Вот комната, в которой ничего не произошло, просто работала там приятная женщина средних лет по имени Мира, иногда кое-что делала, больше думала о всяких своих делах. Комната была вполне приемлемая, обычно в ней пребывали трое. Мира сидела на лучшем месте, у окна, переместившись туда после нескольких лет у двери, где считалось неудобно и непрестижно. Даже в таких делах есть свой престиж. Чтоб устроиться у окна, надо было дождаться ухода, перехода, выхода на пенсию, а то и смерти той, которая занимала заветное место. К счастью, никто не умер, служащие, как геологические пласты, тоже иногда сдвигаются, и Мира в конце концов заняла желанную позицию, твердо решив, что ее-то оттуда вообще ничто никогда не вытолкнет. Но не об этом речь.
А о том, что в начале 90-х годов, когда на Израиль обрушился тайфун переселенцев из Советского Союза, одна из соседок Миры переехала куда-то и на ее место посадили новенькую – быструю черноглазую Лиду. Мира, надо сказать сразу, во всех аспектах жизни предпочитала котов, к людям в лучшем случае привыкала, поэтому переменам отнюдь не была рада. Лида же была растеряна и отчаянно пыталась понять, кто с кем и во что здесь играет. Зная, что мурло, но стараясь не демонстрировать это слишком откровенно, Мира приняла новенькую приветливо, терпеливо помогала ей с ивритом, сразу предложила перейти на ты, но та почему-то заупрямилась. Ну ладно, успеется. И жизнь опять потекла по утоптанному руслу.
В ее спокойном фарватере имелась точка, где по неписаной и неизвестно кем введенной традиции члены комнаты по утрам по очереди мыли три чашки. Когда Лида обзавелась внушительной белой посудиной с рубчиками, на следующее же утро Мира, встав, взяла свою чашку, еще одну, принадлежавшую третьей женщине, о которой ничего не будет сказано, и Лидину, и неторопливо прошествовала в кофейный уголок, где тщательно вымыла все три части этого случайного сервиза, вытерла их бумагой, ложечки тоже, и, вернувшись в комнату, мягко поставила на бумажный лист у подножья пузатого чайника, известного своим нахальством – кипел, когда хотел, а не когда надо. Лида взметнула на Миру черные глаза и захотела что-то сказать, но не сказала. Мира выпила кофе и забыла о чашках.
Согласно вышеупомянутой традиции, назавтра чашки должна была мыть Лида, но она не поняла или забыла и с утра сидела, вперившись в экран. Мира подождала полчаса, ей хотелось кофе, взывал бутерброд с сыром, она внимательно посмотрела на Лиду, та не отреагировала на телепатическое Ну. Мира взяла все чашки и пошла их мыть. Когда она вернулась, Лида все так же сидела, уткнувшись взором в экран, слегка пошевелилась, ничего не сказала, через десять минут приготовила себе кофе.
Когда та же история повторилась несколько раз, Мира начала посматривать на Лиду с интересом, сдобренным раздражением. Что она себе думает, думала Мира, ей что, всегда домработница мыла чашки, ведь не первый день работает. Могла бы, например, сказать, мол, не надо мыть, если не хочет. Или помыть сама. Много есть вариантов, думала Мира, но молчала, потому что не могла придумать, что сказать взрослому малознакомому человеку, который таким дурацким образом нарушает регламент. Видно было, что с каждым утром Лиде все неприятнее становился чашкомоечный ритуал, она ежилась или делала вид, что не замечает, иногда открывала рот, как бы пытаясь что-то вымолвить, но тут же закрывала, и на лице у нее появлялась некая покорность судьбе.
Помимо возни с чашками, Мира и Лида неоднократно в течение дня пересекались по делам службы, и утренняя взаимная злость изредка давала себя знать то чрезмерной предупредительностью, то чуть-чуть слишком долгим молчанием, когда требовался немедленный ответ. Но посторонний человек ничего бы не заметил.
Между тем накапливались дни, утро которых проходило в безмолвной злобе, и слой этой злобы ощутимо нарастал. Мире хотелось нечаянно разбить проклятую белую чашку, иногда она с упоением представляла себе, как мерзкая посудина выскальзывает из намыленных пальцев. Лиде хотелось, чтоб Мира нечаянно подавилась своим неизменным бутербродом с сыром и затем захлебнулась чаем. Эти красочные картинки плотно висели в воздухе комнаты, двигались, сталкивались, разлетались по углам. Дышать становилось все тяжелее.
Но Мира крепко держала белую чашку, а Лида, мечтая, одергивала себя и заменяла казнь на внезапный приступ лени – ведь стоило только Мире один раз не помыть ее чашку, как весь ритуал рухнул бы, как вавилонская башня.
Мечты, однако, не помогали. Прошел месяц. Однажды утром Лида взглянула на Миру, копавшуюся в сумке, и увидела, что та уже целый месяц терпеливо и безмолвно моет ее чашку, ничего не получая взамен. Без единого слова. Без малейшего ропота. Вокруг головы Миры колебался светлый нимб. Она святая, с ужасом подумала Лида, она... Этого не может быть, но я позволяю этому быть. Даже, можно сказать, споспешествую. Лида любила заковыристые слова и страдала от своего убогого иврита. Она у меня на глазах вознесется в рай. За спиной Миры зашуршали крылья. Лида вскочила, ей было страшно. Она схватила свою чашку, преодолев отвращение к чужой посуде, взяла Мирину, на которой было написано Самой лучшей маме, и быстро вышла. Мира не успела даже удивиться.
Через десять минут Лида вернулась, поставила обе чашки на бумагу у подножия чайника и села на свое место. На Миру она не смотрела. Ей все еще было противно. Теперь так будет всегда, обреченно думала она. Сегодня я, завтра она. Всю жизнь. Но нимб вокруг Миры слегка потускнел. Она смотрела на Лиду, потом отвела глаза.
На следующий день Мира протянула было руку к Лидиной чашке, но пальцы сжались и отвернулись. Она взяла свою и медленно, не глядя на коллегу, прошла к двери. Внутри, где-то в пищеводе, казалось ей, торчал кусок плохо прожеванной бумаги. Попью кофе – пройдет, бесцветно думала она.
Еще через пару дней, когда от крыльев остались только жесткие ростки, Лида сказала ей ты.