Один, два, три…восемь - сколько же их еще впереди, этих узких коричневых кирпичиков? Аська сосредоточенно смотрела под ноги, страшась поднять взгляд на выступающую из речной пены длинную кирпичную дорожку, которая змейкой уходила на другой берег грязновато- бурой, куда-то вечно спешащей речки. Детские сандалики старательно переступали с кирпичика на кирпичик, но на самой середине какая-то неведомая сила заставила Аську посмотреть вверх, и в мгновение ока беснующаяся лента желтой воды обвила ее голову, кружа и увлекая за собой. Теряя равновесие, Аська сорвалась со своей ненадёжной кирпичной переправы в мутную, остро пахнущую нефтью реку…. Задохнувшись, она отчаянно заколотила руками по воде, и в этот момент прямо над ее ухом раздалось громкое и недовольное мяуканье. Анна вздрогнула и … проснулась. Рядом сидел Ерофейка и своими круглыми зелеными глазищами с недоумением разглядывал хозяйку, которая во сне что-то бормотала и неистово размахивала руками. Все еще во власти своего сновидения, она невидящим взглядом смотрела на картину напротив, тихонько поглаживая мягкую, теплую кошачью спинку. Подумать только! Через столько лет ей снова приснился этот странный, непонятный сон, что так часто преследовал ее в детстве. В этом сне-мучителе почему-то непременно надо было по кирпичикам перейти реку, рассекающую центр города, хотя рядом был большой каменный мост с чугунной оградой. Попасть на другой берег столь странным способом ей так ни разу и не удалось за все те годы, что были отмечены ее сном: на середине пути Аська неизменно теряла равновесие и падала в бурлящую воду. Каменный мост, кажется, взорвали много лет спустя, и попасть на другой берег можно было только вплавь, и никакие кирпичики из Аськиного детского сна не смогли бы тогда помочь восемнадцатилетним псковским и уральским мальчикам, которых в упор расстреливали у взорванного моста на берегу чужой, странно пахнущей реки. Было ли это что-то вроде предчувствия, неумолимо вторгавшегося в сознание пятилетнего ребенка, или самая обыкновенная фобия, терзавшая Аську многие годы? Ответа на этот вопрос Анна не находила, но сон, возвратившийся к ней много лет спустя, взволновал и пробудил воспоминания о городе ее детства, городе-призраке, которого больше не было.
«Асенька, вставай, уже девять часов», - ласково говорила бабушка, открывая деревянные ставни и впуская летнее солнце в застоявшийся сумрак комнаты. Сонная Аська, постепенно возвращавшаяся из мира сновидений в свою утреннюю детскую жизнь, отворачивалась от яркого света и, слегка приоткрыв глаза, рассматривала сквозь мохнатые ресницы гобеленовый коврик на стене, водя пальцем то по корзинке Красной Шапочки, то по коварно поджатому волчьему хвосту. Мамина кровать была уже аккуратно застелена бело-голубым накрахмаленным покрывалом, и взбитые подушки под кисейной накидкой возвышались белоснежным безе. Это означало, что мама давно ушла на работу, и, как обычно, Аське предстояло провести целый день с бабушкой. Аська не очень сетовала на мамино отсутствие, потому что с бабушкой ей всегда было интересно.
Утро шло своим чередом: бордовые атласные ленты, свернутые с вечера в аккуратные рулончики, снова вплетались в пушистые коричневые косички; на обширном квадратном столе возникала эмалированная белая кружечка с зеленым ободком, и по всей комнате плыли волны аромата только что сваренного шоколадного пудинга. «Бабулечка, пойдем в чачу», - говорила Аська, доедая свой завтрак. Чачей они называли стоящий в общем дворе маленький деревянный домик, он прилагался к занимаемой их семьей квартире. Домик состоял из каморки с подслеповатым окошком, и душевой кабинки, которой давно уже никто не пользовался. Бочка на крыше и кран основательно проржавели, и душевая превратилась в обыкновенный чуланчик. В «чаче» было как-то по-особенному уютно, и все внутри казалось необычным и даже таинственным в тихом полумраке, пахнущем пылью и теплым деревом. Особенный интерес вызывали у Аськи керосинка с тусклым слюдяным оконцем и голубая картина маслом на потемневшей фанерной доске с изображением романтически-мрачноватого заброшенного замка - школьное творение младшего бабушкиного сына Коки, Аськиного дяди, у которого среди множества других талантов была и склонность к рисованию. На полке, под самым потолком, стоял голубой репродуктор с золотистой сердцевиной, и Аська с бабушкой, обедая в чаче, часто слушали музыку, а иногда и радио-спектакли. Они были не очень-то понятны Аське, но эта сложная взрослая жизнь, проливавшаяся из репродуктора голосами актеров, которые смеялись, плакали, клялись в вечной любви, а иногда даже стрелялись – завораживала ее, заставляя просиживать у репродуктора не один час.
Помимо Аськи и бабушки, в чаче был еще один тайный обитатель – огромная серая крыса. Она никогда не появлялась в присутствии людей, но частенько подворовывала со стола. Так, однажды ночью исчез целый торт из печенья и заварного крема. Шушара, как называла крысу Аська, уволокла под пол все, до единой крошки. Аська даже заплакала от обиды – это был ее любимый торт, который бабушка приготовила ей в качестве сюрприза и, забыв о крысе, опрометчиво оставила на ночь в чаче. Вообще, мыши и крысы были главными Аськиными врагами и бороться с ними было совершенно невозможно. Казалось, их желудки могли перемолоть все, включая мамины шляпки и Аськины стеклянные елочные игрушки. Правда, был у Аськи еще один недруг, рыжий кот из соседней квартиры. Хозяйка рыжего кота, бабка Солнышкина, проживала в тесной комнатушке напротив, где едва помещались ее железная кровать с никелированными шишечками, и стол со стулом, поэтому целыми днями она безмолвно просиживала на крыльце с видом оскорбленного сфинкса, никогда не отвечая на Аськино робкое «здравствуйте». Рыжий кот с видом святоши чинно сидел у ног хозяйки, но стоило приоткрыть в коммунальный коридор входную дверь, как кот норовил улизнуть из-под бабкиных ног и незаметно прокрасться в Аськину квартиру. Если не удавалось что-нибудь стянуть со стола, он укладывался спать на мамином накрахмаленном голубом покрывале, уютно зарывшись в белоснежные подушки. «Какой же ты нахал», - возмущалась Аська, застав кота на месте преступления, - снова маме придется стирать покрывало и наволочки. А знаешь ли ты, как тяжело ей носить воду из колонки через весь двор!» Кот в панике спасался бегством, ныряя в коммунальный коридор, а Аська преследовала его и грозилась высечь рыжего негодника. Своей угрозы она так и не осуществила, но всякий раз, завидев ее в коридоре, кот в припадке отчаянного страха начинал в буквальном смысле лезть на стенку и мяукать дурным голосом. Аська же, приперев кота к стене, садилась перед ним на корточки и, глядя прямо в его бесстыжие янтарные глаза, приговаривала: «Ах ты, паршивец этакий, вот я тебе задам трепку!» После этого обезумевший от ужаса кот, проскользнув у Аськи между ног, стремглав убегал на крыльцо, под защиту своей хозяйки, бабки Солнышкиной. «Трус», - кричала ему вслед Аська и довольная, уходила играть во двор.
Двор был не совсем обычный, в виде замкнутого прямоугольника, образованного длинной глухой стеной хлебозавода и зданием заводского общежития, к которым с двух сторон примыкали сараи и длинные одноэтажные бараки для семей заводских рабочих. Прямоугольник замыкался высоким деревянным забором с калиткой и воротами совершенно непонятного назначения, так как никакие машины туда никогда не въезжали. Из своего маленького палисадника, разбитого у боковой стены чачи, Аська нередко наблюдала, как то одна, то другая женщина в рабочих брюках и куртке, оттопыренных неестественно раздутым животом и бюстом, ловко перелезала через стену хлебозавода и исчезала в чреве одного из бараков. Через несколько минут эта женщина снова появлялась на ступеньках своего крыльца и тем же путем перелезала обратно через стену на территорию хлебозавода. Аська с изумлением отмечала, что все эти тетеньки за пять минут, проведенные дома, успевали странным образом похудеть. Как выяснилось позже, ничего загадочного здесь не было. «Я покупаю себе лифчик пятого размера, чтобы побольше яичек поместилось», - услышала однажды Аська, как одна из соседок со смехом хвалилась другой. «Бабулечка, а зачем тетя Маруся носит яйца в лифчике?» - с недоумением спросила Аська. Бабушка вздохнула: «Воруют они, Асенька, и яйца, и муку, и масло, а чтобы никто не видел, прячут под рабочей одеждой. Может, еще и поэтому с хлебом так плохо». Аська понимала, что с хлебом действительно плохо, она знала, что мама и бабушка часто встают на рассвете, когда еще совсем темно, идут в магазин и долго стоят в очереди за хлебом. Они приходили уставшие и все ругали какого-то кукурузника Никиту, за то что он засеял все поля кукурузой, не оставив места для пшеницы. В душе Аська очень сочувствовала маме и бабушке, но у нее было столько разных дел, что о хлебе и тетках, ворующих продукты с хлебозавода, она начисто забывала в течение долгого летнего дня.
Больше всего ей нравилось играть одной в палисаднике под тенистым старым ясенем, развесившим свою огромную крону над крышей чачи, словно гигантский зеленый зонт в смуглой руке веселого бога Лета. В конце июня с веток ясеня падало множество семян-крылаток: Аська собирала их и заправляла за уши - получались длинные зеленые подвески-сережки. Под ясенем у нее была тайная ямка, там Аська хранила осколки разноцветных стеклышек на случай солнечного затмения или, если просто захочется взглянуть на ослепительно яркое летнее небо. В другом углу палисадника теснились заросли бордовых хризантем-дубков, цветущих до самых заморозков. Она любила вдыхать их горький терпкий аромат, смешанный с печалью об уходящем лете. В Аськин палисадник часто наведывались дворовые дети, приглашая ее поиграть вместе со всеми, но она отговаривалась тем, что очень занята. За это мальчишки дразнили ее задавакой и исподтишка топтали кустики дубков. Впрочем, иногда Аське хотелось общества, и она бегала по двору вместе с другими детьми, играя в прятки. Многие дети прятались за забором, прямо у большой зловонной помойки, но Аське строго-настрого было запрещено выходить со двора, и она не осмеливалась нарушить бабушкин запрет, прячась за дворовыми сарайчиками, где ее неизменно находили в первую очередь. Набегавшись, она с удовольствием снова возвращалась в свой палисадник, раскладывала игрушки и погружалась в уютный детский мирок с купанием кукол, сервировкой игрушечного стола фарфоровыми тарелочками, расписанными коричневыми грибами, и с непременным заплетанием кукольных кос… Да мало ли что еще надо было успеть Аське, пока не позвали домой. От этих важных дел ее порою отрывал звук колокольчика в лошадиной упряжке и протяжный крик по ту сторону забора. Это сухонький старьевщик- армянин на своей телеге, заваленной разноцветным тряпьем, проезжал мимо, погоняя кнутом едва плетущуюся костлявую кобылу. И эта понурая кобыла, и засушенный солнцем старенький армянин с темным византийским лицом были словно неотъемлемой частью наваленного на грязную телегу изношенного в клочья тряпья. Аська не раз видела старьевщика из окна квартиры, иногда - на улице, и каждый раз, когда раздавался его заунывный крик «старье берем», ей становилось грустно, и было нестерпимо жаль его жизни, которая растрачивалась на собирание грязных тряпок.
«Бежим, бежим скорее, может, успеем», - на весь двор вопил соседский Сашка, пробегая мимо Аськи с новой половой тряпкой в сторону калитки. «Вот мать узнает, даст тебе по затылку», - меланхолично заметил сидящий на корточках с папиросой в руке дядька Колька, которого Аськина бабушка окрестила Пьяниссимо за хронически нетрезвое состояние. Мимо Пьяниссимо пронеслись еще двое мальчишек с мешками из-под картошки. «Вот черти, все готовы из дома вынести», - снова прокомментировал вслух дядька Колька и смачно сплюнул на землю. Аська знала, что за старые тряпки старьевщик дает детям надувные шарики, дудочки и другие игрушки, но сама она никогда не вступала со старьевщиком в подобную сделку. Бабушка ни за что не позволила бы взять игрушку из рук человека, который имеет дело с грязным тряпьем.
На соседнее крыльцо вышла тетя Тамара в нарядном атласном халатике и кокетливым жестом поправила прическу, отчего пестрая ткань тотчас заструилась по ее крутым бедрам, переливаясь всеми цветами радуги. «Тамила, куда ты пропала, иди сейчас же домой». Ее зов привычно упал в гулкое пространство двора, откуда незамедлительно возник недовольный голос ее чада: «Ну, сейчас, подожди, еще пять минут…». Тамила считалась одной из Аськиных приятельниц и иногда приходила к ней в палисадник, но, честно говоря, Аське было не очень интересно с ней играть. Тамила, как и ее мама, испытывала страсть к дворовым сплетням и пересказывала их Аське с большим воодушевлением. Она знала даже девчонок из общежития хлебозавода, которые были влюблены в Аськиного дядю Коку. Одна из них, Надя, пухленькая простушка лет девятнадцати довольно часто заходила к ним, чтобы узнать, не пришел ли Кока из геофизической партии, и разочарование, растекавшееся по ее глупенькой физиономии, неизменно доставляло Аське особое удовольствие. Аська терпеть не могла ни дворовых сплетен, ни поклонниц дяди Коки, оттого общества Тамилы никогда сама не искала. Тамила жила за стеной Аськиной квартиры и оттуда постоянно доносились звуки ссор под бурный аккомпанемент женского или детского плача - это отец Тамилы время от времени пытался утвердиться в роли хозяина дома испытанным домостроевским способом, в прямом смысле вбивая в головы жены и дочери свою непреклонную мужскую волю. Аська однажды побывала у них дома и была удивлена тем, как непохоже жилье Тамилы на ее собственное. Квартира Тамилы была обставлена блестящей лакированной мебелью, двери и окна украшали красивые шелковые портьеры, беленых стен почти не было видно из-за толстых узорных ковров, но самым необычным и дорогим предметом в их доме был телевизор, чья таинственная жизнь пробивалась по вечерам сквозь тонкие стены Аськиной квартиры невнятным бормотаньем.
У Аськи дома все было иначе. В их однокомнатной квартире окна закрывались на ночь филенчатыми белыми ставнями, а в простенке между ними громоздился высокий старый комод темного дерева с тяжелыми выдвижными ящиками. Его обширная столешница служила туалетным столиком, разместив на своей, давно уже утратившей лакировку поверхности, все имеющиеся мамины сокровища, аккуратно расставленные вокруг небольшого квадратного зеркала на деревянной ножке. Время от времени здесь появлялись духи «Маяк», «Ландыш серебристый» или «Эллада», но постоянное место непременно оставалось за «Красной Москвой» в алой коробке с кисточкой. Другими неизменными атрибутами маминого» туалетного столика» были хрустальная пудреница, костяной соловей на веточке и круглая голубая шкатулка с заколками. В самом дальнем уголке столешницы комода привычно бормотал репродуктор: Аська любила слушать радиопередачи долгими зимними вечерами, водрузив скамеечку на придвинутый к комоду стул. Помимо комода, в комнате было целых три кровати, и такое нагромождение спальных мест придавало ей вид небольшого дортуара. У одной стены стояла бабушкина кровать под строгим шерстяным одеялом цвета бордо, у другой – мамина, застланная тем самым голубым покрывалом с белыми розами, на котором любил выспаться рыжий соседский кот. Сбоку от входной двери уютно примостилась и Аськина кроватка с гобеленовым ковриком на стене, изображающим встречу Красной шапочки и волка посреди густого леса. У кроватки Аське устроили детский уголок, и там, на низеньком столике, в строгом порядке чинно сидели ее многочисленные куклы, пластмассовый негритенок с зеленой ниткой бус на шее и семейная реликвия – облезлый бурый медведь в синих бархатных панталонах, которым играла еще Аськина прабабушка. Рядом, на табурете красовалась картонная кукольная квартира, которую своими руками смастерила бабушка, обставив кукольный дом с небывалой роскошью и вкусом. В детском уголке под Новый год ставили елку, и она своей нарядной тенью и вязким смолистым запахом туманила Аськины пушистые глазки, заманивая ее в сладкий сон. В этот сон настойчиво вплывал тихий звон большого стеклянного колокольчика цвета угасающей зимней зари, с серебряным пояском посередине. Он висел на елке, тихонько вызванивая что-то загадочное, и в его нежных золотистых боках, как в сказочном зеркале, возникали чудесные картины, в которые Аське хотелось шагнуть, словно в зыбкий зазеркальный коридор с невозможными лабиринтами, где за каждым поворотом жила тайна.
Конечно, кроме кроватей в их комнате были и другие вещи, например, деревянная этажерка с безделушками и книгами, которая, невзирая на старомодные балясины, выглядела как новая после тщательной реставрации, предпринятой маминым сотрудником Иваном Михайловичем. Последний свободный угол занимал его величество шкаф. Этот огромный фанерный шифоньер желтого цвета со стеклянным рифленым окошечком в верхней части узкого отделения нахально выпирал наружу и, похоже, желал продемонстрировать свою важность не только остальным вещам в комнате, но и самим хозяевам. Шифоньер был для Аськи особым миром, который она непрерывно исследовала, погружаясь в его бездонные глубины и извлекая оттуда мамины туфли на шпильках, платья, шляпки, тонкие кожаные пояски и множество других интересных предметов взрослого гардероба. Все эти вещи ей нравилось примерять на себя, когда никого не было дома, а если удавалось - еще и покрасоваться перед зеркалом на комоде. Правда, добраться до него стоило больших усилий: попробуйте-ка залезть на стул, если на вас взрослые туфли на шпильках и длинное мамино платье! Однако центром комнатной жизни был квадратный деревянный стол, покрытый серой скатертью с красными маками. Ее широкая белая кайма удачно прикрывала стертую полировку сидений старых венских стульев, строгим фронтом застывших вокруг стола. Под надежной крышей столешницы, чью тяжесть, словно атланты, надежно удерживали массивные граненые ножки, было уютно играть – это были Аськины личные апартаменты. Стулья тоже принимали участие в играх под столом, попеременно превращаясь то в балкон, то в поезд, то во второй этаж дома. Иногда за занавесом белой каймы скатерти вырастал целый кукольный городок, и Аське было ужасно жаль покидать его, когда наступало время ложиться спать.
Мама возвращалась с работы поздно - Аська уже готовилась ко сну: умывалась, чистила зубы в небольшой комнатке за высокой двустворчатой дверью гостиной. Эта каморка служила одновременно прихожей, кухней, а иногда и спальней. Рядом с большим книжным шкафом, единственным украшением которого были темно-зеленые шторки на высоких стеклянных дверцах, стояла кровать дяди Коки. Она часто пустовала, потому что младший бабушкин сын надолго уходил в геофизические партии, и Аська любила поваляться на темном колючем одеяле, которым была накрыта Кокина кровать, листая книжки или наблюдая, как бабушка готовит обед на портативной газовой плите. Пока Аська совершала свой вечерний туалет, мама расстилала постель, и они вместе ложились на ее широкую кровать, разговаривали о том, как прошел день, а потом читали вслух сказки и стихи. «Идет- гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум.… Как молоком облитые, стоят сады вишневые, тихохонько шумят…», – повторяла Аська вслед за мамой, мысленно представляя себе, как сквозь розовато-белый хмель вишневого цвета шествует золотоволосый румяный юноша в зеленом берете и таком же зеленом шелковом плаще, и все вокруг наполняется тихим сонным гулом, будто огромный рой пчел торжественной свитой следует за ним по пятам, окутывая белые деревья колдовской дремой. «…и белая березонька с зеленою косой…», - откуда-то издалека долетает до Аськиного сознания конец стихотворной строчки, и тотчас гул смолкает, уплывают сад и комната, и весь мир превращается в безмятежный бело-зеленый детский сон.
Среди ночи Аська проснулась оттого, что за стеной кто-то громко всхлипывал. «Что это, Лейла плачет? - подумала Аська, - или мне снится?» Она привычно засунула руку под подушку, и тут таинственный Оле-Лукойе снова раскрыл над Аськиной головкой свой разноцветный зонтик. В этот раз он, наверно, повернулся к ней красной стороной, и в своем новом сне, как в первом детстве, Аська снова бежала по полю, красному от маков: горячий от зноя воздух дрожал в их тонких пестрых юбочках, и, казалось, не было вокруг ничего, кроме этого изнемогающего от полуденного солнца алеющего поля. Маки весело кивали и подмигивали Аське своими черными глазками, ластились к ее босым ногам шелковой нежностью лепестков, словно желая подружиться с маленькой кудрявой девочкой в желтом платьице. Внезапно Аська в растерянности остановилась посреди поля и, зажмурившись, замерла, подставив загорелое разгоряченное личико легкому, едва ощутимому летнему ветерку. В этом бескрайнем мире, из которого вдруг исчез ее дом, она казалась себе героиней сказки «Палле один на свете». А маки все кивали, приветливо склоняя розовато-черные головки, будто приглашали Аську в путешествие по своему сказочному королевству. Но ей почему-то не хотелось продолжать странствия по этому горячему красному полю: было нестерпимо жарко, мучила жажда, и головки маков куда-то вдруг подевались - перед Аськой теперь колыхалось бесконечное алое марево, как будто беспощадное солнце в один миг расплавило все эти нежные трепещущие лепестки с черными глазками. «Асенька, да что с тобой, отчего ты стонешь? – откуда-то издалека услышала Аська бабушкин озабоченный голос, и… проснулась. Ну, конечно, у Аськи был жар. «Снова ангина», - с грустью подумала Аська и вздохнула. Болело горло, губы пересохли от высокой температуры, и так приятно было прижиматься лицом к прохладной фарфоровой морде охотничьей собаки, статуэтки, которой Аське разрешалось играть во время болезни.
Болела Аська часто, она знала, что виноваты в этом ее миндалины, которые надо было удалять, но об этом даже подумать было страшно, и не только Аське, но, судя по всему, и маме с бабушкой, которые, наверно, находились «в плену предрассудков» (фраза, запомнившаяся Аське из взрослых разговоров). Впрочем, в болезни были свои преимущества: Аське не только позволялось брать в постель фарфоровую собаку, но можно было даже время от времени доставать из-под кровати облезлый деревянный чемодан, который когда-то в поезде подбросили Аськиной прабабушке, украв ее собственный с множеством старых фотографий и нот. Теперь этот деревянный чемодан был примечателен тем, что в нем хранились Аськины елочные игрушки. Ими-то она и утешалась в свои « ангинные» дни. Сидя на полу с перевязанным горлом она с восхищением перебирала стеклянные фигурки, фонарики, бусы и шары. Среди всех этих новогодних сокровищ Аська отдавала предпочтение золотистому колокольчику с серебряным пояском и двум старым стеклянным шарикам - зеленому, с плывущим лебедем, и бледно-желтому - с замершим в полете голубем. Аське представлялось, что это ее величество Снежная Королева взмахнула ненароком своей волшебной ледяной палочкой и навсегда остановила взмах крыльев белого голубя, замуровав его в сверкающее стеклянное пространство, а потом и белый лебедь, мирно плававший в пруду, стал по прихоти злой волшебницы лишь недвижной фигуркой на поблескивающей изумрудной сфере елочного шарика.
Играя, Аська любила что-нибудь тихонько напевать, а если болело горло, пела про себя. Ей нравилась бабушкина французская песенка-считалочка про детей, которых звали в сад собирать вишни. «Une, deux, trois –Allons dans le bois…», - с удовольствием повторяла Аська, тут же вспоминая другую французскую песенку, о ласточке, которая повидала весь мир. Аське тоже хотелось бы увидеть разные страны и города, ну, например, город со смешным названием Осло. Этот город она отыскала на большой старой карте, которой закрывали иногда окно, если занавеси были в стирке. Повторяя ласточкины слова «Oh, je ai vu, je ai vu…»(Я видела, я видела…), Аська на ходу придумывала, что же такого интересного видела ласточка в городе Осло. В Аськиных фантазиях в этот далекий город, доверчиво прильнувший к холодным и мокрым скалам, часто приплывала Русалочка из сказки Андерсена: она ныряла в Осло-фьорде, навещала своих подруг-русалок и любовалась солнцем, которое, устав от собственного жара, скатывалось к вечеру в море, чтобы охладиться и отдохнуть на дне залива до следующего утра. В сумерках белой ночи, когда черные скалы расплавлялись светом газовых фонарей гавани, она возвращалась к себе домой, в город Копенгаген, и там вновь преображалась в недвижную бронзовую фигурку на прибрежном камне, и северный ветер всю ночь напролет беспощадно швырял ей в лицо морскую пену прибоя, словно напоминая о ее неизбежной участи. Аська слышала, что по ночам в городе Осло по небу бродит не только луна, но и радуга, называемая северным сиянием, и ей казалось, что музыка, однажды подаренная девочке с корзиной еловых шишек, похожа на разноцветный полог над темными скалами фьордов, такая же мерцающая, изменчивая, исполненная нездешнего очарования. Про девочку с еловыми шишками Аська знала из рассказа, который ей однажды прочла бабушка. С тех пор необыкновенная судьба норвежской девочки Дагни не давала Аське покоя.
В городском парке, куда ее часто водили гулять, воскресными вечерами давали концерты на открытой эстраде, и мама неизменно брала Аську с собой. Как только она садилась на деревянную скамью перед ракушкой эстрады, и скрипка с роялем заводили свою беседу, ею овладевало непонятное волнение. Все было так, как в рассказе: летняя темнота деревьев, вечерний ветерок, пробегающий по листве рябью бликов от парковых фонарей, и музыка... Не было только седовласого человека, создателя этой необыкновенной гармонии звуков, и никто не обещал Аське такого немыслимого подарка, какой выпал Дагни. Но Аську все равно не покидало ощущение, что рано или поздно чудо произойдет, и она все ждала, когда на сцену выйдет конферансье и объявит, что прозвучавшая музыка была посвящена девочке Аське, сидящей в третьем ряду. Увы, она не знала, что исполнявшиеся произведения были написаны сто лет назад. Никто не потрудился посвятить ее в таинства музыкального мира, и Аська еще долго продолжала жить ожиданием и верой в свою необыкновенную судьбу.
Впрочем, все Аськины фантазии имели под собой совершенно очевидное основание. Это Аськина бабушка хотела видеть в своей внучке маленькую принцессу, барышню, воспитанную так, как было принято в те времена, когда сама бабушка была маленькой. Бабушкино «посвящение в принцессы» так и не состоялось в связи с переделкой мира: после изгнания ее семьи из старой жизни школа строго и неумолимо лепила из нее советскую девочку. Видимо, учителя бабушки не очень в этом преуспели, потому что она свято верила в достоинства дореволюционного воспитания. «Девочка должна владеть языками, быть начитанной, вежливой и непременно скромной », - говорила бабушка. К этому добавлялось еще множество других «заповедей» из кодекса института благородных девиц, обязательных и священных для каждой институтки. К счастью, бабушке все-таки недоставало жесткости классных дам для осуществления своих замыслов. Не было и дореволюционных детских книг, которые, как считала бабушка, были много лучше и интереснее советских. До Аськи, к сожалению, не дошли сочинения для детей Софьи Федоровны Ростопчиной, знаменитой писательницы, известной под именем графини де Сегюр, на которых воспитывалась Аськина мама, но бабушкины потрепанные детские журналы «Для наших детей» за 1914- 1916 годы она изучила основательно, несмотря на незнакомую букву «ять» и непонятный «ъ» в конце многих слов. Имея такой солидный опыт чтения дореволюционных изданий, она, например, теперь знала, что название советского детского журнала «Мурзилка» - это на самом деле не собачья кличка, а имя лесного человечка, маленького проказника эльфа из старинных книжек. Его придумали еще до того, как родилась Аськина бабушка, поэтому, если речь заходила о журнале «Мурзилка» - довольно скучном на Аськин взгляд - у нее в голове тотчас начинали крутиться строчки стихотворения 1908 года про Мурзилку-эльфика из бабушкиных книжек:
Стук, стук, стук в стекло…отворил окошко,
Вижу – вдруг влетает очень странный гость.
Ростом с ноготочек, юркий тонконожка
И в своей ручонке крепко держит трость…
Был тот гость во фраке с фалдами-концами,
В шелковом цилиндре, с стеклышком в глазу,
В сапогах изящных с длинными носками
И похож глазами был на стрекозу…
Проговаривая стишок, Аська тут же представила себе близорукого лесного эльфа на тонких ножках, в пенсне, делающем его стрекозьи глаза еще больше. Пенсне она впервые увидела на маленькой порыжевшей фотографии из бабушкиного бювара и знала, для чего такое стеклышко раньше вставляли в глаз. На старой фотографии был изображен бабушкин отец, молодой офицер, но тоже «со стеклышком в глазу» - он страдал близорукостью с юных лет. От Аськиного прадедушки, кроме фотографии, остался побледневший от времени акварельный рисунок с парусниками и суетливой гаванью турецкого городка, где он жил один, без семьи. Из надписи на оборотной стороне рисунка следовало, что прадедушка оказался вынужденным скитальцем: ему не нашлось места в новом мире, и он умер на чужбине, в маленькой стране, где тогда правил добрый король. Все это было странно и неожиданно для Аськи. Сложностей борьбы старого и нового мира она пока не понимала, но в ее детской душе поселилась огромная жалость к прадедушке, а еще недоумение оттого, что человеку, который так любил свою маленькую дочурку, Аськину будущую бабушку, кто-то не позволил жить в своей собственной стране. Здесь остались его родители, жена и двое маленьких детей. Верно, по этой причине о судьбе прадедушки не принято было говорить дома, и это был их с бабушкой секрет.
Вообще они были большими подружками, и Аська просто не представляла, что бы она делала без бабушки. Но случилось так, что бабушка заболела и попала в больницу. О серьезности бабушкиной болезни говорил тот факт, что накануне она решилась остричь волосы, лишившись своих длинных прекрасных кос. Она берегла их долгие годы в память о своем муже, пропавшем без вести во время войны. Его портрет всегда висел над изголовьем бабушкиной кровати, и взгляд внимательных и ласковых, таких же серых, как у Аськи глаз молодого человека в военной гимнастерке встречал ее с самого утра, когда она, еще полусонная, сидя на постели, натягивала на себя чулки. Аське трудно было называть этого красивого и совсем не старого человека дедушкой, зато она легко могла себе представить, как он когда-то, при их первой встрече с бабушкой восхищался ее косами. И вот этими-то косами бабушка нынче пожертвовала из-за того, что у нее начала отниматься рука.
Расстроилась не только Аська, но и сама бабушка. Да,да, ее строгая, несгибаемая бабушка вдруг заплакала, расставаясь со своей маленькой принцессой. Делать было нечего, пришлось Аське, как взрослой, ходить с мамой на работу в институт. Впрочем, у мамы на кафедре зоологии было много интересного: во-первых, пишущая машинка, которую Аська осваивала, долго отыскивая пальцем нужную букву, а найдя, с остервенением била по клавише, точно настигала назойливую муху; во-вторых, там, на высоких длинных столах стояли террариумы с живыми змеями и лягушками. Их препарировали студенты в залитых розовым воском ванночках тонкими сверкающими ножами, которые назывались скальпелями. Несмотря на любопытство, Аська не могла смотреть на растерзанные животы змей и лягушек, да еще этот тошнотворно-приторный смешанный запах эфира и формалина, он преследовал ее даже в институтской столовой, куда они с мамой ходили в обеденный перерыв. Впрочем, аппетита Аська все же не теряла и с удовольствием уплетала толстые столовские оладьи с яблочным повидлом или блинчики со сметаной, запивая их компотом из сухофруктов. Весь обед - первое, второе и третье - стоил шестьдесят копеек. Как-то раз, после обеденного перерыва, кафедра опустела: все ушли по своим делам, оставив Аську одну в компании со змеями и лягушками. Побеседовав с чучелами сов, уставившихся на Аську со шкафов своими пронзительными желтыми глазами, постучав пальцем по стеклу террариума, где в ожидании казни под скальпелем доживал свои дни уж, Аська соскучилась и вышла в длинный пустой коридор. В аудиториях шли занятия, поговорить было не с кем, и Аська стояла у дверей кафедры, не решаясь никуда отлучиться, так как ей была доверена незапертая комната с важными документами. И в этот момент к кафедре подошли несколько студентов. «На кафедре никого нет», - оживившись, важно сказала Аська. Студенты рассмеялись: «А почему ты стоишь в коридоре и не зайдешь в комнату?» «Я боюсь туда идти,- не моргнув глазом, ответила Аська и состроила испуганную рожицу, - террариум был плохо закрыт, и змея выползла наружу. Она соскользнула под стол, я испугалась и убежала». Студенты, продолжая недоверчиво улыбаться, начали уговаривать Аську вернуться в кабинет, уверяя ее, что ничего страшного не произошло, поскольку в террариуме сидел безобидный уж. «Нет, - твердо сказала Аська,- там была гадюка, я это слышала от взрослых». Студенты посерьезнели, заторопились и, на всякий случай предупредив Аську никуда с места не трогаться, тут же ушли. Аська, торжествуя и совсем позабыв о скуке, еще с полчаса простояла у дверей кафедры и, едва дождавшись новых посетителей, тотчас повторила им свой рассказ о сбежавшей змее. С каждым новым посетителем на Аську сходило все большее вдохновение, ее рассказ обрастал подробностями, она наслаждалась и гордилась своей ролью. Одни уходили, смеясь и качая головой, у других вытягивались лица, и они поспешно ретировались – мало ли что бывает, а вдруг, правда? Застав Аську на месте преступления, мама долго пыталась понять, в чем собственно дело, и почему, вместо того чтобы сидеть за столом и что-нибудь рисовать, Аська стоит в коридоре, подпирая спиной двери кабинета. Аська же, войдя в роль и сама почти поверив в убежавшую из террариума гадюку, пыталась зачем-то убедить в этом маму. А та, едва сдерживая смех, строго выговаривала Аське за шалость, категорически запрещая ей подобные игры в стенах солидного института, откуда ее могут выгнать в два счета, поскольку Аськино пребывание на кафедре держится на честном слове.
Вскоре после случая со змеей у Аськи объявился приятель. Сашка, сын тети Ани, маминой приятельницы, которая, как и мама, тоже училась и работала в институте, был на несколько лет старше Аськи. Он ничего не боялся и водил Аську на экскурсии по лабиринту длинных, темных коридоров институтского здания со сводчатыми потолками и тем особым запахом, который существует только в старинных помещениях . В этой части здания занятия не проводились, здесь были квартиры сотрудников и еще какие-то комнаты совершенно таинственного назначения. Из молчаливой пустоты этих бесконечных коридоров можно было попасть в замкнутое пространство внутреннего двора института, и сюда Сашка часто приводил Аську для упражнений в бросании камней и для обучения свисту. Аське ужасно нравилось залихватски свистеть и бросать камни на другой конец двора, пока однажды одно из окон аудиторий, выходящих во двор, не отворилось, и кто-то из преподавателей громко не обругал Сашку и Аську, велев им убираться и не мешать занятиям. Это охладило их пыл, и с тех пор внутренний двор они обходили стороной. Да и у Сашки скоро кончились школьные каникулы, и Аська снова осталась одна.
Иногда мама брала Аську с собой на склад подбирать для занятий пособия, и это было самым увлекательным занятием в ее институтской жизни. В большой складской комнате стоял все тот же сладковатый запах формалина, к которому примешивался щекочущий ноздри запах пыли. Формалин источали большие банки темно-коричневого толстого стекла с массивными завинчивающимися крышками из разноцветной пластмассы. В коричневом стеклянном сумраке этих банок плавали маленькие акулы с выпученными мертвыми глазами, змеи, медузы и разные морские чудища с щупальцами, замаринованные в формалине. На нижних полках были разложены колючие ветки белых и розовых кораллов, диковинные морские раковины, бледные морские звезды и их собратья – засушенные морские коньки, похожие на выточенные из кости изящные фигурки. Аська прикладывала к уху огромные коричневато- розовые раковины с множеством крутых завитков, и ей казалось, что она слышит шум океанского прибоя на далеких островах из приключенческих книг. Замирая от восторга, она заглядывала в розовые картонные коробки под стеклянными крышками, где, раскинув яркие узорные крылышки, спали вечным сном тропические бабочки немыслимой красоты, безжалостно приколотые иголками к папиросной бумаге. А с верхних полок смотрели бесчисленные глаза: сов, лис, хорьков и других обитателей дикой природы, чьи жизни были однажды положены на алтарь науки. Черные чемоданчики под замком хранили драгоценные микроскопы, а рядом значительно поблескивали стеклянные россыпи чашек Петри, предметных стеклышек для рассматривания разных срезов под микроскопом и еще много всякой всячины, от которой у Аськи просто разбегались глаза. Казалось, эта комната, не имеющая окон, освещенная лишь тусклым светом пыльной электрической лампочки, собрала в своих пределах огромный и загадочный мир дикой природы, который, ошеломив своей грандиозностью и величием, впервые предстал перед Аськой в таком многообразии, но, увы, лишь в виде пронумерованных мертвых учебных пособий. И Аська каждый раз испытывала смешанные чувства, попадая в этот лишенный жизни и все же полный тайн и притягательности мир природы, существующий параллельно с ее уютным детским мирком.
Время от времени из этого складского богатства Аське кое-что перепадало: обломок коралла, ракушка или старая коробка со стеклянным верхом, где Аська хранила свою собственную коллекцию камешков. Складом распоряжалась мамина начальница, женщина властная, противоречивая, не прочь по случаю прочесть нотацию, но к Аське она относилась хорошо и иногда, делая на складе ревизию, приносила ей оттуда всякие пустячки. Вообще-то, все мамины сотрудники, не исключая и заведующего кафедрой, были доброжелательно настроены к Аське. Благоволила к ней и преподаватель Мария Григорьевна, худенькая дама средних лет с перманентной завивкой и синеватыми губами, которые особенно резко выделялись на ее всегда бледном лице. Как-то раз она подарила Аське свою старую медную брошь с большим бледно-голубым камнем, похожим на опал. Камень был прозрачный, напоминающий огромную дождевую каплю, в которой отражалось небо, и в его обманчивую, призрачную глубину все время хотелось смотреть как в зеркало. Вокруг голубого камня по кружевному медному ромбу брошки была брошена мелкая россыпь камешков, вся в переливах золотисто-голубых огоньков. Два медных гнезда пустовали, но и без потерянных камешков брошь была очень хороша и нарядна, и Аська много лет хранила ее, вспоминая о Марии Григорьевне, которая однажды в Рождество умерла от грудной жабы. Что такое грудная жаба, Аська не знала, но только с тех пор бедные жабы стали у нее ассоциироваться со страшной болезнью, от которой синеют губы и останавливается сердце.
Уходя домой после трудового дня, Аська вежливо прощалась со швейцаром тетей Феней, маленькой пожилой женщиной с жидкими желтоватыми волосами, стянутыми на затылке в крошечный узелок, и ярко накрашенными губами на морщинистом лице. Впрочем, роскошное слово «швейцар», к ней совсем не шло - во всем ее облике было что-то такое жалкое, отчего язык не поворачивался называть ее подобным образом , а потому все говорили: «Сегодня дежурная - тетя Феня». Тетя Феня славилась своим острым взглядом на посетителей и знала всю подноготную сотрудников института, сидя весь день на своем посту, представлявшем собой обшарпанный стул, тумбочку и стеклянный стенд с ключами у главного входа в вестибюль. Она была одинокой и занимала небольшую комнату в «жактовском» доме, неустанно заполняя свое убогое жилище бездомными котами, которых находила на улице, пока, наконец, комната тети Фени не превратилась в зловонный кошачий приют, где самой тете Фене места уже не было. Соседи жактовского подворья возненавидели ее за неистребимый кошачий запах, который, казалось, навеки вечные поселился в их квартирах, проникая во все щели. Тетя Феня, однако, любила котов больше, чем людей, а потому на жалобы соседей вовсе не обращала никакого внимания. Аська вначале жалела тетю Феню за ее рваные занавески на окнах и немилостивое одиночество, но вредность и ехидство этой старухи в конце концов победили Аськину жалость, и она, выходя за порог института, упрямо выбрасывала конфетку, которой тетя Феня любила угостить Аську со своей неизменной улыбкой медовой ведьмы на раскрашенном морщинистом лице.
Всему на свете приходит конец: бабушка вернулась из больницы, и Аськина институтская жизнь закончилась. И все было бы как прежде: и визиты к бабушкиным старинным приятельницам; и игра в куклы с непременным обновлением их гардероба из пестрых лоскутков, хранимых в ящиках комода, и чтение сказок, и разговоры о бабушкином детстве - если бы не произошел один нелепый случай, который изменил жизнь маленькой Аськиной семьи.
За стеной их квартиры была комната молодоженов Лейлы и Бориса, и по ночам Аська часто слышала женский плач: это молодой супруг Лейлы едва ли не каждую ночь избивал ее за неповиновение, но бил не просто, а с большой выдумкой. Он наматывал на руку одну из длинных кос жены и с ожесточением бил ее головой о стену или об пол. Позже выяснилось, что проделывал он это, предварительно накурившись анаши, омерзительный запах которой всегда стоял в коммунальном коридоре, смешиваясь с запахом прогорклого бараньего жира. Лейла плакала по ночам, но никому не жаловалась, даже родителям, добрым неграмотным людям из высокогорного аула, навещавшим иногда дочь, которая вышла замуж за городского бездельника. Родителям Лейлы ее муж-анашист, к тому же чахоточный, не нравился категорически, впрочем, они предпочитали молчать, побаиваясь своего городского зятя. И вот однажды утром Аськина мама, уходя на работу, услышала слабые стоны из-за приоткрытой двери соседей . Она заглянула внутрь и увидела Лейлу, лежащую на полу, избитую и тихо стонущую. Бориса не было, он куда-то исчез. Подойдя ближе, она заметила на полу полупустую бутылочку из-под уксусной эссенции. Лейла, не переставая стонать, шептала, что муж ее бросил, и она не хочет теперь жить. Аськина мама вызвала ей скорую, и Лейлу увезли в больницу. Кто-то уведомил о несчастье ее родителей, и они тотчас примчались из своего аула. Наконец-то они могли что-то предпринять и избавиться от ненавистного зятя. С чьей-то помощью было подано заявление в милицию, и Бориса посадили за решетку на пятнадцать суток за систематические истязания жены. Следующим шагом должен был стать развод, но того, что случилось, предугадать никто не мог. Впрочем, глупо искать логику в поступках анашиста. Отсидев двухнедельный срок, он решил отомстить за свое унижение. Зная, что родители жены неграмотны, он решил, что это Аськина бабушка написала на него заявление в милицию и поэтому весь свой «праведный» гнев обрушил на двух беззащитных женщин и маленького ребенка. Вечером, накурившись, как всегда, анаши, он начал колотить в хлипкую дверь Аськиной квартиры, грозя зарубить их всех топором. К счастью, сил у него, как у чахоточного, было не так много, и дверь он не выломал, а только изуродовал, но на протяжении нескольких часов, пока не иссякли силы, он колотил в тонкие двери кулаками и ногами, нецензурно ругал Аськину бабушку и угрожал всех убить. Когда, наконец обессилев, он ушел спать, с Аськой случилась истерика. Ни мама, ни бабушка так и не осмелились лечь спать. Сидя за столом до самого утра, они обсуждали, что же им делать дальше. На рассвете, крадучись, чтобы не дай бог, не разбудить соседа, они выскользнули из своей квартиры и поехали звать на помощь бабушкиных сыновей. В конце концов, мужчинам удалось убедить Бориса, что бабушка здесь ни при чем, но жить по соседству с безумным анашистом было страшно, да и Аська теперь боялась любого стука в дверь и тотчас начинала дрожать мелкой дрожью. Пришлось вести ее к психоневрологу, который прописал бром с валерианой и обнадежил бабушку, сказав, что время и школа Аську излечат. Но до школы оставалось еще полгода, а бром действовал не всегда. Лишь только гасили свет, Аську начинало тошнить от темноты и липкого страха, и всю ночь напролет у ее кроватки горел красный ночник-грибочек.… В одну из таких беспокойных ночей ей впервые приснилось, будто она спускается вниз с городского моста и пытается перейти реку по узким кирпичикам, но на середине падает, задыхаясь в водовороте мутной, остро пахнущей нефтью речной воды…
Утром, выходя во двор, Аська видела, как вернувшаяся из больницы Лейла, которая жила теперь с обожженными внутренностями и была скорее похожа на привидение с седыми нитями в длинных черных косах, со счастливым видом кормит с ложечки гоголем-моголем своего мужа, а он, важный, точно арабский принц, возлежит на раскладушке в тени деревьев и милостиво открывает рот, когда жена благоговейно подносит ему ложечку с лакомством. С Аськиными родителями Лейла после своей досадной попытки самоубийства почему-то перестала здороваться.
Вскоре Аська пошла в первый класс, а чуть позже они переехали в другую квартиру. Так кончилась Аськино детство, и покатилась ее жизнь в неведомые дали. За спиной оставались годы, в них исчезали зимы и весны, мелькали люди и их судьбы… Названия городов, стран и континентов на старой географической карте, когда-то заменявшей оконную штору, постепенно оживали и переселялись в Аськину жизнь, и чем дальше, тем старательней трудились ветряные мельницы, словно гигантские птицы, жадно клевавшие крупицы времени. И только светлое Аськино детство, освященное любовью мамы и бабушки, было неприкосновенно, всегда где-то рядом, как разноцветный зонтик Оле-Лукойе: стоит только закрыть глаза, и тотчас над головой раздастся тихий стеклянный перезвон елочного колокольчика цвета угасающей зимней зари, и мамин ласковый голос, нараспев читающий: «Слыхали ль вы про кисоньку, про милую мою…», и в этом сказочном разноцветном сне непременно вновь запахнет шоколадным пудингом, сваренным бабушкой на завтрак, и послышатся такие знакомые слова: «Асенька, не стой как изваяние, садись завтракать». Стоит только закрыть глаза…