Вдвойне обрадованный сегодня жизнью, Аркаша выскочил на слякотную майскую улицу, словно не по погоде озаренный для компенсации ее хмари своим внутренним «солнцем». Уже на ходу поправил воротничок голубенькой рубашонки, один конец которого выбился из распахнутой на груди потертой вельветовой курточки. Закрыл за собой простым набросом проволочного кольца слегка перекошенную штакетную калитку, надвинул почти до рыжеватых бровей брезентовую кепку-козырку и вприпрыжку направился к школе.
«Вишь, как денек начинается ладно, - остановившись у ее деревянного крыльца отдышаться, весело подумал мальчишка. – Заканчиваю первую годину учебы на чужбине и уже сегодня же поеду домой. На це-е-е-лое лето! Только поскорей бы отпустила Инсековна». От этих мыслей ему стало еще уютнее и радостнее. С ними он и появился в своем четвертом «перетертом», как прозвали этот школьный класс из-за переполненности его детьми из ближайших сел и аулов. Они-то и оказались сейчас самыми дисциплинированными, пришли на свой «выпускной» первыми и в полном составе. Вскоре за Степновым появились и остальные одноклашки.
А через несколько шумных минут, словно спрессовавших в себя всю гамму чувств завершивших учебный год 30 девчонок и мальчишек, в комнату бодро вошла их классная руководительница. Приехавшая в это село в числе других пятнадцати депортированных корейских семей, она сейчас пришла сюда сделать уже десятый свой школьный выпуск.
- Угомонитесь, ребятки! – вскинув вверх правую, без указательного пальца, руку, слегка повысила хрипловатый голос Клавдия Инсековка. И по-прежнему наблюдательный Аркашка, присмотревшись к ее коротко стриженой прическе, с огорчением про себя заметил: «Поглянь-ка, а у ней уже сколь седины пробилось… Молодая же еще, как моя маманька. Выходит, намаялась в жизни тоже, бедолага».
- Ну, все, успокоились? – проведя ладонью по этой самой прическе упруго-смолистых с пепельной челкой волос, улыбнулась «классная». – Тогда начнем наш последний в уходящем учебном году урок. Необычный, ребята, урок.
И стала она с необыкновенно четким, почти дикторским выговором называть фамилии девчонок и мальчишек с их годовыми оценками по каждому изученному в четвертом классе предмету. Они же сразу сообразили, что это публично оглашаются их табели успеваемости. Одни, чьи годовые отметки превышали нейтральные трояки, восприняли это учительское новшество с нескрываемым восторгом, а другие стали попросту прятаться за их спины.
Степнова же насторожило другое: дойдя по алфавиту до его фамилии, Клавдия Инсековна даже не обратила на него внимание. Уже аттестовала представителя самой певчей в селе украинской семьи Спивака, у которого пятерка именно по пению. А вон стыдливо спряталась за его широкой спиной отличница по другому единственному предмету – физкультуре - Танюшкина из-под Ленинграда. Кажется, даже с какой-то гордостью воспринял оценку своего труда круглый троечник и не по-немецки бесшабашный Франкель с Поволжья. Напротив, недовольным остался своим табелем успеваемости всегда излишне ворчливый Хутоев, чья семья вместе с тремя другими прибыла сюда с Кавказа…
Впервые вслушиваясь и всматриваясь в такую перекличку, Аркадий невольно подумал: «Столько национальностей собралось в этом селе, а назвали его почему-то «Комсомолец». Тут ни одного партийца-то нету, а комсомолят – подавно. Может, только бывшие, как сама Клавдия Инсековна, поприезжали»…
Пока он разгадывал непростую для него историю рождения очередной точки северного Карлага, учительница подоспела уже и к последней классной букве алфавита. Назвала фамилию не по годам вальяжного Январбека, и ребятня весело повернула взоры к этому единственному у них представителю земли казахской. А разулыбались сейчас они, конечно, вовсе не поэтому. Каждый хорошо знал иное: для этого медлительного и доброго паренька проще принести из похилившейся на бок землянки и разделить на весь класс последнюю лепешку, нежели сносно выучить тот или другой урок. А его мать Загипа, так та вовсе прослыла в этом хмуром от далеко не солнечных людских судеб селе бабушкой-апой, готовой прийти на помощь каждому новому его поселенцу…
После же объявления учебных итогов Январбека, который стал очередным «круглым троечником» класса, Степнов слегка даже встрепенулся и неслышно своей соседке по парте прошептал:
- А что же со мною, почему все обходит и обходит «классная»?
Это же почувствовали и многие его одноклассники, которые, словно по чьей-то неведомой команде, стали сейчас поворачивать свои любопытные взоры именно к нему. Как будто хотели еще и еще раз прочесть кем-то вырезанное на торце его парты и только слегка прикрашенное слово «жить». Педсовет школы уже прокомментировал это как важнейшее для данного села желание «выжить несмотря ни на что» и решил не загрунтовывать глубоко вошедшие в доску буквы. Но сейчас ребячьи взгляды устремились именно к сидевшему за этим коротким, как сама жизнь, словом Степнову.
- Вы угадали, - почти с какой-то девчоночьей игривостью перехватила молчаливо-любопытное ожидание класса его руководительница. – Дошел и твой черед, Аркадий. Иди ко мне, да не волнуйся.
И эта учительская просьба оказалась очень кстати. Он уже покраснел, а на бледном с родинкой лбу стали проступать капельки испарины. Классная еще раз подбодрила Степнова, и он какой-то, словно размышляющей, слегка сутуловатой походкой направился к ней.
- Вот, видите, ребята! – громко обратилась она к классу. – Последним его я назвала сегодня не случайно. Хочу, чтобы все получившие свои табеля успеваемости обратили сейчас внимание на Аркашу, на наш с вами образец учебы и прилежания. Именно он, как единственный в классе отличник, и удостоен одной из впервые поступивших в школу почетных грамот с изображениями наших великих вождей – Ленина и Сталина.
Она по-матерински нежно обняла Аркашу за костлявенькие, с правой приподнятой ключицей плечи, приподняла его застенчиво опущенную стриженую под «боксик» голову и добавила:
- И таких успехов в учении, заметьте себе, он достиг исключительно благодаря терпению и трудолюбию, впервой находясь далеко от родительского дома, в этом совсем чужом для него селе. Из подобных людей, наверное, Ломоносовы и вырастают, ребята. Поздравьте же его…
Пока класс вроде бы и дружно, но с какой-то традиционно-скрытой для того туго «спеленатого» времени завистью аплодировал своему первому награжденному, Степнов быстро прошелся взглядом по только что врученному ему листку. На плотной тетрадного формата бумаге бронзой выделялись слова «Похвальная грамота». А над ними, словно только что снятые с этих вот классных стен, портреты двух самых великих усопших СССР. Разница лишь в том, что здесь каждый портрет висит на своей, уже с осыпавшейся известкой стене, а вот в московской «похвалке» они оба нарисованы совсем рядышком. В таком тесном соседстве Степнов увидел их впервые. Даже в книжках – и то на разных страницах. «А еще, - заметил про себя юный награжденный, - эти бюсты здесь почему-то в красных овальных рамках. Точь-в-точь как на открытке «Люби меня, а я тебя», которую привозил из города моей сестренке к сватовству ее жених… Да и больно они здеся схожие. У одного на рыжеватом лице темно-серые усы, а у другого наоборот – рыжеватая борода на сероватом лице».
Сам же перевел взгляд на лица отхлопавших в ладоши одноклассников, которые сейчас каждый по-разному смотрели на него, «счастливчика», и негромким от волнения голосом произнес:
- Спасибо, спасибо всем!…
С этими скупыми, как и сами поздравления, словами Аркаша не заметил даже как выскочил на улицу, уже озаренную солнцем начавшегося дня, и поспешил домой. Точнее, к тому сельскому месту, откуда его сейчас повезут на попутке домой, в отдаленный аул по имени почему- то все того же Ильича. И, не доходя до колхозной конторы, где должна была стоять его долгожданная повозка, он увидел у коновязи так уже знакомого ему серого с черными яблоками мерина.
- Важный, это же мой Важный! – почти остановившись от неожиданности, прошептал Степнов. А тот, в свою очередь, тоже словно удивился предстоящей вот сейчас их встрече и, вскинув вверх большую с длинной черной гривой лошадиную голову, так весело заржал, как будто завидел после долгой разлуки любимую кобылицу. Аркаша ласково провел своими ручонками по этой самой родной и теплой для него мордочке четырехкопытного друга, заглянул в его большие по-человечески понимающие глаза и уже громко запричитал:
- Родненький мой Важный, мне что-то надобно сказать тебе важное…
После столь неожиданно для самого себя зарифмованной фразы, которая приоткрыла новую грань будущих возможностей Степнова, он быстро достал из той же фанерной сумки аккуратно вложенную в дневник грамоту и показал коню. Тот, словно разбираясь в написанном, приблизился к ней своими внимательными глазищами и весело зашевелил ушами.
- Это, Важный, и твоя награда, спаситель ты наш! – показывая величаво-стройному коню листик бумаги с маленькими портретиками вождей, вполголоса воскликнул он. Погладил его любопытную лошадиную мордашку и похлопал по загривку. А тот в ответ, раздув свои слегка увлажненные от волнения ноздри, раздвинул большущие губы и знакомым Аркаше конским поцелуем нежно ущипнул его держащую грамоту ручонку…
- Ну, будя вам, малой, мусолити друг дружку, - прервал их непонятный со стороны «диалог» хозяин повозки. – Ужо обед, а дарога местами яшшо ня просохла. Так шо надоть спяшить. Дай, Бог, хотя б до ночи паспеть.
Мужичок шмыгнул при этом своим большим красным носом и спешно отцепил от коновязи поводья Важного, который все еще поглядывал на недоговорившего что-то Степнова. Сели в скрипучую четырехместную повозку, и потарахтела она своими деревянными с железным обручем колесами в дорогу дальнюю. В уже не просто знакомую, а теперь даже очень памятную для юного отличника дорогу.
Впереди завиднелись едва налившиеся свежей зеленью березовые колки. Словно кем-то случайно рассыпанные в этой бескрайней ковыльной степи, они казались сейчас на здешнем вечереющем просторе подобиями уютных деревушек. Не было лишь приветливых огоньков да пахнущего коровьим кизяком дыма…
Задремавшего от дорожной усталости Аркашу вернул к их неоконченному диалогу как-то лениво, с хрипотцой заржавший Важный. Мальчишка быстро огляделся и даже вздрогнул. «Точно-точно, именно в этом месте, - шевельнулось в его голове. – Неужто опять?» И перед глазами невольно всплыла необычайно тревожная картина того предновогоднего вечера, когда Степнову впервые удалось оставить чужбину и поехать на каникулы домой. Этой же дорогой, на этом же коне. Но только в санях-розвальнях, щедро вымощенных еще сохранившим степной аромат сеном.
Тогда за кучера была уже забеременевшая после свадьбы Татьяна. Он жалостливо поглядывал на изменившуюся в лице сестру и, наконец, почти сердито спросил:
- А что больше некому было в такую даль поехать?
- Значит, не было, братец, - тихо ответила она. - Под Новый год все в трудах и заботах. Спасибо Богу и за это.
Не весть откуда набежали тучи, которые точно свинцовым одеялом накрыли еще недавно голубеющее небо. И повалил снег. Сначала крупными, почти рисованными в сказках хлопьями. Но постепенно эти ласковые, нежные снежинки становились все более мелкими и даже колкими. Когда же начали подъезжать вот к этим самым березовым перелескам, в игру вступил завсегдатай здешних мест – ветер. Вступил неожиданно и порывисто, словно «обиженный» на инициативу с каждой минутой усиливающегося снегопада. И такое впечатление, что завязался между ними спор: кто же сейчас под этим вечереющим небом старше, главнее, могущественнее.
Спор настолько горячий и сумбурный, что он перешел в штормовой, с нарастающим воем буран. Перемешанный с обильным снегом ветер быстро перемел еще недавно видимый санный накат степной дороги, стал клочьями вырывать из розвальней сухое сено. Необычайно зоркий Аркадий про себя заметил: «Ну, и попали мы с сестренкой…Дальше головы Важного ничегошеньки не видать. И то потому, что у него грива черная на ветру трепещет».
- Как же мы доедемо, братишка! – скорее воскликнула от испуга, чем спросила укутанная в отцовский тулуп из длинношерстной овчины Татьяна.
- А здесь сельца поблизости случайно никакого нет? – не очень надеясь на положительный ответ, спросил мальчишка.
- Да что ты, - едва вымолвила Таня, как очередная порция снежной «крупы» словно наотмашь хлестнула по ее лицу. Утершись от этой природной оплеухи, она с еще большим сожалением в голосе добавила: - За теми перелесками только наш аул, но надо еще километров 20 проехать.
Когда же по сторонам стали угадываться на фоне сплошной снежной круговерти едва заметные очертания деревьев, Степнов по-мальчишечьи почувствовал: «Что-то ход у коняки стал не таким. Устал уже, бедняка… Или чем-то взволнован?» Не успел он закончить накатившуюся мысль, как Важный заржал, что есть мочи, совсем замедлил ход и остановился. Замотал головой, словно требуя отпустить его вожжи, всхрапело фыркнул, сделал шаг назад, опять всхрапел, тревожно шевеля длинными ушами, и дернул сани вперед…
- Во-о-о-лк, волк! – испуганно взвизгнула беременная Татьяна. – О, Боже…
Сквозь плотно спеленавшую перелесок завывающую порывами ветра пургу послышался сначала отдаленный, потом более отчетливый вой существа природы другой. Не прошло и минуты, как этот пронзительно-протяжный звук оказался уже на расстоянии метельной видимости. Петляя меж стоящими на его пути сухими березами, волк несколькими длинными прыжками выскочил на менее заснеженную поляну и бросился наперерез уже взмокшему от работы и волнения коню. Он же, словно угадав замысел зверя, устрашающе заржал и сделал резкий поворот вправо. Побледневшая от испуга Татьяна судорожно стала натягивать левую возжину, пытаясь тем самым вернуть Важного на прежнюю дорогу. А лошадь, недовольно всхрапывая и мотая головой, уже не подчинялась велению своего кучера и упрямо набирала скорость по понятному только ей маршруту.
- Да отпусти ты вожжи-то, не мешай коню! – крикнул сестре Аркадий. - Он задумал что-то свое, теперь вся надежда на него…
Но она не откликнулась, а только закрыла голову огромным воротом тулупа и глухо зарыдала. Парнишка же словно понял свое мужское предназначение и съежился. Не от осознания вот этой навалившейся сейчас на него ответственности. А оттого, что через минуту-другую их может настичь настырно бегущий по санному следу дикий зверь. Его длинно-серое, с черной полоской по спине, пышущее голодной энергией туловище уже было так близко, что еще несколько прыжков – и оно окажется на санях. На санях, которые сейчас старательно пытается увезти подальше от этого преследующего их зверя такой же серый, как он, с черной гривой Важный. Разница лишь в намерениях и предназначении столь схожих по масти быстроногих животных. Аркадий присмотрелся к вытянутой волчьей морде с полуоткрыто-дышащей пастью и подумал: «Погнал его за нами в такую погоду только голод… Тут же вокруг ничегошеньки живого, так что не отстанет от нас… Надо что-то делать».
И словно кто-то невидимый прошептал ему на ухо:
- Огня ему, огня…
«Точно, мне же об этом папаня как-то рассказывал, - подумал Степнов, разворачиваясь в санях лицом к уже настигающему его волку. – Только вот спички… Ах, кажись, они в сидорке вместе с хлебом и солью, что нам маманька в дорогу снарядила». Быстро развязал прикрытый сеном узелок и – с облегчением глянул на все еще находящуюся в шоке сестру.
- Сейчас мы его, Танюша, сейчас, - пробормотал без всякой надежды быть ею услышанным Аркадий. Достал коробок, в котором сохранилось с десяток еще не отсыревших толстых спичинок, и вырвал из-под себя большой клок сухого ковыля. Сделал несколько резких движений слегка закоченевшими от долгой дороги пальцами и бросил ярко загоревшийся сенной клок чуть ли не в сверкнувшие уже у самих саней глаза зверя. Тот в растерянности остановился и, поглядывая на удачно разгоревшуюся копнушку, издал пронзительно-протяжный вой. Но очередная порция порывистого со снегом ветра вскоре погасила это пламя, и оскорбленный поведением парнишки волк опять ринулся догонять уже вконец уставшую санную повозку.
- За что же на нас такая напа-а-асть! - почти выкрикнул в утихающую пургу, чувствуя свою беспомощность, прослезившийся Аркаша. Но внутренний голос успокаивал: «Не падай духом. Твой огонь ведь волчару остановил. Значит, надо еще и еще».
И парнишку словно осенило новой мыслью. Приподнявшись с корточек, он придвинулся на коленях к заднему краю розвальней, куда уже опять подбирался оголодавший зверь, и стал спешно готовить ее исполнение. Оставил на всю ширину саней полоску сена, а своеобразный кювет между ней и собой засыпал снежным переметом, который плотным кольцом обхватил Танин тулуп. Несколько раз чиркнув спичкой, зажег эту полоску – и точно огненная граница пролегла между добром и злом. Волчища опять остановился и с завыванием закружился на отсвечивающем белизной снежном пятачке. А оглянувшийся на происходящее Важный, словно одобрив легким ржанием действия юного кучера, еще с большей скоростью понес своих седоков в вечернюю даль.
Степнов же сейчас ничегошеньки не понимал: куда, зачем и какой дорогой несется их уже никем не управляемый конь. Заботило лишь одно – не сгореть бы с такой защитой самим. Потому подкладывая в горящую полоску все новые порции сена, он тут же подкидывал и горсточки снега. Благодаря такому контрасту этот быстро передвигающийся костер временами больше походил на тлеющие сырые поленья, выбрасывающие по ветру, в сторону волка, легкие язычки огня вперемежку с густым сизым дымом. И не видя более преследований зверя, награжденный за школьные труды мальчишка постепенно успокоился, даже разомлел от идущего к нему тепла. И забывшись, засопел так, что больше ничего уже не видел и не слышал.
Вернули в сознание лишь какие-то резкие толчки да конское ржание. Аркаша приоткрыл глаза и не поверил самому себе. Это взмокший до пенных пятен Важный уже стоит у родной конюшни и ритмичными движениями саней взад-вперед как бы оповещает их с Таней о ночном прибытии домой…
Вспоминая этот зимний эпизод почти полугодичной давности, который обернулся выкидышем для сестры и погоревшим хвостом саней - отцу, постоянно недосыпающий школьник-квартирант и уставший от семичасовой дороги в тарантасе мальчишка вздремнул и на сей раз. Только теперь его будил уже не умный конь, ставший волею судьбы спасителем и даже в некотором смысле совестью Аркашки. Разбудил сам отец:
- Ну, хватя кемарыти, сынуля, - снимая сдвинувшуюся на его глазенки кепку-козырку, улыбчиво произнес Степнов-старший. – Уставай ужо, з прыехалом, тобе.
Мальчишка сладко потянулся в зевоте, раскинув руки почти на всё заднее сиденье телеги, открыл заспанные глаза и увидел перед собой лицо жизнерадостного отца. Крепко обхватил его жилистую шею, уткнулся взглядом в глубокую у переносицы морщину и первым делом вымолвил:
- А знаешь, папаня, что я привез?
- Покаж же, покаж!
Аркадий, не без гордости шмыгнув запыленным в дороге носом, быстро достал из сумки почетную грамоту. Отец бережно взял ее в свои грубые руки, хорошо знающие только вожжи да черенки вил и лопат. Пригляделся чуток и, как имеющий всего два класса церковно-приходской школы, всё тем же, что и в недавние времена, настороженным шепотом произнес:
- Ого-го! Видати, вольну граматешку далы таперыча и нашым важдям-правытелям, царствию им нябеснаво… Усе были тольки на партрэтах, прастому народу нэ доступных. Таперыча и у тву бамагу папали…Значицца, жизня наша налажицца, сынуля…
Обхватил своей тяжелой натруженной рукой его исхудалые на чужбине плечики и повел в родительский дом.