розочка находится в постоянном процессе похудения.
Вовочка тоже худ, высок, голубоглаз, умен, говорлив. Его голова наполнена  гениальными проектами. Розочке остается только охранять его  дипломат, набитый деньгами и идеями. Розочка делает это с секретарским рвением. Она напоминает мужу даты судов, на которых он защищает своих клиентов, встреч, новых знакомств, которые, как правило, происходят в ресторанах. Она же бережет  для  него флакон на похмелье. Она, и вся семья Розочки, папа- академик и мама образцовая  домохозяйка - Вовочкин тыл. Оттого он всегда навеселе, всегда банкует, и любит принять участие в разговорах поэтов.
-А я хочу бешамель! С мясом!  - требует пенсионер. - Когда ты угостишь своих друзей этой самой бешамель?
-Угощу, угощу.- Обещает Белка. - Пол килограмма макарон, лучше твердых сортов, коротких и толстых отварить, слить на дуршлаг. Затем сделать белый соус бешамель. Сто граммов сливочного масла припустить с двумя ложками муки, влить пол литра молока, вбить одно яйцо – это и есть бешамель. Затем, разделив макароны на две части, в  первой перемешать все макароны, половину выложить на противень, смазанный маслом и посыпанный панировочными сухарями. Положить  куриное белое  филе  и сверху вторую порцию макарон, а затем покрыть все остатками  соуса. Поставить в духовку до появления золотистой корочки. Бешамель можно сделать сладкую  без мяса, а можно сделать  с фаршем, с баклажанами, кабачками, капустой...
- Шикарно!    Сегодня же делаю! - заранее радуется  отзывчивый на  домашние эксперименты Лева.
- Дальше! - требует Розочка. Она знает, что есть вещи в жизни женщины, куда интереснее еды.
- Дальше я готовлюсь идти в баню.  Время  давно перевалило  к вечеру. Я лечу в баню, парюсь до одури, потом захожу в массажный кабинет, потом делаю маникюр, педикюр. Муж и сын уже  дома, обедают, без меня.
- Шикарно обедают.- Завидует Пенсионер.
- Я в этот день не обедаю, а вечером пью чай с лимоном и ложусь спать с чувством исполненного долга.
- Короче, разгрузочный день
- Разгрузочно - нагрузочный.- Уточняет Маринка.- Я бы так не смогла. Когда холодильник заполнен такими яствами!  Когда ночью не спится, мне очень  хочется есть.
- Я тоже ночью хожу в холодильник. А что тут такого?- признается Боря.
- В течение всей недели я не мою посуду. - Продолжает Белка.
- Я тоже не мою.-  Говорит Наташка Пескун.- А зачем? -  она одета в миленькую на ее взгляд блузочку, сшитую из розового шелка. Узкие бретельки  с  не очень  аккуратными швами то и дело сползают с ее красивых беломраморных плеч, она  поддергивает плечами, словно зябнет, и это выглядит со стороны очень сексуально. Карие, умные глаза Жоры из - под набрякших век,  плавятся от любви к ней. Выгоревшая прядь светлых волос падает ему на глаза, он то и дело вскидывает головой. Это его характерный жест. Когда-то давно Жора любил Перелетную Птичку, она и  тогда  уже  была перелетной. Он летал за ней по ее любому знаку, находил в городах, где она жила, стоял у парадного входа ее института в Москве с корзиной алма-атинских яблок. Она всегда улетала от него, убегала, пряталась. Он был готов на все,  но ей  не надо было от ничего, кроме его  дружбы. Она любила его, как брата, которого никогда в ее жизни не было. Она даже тосковала по нему. Он прощал ей измены  и побеги, потому что искренность ее была беспредельна. Хочешь меня такую, бери, пока я позволяю, словно говорила она.
 Наташка появилась в его  жизни неожиданно. Премьера его  фильма проходила в кинотеатре, которым она руководила. С первого взгляда он оценил ее сексуальную, волнующую вульгарность. Она была полной противоположностью легкой, изящной  Лилии. Но он  тут же утонул в омуте ее близоруких  зеленых глаз, лишь только глянул в них. Потом  произошло неожиданное. Наташка и Лилька, едва  познакомившись, а этого было не избежать,   так вцепились друг в друга, такой засос, такая любовь и понимание возникло между ними, что друзья  какое-то время относились к этому с подозрением. Теперь, Жора,  лежа на диване, который он называл своим лежбищем, с умилением в своем  добром сердце, смотрел на двух красивейших и обольстительнейших женщин его жизни, ощущая  счастье, которое он мог выразить только стихотворными строчками.
 Наташка никогда не ревновала Лильку к Жорику.  Она знала, что  владеет им безраздельно.
- Любопытно, сколько ты тратишь на себя – специальный крем от китаянки, массаж. - Вопрошает Маринка, не умея скрыть не то восторга, не то недоверия.
- Рублей сто, не меньше.
- В месяц?
- Да что ты! В неделю. Один раз надо посетить парикмахера.
-Я никогда не буду красивой.- Кисло произносит Маринка.- Зарплата не позволит.
- Не расстраивайся, Маринка! Можно экономить на массаже, если завести живого массажиста. - Подтрунивает Сиреневый.-  Больше всего мне нравится твоя кухня, Белка
-  К сожалению, я  тоже не могу себе этого позволить. - Со вздохом говорит Наташка.
- Брось! Ты тратишь свою зарплату на коньяк.- Замечает Жора.- Я был бы счастлив, если б ты тратила по назначенью.
- Ты тоже тратишь на коньяк! - не преминула заметить Наташка.
- Это моя мужская привилегия! А ты - женщина, мажь  личико кремом, моя Гюльчатай!

У Наташки  ни к кому нет претензий. И желаний, которые  есть у  Розочки,  у нее   почти не возникает.    Розочка  любит золото, бриллианты,   дорогие тонкостенные сервизы, которыми, впрочем, весьма  редко  пользуется. Наташка  же живет  и пьет, как дышит, она  читает  Ахматову, и кажется, подражает той эпохе -  акме, где было все так возвышенно и сексуально.
- Белка, ты супер женщина! -  перекрикивая спорящих Пескунов,  воскликнул  Марат.  - Но  главное, надо телефон отключать!
Жора с ним согласился.


        14
Алма-Ата просто кишела поэтами. И писателями. Те, кто моложе и безалабернее каждый день  отирались в «Аккушке». Издавшие пару книг,  предпочитали союзописательский бар «Каламгер».  Это было куда престижнее. Но кофе там был дрянной.  Но всех  неудержимо тянуло в  « Аккушку», над которой парили ароматы кофе, сигарет, духов и еще чего-то   невнятного,  художественного, волнующего воображение.
Поэты созревали, как  знаменитые  алма-атинские яблоки. Были  яблочки с  червоточиной, но были и другие. Те, кто по капле вытравляли из себя влияние Великого Поэта  и учились видеть  город своими глазами. Были уставшие спешить за ним и соперничать. Впрочем, соперников не знал Великий, идолом возвышаясь над толпой подражателей и завистников. Среди них были Волколисы, поднявшиеся на паре  неплохих книг. Были Волки Матерые и  Молодые Лютые, выжидающие случай разорвать любую глотку, из которой вырвется божественная строка.
Белка видела, как появился один из удачливых неудачников, обреченный,  надрываясь гнаться за славой Великого – Волколис. Он был величественен,  монолитно спокоен и худ. Путь его был явно завершен, хотя он едва достиг пятидесяти. Надломленность и усталость виделась в его красивых карих глазах, глядящих опустошенно и холодно. Он оглядел пеструю веселую публику, завидуя жизнерадостности и свежести. На нем стояло клеймо, словно ему запрещено было смеяться и жить на виду. Его жизнь была скрыта от глаз, чувства, о которых никто не знал, разрушали его. За что?- спрашивали его глаза, остановившиеся на тридцать секунд на легкой фигурке влетающей  Птички, беспечно позванивающей браслетами. Птичка стрельнула глазами и опустила их, взволнованная  его мрачным вниманием. Губы Волколиса, которыми он давно никого  страстно не целовал, вздрогнули. И он признал, что не  нажил мудрости, не смотря на все свои  жизненные перипетии, если звяканье браслетов красивой женщины, вывело его из равновесия. И если это так, то как жить в стае волков, а он один из стаи… Но биться за  эту самку у него нет сил, слишком много их отнимает борьба за кусок мяса, завернутого в литературную фольгу.
Молодой  Лютый придвинул  Волколису стул, и он   опустился  на него надломлено и устало. Смекалистый Лютый быстро научился перегрызать глотки. Он был талантлив и смел, хотя комплексовал по поводу своей внешности. В прошлом году Белка прочитала его роман, он тронул ее какой-то мучительной исповедальной правдой, той, что скрывается за семью замками. Она даже почувствовала в нем  родственную душу, мятущуюся и несчастливую.
 Глаза Лютого резали холодными лезвиями. Волколис и Лютый перебрасывались фразами то по-русски, то на родном языке, с видимым  равнодушием прихлебывая не очень любимый  обоими  кофе.
Зашел Хороший Писатель, ныне строчащий романы о стройках века по заказам Московских издательств.  Пригретый орлиными крыльями Великого, он привык к дифирамбам, и уже  болел славой.  Но иногда   снисходил до неудачников, хотя в местном просторном журнале редакторы из Литинститута  шарахались при его появлении. Он похоронил в себе великого переводчика, обольстил себя, всех заставил признать себя писателем. Хотя разве нам трудно признать плохого или хорошего писателя? Нет, это не трудно.
Белка ответила на его кивок – между ними были приветливые отношения. Умея хитрить, она не умела лгать. И когда он обратился к ней, а он считался с ее  столичным мнением, она вынуждена была сказать, что удивилась появившейся в его письме скорописи, беглому, небрежному и все более уходящему от строя художественной речи языку. Она даже сказала, что боится, как бы он не превратился в  рядового фактографа, утратив последнюю каплю болевой интонации, которая наверняка скоро заменится холодной и правильной речью стороннего наблюдателя жизни.
- Значит, тебе не понравилось.- Уязвленный, он не хотел верить.
- Один рассказа понравился. О том, как женщина оставила мужа и ребенка. Она ушла к другому мужчине. О полной утрате материнского инстинкта. Правдиво.
- Я писатель  - актуальный. - Приободрился он.
Она помолчала, не  желая повторять известных истин - актуальность -  беглый контур сегодняшнего дня. А где вечные ценности?  Только они создают литературу. Она вспомнила  о простом и вечном мире Патрика Уайта, но испугалась смутить его. Писатель, похоронивший в себе  великого переводчика, заскучал с аккуистами и отошел к столу Волколиса и Лютого. Теперь их было трое. И всех их было жаль Белке - читательнице, которая  вот уже несколько лет подряд читала жизнь австралийского фермера, с любой страницы, как  библию. Правда, библию она еще вовсе  не читала. Все было недосуг. Но не только это. Она оставляла  на потом, может  статься,  нечто  очень важное.
А  уютно угнездившаяся на ее  стуле Птичка говорила:
- Меня не интересует,  как  мужчина зарабатывает деньги! Он обязан зарабатывать, чтобы я  носила бриллианты и жила в неге и холе и спала в золотой кровати.
- С кем?  - вопрошала Маринка изумленно.- Неужели тебе все равно?
- Разумеется, не все равно. Мужчина, который умеет зарабатывать деньги, уже не глуп. А красавцем  или творческим гением ему быть совершенно не обязательно.
- Но это же философия проститутки! - почти взвизгнула честная, честнейшая, почти дева Мария Маринка.
- Ничего подобного! Проститутка навязывается любому, ее не интересуют деньги мужчины. У нее есть такса. Стольник или полтинник. А меня интересуют деньги, статус мужчины, и я не хочу думать о завтрашнем  дне. Пусть он думает. Неужели я много требую? Неужели я ничего не стою?
- Стоишь,  ты очень дорого, стоишь, голубка. - Утешил ее Жорик.
- А духовность! - не хотела оставлять эту тему Маринка.- Как же духовность?
- Не хочу я быть духовной!  Может, мне не дано. Я обычная красивая женщина. Я умею вкусно готовить, одеваться, я достаточно образована. Правда, ведь, Натуля? Этого ведь  достаточно, правда, Жорик? - апеллировала Лилька к друзьям.
- Вполне.
- И вообще, мужчинам живется намного лучше, чем нам, женщинам. Во-первых, они позже женятся, а во-вторых, раньше умирают. - Резюмирует добрая Птичка.
- Спасибо, голубка.- Благодарит Жора. - Ну, как тут  не закончить в вашу славу: Женщины способны на все!
- А мужчины на все остальное. - Наташка всегда оставляла за собой последнее слово.
- Какие-то вы материальные!  - возмущенно обиженно  изрекла  Маринка и удалилась за очередной чашкой кофе, сменить обстановку.
- Женщина вообще по своей природе проститутка. - Вдруг сказала Розочка своим нежнейшим голоском.- Я поняла это точно.  Как-то Вовчик отмутузил меня…  пьяный был… сама виновата… не проконтролировала.  Ну, не так чтобы сильно… Но обидно же!...Он спал, а всю ночь ревела. А утром он открывает дипломат, говорит, прости меня, мое солнце, иди, брюлик себе купи, ну, виноват,  я… А я тут же и  простила, хотя уходить в  детям собиралась, можно сказать, навсегда. Вот такие мы проститутки!
- Правильно. Платит мужчина, берет на себя ответственность за жизнь женщины. А она ему отвечает верностью, уважением. Что тут сложного!- Логика Птички была проста.
- Короче, девки, деньги это и есть мораль.- Подытоживает Пенсик. - А как же любовь? Я кричу в эту ночь, в эту ночь. Вот он я! Слышишь, чудище злое? Знаю я, ты придешь, ты придешь, ты страшнее - чем ночь, разорвешь мое сердце проклятою мглою.  Я кричу, я кричу, я кричу в эту ночь. Я - отверженный, знаком помеченной жертвы, в эту ночь, в эту ночь, в эту ночь - вот он я -  не любимый! Уж лучше бы смертник!
- Экспрессии чересчур!  - не одобрил Сиреневый.
 Маринка устроилась за соседним столом  поговорить с молодым, подающим надежды кинорежиссером о Верлене. Режиссер Костя снял чудную  короткометражку по Айтматову, и теперь готовился снимать о  послевоенном  детстве Великого.  Фильм  с рабочим названием « Балкон» обещал стать эпохальным.
- Костя,   ночной горшок Верлена Маринку  возбуждает больше, чем Белкины кремы-карамели. - Предупредил Боря.- Потомки! Прошу не забывать о ночном горшке гения французской словесности.
Пока Боря произносил это, Белка почувствовала за своей спиной Нуржана. Он положил руку на ее плечо, склонился, дохнул, обжигая.
- Вас не узнать! Вчера вы были прекрасны, как медуза в морской воде.
- А сегодня? - Боря   как всегда  все слышал и видел.
- А сегодня она -  медуза в аквариуме.
- Сюда нельзя, здесь сдвинуты столы!  -  выкрикнул Сиреневый, задетый беспримерной наглостью нежданного гостя.
- Ошалеть можно от обилия поэтов в этом городе! - сказал Нуржан. - Пойдем отсюда, любовь моя, медуза.
Он уверенно приподнял ее за плечи и повел. Она оглянулась, и друзья увидели счастье и восторг,  написанные на ее лице.
- Женщина долго хранит верность первому любовнику, если только не берет второго. - Со вздохом произносит Пенсик. - Это не я сказал. Это Ларошфуко.
- Меня умыкают, ребята! -  приглушенно  крикнула Белка, махнув им рукой.
Аккуисты  застыли с раскрытыми ртами.
- Это неслыханно! -   наконец, воскликнул особо задетый Сиреневый.
- Кто такой? Кто он? Как он посмел? - разом  вскричали все.- Да откуда он взялся?
- Он всю жизнь был здесь. То есть в городе. - Сказал тогда Боря, ничуть  не уязвленный. - Это мой старший брат. 

          ХХХ
Полукровки стаями бродили по Алма-Ате, парами и в одиночку. Они  гонялись за книгами Пикуля и мебельными стенками, изучали французский язык и играли в странную, становящуюся все более престижной игру- теннис. Автомобили отечественного производства, если они были – все водили классно. Некоторые тосковали по древним спортивным состязаниям, которых никогда толком  и не видели. Другим снились камни и сопки Мангыстау, похожие на лежащих вдоль караванной дороги верблюдов. Некоторые до дрожи волновались при виде призовых бегунцов, следовавших по городу в сопровождении людей в лисьих малахаях. Но зимние шапки из лис огневок   и корсаков не носили, в силу их не респектабельности, предпочитая дорогую норку. Кумыс умели пить на Зеленом базаре немногие. А те, кто пили, смеялись над китайцами, не пьющими коровьего молока, чтобы не называть корову мамой. Полукровки их не понимали. Они знали  много понятий с материнским началом: родина, земля, степь, трава, кобыла, работа…
Но были и отцовские: род, город, институт, престиж, азарт…
В основном полукровки люди азартные. Их мучила охота к перемен мест. Их генетическая память во сне репродуцировала картины былых великих кочевий – раскаленные от сухого жара равнины, где не за что зацепиться взору. Или весенний и веселый, шумный  кош, тронувшийся в путь. Сотни коней летят, распустив по ветру гривы, сотрясая проснувшуюся степь ударами копыт! Караковые и гнедые  жеребцы пляшут, заливаясь  призывным ржаньем,  молниями врываясь в табун к молодым и легконогим кобылам. Зеленое ждайляу открывает всем свое зеленое объятье. Сердце наслаждается  духом парного мяса, что валит по вечерам из черных казахских казанов. Молодухи смеются, раскачиваясь на качелях за аулом, ребятишки ссорятся из-за асыков и одинокая домбра влюбленного джигита стонет под луной, тревожа сердца стариков и юношей.
Сны полукровок тревожны и вольны, они улыбаются во сне уголками крупных губ. Иногда из-под  ресниц выкатывается слеза…

                15
Лидия Сергеевна теперь была наверняка уверена, что дочь ее  красивая, гулящая бабенка. Она простила ей Александрова. Он был судьбой - не судьбой. Она помнила, как пять лет Белка жила в лихорадке. И мать тайно молилась, просила избавить дочь от  этой мучительной доли.
Непостижимо! Как  Белка, за которой гонялись лучшие парни  города, бросила под ноги ничем особо не выделяющемуся, да еще женатому человеку свою юность! Дала потоптать себя! Имя ее, где только не трепали, как только над ней не издевались за эту мучительную, странную привязанность. С ним, желчным и резким, и она стала раздражительной, нервной, вспыльчивой. Но ведь как удачно вышла замуж за москвича, все вроде выправилось. Пять лет дала себе зарок не приезжать в Алма-Ату, и ведь хватило духу. И верила Лидия Сергеевна - все встало на свои места. В гору шел Саша, Белка расцветала. Налаживался быт, и люди уже завидовали их достатку. Белка обнаружила великую способность извлекать деньги ниоткуда.
Она не раз просила:
- Угомонись, Белка.- Неужели тебе двух зарплат  не хватает? - страх, вечный страх за дочь жил в ее сердце.- Откуда берутся такие большие деньги? Спору нет, дочь талантлива. Но этих спекулятивных денег, доставшихся, она была в этом уверена не совсем законно, она боялась.
- Не в этом дело.- Говорила Белка.- Хватает, но все- таки открой счет на свое имя, я буду присылать  деньги каждый месяц.
 Она понимала, что не все благополучно у дочери. Возможно, Белка готовится к будущему,  вот так, копя деньги. Ей приходили в голову такие мысли, но она их отбрасывала.   Часто люди утешаются  деньгами,  налаженным бытом, и дочь ее утешится.
И когда появился Герман, ее словно громом поразило. Она поняла,  дочь осталась безутешной. Лидия Сергеевна, как и много лет назад  смирилась, хотя и стыдилась дочериной связи.  Не к лицу ей было это, матери и учительнице, что машина любовника дочери стоит по-домашнему во дворе.
Последнее  время  Белка прилетала домой едва не каждый месяц, ссылаясь на материно больное сердце. В феврале она была последний раз, и уехала разобиженная на Германа и весь белый свет. А уже в марте Герман слег в больницу. Лидия Сергеевна навестила его с    яблочным пирогом, все же они  знали друг друга давно и были связаны Белкой.
- Отлежусь.- Обещал Александров. - Подумаешь, прединфаркт. Не надо, чтобы Белка знала. Примчится, шуму наделает. Она заполошная. Как позвонит, скажите ей, что я улетел в Монголию,  и связи пока нет.
Лидия Сергеевна кивала, соглашаясь.
Странно, но она ощущала его близким, родным человеком. Он предназначался в мужья ее единственной, заполошной дочери, а ей в зятья. Но не случилось… Упал непредвиденно метеорит, и время  Вселенной сдвинулось на миллионную долю микрона, чтобы опоздать Белке родиться для этого человека. Не став судьбой, стала мученьем их любовь, и погибал от нее хороший человек, уходил из мира, который  болезненно любил, и от той, которую боготворил. Там на больничной койке Александр понимал, что умрет, и просил Лидию Сергеевну уберечь дочь от отчаянья.
В мае он все же  вышел из больницы, но на работе не появился. Белке сказал, что пишет книгу, потом снова уедет в Монголию. А в конце мая Белка сама не выдержала - прилетела.

ХХХ
Лидия Сергеевна отмахнулась от воспоминаний и с удовлетворением осмотрела свои аккуратные грядки. Вытерев  о передник позеленевшие от травы руки, направилась на кухню, чтобы задать кормежку собакам - Дику, и оставленной на ее попечении собаке Нины Петровны, находившейся в отъезде. Дика полтора года назад месячным щенком привез ей Александров. В это время у нее умерла старая дворняжка, которую она похоронила в Роще у БАКов и  месяц к ряду плакала по ней как по ушедшему человеку. Она была благодарна  Герману Николаевичу за заботу.
Лидия Сергеевна отлила половину пятилитровой кастрюли Дику и отправилась к соседке через пролом в заборе, который они  сделали для удобства общения. Минут десять она разговаривала с собакой, тоску  которой по хозяйке   отлично понимала. Она убеждала ее терпеливо ждать, собака -  смесь дворняжки с легавой, крупная с золотистыми и доверчивыми глазами, доверчиво поглядывала на нее, лакая из алюминиевой чашки. Она отпустила ее с цепи на свободу, чтобы утешить, и сказала, что к вечеру вернется прополоть грядки с огурцами. Собака все поняла, легкими прыжками помчалась к бочке, поднявшись на задние лапы, стала пить воду, в которой отражалась ветка молодой яблони. А Лидия Сергеевна по рассеянности дошла до запертых на щеколду  ворот, но подумала, что открывать их не стоит. В щель она увидела, белую машину и внука, сидевшего на переднем сиденье.
  Приехал  новый Белкин кавалер, вот что! Бегом бросилась к себе, быстренько переоделась, причесала свои пышные нетронутые сединой волосы, даже успела слегка припудриться, что делала в особо торжественных случаях. После всех этих быстрых процедур, она появилась в окне и строгим учительским голосом спросила внука, что он делает в   чужой машине?
- Мы разговариваем, не видишь, бабуля? - нехотя ответил Женька.
- Кстати, молодой человек, я  бы тоже хотела с вами побеседовать. Будьте любезны, зайдите.
- С удовольствием.- Отозвался Нуржан.
Она усадила гостя в  зале, рядом с кипящим самоваром, стала доставать из серванта тонкие золотые чашки - последний дочерин подарок.
- Женечка, а ты иди на улицу.- Приказала внуку. Женька нехотя подчинился.
- Меня зовут Нуржан. - представился он.- Я знаю, что вас  Лидией Сергеевной величают.- Тон у него был легкий, приветливый.
- Нуржан, надеюсь, вы знаете, что  Изабелла замужем. А вы?
- Холост.- Незамедлительно ответил он.- Уже три года. Вот мой паспорт, пожалуйста, убедитесь. А сейчас я делаю официальное предложение.
Лидия Сергеевна, стараясь соблюдать спокойствие и приличия,  заварила чай  в фарфоровом чайнике, и только после этого взяла паспорт в руки.
- Разведены. Позвольте все же, нескромный  вопрос, почему? Ведь у вас ребенок.
- В двух словах не скажешь. Приходит время,  и ты понимаешь, что отношения были ошибкой.
- Но это же  может произойти и на  этот раз.
- Не знаю. Не хотелось бы. Наверное,  все же нет.
- Почему?
- Мы оба взрослые люди. У нас есть опыт.  Я женился очень рано, и жена моя была просто девочкой. Наверное, не надо было этого делать. Мы хотели скорее стать взрослыми.
- Но у Беллы скверный характер. Не очень-то она мягкая и сговорчивая.
- Знаю. - Сказал он. - Можно мне чай  с молоком. Все-таки я  наполовину казах.
- Вот сливок у нас  нет!  - посетовала хозяйка. - А молоко я сейчас принесу. Белла, кстати, не любит чай с молоком.
- Привыкнет.- Небрежно сказал Нуржан, но тут же поправил сам себя.  - Хотя, не каждый же день его пить с молоком!
- Вы полагаете, что у вас есть время для экспериментов на предмет характеров? - спросила Лидия Сергеевна, появляясь на пороге кухне с белым молочником в руках.
- Не будет никаких экспериментов. Я думаю, характер у нее скверный , но не  дурной.
- Я добавлю вам еще варенья.
- С удовольствием. У вас варенье как у моей мамы. - Польстил он.- Особенно ей удается из ранеток.  Яблонь  у нас дома очень много, ранетки вкусные, пектина очень много в них. Варенье получается желеобразное, кисленькое. Очень люблю!
- А где ваши родители?
-  Павлодарские мы. Я  приехал  в Алма-Ату учиться, и влюбился в этот город.
- А мы петропавловские. - В свою очередь сообщила Лидия Сергеевна. - Муж элеватором заведовал, потом сюда перевели в министерство. Чем же занимаются ваши родители?
-  Отец  - директор совхоза. А  мама- учительница начальных классов. Год назад ушла на пенсию.
- Славно.- Впервые спокойно произнесла Лидия Сергеевна. Они нащупали нечто общее, что может соединить их  в будущем.
- Но ведь вы друг о друге ничего не знаете.-  Вновь забеспокоилась Лидия Сергеевна.
- А что нам даст долгое изучение друг друга? И у нее и  у меня сформированный характер. Мало что может на нас повлиять. Только мы сами друг на друга. Надо понять главное…
- Что понять? Что главное?
- Надо понять, прежде всего, человек порядочен или нет. Есть ли у него глубина. Надо понять к чему он способен - к делу? К семье? К болтовне?  Остальное, мишура. Все отпадет. Я понял в  ней то, что мне  необходимо было понять.
- Вы все о себе. А она даже вашей фамилии не знает.
- Это несущественно.
- Но вернется ее муж, и что будет!.. Одному Богу  известно.
- Дорогая Лидия Сергеевна! Поймите меня правильно. Я хочу, чтобы мы с вами достигли взаимопонимания. Ваша дочь, насколько я понял, не была замужем.
- То есть, как не была? - почти возмутилась она.
-  Муж был при ней, и она при муже. А я беру ее замуж. Потому что такая женщина должна быть замужем. Надеюсь, вы не будете оспаривать мое мнение о том, что не каждая женщина достойна быть замужем? Я обещаю вам любить и беречь вашу дочь.
У Лидии Сергеевны было такое чувство, что он много на себя берет. Хотя говорил правильно и  вел себя  скромно.

ХХХ
И опять они утонули в дурмане, и ей казалось, что не  той силы, которая может вернуть ее к действительности.
- Ты уже разучилась рассуждать, любимая? - спросил он, слушая ее молчание.
- Я боюсь.
- Чего ты боишься, скажи.
- Я боюсь, что завтра не найду этот дом и эту улицу. Я приду, позвоню, а мне откроет  человек в пижаме, похожий на гиппопотама.
- Ну, что плохого в пижаме? Я тоже иногда ношу пижаму.
- Я спрошу: здесь живет такой-то? А он скажет: Нет, здесь только я живу,  ем пирожки, смотрю телевизор и ничего не понимаю! И не было здесь никакого Нуржана, с ножичком, на острие которого сидит Боженька… Может, он вам приснился?
- Стоп! Ты возвращаешься к старой болезни. Я тебя вылечу. Верь.
- Мне не нужна операция. Ты ведь оперативник.
- Нет, дорогая,  ты нуждаешься только во мне.
- Что ты мне будешь оперировать? Печень?
Он привстал на локте, всмотрелся в нее.
- Скажи, зачем ты меня поцарапала? Ты была не нормальной.
- Я тебя не царапала! - почти искренне  удивилась она.
- А кто же  тогда? Вот они, твои царапины.
- Ты напоролся в воде…
- Нет, нет! Все было по-другому. Я отлично помню. Я подошел, ты лежала на покрывале. Так? Я смотрел на тебя, и вдруг ты открыла глаза.
- Да, и увидела Женьку и тебя в таком виде. - Она поцеловала поджившие  борозды царапин.
- Нет, это было уже потом.- Убежденно произнес он. - Женька был еще в воде. Я специально подошел без него. Я же сознательно шел знакомиться. И вдруг ты  открыла глаза. У тебя были страшные глаза. Ты дико так смотрела, будто впервые видела  живого … и полуголого мужчину. В одной набедренной повязке. Потом ты приподнялась и стала и обхватила меня руками за бедра…
- Я?!..
- Ну, а кто же? И процарапала. И сказала, что я… очень красивый.
- Я?! Да в жизни я никогда никому такого не говорила!
- Погоди. Дальше ты спросила, любят ли меня женщины. Я сказал, нет. А ты сказала, странно. Я знала одного Чародея, он умер, но его любила самая прекрасная женщина поднебесной. Хочешь, чтобы она тебя любила? Я очумел от этого спектакля. У меня пронеслось в голове, что может ты  актриса, и  именно  сейчас что-то репетируешь… Но я очень испугался, и даже закричал, что я не Чародей. А ты спросила, что дашь мне за  любовь прекрасной женщины? Печень, дашь? Я, конечно, сказал, возьми. Я был в шоке. То есть в состоянии измененного сознания. И ты взяла. Пропорола здесь. Мне  даже  стало  больно. Ну, вот они царапины! А ты спокойненько легла и закрыла глаза. А я стоял обалдевший от боли и ужаса. И  вот тут закричал Женька. И ты открыла глаза, увидела его, потом перевела взгляд на меня…
- Ты уверен, что  все было именно так? - тревожно-фальшиво спросила она.- На самом деле?
- Не идиот же я! И не сочинитель из «Аккушки»!
- И про Чародея. Говоришь, его любила  самая прекрасная женщина.
- Так ты говорила.
- Нет, я так не говорила, нет! - Пряча глаза, быстро произнесла она. - Этого не было, быть не могло, да это  просто мистика!
- В любом случае, ты свела меня с ума, правда минуты на три.-  Он привлек ее к себе, она отстранилась,  будто что-то хотела сказать, но он не позволил ей.
- Не надо, не рассуждай! Умоляю! Я должен это делать за тебя. По крайней мере, первое время.
Она согласно кивнула, и вдруг заплакала горько, навзрыд, как тогда на берегу черного озера, прощаясь с Германом. Проплакавшись, а он и  не думал е утешать, она сказала смиренно:
- Прости, любимый. Прости меня. Я не плакала десять лет. А теперь плачу каждый день, и во сне тоже. Не иначе потому, что встретила тебя.
- Плачь, плачь, родная. Если хочешь, еще поплачь - это полезно для разбитого сердца. Сердце твоя разбито, но я тебя вылечу. Веришь!
- Верю.
 -  Смотри мне в глаза. Слушай, что я тебе скажу. Сейчас мы встаем, идем в ванную. Потом одеваемся и едем в гости  к одному моему другу. У него сегодня день рождения.

ХХХ
Через полчаса они поднимались по лестнице высотного дома в первом микрорайоне.
- А почему мы идем без подарка и даже без цветов.-  Спросила она вдруг.
- Ничего. - Неопределенно ответил он, нажимая на кнопку звонка.
Дверь открыла молоденькая черноглазая девушка.
- Мы не опоздали, Танюша?  - спросил Нуржан.
- Вы никогда не опаздываете. Вы самый точный человек, которого я знаю. - Слегка смутившись, сказала девушка.
Белка видела из прихожей, что в зале накрыт стол, за ним уже кто-то сидел, и когда они вошли, она увидела, и замерла от неожиданности и пронзившей ее боли – за столом сидел живой скелет юноши. Рот его был полуоткрыт, верхние зубы полуобнажены. Провалами зияли в полутьме глаза, хрящи ушей остро топорщились на гладкой черноволосой его голове. Белла старалась вспомнить название этой ужасной болезни, когда умирают мышцы, но  оно так и  не пришло на ум. Юноша поразил ее до глубины души, у нее тряслись колени, она едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться от жалости к этому несчастному существу. В комнату  вошла хрупкая маленькая женщина в черном бархатном платье.
- Познакомьтесь, Тамара Ивановна. Жена,- Белла. Прошу любить и жаловать. - Отрекомендовал Нуржан.
-  Нурик! И что же ты не  предупредил? Ах, Нурик! Любишь ты делать сюрпризы! Когда же вы успели пожениться?
- Уже пять дней.
- Так мало! - Воскликнула Танюша и снова сконфузилась.
- К столу, пожалуйста. - Пригласила хозяйка.- Больше мы никого не ждем.
От  охватившей  ее растерянности она  очень неудачно села лицом к мальчику. Смотреть на него было невыносимо.
- У нас сегодня день рождения без хозяина, - Обращаясь к Белле, сказала хозяйка. -  Глаза ее были мягкими и добрыми, но будто бы  смотрели из какой-то печальной глубины.- Нурик, вот его бокал.
Как ни странно, это простое милое лицо очень украшали морщинки вокруг глаз,  а бархатное, ничем не украшенное   торжественное платье придавало ее облику строгости.
Нуржан налил в бокал хозяина, потом по очереди хозяйке и детям. Молча подняли бокалы с красным вином.
- Сколько же лет сегодня хозяину? - спросила Белла, беспокойно оглядываясь по сторонам. Ею овладело странное чувство, как будто бы происходящее не то сон, не то уже было. Странными выглядели стены этой комнаты, на которых она увидела фотографии растрескавшейся земли – такыр. Стадо сайгаков в вихревом полете и тень степной гурии.
- Пятьдесят. - Ответила хозяйка.
Бокалы подняли, не сдвинув, выпили,  одна Белла осталась в растерянности с поднятым бокалом.
- За здоровье отсутствующего хозяина. - Не очень  уверенно сказала она.
- За упокой. - Мы пьем сегодня за его упокой. - Тихо поправила  хозяйка.-  Сегодня ему исполнилось бы пятьдесят.
Танюша порывисто вскочила, но мать жестом, в котором вдруг  отчетливо прочувствовалась материнская  воля, удержала ее. Мальчик молчал, отрешенно и мучительно задерживая на каждом свой долгий  взгляд.
- Пусть земля будет ему пухом. Герман Николаевич это заслужил.-Сказал  Нуржан.
Мальчик поднял  бокал к губам,  зубы  стукнули о тонкое стекло, и мать поддержала руку сына, помогла. Стали закусывать. Теперь Белла увидела  стоящий на серванте портрет Германа, окантованный  черной лентой.  Эту фотографию много лет назад сделала она сама. На заднем фоне виделся березовый  колок, едва тронутый весной, трактор, идущий по целине. Это была одна из их общих командировок на посевную.
- Как живете, Тамара Ивановна? - спросил Нуржан.
- Стараюсь. Таня хорошо помогает. Я и представить не могла, что она все умеет.
Пища клокотала в горле мальчика, он делал усилия, чтобы проглотить ее, и слабые, обтянутые кожей косточки плечиков под рубашкой вздрагивали, а пальцы, державшие вилку, все более топырились.
- Таня очень хорошо сдала весеннюю сессию.- Продолжала Тамара Ивановна. - За Вадиком присматривает, очень хорошо мне помогает. - Повторила.- Они у меня умные, хорошие. В отца.
Вилка выпала из рук мальчика, стукнулась о тарелку. Таня подала  брату другую вилку – отца.
- Со следующей недели  я в папину редакцию на практику иду.- Сказала Таня.-  И  с магнитофоном его буду работать. Старый такой, венгерский, маленький, но тяжелый. Папа  с ним весь Казахстан  объездил.
-  Последнее…- с клекотом проговорил мальчик.
-  Последнее папино стихотворение? - спросила Танюша брата. Он кивнул.
- Я прочитаю.- Кивнула она брату. Белла обеспокоено вскинулась, будто почуяла присутствие  Германа.
-  Простор за Тенгизом пропитан полынью. Промыт он дождями и солнцем прогрет. Пасутся привольно отары в долине, чабрец за увалом и таволги цвет. Смотрю, как за сопки садится светило, как солнечный купол на юрту похож. И чувствую: в сердце вливаются силы, что, кажется, вечность, еще проживешь…
- Сто дней. - Раздельно, с легким клекотом в глотке  снова сказал мальчик.
- Сто дней? - еще более обеспокоено спросила Белла.
- Сто дней.- Повторил мальчик, его глаза глубоко проваленные, смотрели,  будто из той глубины, где она побывала совсем недавно.
- Все изменится.  Счастье  неизбежно для любви. -  С трудом проговорил мальчик.
-  Да, папа так говорил. -  Поддержала брата Таня.
- Какое сегодня число? - спросила Белла.
- Папин день рождения  - 3 июня.
- А я забыла,  какое сегодня число. - Тихо проговорила Белла и так посмотрела на Нуржана, словно он был виноват в этом.
- Что с тобой? Что с тобой, родная? Ты снова плачешь?
-  Это от счастья.- Улыбнулась Тамара Ивановна.
- Да, от счастья. - Подтвердила Белла, стараясь   собраться с силами.
Нуржан  в третий раз наполнил бокалы.
- За день рождения Германа Николаевича.
 Она выпила залпом, отчаянно.

                ХХХ
В машине она прижалась к нему.
- Я уже не смогу расстаться с тобой. - Виновато сказала она.- Уже не смогу. Никогда.
- Нам не надо расставаться.
- Я хочу спросить тебя, зачем ты хотел стащить с седьмого этажа эту … - она долго искала слово, но так и не нашла сказать более точно. - Убогую женщину  к бедному Володе? Зачем?
- Я отвечу. - Сказал он. Помолчал немного, прислушиваясь к звуку мотора машины, и тихо вырулил из примолкшего вечернего двора. - Но и ты ответь. По кому ты плакала в больнице над умирающим Володей?
- Я отвечу. Но не сейчас.
-  Ответь. - Повторил он уже дома, вынимая заколки из ее пышных волос, чтобы они упали на его лицо.- Ответь и больше никогда не плачь о прошлом.
- Я плакала … по Чародею.
- У тебя много тайн. С тайнами надо покончить, дорогая.
- Я понимаю.- Проговорила она, вздохнув.- И я постараюсь. Веришь?
- Знаешь, что я тебе скажу… - Начал он как-то запальчиво. Словно она собиралась с ним спорить.- Единственное знание женщины - это любовь.
- Единственное?
- Да.- Твердо подтвердил он.
- А может быть, главное знание? Но не единственное.
Нуржан вынужден был согласиться.
- Ты умная, и сейчас ты права.
- Это ты так  утверждаешь или твой  умерший друг? - спросила она.
-  Перед смертью  Герман Николаевич просил  меня позвонить  одной женщине и сказать ей это.
- Ты позвонил?
- Нет. В этот день я улетел в Москву,   именно оттуда я должен был позвонить. Он сказал, что она в Москве.
- И ты не позвонил?
- Я не позвонил.
- Почему?
- Мне казалось, что в его словах предсмертное завещание. А я хотел, чтобы он выжил. Сознательно не позвонил ей.
- А как он просил сказать ей?
- Он просил сказать: «Жизнь это только любовь и убийство.  Все забудь, забудь меня и полюби снова. Единственное знание женщины - это любовь».
- Так он говорил?
- Именно так, просил передать. Даже написал это на  отдельном листке из блокнота. Вместе с телефоном.
- А как зовут эту женщину?
- Не сказал. Я бы сам  много дал, чтобы узнать ее имя.
- Но у тебя был телефон.
- Был.  Этот листок. Но вдруг исчез. Исчез уже в Москве. Меня еще одолевали сомнения, перед рейсом, я  стоял  в зале ожидания у автомата, и не смог найти номер.
- Люблю! Люблю тебя! - отчаянно воскликнула она.- Ты мне завещан! Он все знал!
- Кто он?
- Чародей!
- Да что это за тайна такая – Чародей!
- Ни сегодня, Нурик, слышишь, нет… Я устала. Ты пронзительный, как свет. Ты проникаешь  и обжигаешь меня. Пойми, я так долго жила в темени и тайны годы держали меня за горло!
- Ты уже устала любить меня таким? – мягко спросил он, успокаивая ее, целуя мокрое от слез лицо,  вполне осознавая, что уже победил в ней силу, которой она жила и гордилась.
- Я никогда не устану любить тебя таким.  Я плачу от счастья.

14
Город – чудо долины. Город, прижавшийся к подножию синих гор, струящих в арыки холодную голубую воду, как утверждал Великий поэт – ничем не знаменит. Но он ошибался.
Хотя, неспешная жизнь его обитателей  мало чем   отличалась от жизни  обитателей всей огромной страны. По утрам они спешили на работу – к станкам, к каким-нибудь приборам, микроскопам и схемам, например. А может быть, к печам, пропахшим кислым хлебом  или  ванилином. А вечером, отяжеленные сумками с  колбасой  и  маслом, а также   многочисленными новостями,  они возвращались  в свои однокомнатные и двухкомнатные квартирки, очень похожие одна на другую. С одинаковыми диванами и шторами, с одинаковыми чайниками и светильниками.  Ночью надо было спать -  почивать,  задать перед сном  детишкам нагоняй, посмотреть по телевизору КВН, и обсудить с женой, где что достать дефицитного.
Но были и другие, действительно отмеченные одной особенностью, впрочем, не такой уж удивительной. В силу умственных профессий   стоять  у станков им  не полагалось по судьбе.  Свободного времени у них всегда было  не меряно.   Беспокойному занятию   гуляния они отдавали всю силу своих ног и мощь незаурядных  интеллектов.
Бродить они начинали с утра. Выпив первую чашку кофе в «Каламгере», за обсуждением   вечерних и утренних новостей в девять, они неспешно добредали до открывшейся в десять  соседней «Аккушки», расположившейся  через дорогу от парадных врат Союза Писателей и гудящего, словно улей на углу  «Детского Мира».  А когда «Акку» закрывали на перерыв, они переходили в  соседнюю «Льдинку». Но кофе там еще более отвратительный, чем в «Каламгере».
 Недовольные, они брели в «Отрар» где  заграничный  кофе  предназначался  для редких иностранцев. Мимоходом выпивали по бокалу «Хереса» или  рюмке коньяку. Дамы предпочитали  полусухое  Шампанское. Далее, дружно  отправлялись на «Террасу» угоститься мороженым.  Самое вкусное  в городе мороженное  было  именно на «Террасе».

С «Террасы» кое-кто  сворачивал  в «Шелковый путь», недавно открытый предприимчивыми китайцами, чтобы  перекусить  пельменями с зайчатиной или салатом из тростника. А другие благополучно  возвращались в  свою любимую  «Аккушку» после перерыва, томительно  длившегося до четырех дня.
Тетя Глаша, замедленная и монолитная, гостеприимно стояла на пороге с алюминиевым подносом и грязной тряпкой, разрушая их эстетические представления о собственной значимости. И здесь, в «Аккушке», всегда  помнящей о погибшей  от  птичьего гриппа  лебединой  паре – символе  верной любви, -   им суждено было закончить этот неспешный день в сумерках, стекающих с деревьев,  как сливовый сок. В течение его, как близнец похожего на предыдущий, они расставались и соединялись друг с другом, ели на улице манты и чебуреки, пили газ-воду, тархун,  пепси-колу и другие популярные напитки. Кроме того, они сочиняли стихи  и рассказы, пьесы и киносценарии, а также музыку для входящих в моду  рок-балетов и песен  массового звучания. И самое главное, они не очень горевали, если не успевали записать свои  гениальные сочинения на сигаретных обертках.
Идеи рождаются в бродячих умах и тут же гаснут. Еще надо  кормить детей, пробивать стихи, потихоньку обманывать не все правильно понимающих жен, указуя им примеры таких универсальных совершенств,  как Золотая Рыбка. Которые все успевают и все умеют – работать, причем,  на любимой работе, читать в транспорте толстые литературные журналы, ездить в командировки,  следить за  всеми  культурными событиями страны и  знать всех ее  депутатов поименно. И главное, все на свете понимать и всем сочувствовать: армянам и грузинам,  политическому движению  «Невада-Семипалатинск» и соседке, у которой с перепоя умер муж.
 О, это действительно великие женщины! Отпросившись у начальника на часок с работы, якобы для покупки продуктов, они торопливо отдаются любовникам в чужих неубранных квартирах, разыгрывая и переживая мистерию великой и единственной каждый раз любви, достойной только их. Потом, успокоившись, пьют кофе в разлюбезной « Аккушке», дают друг  другу советы, перенимают друг у друга манеры и переписывают рецепты «шарлоток»,  хвастают шмотками и  не злобливо ворчат на  своих мужей…

ХХХ
Было время, когда Белла более  всего   на свете боялась  превратиться в старую хозяйственную сумку. Спасла случайная командировка в Тюменскую область. Это был пресс-перелет, организованный  богатой строительной организацией, строившей  здания на вечной мерзлоте Тюменского Севера. Она в этом просто ничего не понимала.
Нефтеюганск, Саматлор,  Мегион, Ямбург,  Тобольск, Уренгой, Сургут - перелеты были ежедневными. Под крылом самолета  действительно о чем-то пела тайга, проплывали фантастические картины. Сибирь,  с ее древними величественными  панорамами, ошеломила  Беллу.  И родилась-то она, вроде рядом совсем, на Севере Казахстана,  с белой  вьюжной, холодной зимой и  отчаянно  жарким летом,  Петропавловск  всегда граничил с Тюменской областью. Но  это был другой мир – скромный, березовый  и ромашковый. Понятный.  Его целинные черные  пашни,  мелкие соленые озера, некогда названные Горькой линией, вдоль которых селились в 19 веке казаки ее предки, живо  напоминали Россию тамбовскую или ярославскую. Но Тюмень, как темень имела свой неповторимый и загадочный, уходящий  обрис.
 Каждый день их ждал новый город. Им показывали стройки, месторождения нефти и газа. Они недосыпали, переедали и перепивали. Коньяк лился рекой, столы украшались стерлядью и икрой. Но это было еще не все. Вечером их вели в роскошные сауны с бассейнами, устроенными  на подземных холодных скважинах. Их парили березовыми вениками, и снова вдохнув жизнь и яростное желание любить все  вокруг себя,  снова  приглашали  к столам, заставленным яствами  сибирской земли.
Белка блистала на этих банкетах. Были и другие женщины, но мужчины наперебой ухаживали за ней, осыпая лаской и комплиментами. Здесь она отчетливо  поняла, что может вскружить голову любому из этих мужчин, стоящих у кормил крупнейших строек. Каково же было ее удивление, когда она выяснила, что каждый второй из этих настоящих мужчин  коренной москвич! Директора комбинатов и трестов, их ведущие инженеры не отличались особой изысканностью, но в том, что они настоящие мужчины сомневаться не приходилось, хотя костюмы на большинстве  сидели  мешковато.
-Ребята! Что вы наделали! - кричала она весело, перепив коньячку «Белый аист», ящик которого специально для нее ежедневно грузили в самолет.- Как вы могли бросить женщин Москвы  субтильным умствующим  пидарасам.  Ребята, вы совершили грех! Я завидую вашим женам.
Счастливые жены настоящих мужчин рдели щеками, словно розами, подтверждая  правоту пьяненькой журналисточки, и крепче жались к каменным спинам мужей, опасаясь атаки захмелевшей москвички.
Честно говоря, боялись они зря. Польстив мужчинам, которые точно знали, что в пидаросов им некогда превращаться в вечной погоне за  перевыполнением государственного плана, Белка странно задумалась и отказалась пить коньяк, кажется, в Уренгое. Молодой начальник треста, малороссийский  красавец с иссиня-черным чубом угадал в ней тоску и подсев рядом, заговорил:
-Знаете,  переезжайте к нам! Ей, богу, не пожалеете. Мы вам квартиру дадим. Открывайте радио. Полная вам будет свобода, и зарплата в пять раз выше, чем в Москве. Обоснуетесь и полюбите Север.
Из Тобольска вертолетом  их забросили в глубинную деревню на Оби - отдыхать перед возвращением в Москву.
- Врывалась в Обь густая ржавь болот, настои мхов, личинки, цвет черемух. И путь ее был сказочно далек от улочек, усеянных соломой.
 Мужчины купались в реке, ловили рыбу, а она помогала им  своим присутствием. Здесь молодящийся фотограф из «Литературки» в зубах принес для нее  с другого берега букетик мелких неярких цветочков. Это было мило. Но не более.
Из свежей щуки она сделала хе по-корейски и тунисский салат из простокваши с огурцами, чесноком и мятой. Братья журналисты обомлели от восторга. И это после ломившихся столов! Они простили ей надменность и невнимание к ним, зауважали  и приняли в свою среду, как принимают некрасивых, но душевных женщин, с той лишь разницей, что последних жалеют. Привычно опрокидывали стопку за стопкой, говорили о жизни, один признался, что его бросила жена.
-А зачем ты Леша, на красавице женился? Они народ не надежный.
-Так ведь хочется красавицу-то. - Мямлил подпивший Леша. - Не век же дурнушек щипать.
-  Ты всегда, Леша, по себе мерь. Постигни простую истину - красивое должно принадлежать красивому. - Это вещал  литсотрудник газеты «Труд», правильный во всех отношениях мужчина, он даже не заглядывался на Белку. - Вот, ты Изабелла, скажи, наша радость, муж у тебя Ален Делон?
- Ален Делон.
Тот, кто хотел подтверждения своей истины многозначительно ткнул пальцем в  темную вызвездившуюся высь.
- Там все предусмотрено. Красивое - красивому. Или плати, если есть чем.
Дальше ей стало скучно. Ясно было, что умного никто не скажет. Устали ребята.  Смешно, но эту фразу часто повторял   в «Аккушке» Пенсионер - красивое  должно принадлежать красивому. Правда,  своими  воспоминаниями о балете он тут же отрицал эту истину.
Фотограф тоскливо и  призывно смотрел на нее. Она знала, что он разведен, разочарован и  полностью отдан и искусству фотографии. И это  на этапе жизни, когда седина на манер капризного ноября,  начинает серебрить виски! Печально.
Число сечений на листе рябины неисчислимо, вспомнила она фразу   из дневника  писателя  Леонида Леонова, которого чрезвычайно уважала. А мы,  наивные и невежественные, пытаемся построить жизнь на одной координате!  И она сказала ему:
- Пойдем,  Валера, погуляем.
Они вышли из огородика, где разбрасывая искры, между двумя грядками,  горел костер,   и спустились к белеющему в полутьме берегу Оби. Небо было жутко черным. Но неизъяснимое очарование владело этой ночью и ее душою. Река клубилась в темноте, как время. Серебрилась вода  в мерцающей  темени этой ночи, стремясь в далекое, холодное море.  Знала ли она, зачем устремлялась туда? Плескалась на мелководье рыба, молчала тайга на том берегу недобро, хмуро. Звезды,  наклеенные на черную бумагу неба,  светились остренькими стекляшками и были холодны и безразличны. Страшно ей стало. И этот человек, опытный и трудоспособный, стоящий рядом, не внушал ей уверенности. Она ждала от него особого жеста, который растопил бы  ее страх перед этой ночью и Вселенной. Ведь  она была так одинока. Но человек молчал,  его горло было задушено  собственными печалями, и она отринула протянутые к ней руки.
- Ты иди, Валера. Спасибо. Я останусь одна.
И снова у него не хватило той уверенной мужской силы, чтобы   удержать ее.
 Она  побрела вдоль берега вниз по течению реки, слушая,  как шуршит песок под ногами и плещет играющая рыба. Потом она села у воды, сжалась в комок, подтянула колени к подбородку, дрожа от страха и прохлады.
«Плохо, плохо все у меня. - Призналась самой себе.-  Как же жить дальше? Как изменить  мою жизнь?»
- Белла! - звал фотограф  в темноте.  Он беспокоился за нее. - Возвращайся!
Огни на деревне погасли, но кто-то пел вдалеке, беря высоко и томительно, словно не для людей пел, а для самого себя, для звезд и темноты, для кого-то невидимого, притаившегося.  Взлаяли собаки, утробно, по-звериному. Она вспомнила предупреждение -  бояться местных  огромных собак.  Они очень злобны.  Большая птица прочертила крылом воздух, полетела к самой тайге. Жуть! Вот где жуть-то! Как же здесь люди живут?  И долго ли они выдержат такую жизнь среди тайги, болот,  барахтаясь в темени, как в материнской утробе?
Она вскочила, прижимая  колотящееся сердце рукой, и побежала, ориентируясь  на кривое дерево, впечатанное в темноту ночи. Оно как раз было напротив домика, где их  поселили. Лай собак приближался. Ее обуял ужас. В деревне не горело ни огонька. Она ринулась в ворота, но они были заперты. Видно фотограф решил, что она вернулась, и отправилась  спать в комнату хозяйки.  А может, она ломилась в чужие ворота. Лай был уже совсем близко, едва не рядом. А может, ей так казалось от  страха. Тут она увидела черную тушу Маза. Вскочила на ступеньку.  Дверь на счастье была незакрытой. Собаки тотчас появились, они были лохматые и огромные, мелькали в темноте  светлыми шкурами. Они, то молча  и  игриво бегали друг за другом, то сцеплялись в свару, нарушая девственную тишину ночи лаем и возней.

На рассвете, в тумане, когда собаки угомонились и  разбежались по дворам, продрогшая, она вышла из кабины. Снова  спустилась к реке. Пошла вдоль реки-матушки по желтому песочку. В облике русской сибирской деревни, укрепившейся  над берегом, было что-то дремучее, темное, ностальгическое, влекущее русскую душу в неизвестное. Где-то рядом витали мифы российской истории в  образе молодого  стальноглазого Гришки Распутина,  некогда ступавшего по этому песку.  Она шла, шурша песочком, спотыкаясь на ровном. Тоска надрывала ей сердце.  Что-то мучительное и тяжелое, властно подчиняло ее существо своей непобедимой природе, и она впервые ощутила себя до мозга костей русской женщиной Уставшей  от силы своей, одиноко  бредущей в тумане  русской душой.
Фотограф,   кажется, обиделся на ее равнодушие к нему, братья журналисты, наутро протрезвев, смотрели на нее с сочувственным недоумением. Ей было кисло, и она ругалась про себя. Переспала бы с кем - презирали. Не переспала – тоже недовольны. Фотограф попросил номер телефона, она резко отказала. Они увиделись через год  на какой-то выставке и едва кивнули друг другу.
Теперь после этой командировки она стала подолгу разглядывать себя в зеркало. Не потому что злилась на  Сашу, пропадавшего  вечерами. Как раз это   ее мало интересовало. И люди, судившие о ее любви по  тому, как она заботилась о нем, элементарно ошибались.  Эта была всего лишь  любовь к чистоте и опрятности.
Разглядывая себя в зеркало, она размышляла.
Таланта  выдающегося у меня нет, работа, некогда любимая, сейчас совершенно не радует, мужчины  омерзительны. Пора переучиться жить.
Что для этого нужно сделать?  Вероятно, надо стать неотразимой женщиной. И вовсе не для мужчин. Для себя.
Она критически осмотрела свою квартиру. Стенку, заполненную хрусталем и сервизами. Свой шкаф с  висящими в нем кожаными пальто, привезенными Сашей из Югославии. Накопление сервизов не сделало их с Сашей  ближе и счастливее. Она поняла, что Саша любил ее как надежное пальто, без которого не выжить в стужу жизни. Открытие этой истины продвинуло ее далеко вперед в выработке новой жизненной концепции.
Когда  муж уехал в очередную командировку,  она снесла весь хрусталь в комиссионку,  а  стенку продала соседям, купив взамен старой работы книжный шкаф с секретером. Зато кухню отделала деревом. На оставшиеся деньги купила чеки и  отправилась  одеваться в  валютную  «Березку».
Саша ощутил на себе мощь невесть откуда взявшейся у жены энергии. А когда она объявила, что он будет писать диссертацию, его, привыкшего плыть по течению жизни, просто оторопь взяла.
- Зачем? - изумился он до дна своей неглубокой души.
- Затем, что я хочу, чтобы мой муж был кандидатом наук. - Заявила она.
Уязвленный, даже  униженный, он  все же сумел понять, оказывается рядом с ней он всего лишь тренер, в прошлом не очень удачливый спортсмен. Он понял, что сопротивляться бесполезно. Она  не собиралась отказываться от прельстившей ее идеи.
Она, то умоляла его, то плакала, то неделями не разговаривала, то смотрела на него  с таким презрением, словно он был вывален в дерьме. Наконец, он устал и согласился. А она села на телефон, и начала свои виртуозные маневры в инстанциях. Что-то доставала, куда-то  бегала, кому-то дарила подарки, с кем-то ругалась. Через несколько месяцев, она нашла ему руководителя, договорилась о теме, и перевела его в новую должность  в спорткомитете. Сначала он просто не верил  ее затеям, предоставляя ей маяться дурью, но когда  ему позвонили, чтобы он пришел в издательство « Физкультура и спорт», чтобы подписать договор на издание его книги… он смирился с  судьбой окончательно.  Она трепала его три месяца,  не выпускала из квартиры,  чтобы написать эту книгу, необходимую для диссертации.  Впрочем,  деньги за нее она отобрала у него до  копейки.
-Тебе бы генералом быть. - Говорил он ей, совершенно не понимая, как ей все удается.
-Могу. Завтра отнеси свою… - она делала легкий нажим на этом  крошечном слове -  статью в газету «Спорт». Там Вася Фелюнин,  он из Алма -Аты. Он брал рукопись, покорно нес, знакомился с ее алма-атинскими друзьями.
В работе над темой он обнаружил полную беспомощность.. . Другого  она и не ожидала. Более того, он мешал ей писать его диссертацию, и тогда она выпроваживала его из квартиры. Он все регулярнее уходил из дома. Конечно, он консультировался по тем вопросам, в которых был не очень компетентен.
Защита стала его триумфом. А последовавшее за ней повышение  в должности приятным сюрпризом, который он встретил уже вполне естественно.
Вскоре он оценил Белкину дальновидность. Жизнь его стала сплошным приятным времяпрепровождением. Дом  снова стал полной чашей,  а сама Белка превратилась в  невероятно красивую женщину, перед взмахом ресницу которой он торопел и терялся. Как это произошло, он и не заметил. Но ему было ясно, что она все умеет, всем владеет, беспредельно надо всем властвует. Знакомые стали называть ее Клеопатрой, пытаясь понять, как она достигает  целей,  к которым другие идут годами, наживая  в  нелегкой борьбе  седины и морщины.
Она же только расцветала, дирижируя невидимой палочкой. Она была то властной, то безмятежно спокойной и уверенной, Никто не знал и не считал количества ее улыбок, прищуров,  кивков, наклонов - их было очень много. Никто не мог предполагать в ее изящной астенической фигурке неукротимую волю к победе над вещью, случаем, обстоятельством, прохожим.
Так жила она несколько лет, опекая, жалея и презирая мужа и свою влекущуюся куда-то жизнь. Так проституировала она, не изменяя мужу. Но два года назад, поняла – себя не победить. И она позвонила Герману.

15
Солнце двигалось по орбите, продвигались от кафе до кафе аккуисты. Они писали стихи на ходу, сообща, коллективно:
Сиреневый вдохновенно:
Как в рукопашную и бешено цветенье
Пенсионер тревожно:
На ощупь, наугад… и лепестковый дождь
Старый весело:
В черешневом пылу- смятенье, словно пенье.
Фарцовщик трагически:
И раны, как бальзам и как растенье дрожь
 Старая  дева таинственно:
Наука темноты – о, мука, узнаванья!..
Боря-энциклопедист лирически:
На взлет ресниц – как бы на вспых зарниц,
Наташка Пескун  акмеистически:
Сей мотыльковый лед обмерзшего дыханья
Старая дева вдохновенно:
И радость, как ожог, и темнота, как крик.
Золотая Рыбка радостно:
И в белый свет весны, в ее пожар зеленый
Старый поэт не очень уверенно:
В полынный сад, на яблоневый луг
Фарцовщик артистически:
Несется без ума, как будто шмель
Все вместе
Давай, давай, Колыбек!
Фарцовщик растерянно:
Влюбленный!
Сиреневый мажорно:
Слепой и молодой – не исправимый дух!

Пропитый голос в прошлом великого певца, сидящего за столом « Терассы»,  перекрывал досужий хохот, поднимаясь к вершинам синих гор, паря мечтой над родимыми равнинами.

Алма-Ата  - город безмятежных поэтов.


К часу поэты стянулись к «Аккушке».  Их подогнали  первые пробившиеся сквозь тяжелые кроны платанов и тополей капли. Каково же было их изумление, когда  в дальнем уголке они увидели  влюбленную парочку.  Надо заметить, ее было видно невооруженным взглядом. Поэты обиделись и,  сдвинув по обыкновению столы, устроились невдалеке. Лица их были непроницаемы,  Только Боря вел себя естественно.
Сиреневый залпом выпил  первую чашку   кофе  и  презрительно продекламировал:
- Слепые говорили о любви, ступая осторожно,  как по льдине. По музыке, по крику, по святыне…
Его не услышали. Только Боря поднял вопросительные и честные  глаза.
- Он за брата не в ответе. - Заметил Фарцовщик. - А вообще-то я думаю, не напечатают. -  Имелся в виду коллективный шедевр, сочиненный полчаса назад.
- Если Маринкой подпишем? Может, попробуем. В «Просторе» конкурс одного стихотворения. Интересно.- Вклинился Боря, раскрывая очередную книгу. Это был  Гумилев. 
-Да, Маринкой можно подписать, честно говоря, вышло по-бабьи. - Наука темноты, лепестковый дождь…
-Секса нет.-  Заметил Боря.
-Развратный вы народ!-  укоризненно  воскликнул Сиреневый.- Как это нет? Секс всегда рядом. Он доступен, как вода из-под крана.
-Меня секс не интересует.- Как всегда отвергла очевидное  Маринка. - Ты скажи, Пенсик, Белка права, когда говорит, что иногда и пидарас может быть мужчиной. Ты ведь по балету про это знаешь?
-Замуж тебе нужно, дорогуша.- Пенсик был слишком расстроен увиденным, чтобы отвечать на дурацкие вопросы девственницы.
Маринка опять обиделась и поднялась, чтобы пересесть поближе к  безмятежно щебетавшим  Перелетной Птичке и Наташке Пескун. Влюбленная парочка, как магнитом притягивала их взоры.
- Не верю. - Шептала Птичка. - Такого не бывает. Честно-честно. Она обожала Александрова.
-А я верю. - Убежденно  говорила Наташка.- Что-то произошло. Ты видишь, какая она красивая! От нее исходит сияние! Она влюблена!
-Нет! Она любит!  - уточнила Птичка.
-Отчего?! -  воскликнул Сиреневый.- Как вниз бегу по лестнице, с моих пальцев током голубым корчатся немые полумесяцы телефонным именем твоим?
Он сбил пепел с сигареты, сделал театральную паузу  и снова вопросил: Отчего, как вытеплется вечер, поступью котов, познавших грусть, у платанов всхлестнуты предплечья соловьиной  судорогой чувств.
-Одурел!- воскликнула Маринка. - Прямо Есенин какой-то нашелся!
-Он  Белку про себя ревнует.
-Какая тяга! Чужими говорить стихами, восторгаться, петь… и видеть удивленными глазами… и благоговеть. - Произнес Боря, не отрываясь от книги.
-Браво!- успела отреагировать Наташка.
-Как золотой песок часов песочных, еще секунда и кусочек льда растает. Но постойте,  я прошу вас очень, с другим не приходить сюда! – издеваясь,  прокричал Сиреневый в сторону влюбленной парочки. - Сюда нельзя - здесь сдвинуты столы.
Даже Старая Дева  осуждающе  округлила глаза в ответ на реплику зарвавшегося Сиреневого.
-Славка, заткнись! - просто сказал Старый.
-Мда. Конечно, они не очень прилично выглядят в нашем моральном микроклимате, где говорят только о поэзии, где мы собаками готовы зализывать раны человеческих бед. - Высокопарно выразился  Пенсик, не скрывая своей уязвленности.
-Тебя никто не просил зализывать ее раны.-  Глаза Старого в окоеме  мелких морщинок излучали добродушие, хотя у него с утра болела голова.
-Поддерживаю. - Оторвался от книжки Боря. - А если это любовь? Между прочим, мой брат серьезный человек. Кандидат медицинских наук.
-Заткнись!-  прервал его Пенсик.
-Я хочу говорить! - возмутился Боря.- Признаться в том, что мучит меня. Я хочу говорить, трудно, скупо, как задыхаясь,  шепчет женщина слова любви!
-Задыхаясь! - передразнил Марат.- У всех вас задыхаются.
-Не у всех! У Токубуку и у Великого. - И зло все-таки сорвал. - У тебя, Пенсик, не задыхаются. Может, завидуешь?
-А ты знаешь?- невысоко, но угрожающе вырос над столом Пенсионер
-Пятнадцать минут до открытия магазина, а вы спорите.  - Переменил тему Старый.- Бросаем по рублю.
Бросили.
-Кто идет?
Старый развел руками.
- Кто помоложе. Это закон.
-Я пошел. - Поднялся Боря, ему  не хотелось ссориться с другом.
Еще немного помолчали.
-Хоть убей, а я этого не пойму. -  Не мог успокоиться Пенсионер - Как женщина, которая  пять дней назад была парализована известием о смерти любимого - сидит сегодня на виду у всех до неприличия влюбленной. Да видно же, что они только что из койки выпрыгнули!
-Мужчины, которые не прощают женщинам их маленьких недостатков, никогда не насладятся их великими достоинствами. - Изрек Старый.
-Это маленький недостаток! И это ты называешь…- подпрыгнул Марат, заставив зазвенеть на столе чашки.
-Гораций, ты сердишься… Ты рассуждай, а не переживай. А когда ты переживаешь, от этого прет  тройным одеколоном, мне,  эстету, просто ненавистным. Это запах алкашей и плебеев. Побойтесь цинизма, дети мои! С ходу здесь не разберешься.
-Да он из-за нее в могилу сошел… - упрямился, немного поутихнувший Марат. - Ошеломила новость губ ее и волос, всякое в мире слово стало всерьез. Руки ее и речи, ливень, гроза, незащищенные плечи, настежь глаза. Меряешь расстоянья, всю красоту столиц, майским ее дыханьем, стремительностью ресниц.  И отравляешь  годы, радости их и новь, единственной непогодой по имени – не любовь.
- Герман не одобрил бы твоего поведения. Он был человек целомудренный.- Сказал старик.-  Может он сейчас здесь рядом с нами, все слышит, все знает, и радуется за свою любимую, что она не поседела от горя, а в радости,  в любви…
-Как гречневая каша в детстве!- начал было Сиреневый.-  В радости, в счастьи …  А ведь у нее законный муж еще есть. Солидный человек, который горбится, чтобы она  в брюликах блистала. Это мы, старые друзья, помним ту великую историю любви девочки Белки, а ты поди-ка представь себя Рогоносцем…
 Фраза  разобиженного Сиреневого возымела действие. Ошеломленно замолчали, воображая длину  своих рогов. Но старик, который    давно перестал  их замерять, продолжал рассуждать.
- Знаешь, брат, Пенсионер, есть женщины, которые выходят из огня страсти чистыми. А есть другие, которые раз изменят, и всю оставшуюся жизнь носят на челе печать измены, как тюремную татуировку.
-Не очень понимаю.
-А не понимаешь, потому  что тебя жена оставила. - Напомнил Сиреневый.
-По крайней мер, она мне не изменила. - Огрызнулся Марат.
-Небольшое утешение. Белка  из тех, кто всегда чист. - Сказал старик.
-А Птичка из каких? - вопросил Фарцовщик.
-Птичка. Она певчая. Она только учится любить.
-Мудрено. - Не понял Колыбек. - Как это,  -  учится?
-К ней тоже особо грязь не прилипает, потому что она всего лишь обольщает. Но любить-то она не умеет, вот и не нуждается в объекте.
-Да как это не нуждается! Красивая баба! У нас секс есть!  Причем, качественный!  А ей не надо! -   Сиреневый, хоть и воспитан был на образцах высокой литературы,  как нормальный человек,  не понимал,   что кто-то отвергает телесную радость.
- Мне для гармонии она - а ей не надо! Мне до свободы нужен шаг - а ею пройден, она предельна в падежах, я только в роде. Она в склонениях верна, я в удареньях, так выпьем темного вина до озаренья!
-Поищем горькой черноты,  чтоб излучиться, событью нужен я и ты, чтобы случиться!- завершил Колыбек.
-Излучиться не напасть, как при случке не пропасть! - не сдержался Пенсионер.
-Да, погодите вы про Птичку!  Про Белку. Белка нарушила правила игры.-   Обвинил  Сиреневый.
-Игры, но не жизни.- Поправил Старый.- Пожалуйста, молодежь. Дам я вам пример из великого художественного произведения. Гениальный Довженко, «Земля». Похоронили Ивана, Наталка в слезах, а в последних кадрах утешается в объятиях нового, как вы  теперь говорите, партнера. Что это? Или Довженко был циником? Ничего подобного. Он был мудрым человеком. Любить, чтобы жить снова. Вот где истина-то. Правда, вся русская литература имеет другую  направленность. Иди и смотри. Живи и помни! Страдай, мучайся! Мне, честно говоря, эта концепция не нравится.
Пенсионер нервничал, разворачивая сигаретную обертку.
- Сколько раз я хотел позабыть, что люблю, что не люб тебе я. Сколько раз я хотел полюбить, ни тебя, ни тебя…- быстро  застрочил он. -  Сколько раз я пытался убить, и убил бы, но ты жива… Сколько раз я хотел схоронить…
- Не очень убедительно, но ближе к жизненной правде. - Приободрил Старый.
- В эту ночь, в эту новь, в эту ночь Я стучусь в ваши двери влюбленные! Черным кошкам, сомненьям и смерти не верьте…в эту ночь  нет над вами ни лжи, ни разлуки, ни смерти…
-Внимание! -  вдруг прервал Сиреневый.- Немая картина.
Сгрудившаяся над сигаретной  оберткой компания подняла головы. В решетчатых дверях кафешки   особняком стоял Белкин муж.  Его элегантно-спортивная фигура была подтянута и сильна. Одна его рука покоилась в кармане белых брюк, другая небрежно играла серебряным брелоком. Человек он здесь был редкий, и завсегдатаи проявили к нему неподдельный интерес.
- Сдвинуть столы! - скомандовал Старый.
Но прежде чем прозвучала эта команда, от соседнего стола бабочкой вспорхнула Маринка,  полетела к входным дверям. Золотая Рыбка едва уловимым движением поправила пестрые плавнички и с ходу оказалась с другой стороны объекта. Розочка  Бордий и Наташка Пенскун  ринулись заслонять своими хрупкими спинами парочку.
Сиреневый,  сгребая чашки, орал:
-  Тетя Глаша, сюда! С милицией тебя искать, что ли?
Столы переплетались ножками, как растения, образуя пробку.  Обиды забывались на ходу.
- Вы впервые в Алма-Ате? -  нежнейшим из поэтических голосов спросила Маринка, ощущая,  что одинокие  ночные репетиции именно сейчас позволят ей блистательно сыграть  в этом чудесном драматическом спектакле. - Алма-Ата - самый чудесный город на свете! Сюда уже  ринулась масса иностранных туристов. Посмотрите на эти  снежные вершины, ради них стоит приехать из далекой Европы!
- А вы уже  были на Медео? - выплывая из-под его правой руки, заглянула ему в лицо Золотая Рыбка, обольщая сиянием глаз  и втягивая в свой омут. -  Летом наш город лучшее место на земле.  Поверьте! Мы  с подругой можем составить вам компанию. Правда, Мариш?
Нежнейшим из прикосновений  они коснулись его рук и уверенно развернули  к выходу, продолжая ворковать о чудесном воздухе и пока зреющих  на ветвях райских яблоках.
- Я - поэтесса. - Сообщила Маринка.- У меня есть стихи о нашем городе. Хотите,  я вам  почитаю? - но забыла начало и,   взмахнув рукой, воскликнула с восторгом,  как на экзаменах в театральное училище, где она некогда провалилась,  первое,   что пришло в голову:
И вновь из рук мальчишьих
Над полукружьем гор
Взмывает белый ком,
за ним, другой,
еще,  еще…
Все выше аплодисменты птиц
Летящих кувырком,
Мой город над тобой,
В июне голубом!




Послесловие

А лето сияло солнечным светом, лето обнимало воздушными голубыми крылами, лето шептало коротенькие записочки легкими дождичками, целующими клумбы  с розами на площадях города.
Лето   манило их шафранными   миражами вечной красоты и молодости, дарило одним любовь, другим  ее иллюзию … это жаркое лето 1990 года.
 До окончания столетия оставалось всего десять лет. Они были еще молоды, они были ужасно  талантливы, они мечтали о любви и  славе. Они еще не знали, что помимо великих перемен для всей огромной страны и их прекрасного города,  им предстоит великое, невиданное доселе  кочевье. Для основного большинства оно не станет шелковым путем, на  котором  уже тысячелетия  стоят указатели  и точно известно, где  накормят, оберегут, дадут совет.  Каждый из них пустится в свое кочевье в одиночку, непонятый, обиженный, обескураженный происходящим.
-Уходят на Россию поезда, в глазах лишь остается след оконный. В душе исполосованной тоска по Родине далекой, отчужденной. Уходят на Россию поезда, и  стук  их колес,  как выстрелы в затылок, и страх, что не вернемся никогда… 
Но это будет чуть позже.
 Для   одних кочевье  станет   коротким, для других очень неблизким. Одни  подадутся в близкие российские пределы, другие дойдут до  холодных берегов янтарного моря. А кто-то закончит свой путь здесь, в лучшем из городов поднебесной, навсегда  оставаясь верным этому верному городу, который тоже  вскоре низвергнут с пьедестала вечных святынь нашего сердца.
Многие затаятся до лучших времен, уйдут  в угар жизни.
Старая Дева Маринка  не умрет, как обещала. Когда закроются издательства и  ее стихи станут никому не нужны, она этому не поверит. Она просто сойдет с ума. Нелепая, дурно одетая, с седыми развевающимися волосами, она будет бродить по своему городу  и, останавливая прохожих, читать им стихи своих друзей.
Молчанье подобно золоту, любовь подобна огню.
Гнев подобен молоту. Заповедь эту в сердце храню.
А если любовь притворилась огнем?
А если умолкли птицы?
А если вместо молчанья крик
в святой темноте однажды возник
и в душу твою проклятьем проник?
Старого поэта, торопливо  засыпав землей,  забудут. И только она будет приходить к его могиле, продолжая   разговаривать с ним стихотворными строчками, как они это любили делать в «Аккушке».
Дальнозоркий  Пенсионер увидит перспективу в крошечной приоткрывшейся щелочке,  и  со свойственным танцору трудолюбием  будет раздвигать ее границы. Он создаст, наконец, свою красивую мечту,  новый балет.
Колыбек из Фарцовщика превратится в крупного бизнесмена.
И решительно двинется во власть. Он станет скалообразен, недостижим для общения,   знаменитые  его мускулы покроются жирком. И, главное,  он  утратит способность писать стихи.
Сиреневый,   через несколько лет, окончательно  протрет единственные  брюки от костюма, в котором защищался в Литинституте.  Новый, со своего плеча   подарит ему забогатевший Пенсионер, как   граф Раевский  Александру Сергеевичу. При этом настоятельно потребует, чтобы  Славик  ни в коем случае  не умирал в этом костюме, как сделал это  Пушкин.
Боря защитит диссертацию на творчестве  Данте Алигьери, уйдет из издательства преподавать в университет. Он будет доволен  уже тем, что не изменил призванию. Но свою  Беатриче Боря  так и не встретит.
Однажды темной ноябрьской ночью, Жора Пескун  выдернет из-под колес пьяную Наташку, подставив под удар   свою 47-летнюю гениальную  жизнь, и умрет, не приходя в себя, на больничной койке. Наташка сопьется,  вдруг обнаружив, что  не имела  в своей  нефритово - богемной жизни ни одной ценности, кроме теплого и верного  Жоры. Чувство вины будет терзать ее до самой кончины под забором жизни, утратившей  смысл. Она успеет передать друзьям  его стихи, записанные убористым почерком в коричневой тетрадке, с верой, что в другие времена они кого-то вдохновят и обогреют. Остальное станет для нее не важным, если нет Жоры, и эпоха акме, как экран кино погасла в хаосе перестройки, завершив своими благородными образами страшное столетие.
Адвокат Вовчик Бордий   по категорическому настоянию  своей Розочки и ее папы академика, быстро сгоняет в Феодосию  в клинику  и вернется оттуда трезвым и загорелым. Вовчик  станет Владимиром  Сергеевичем, создаст сеть адвокатских контор,  но  Розочка - его главная помощница не  успокоится.  Ее не успокоят даже бриллианты, ставшие  для нее совершенно доступными. Она так и будет  зорко отслеживать все контакты мужа,  повсюду следовать за ним, прикуривать одну сигарету от другой и невыносимо тосковать об ушедших, исчезнувших друзьях.
Перелетная Птичка разведется с мужем - профессором и осядет на одном из прелестнейших островов Греции. Но и в  Греции, где есть все, она не сыщет того, что искала  в своих полетах во сне и наяву. Как в насмешку над ее честолюбивыми  мечтами, мужчина с которым она соединится по неволе судьбы, будет  носить фамилию  - Онасис,  без какого-либо  отношения    к великому миллиардеру. Он будет рыбаком, владельцем маленькой рыболовной флотилии, а Птичке он передаст свои рыбные рестораны. Этого приземления она себе  долго  не простит.
Иногда по вечерам, когда за окном ее  скромного домика, море  шуршит, целуя  притихший берег, она раскрывает заветную шкатулочку, в которой собраны сигаретные обертки,  начинает читать.
 Это Пенсик.
О, птичка! Бескрылой не будь, живи в городах и селеньях, и в юности выбранный путь свершай по дорогам Вселенной.

А это Сиреневый Славка.
Горько, если у пичужки, у игрушки городской, нету маленькой речушки, вместе с древнею тоской.

 Это мудрец Старый.
Играй  молодая вода, танцуй мне знакомая птица, звените вверху провода, взлетайте крылато, ресницы! Я так это время люблю, спешу к голубому разливу, горластому соловью восторг мой излить не под силу.

Вот строчки Фарцовщика.
Что ты, милая, мне куковала, где ты юная птица, лгала? Горевала душа, пустовала, но привольно на свете жила.

А вот и Жора Пескун.
Я в тридцать лет учился говорить,
 такой ценой заплачено за слово,
что до сих пор душа пуста.
 Горит все то, что стало шелухой, половой.
 От слов известных, как от первых вех,
 то в снег, то в грязь, то по  чужому следу
 я шел и без надежды на успех
 иду сейчас, чтоб повести  с тобой беседу,
 
 Как  ты скупа! Как баснословны твои  цены!
А за слова, что пробивают стены,
 пожалуй, жизнью всей не заплатить.
Я жажду слов! Никак не утолю,
 словесный голод. Разговор предвижу.
  Твои  слова: тебя  я не люблю,
 не принимаю, отвергаю, ненавижу.

Птичка плачет. Ей предстоит одинокая ночь. Если изменится ветер, она почувствует  и проснется. Выглянет в окно, во мрак,  и, снова закутавшись в одеяло, уснет тревожным сном. Утром придут строчки, которые она аккуратно запишет в тетрадь.  «Я не страшусь судьбы, которая ударит без промаха и подло в ночь из-за угла. Не этот страх меня в пути состарит,  но  эта мгла…»
 Она ждет рыбака, окруженного сейчас водой и воздухом, вновь  ушедшего  в глубину синего древнего моря. Она ищет в нем черты Одиссея, Ахилла, Аякса, но не находит. Он возвращается, как некогда возвращался Одиссей, пространством и временем полный.  От него пахнет здоровьем и рыбой, у него громкий смех, он грубоват, надежен, у него доброе сердце. Разве этого мало? 
Птичка учится любить.





Использованы стихи П. Васильева, О. Сулейменова,  А. Елкова,
 Г. Круглякова, В. Гундарева, С.Викарий, В.Янке, Б. Каирбекова,
Д. Накипова, В. Соловьева, Г. Банных.