- Ты знаешь, а ведь Люська с Васей дом продали, да и уехали из деревни, у дочери теперь живут. Никого там теперь не осталось и некому на могилу к маме и Клавдиньке сходить…
Мне только что исполнилось семь и это мое последнее детсадовское лето. Мы с мамой едем в деревню к бабушке. Маленькая деревня со смешным названием Плишкино в Калининской области. Это мамина родина. Там живут младшая мамина сестра Люська со своей семьей и две мои бабки, Бабшура - мамина мама и ее сестра, которую все в деревне зовут Клавдинькой.
Поезд останавливается на крохотном двухминутном полустанке в беспросветной темноте. Дрожа от ночного озноба, я стою в тамбуре, прижавшись спиной к маминым ногам и животу, прислушиваясь к затихающему скрежету колес. Заспанная проводница открывает дверь, и я слышу мамино на выдохе:
- Вася…
И проводница:
– Ну, вот, встретили, а вы боялись!
В нос ударяет влажный запах леса, травы, напоминающий густой аптечный отвар и такой сильный, что хочется чихать и тут же из темноты большие руки сгребают меня в охапку и к прочим запахам примешиваются еще и терпкие, неизвестные.
Радостные восклицания мамы, незнакомый и непонятный говорок смеющегося Васи, громкий лязг отходящего поезда и ускоряющееся мелькание тускло освещенных вагонных окон. Через минуту я оказываюсь в телеге, в уютной норке из соломы, укрытой старым ватником. Я очень хочу увидеть лошадь, но в темноте и за спиной мамы ничего не видно и я слышу лишь усталые всхрапывания. От скрипучего покачивания телеги по ухабистой дороге и негромкого разговора где-то надо мной, я проваливаюсь в душистый теплый сон…
- Мам, а помнишь то лето, у бабуль? Я никак не могу вспомнить один эпизод, что-то связанное с молоком. Помню, что я вернулась со двора и Бабшура мне тихо и коротко что-то сказала, после чего я пулей взлетела на печку, чтобы спрятаться от стыда. Я помню ощущение жара, заливавшего все лицо. Но вот, что странно - бабуля не ругала меня, и не было ничего обидного в ее словах, а стыдно было.
- Ну, ты вспомнила! Молоко? Да ведь и коровы у них не было. Не помню.
А мама никогда не ругалась и голоса не повышала, да и говорила мало. Но могла сказать так, что хоть сквозь землю провалиться от стыда. Это было.
Бабули мои проживали в деревне со дня своего рождения. Бабшура с седьмого года, а Клавдинька с двенадцатого. Внешне очень схожие - маленькие, ладные, совсем не располневшие с живыми глазами и с очень четкими чертами лица, не подурневшего к старости, а лишь покрытого многочисленными морщинками.
Бабшура имела три класса церковно-приходской школы, Клавдинька была совсем неграмотной, поэтому сестра служила для нее непререкаемым авторитетом, считалась образованной и очень умной.
А по характеру они были совершенно разными. Бабшура - молчалива, тиха и спокойна. Клавдинька, напротив, смешлива, суетлива и любительница ругнуться. Звучало это у нее очень странно и смешно. Она так коверкала, изменяя, непечатные слова и выражения, приделывая к ним какие-то немыслимые длинные окончания, что они скорее походили на детские скороговорки или припевки. Клавдинька никогда не была замужем, так и оставшись единственной старой девой в деревне. Именно потому, что она оказалась одинокой, во время войны ее отправили на рытье окопов, одну из всей деревни. Там она и набралась новых слов. Бабшура вообще не ругалась, а ее единственное бранное слово - "лешай"(леший), произносила нараспев, сильно удлиняя звук "а" и предназначалось оно зятю Васе, веселому и озорному от молодости и здоровья, любителю пропустить "стакашек" и коту Ваське. Кот жил на вольных хлебах и вечно "женился", находясь в постоянном поиске новой пушистой подружки и воюя с котами, поэтому был дран и озабочен, изредка оставлял на крыльце следы своего существования в виде пойманной мыши или нерасторопной птички. Вот за птаху ему и доставалось от бабуль.
Мой дед, ушедший на войну тридцати пяти лет сапером, погиб в 42-м. Подорвался на мине, где-то в курских лесах, осиротив четверых детей.
Старшая, Валентина, в 15 лет считалась по деревенским меркам уже взрослой и трудилась наравне с остальными бабами. Маме было только семь, но она стала старшей для пятилетнего брата и трехгодовалой Люськи.
Мамины воспоминания об этом времени очень скупы и обрывочны - раннее взросление, забота о младших, постоянные усталость и голод. Мороженая картошка, засушенная лебеда и стакан зерна, перетертый между тяжеленными чугунными плашками.
Я смотрю на свою 78-летнюю маму и представляю ее тощей маленькой девочкой. С нежностью наблюдая, как быстро она всегда ест, я понимаю, что эта привычка осталась с тех страшных времен.
В 1943-м году призыв "Все для фронта, все для Победы" проявился в деревне появлением многочисленных проверяющих и следящих, присланных из райкомов и обкомов для выявления и борьбы с государственными хищениями.
Однажды зимой Бабшуру с моей мамой, возвращавшихся с фермы после вечерней дойки, на подходе к деревне остановил такой патруль.
От фермы идти по узкой протоптанной в сугробах тропинке далеко и тяжело, за спиной привязаны пустые ведра, которые к утру надо вымыть, так как на ферме воды не было. Переросший комсомолец осветил фонариком ведра и обнаружил на дне каждого остатки молока, стекшего со стенок от соприкосновения с теплым телом. Всего в четырех ведрах набралось с полстакана.
Дела на бабушку не завели, но на собрании заклеймили позором и лишили трудодней. А главным доводом обвинения послужило наличие четверых детей, которым якобы и предназначались эти полстакана " ворованного" молока.
Конечно, все в деревне понимали, кому нужны были эти показательные меры. Но сил и смелости говорить об этом у загнанных женщин, с утра до ночи работавших в голоде и холоде, с похоронками на сердце, не было.
А я с ужасом думаю о том, как смогли они вынести все это на своих хрупких женских и детских плечах, не растеряв доброты и радости, продолжая жить дальше, перетерпев все беды и лишения.
- Наташ, а ведь я вспомнила! Про молоко твое вспомнила! - голос у мамы звонкий и какой-то помолодевший.
Мы идем с моей новой подружкой по деревне. Это моя первая прогулка. Я знакомлюсь и осматриваюсь. Здесь все мне непривычно, удивительно и ново. Рядом с домом небольшой вонючий пруд, с густой и бурой водой, наполненной красными червячками, головастиками и жуками, скользящими по поверхности. Купаться в нем нельзя, но гусям и уткам с шустрыми выводками очень нравится.
- Это Нинкина, что ль? Городская? - кричит тетка из соседнего дома и зазывает нас к себе. Рассматривает, расспрашивает и угощает парным молоком. Я отказываюсь. Молоко не люблю и вообще ем очень плохо. Поэтому маленькая и худая. Но тетка настаивает, и я мужественно беру стакан. Пока пью, она приговаривает: "ну вот, ну вот, така тощая, молочко свое, коровье." На ее лице отражается такая искренняя радость, как будто она одним махом излечивает мою дистрофию! А я по-взрослому благодарю и заявляю, что у моей бабушки коровы нет!
Коров в деревне и не по одной, держали все, кроме моих бабуль, да еще одной совсем старой тетки, жившей на краю деревни. Дело это было хлопотное и требовало мужской силы. Молоко покупали на ферме, но редко, чтобы заготовить к праздникам сыр и масло. Зато у нас были овцы. Всех белых звали белянками, а черных - борисками и каждый год из деревни приходила посылка с маленькими валеночками, белыми и очень теплыми - для меня!
Мы гуляем, а нас периодически зазывают в новый дом. История с расспросами и молоком подозрительно повторяется. Я мучаюсь, но пью, думая про себя, что здесь так положено. Не помню уже, сколько домов я обошла, но была основательно наполнена, как бидон и очень довольна собой, видя радость на лицах деревенских. Потеряв где-то свою подружку, я еще долго глазею на привязанного козла с бородой и злющими желтыми глазами, а потом бегу домой.
Я и не знала, что обо всех моих похождениях домашним было давно известно. Вбежав в избу, я услышала те слова, которые мы с мамой так и не смогли вспомнить. Клавдинька, переживая за меня, нарочито громко гремела на кухне за занавесочкой. Не знаю, как я в семилетнем возрасте, сгорая от стыда, смогла понять тогда, что сделала все неправильно. И как моя мудрая бабушка смогла мне это внушить.
Нельзя одалживаться, нельзя давить на жалость, нужно довольствоваться имеющимся и не ждать милости от других, нужно быть скромным и надеяться на свои силы. Откуда у моих простых, неграмотных бабушек было такое достоинство, сравнимое с достоинством высокородных английских леди?
Мы проходим огородом с соседским мальчишкой, моим ровесником. Он крупнее меня и выше на целую голову и потому кажется старше. Его в качестве провожатого приставили ко мне, чтобы я не " сгинула". Сразу за бабулиным домом, садиком с яблонями, с которых я объедалась до оскомины незрелыми кислыми ранетками, за картофельными грядками начинается льняное поле. Никогда в жизни я больше не видела такого чуда! Едва колышущееся голубое дымчатое море, пахнущее свежестью и прохладой, соединяется на горизонте с небом. Бабшура строго запретила заходить в него боясь, что я, мелкая, потеряюсь в его пучине. Но меня неудержимо манил этот голубой туман, и я бродила по кромке, выбирая среди льняных стеблей ярко синие васильки, которые бабуля обзывала сором, сразу догадываясь, где я их нарвала.
И вот теперь мы идем рядом с волнующейся синью. Мелкий дождь то начинается, то затихает. Мой спутник молчалив и слегка ошарашен, посматривая на мое экзотическое для деревни одеяние - ярко желтый клеенчатый плащ и красные резиновые сапоги - все, недавно купленное в Москве вместе с другими обновками к первому классу, и воспринимая меня как невиданное насекомое - бабочку, случайно залетевшую в шкаф с молью. Дождь припустил сильнее, и мы бежим к черному от густоты ельнику. Под большой елью совершенно сухо, и выцветший упругий мох похож на плюшевую диванную обивку. Густые хвойные лапы спускаются до земли, образуя подобие шатра. В носу щиплет от резкого смолистого духа. Делать нечего и мой кавалер категорически не желает меня развлекать, и тогда я начинаю петь.
Я очень любила это занятие и имела обширный репертуар от патриотических до веселых эстрадных шлягеров. Помню сейчас только одну песню, которую тогда пела - про оранжевое солнце. Маленькая артистка получила немого, но благодарного слушателя, и время пролетело незаметно.
Мы спохватываемся и вылезаем наружу. Слегка темнеет, дождь давно закончился, а мое льняное поле померкло и посерело. Когда мы прибегаем домой, там уже " все на ушах" в поиске " Нинкиной городской".
Я просыпаюсь в уютном коконе из мягких пуховых одеял и подушек. Слышу мамин и Бабшурин тихий разговор. Вставать не хочется, и я, притворяясь спящей, делаю глаз щелочкой и осматриваю все вокруг. Дом у бабушек маленький и похож на игрушечный с мятыми картонными стенами, оклеенными выцветшими обоями в цветочек, с низким неровным потолком. На узких окошках, завешенных белыми, с прорезанными узорами занавесками, множество горшочков с геранью разных цветов. В углу, почти под потолком, убранные белым покровом старые образа с лампадкой перед ними. У стены большой стол с белой ситцевой скатертью, на нем самовар, с облачком пара на макушке. На верхнем ободе самовара аккуратно расставлены вареные яйца, как солдатики, острым кончиком вверх. Это Клавдинька каждое утро раскладывает их так, чтобы не остыли. Сейчас она воюет с печкой, поругивая Васю, который что-то там опять забыл починить. Из-за занавески пахнет чем-то печеным и необычайно вкусным. Сегодня воскресенье и значит Клавдинька не пойдет на ферму к телятам и будет готовить в печке что-нибудь диковинное. Со двора доносится крик припозднившегося петуха. Я уже начинаю опять погружаться в сон, и тут из сеней раздается тяжелый грохот, дверь распахивается настежь, и, низко склоняясь в дверном проеме, в комнату вваливается Вася, занимая половину небольшого жилища и почти подпирая потолок. Я вскакиваю в постели и с восторгом смотрю на огромного богатыря, кудрявого и русоволосого, с синими смеющимися глазами и белозубой улыбкой во все лицо. Увидев меня, он басит, смешно окая - ну, что? Проснулась, невеста?" и, обращаясь к бабушке - а давай я ее на тракторе покатаю!
- Лешай, какой трактор, угробишь девку!
Вася, хитро улыбаясь
- ну, тогда - стакашек!
В полдень приходит сосед Коля, парень лет шестнадцати и предлагает покатать меня на лошади. Видя мольбу в моих глазах, Бабшура со вздохом соглашается, - но только не шибко и возле дома.
Я в нарядном платье с пышной юбкой усаживаюсь на рыжую с седой мордой кобылку. Вцепляюсь в гриву и вжимаюсь изо всех сил тощими ногами в теплые бока лошади. Она слегка подрагивает всем телом, удивленно кося глазом на невразумительного седока. Коля придерживает меня за ногу и незаметно направляет лошадку. Я счастлива! Мы неторопливо делаем круги возле пруда, на виду у всей деревни. То ли мой провожатый отвлекся, то ли кобыле надоели цирковые пассажи, но смирная лошадка, вдруг, делает решительный шаг в сторону воды и, резко опустив голову в пруд, начинает пить. А я от неожиданности выпускаю из рук гриву, стремительно ускоряясь, скольжу по гладкой шелковистой шее и оказываюсь в вонючем пруду. Коля успевает схватить меня за вздувшееся пузырем платье и вытягивает наверх. Грязную и красную от обиды меня уже встречают обе мои бабки, держа в руках простыню.
Отмываясь в большом тазу от липкой тины, я слышу, как не унимается Клавдинька, продолжая браниться своими замысловатыми скороговорками, а Бабшура поглаживая и успокаивая меня, нежным и тихим голосом говорит :
- Накрасовалась, матушка.
Обе мои бабули умерли в один год.
Сначала ушла Бабшура, прожив 86 лет, а спустя четыре месяца и Клавдинька, не перенеся одиночества и горюя по сестре, с которой прожила всю свою жизнь.
Пусть земля вам будет пухом, дорогие мои бабули, а над могилой веет голубая прохлада льняного поля! Пока живы мои воспоминания о вас, жива и я.
Моя деревня больше почти не существует, из более сорока дворов не осталось и десятка. Лес подступает со всех сторон, врастая в развалившиеся и покинутые дома..