Львов – это мой город. Везде пишут, что князь Данило Галицкий построил его и назвал в честь своего сына Льва. А на самом деле, он просто мой. И не потому, что я здесь родилась. А потому что чувствую его, восторгаюсь им и люблю.
Идея съездить «куда-нибудь» витала в нашей киевской квартире довольно давно. Потом это «куда-нибудь» приобрело вполне определенные очертания и конкретное название – Львов.
Несколько попыток потерпели фиаско. Билеты на фирменный поезд, обещавший увезти во львовский дождь и непритязательный уют маленьких кофеен, покупались и сдавались обратно. Но на этот раз нам повезло.
В день отъезда резко похолодало, целые сутки, не переставая, лил дождь, а дочка смогла освободиться только за пару часов до отправления поезда.
И вот мы вместе со стуком колес отсчитываем часы, которые предстоит провести в дороге. В поезде холодно, дует от окон, дверей, отовсюду. Но мы едем – и это главное. Между станциями и попытками вздремнуть слышу, как шуршит учебником на верхней полке моя дочь. Мирно посапывает сосед «нижний», зябнет, и от этого ворочается, «верхний». Начинает светать, дождь прекращается, и мы как-то внезапно подкатываем к вокзалу. Раннее утро. Убранные платформы, фонари, украшенные гирляндами цветов. Тихий украинский говор.
Это – Львов.
Минуя назойливых таксистов, обещающих отвезти «недорого» и не называющих конкретную сумму, вскакиваем в подошедший трамвай. Знаем, что до центра он довезет, а дальше – как выйдет.
Людей не много, и мне даже удается сесть, пристроив дорожную сумку на коленях. Прильнув, в прямом смысле, к окну, я начинаю всматриваться в еще сонный город и постигать истинную глубину привязанности к нему.
Конечно же, сначала я ничего не узнаю. Мы переехали в Киев, когда мне не было семи лет. Мучительно напрягаю память, но вспоминаю только мощеные камнем мостовые. Названия улиц да и сам маршрут новы для меня. Но вот трамваю удается вырваться из тесноты очередной улочки, и мы оказываемся на площади. Она просто завораживает своей строгостью и спокойствием, как и подобает достойной оправе для истинной драгоценности – Львовского оперного. Не сговариваясь, выскакиваем из трамвая, и молча идем к театру. И вот тут происходит интересная вещь. Я вдруг отчетливо вижу себя маленькой девочкой. Мне становится легко и радостно. И я уже знаю, куда идти, знаю, где мой дом. Ну да, прямо и направо, тут недалеко, минуты три ходу…
Картинки калейдоскопом сменяют друг друга. Вот лето, жарко. Я с мамой и папой важно шествую по центральной аллее. И папа угощает какими-то орешками в шоколаде. У меня диатез, и шоколад мне нельзя, но папа протягивает коробочку – и маме остается только смириться.
Еще помню осень. Ноябрьские праздники. Папа в парадной шинели. Такой высокий, красивый…Чувство гордости переполняет меня – накануне я сама начищала порошком блестящие пуговицы на его шинели. Подкладывала картонку со специальными вырезами для пуговиц, чтобы она защищала ткань от меловой пыли, и до одурения водила маленькой щеточкой.
К приятным воспоминаниям примешиваются другие. Это – пропавшее кашне. Белое шелковое кашне с длинными кистями – непременный атрибут парадной военной формы. Встать в строй без него никак нельзя. А его нет. Пропало… После долгих поисков, поздно вечером в дальнем углу шкафа маме удается найти его, туго переплетенным с какими-то цветными шифоновыми шарфиками в тугую косу. Мечтая о длинных волосах, я надевала этот «венок» себе на голову, и радостная, раскатывала на трехколесном велосипеде по всему дому. При этом норовила сделать лишний круг возле высокого, во весь взрослый рост, зеркала и гордо посмотреть в него.
Позже, наказанная, я сидела на стульчике возле того же зеркала, но уже без гордости созерцала в него. Мне было жаль себя, маму и раздосадованного папу. Мне было жаль всех… Благодаря маминым усилиям коса всё же была расплетена, кашне отстирано и выглажено – и на параде папа был лучший. Потом мы с ним сфотографировались. Папа такой большой, красивый и сильный. А я рядом с ним просто кроха, к тому же со следами огорчения на лице.
Ещё помню приезд московского зоопарка. Тогда клетки стояли прямо по обе стороны центральной аллеи. Мы усердно пытались подкормить зверей, а служащие с не меньшим усердием не давали нам этого сделать …
Вот и конец аллеи. Раньше это была улица Ленина. Теперь проспект Свободы. Сейчас направо… Нет, потом. Я ещё не готова справиться с чувствами, которые, я знаю, нахлынут как только я увижу свой дом. Потом.
И мы поворачиваем к деве Марии, потом к Адаму Мицкевичу со своей вечной Музой. Вот и памятник Даниле Галицкому. Красив и величественен, хотя и из современных. Очень холодно. Солнце никак не пробьется из-за облаков. У меня болит спина, и я хочу есть. Поэтому сговариваемся с первым же таксистом – до гостиницы за два червонца.
Гостиница – «Незалежність», что на улице Тершаковцев и ехать до неё три минуты. Но мы ещё этого не знаем и почитаем за благо очутиться на сиденьях видавшего виды, но выдраенного до блеска «Жигулёнка». Таксист-частник, с шиком подкатив к центральному входу, вручает свою визитку и клятвенное обещание отвезти нас, если не «куда-нибудь», то в день отъезда на вокзал. Швейцар, что возле гостиницы, суров лишь внешне. Если не дружелюбен, то и не агрессивен.
Попадаем в холл – и переключаемся на украинский язык. Устроившись в больших креслах, заполняем бумаги на поселение. В графе «место рождения» я с гордостью вывожу – Львів. Но чуда не происходит, нас селят в обычный номер с неработающим телевизором и покалеченной сантехникой. В номере совсем не уютно. Но к этому времени солнцу наконец удается пробить толщу облаков, и комната, залитая его светом, несколько меняет впечатление о себе. Вскоре аромат кофе полностью возвращает душевное равновесие. Мы наконец-то согреваемся и, не обнаружив за окном никаких намеков на дождь, выскакиваем на улицу. Начинается наш «крестный ход» по Львову.
Сама идея городского транспорта могла возникнуть где угодно, но только не во Львове. Большие конные экипажи, наверняка, были также нелепы на узких извивающихся улочках, как сегодняшние громоздкие джипы и навороченные «Мерсы». Львов – город камерный. Суета губительна для него. На всем – от архитектуры исторических зданий до убранства маленьких кавьярень – лежит печать спокойствия, величия и значимости. Город подустал. Стоит лишь прислушаться, и ты услышишь, как вздыхают мощеные камнем мостовые. О чём? Каждый для себя сам находит ответ… А некоторые не слышат и вздохов.
От гостиницы сворачиваем в переулок, который выводит нас на Пекарскую улицу. Неожиданно оказываемся в толпе молодых людей. Одеты стильно, но не вызывающе. Яркие куртки, джинсы. Слышу исключительно украинскую речь. Это студенты, рядом коммерческая академия. И вот уже Соборная площадь, Галицкий рынок…
По мере приближения к дому волнение усиливается. Ловлю себя на том, что уже почти бегу. Вот и он. Нет, не может быть. Да, нет же, он. Читаю адрес – да, девятнадцатый. Только улица теперь не Жовтнева, а Петра Дорошенко. Брама. Дотрагиваюсь рукой до решетки. В ней еще должна быть такая дверца, через которую можно проникнуть во двор, когда сами ворота закрыты. Есть! Память не изменяет. Слева дверь в первый подъезд. Окна этих квартир выходили на улицу и подъезд был самый красивый – с витражами, скульптурами и великолепной мраморной лестницей, от которой мы безжалостно отбивали кусочки на «битки» для игры в «классы».
Двор, ранее зацементированный, по нынешней моде вымощен плиткой. По-прежнему – только одно дерево. Очень редко папа «выгуливал» меня в нашем дворе. При этом он неподвижно стоял возле этого дерева и обязательно читал газету. А я ездила на своем велосипеде вокруг обоих. Но один раз, когда он переделал мой велик на двухколесный, какая-то искра озорства зажглась в нем. Весело подмигнув, он взял меня за руку и повел во двор напротив, в двенадцатый, вероятно для того, чтобы не увидели соседи. Там он уселся на мой велосипедик и принялся колесить по двору. Это стоило видеть! Мой папа, под два метра ростом, умудрялся крутить педали, ехать и не падать. Обычно очень сдержанный, он широко улыбался. И нам было хорошо.
Но иногда нас во двор выпускали без родителей. Тогда с детьми из того же двенадцатого дома напротив мы играли в «казаки-разбойники». Отыскивали стрелки в самых недоступных местах. Однажды они завели нас на последний этаж и возле окна лестничной площадки исчезли. Или вдруг знаки обрывались высоко на водосточной трубе.
Самым же веселым развлечением было вот что. Двор у нас был не ровный, а с наклоном. В конце, в подвальном помещении находился бумажный склад. На грузовике привозили огромные, в диаметре не меньше метра, рулоны бумаги и сгружали прямо на землю. Каждый выбирал себе рулон по душе, взбирался на него и, как в цирке перебирая ногами, скатывался на нем прямо к складу. Иногда это не удавалось, мы падали. Но были и свои виртуозы…
За углом был шляпный магазин, и однажды детям нашего двора купили одинаковые зеленые шляпки. Тем летом это был наш «опознавательный» знак. Больше всего среди нас было поляков, украинцев - меньше, и уж совсем мало русских. Ещё была немецкая семья и венгры. Но жили мы очень дружно, смело вплетая в свою речь словечки из разных языков…
Зимой мы все вместе ходили кататься на санках в парк Костюшко, что возле Университета. Это теперь он имени Ивана Франка, а тогда это был парк имени Тадеуша Костюшко. От центра парка, наиболее высокой его точки, в разные стороны разбегались аллеи. Горку можно было выбирать по углу наклона. Обычно меня никогда не пускали одну и ездила я по главной аллее. Она была самая пологая, широкая и по обе стороны горели фонари.
Но один раз, когда я гуляла с мамой, мне разрешили (только не разгоняясь!) съехать с более крутой горки. Мама разговорилась с приятельницей, а я, воспользовавшись свободой, конечно же разогналась, не смогла вовремя повернуть и врезалась в дерево. При этом не придумала ничего лучше, чем выставить вперед приподнятую ногу. Но это не помогло избежать столкновения, а только откинуло меня назад и я снова этой же ногой заехала в ствол. Галоша слетела с валенка. Я испугалась, а потом почувствовала резкую боль.
К вечеру нога распухла, я лежала на своем диванчике возле жарко натопленной голландской печки и слышала в полуоткрытую дверь, как мама встревоженным голосом рассказывала по телефону моей учительнице танцев о случившемся. Неделю я на занятия не ходила.
В этом же парке на плотно утоптанном снегу родители учили меня кататься на коньках. Коньки были не новые, не помню уже, кто их нам передал. В нашей компании я была самой младшей, поэтому новое мне доставалось редко. Дома я их одевала, шнуровала и пыталась «ездить». Увидев, как подкашиваются у меня ноги возле щиколоток, мама купила длинные эластичные бинты и, обхватывая за пятку, плотно «прибинтовала» ботинки к ноге. Я почувствовала себя намного увереннее. Поездила без труда по снегу, и уже в следующее воскресенье вся наша компания вместе с родителями отправилась на городской каток.
Там была музыка, много людей, а вечером зажглись цветные огоньки. Гордая, я ездила наравне со всеми. Но самым ярким впечатлением оказался не лёд, а коврижка. Медовая коврижка, которую мы, накатавшись, уплетали в раздевалке. Самым непостижимым для меня тогда оказался её цвет: почему чёрная, а такая вкусная?
Потом уже я узнала, как мама за одну ночь папины военные брюки перешила себе специально для катка. Как папа заранее договаривался со служащими, чтобы для него оставляли коньки 44-го размера, поскольку на весь каток таких была всего одна пара.
Позже мама подбила на авантюру и свою институтскую подругу Валю. Валентина Александровна кататься не умела совсем, была чуть старше и плотнее мамы. В первый вечер подруги, взявшись под руки, одолели всего пару кругов. Озорные мальчишки пытались их сбить или подставить подножку. Но, столкнувшись с нерушимым тандемом, падали или отлетали в сторону. Было весело. И больше уже никогда, как в ту зиму, я не каталась вместе с папой и мамой…
Свою улицу я застала разрытой – меняли трамвайные пути, строили новую мостовую. Но почти напротив дома, на чётной стороне, приютилось маленькое кафе «Ласун». Хозяйкой там пани Анна. Уже при беглом просмотре меню глаза разбежались. Заказали много, всё хотелось попробовать сразу. А когда уходили, неожиданно для себя разговорилась с хозяйкой, рассказав о цели своего приезда, а в ответ, ещё более неожиданно, услышала комплимент по поводу своего украинского. Обедать было решено у пани Анны, и мы отправились искать мой детский сад.
Адреса не было. Мы подошли к дому, и я попыталась просто вспомнить дорогу, по которой мы шли. Сначала налево, по Костюшко (там ещё на углу магазинчик со сладкими сырками на палочке, как эскимо). Точно, вот и он! Потом к Университету. Должен быть сквер. Или парк. Помню, что вдоль аллей были канавки, вымощенные камнем, и я весной пускала по ним бумажные кораблики. Иногда брали с собой орехи, и, постучав ими по дереву, подманивали и кормили белок. Но вот выходим из парка, уже где-то рядом. Ищем особняк. Я помню, какой он был, внутреннее расположение комнат, большой зал и скрипучую винтовую лестницу наверх, в спальни, где раньше были комнаты прислуги. Из зала можно было попасть на балкон, из расщелины пола которого росла березка.
Пройдя вдоль ограды, поднимаем глаза и видим на балконе здания маленькую берёзку. Деревце, конечно, другое, но здание то же. Пропустив руки с фотоаппаратом через прутья ограды, моя дочь начинает снимать и балкон, и березку, и дом. Мы обе настолько увлечены, что сначала даже не замечаем, а потом не понимаем, что же хочет от нас этот человек в милицейской форме. Оказывается, нас просят прекратить съёмку. Нельзя. Вежливо, корректно, но причина не называется. Осматриваюсь и нахожу старого человека, он-то наверняка знает, что было и что сейчас находится здесь. Действительно, когда-то здесь был детский сад, теперь – диагностический центр железнодорожников. Вот и весь секрет. Всё-таки мы его нашли…Однако, почему же нельзя фотографировать?...
Довольно долго идем молча, я – потому что вся ещё там, в детстве, а дочка – снимает без устали все, что кажется ей интересным. Ведь это город моего детства, о котором она столько наслышана. Снимает обстоятельно, с любовью, ещё не зная, что некоторые из этих её снимков украсят в будущем путеводители для туристов…
Львов, Львов… Австрийский Лемберг до 1939 года…Город музыки и дождей…Но эта осень выдалась на редкость тёплой, и за неделю пребывания мы зонт не раскрыли ни единого раза. Зато каждый вечер нас ждал Оперный! Как в детстве…
Мы жили совсем рядом, пять минут ходу, так что «виделись» часто. К тому же, папа дружил с тогдашним директором. Будучи комполка, он «поставлял» ему солдат для массовок и выручал теми же солдатами, но уже в качестве зрителей, когда при какой-нибудь иностранной делегации нужно было создать аншлаг…Так что директорская ложа каждый вечер была в нашем распоряжении. Помню курьёзный случай, когда в «Князе Игоре» в сцене с половецкими плясками один солдатик вошёл в раж, не удержался, и выскочил со своим «незапланированным» танцем на авансцену! Ему посоветовали поступать в театральный, но в массовки больше не допускали.
Во Львове, в отличие от Киева, вечерние спектакли начинаются на час раньше, в 18-00, и поэтому после окончания все идут в близлежащие кофейни или «цукерни», т.е. кондитерские, которых тут великое множество и работают они допоздна. Часть из них в свое время принадлежала евреям-кондитерам, и расположена сейчас в тех же зданиях, на той же Староеврейской улице!
Если вы не любитель сладкого, побывав в подобном заведении, устроенном, кстати, с особым изыском, вы, возможно, измените своё отношение к тортам и пляцкам (пирогам). Под стать и названия – «Льочки (кудри) Шиллера» или пирожные «Цмок-цмок», что в переводе не нуждается. Уверяю, что когда-нибудь, вспоминая свою поездку во Львов, вам непременно захочется вновь оказаться там со своими друзьями. Вы будете сидеть на венских стульчиках, обитых полосатым шёлком, и заказывая энную филижанку (чашечку) кофе, обсуждать последний спектакль…
Администрация города занимает старинную Ратушу, но вход в здание – абсолютно свободный для всех! (У нас в Киеве тебя «секут» уже на подходе к мэрии.) Так вот, зная, какая красота открывается сверху, мы не поленились дважды отсчитать почти 300 скрипучих ступенек узкой винтовой лестницы (это после четвёртого этажа, уже внутри самой башни), чтобы только посмотреть оттуда на город…
Переплетение различных культур, эпох, стилей, легенд, нравов – всё, как на ладони! Даже вскользь брошенного взгляда хватит, чтобы поверить в правдивость одной старой истории.
Как-то на вокзал одного города в центре Европы прибыл поезд из Парижа. Француз сошел с поезда и радостно воскликнул: наконец-то я на Востоке! В это же время на соседний путь прибыл поезд из Москвы, и вышедший из него пассажир констатировал: Ну, вот и Запад! Как вы уже догадались, всё происходило на львовском вокзале.
Львів, Leopolis, Lwow, Lemberg, Львов…
Он давно уже известен в мире и своей историей, и своими гражданами, прославившими его, но при этом остается камерным, начисто лишенным всего наносного и пафосного.
22.03.2011