Я знаю, такие вещи случаются.
Бывает так, что в один момент, ничем не отличимый от предыдущего, налаженная судьба вдруг делает внезапный поворот и словно поезд, сошедший с рельс, летит под откос, или в небо, или в другое измерение. В один момент на четко размеченом поле вдруг освобождается место для счастья, для боли, для чуда.
О таком вот чуде я узнал из первых рук, от моей матери, однажды испытавшей мистическое озарение.
В ее жизни не было места необъяснимым явлениям. Был отец-генерал, мать-музыкант, университет, аспирантура, кандидатская. Мощное убежище госархива, населенное душами, потерянными во времени. Как знамя над башней реял над ее судьбой неисправимый шляхетский снобизм.
И ко всему этому, как репей к горностаевой мантии, прилепился деревенский ухажер.
Он не был ей безразличен. Он до нервной дрожи ее раздражал.
Он бесил ее заметным сельским акцентом, красными руками и спокойствием голубых глаз, но прежде всего - непоколебимой уверенностью в себе, готовностью пройти через все, чтобы добиться ее расположения. Заочным стройфаком политеха, старательно заученными стихами ее любимого Мандельштама, билетами в камерный зал филармонии.
И все же его внимание льстило ей. Ей, двадцатишестилетней девственнице, прочному кандидату в старые девы, нравилось, как древние архивные персонажи выпрямляли свои сколеозные спины и обнажали в улыбке вставные зубы, поднимая незнавшие туши ресницы навстречу ее белокурой бестии. А тот с невозмутимой грацией молодого и сильного самца проходил между заваленными пыльной мудростью шкафами, чтобы остановиться у ее стола и церемонно склонить голову.
Она считала свое тщеславие проявлением низменных инстинктов и за это презирала своего кавалера с новой силой, и холодно блестели ее пасмурные глаза, и крепко сжимались в нитку губы тонкого рта.
А он, деревенщина, тупо игнорируя знаки ее недовольства, клал перед ней букетик ландышей или сочное яблоко, или веселую горку ее любимого "Грильяжа"... Почти слышимый стон зависти и восхищения сотрясал прочные стены архива, и вспыхивали негодованием бледные щеки безжалостной дамы.
Тем не менее, необъяснимо, абсурдно, деревенский валенок нравился ее родителям. С отставным генералом он мог спокойно, почти на равных поддержать разговор на военные темы, а величавую, острую на язык даму-музыканта слушал с таким почтительным вниманием, что та собственноручно наливала ему чая и невзначай сливала ценную информацию об интересных выставках и важных концертах, которые ее дочь просто не могла пропустить...
Моя мать не понимала своих родителей. Она их всего лишь слушалась.
Она их слушалась и ходила на выставки и концерты, старательно избегая физического контакта с представителем даже не другой породы, а как-будто другого биологического вида.
И вот однажды ее кавалер зашел за ней, чтобы повести на концерт церковного песнопения. Ее родителей не было дома, она приняла гостя по обыкновению сухо, указав на кресло, в котором ему предстояло ждать. Сама она уединилась в своей комнате.
Она решила не спешить. Неспеша подкрасилась, передумав, убрала косметику, сменила блузку, нашла другие туфли. Ей не хотелось думать о том, кто ждал ее в гостиной. Ей не хотелось идти с ним никуда, никогда, ни за что. Внезапное спасение открылось ей - они уже опоздали. Осталось только выйти в гостиную и объявить кавалеру приятное известие - их мероприятие отменяется. Какая жалость, в другой раз. Да, конечно, позвони. До свидания. Закрыть за ним дверь, а потом, наконец, достать синюю папку со стихами Евтушенко, отпечатанными на машинке под копирку...
"...как будто раскаявшаяся гуляка,
Уходит душа, сбросив нас, как белье..."
Довольная открывшимся ей перспективам, она вышла в гостиную.
И замерла на пороге.
Ее ухажер спал.
Мерно поднималась мощная грудь, крупная кисть руки с длинными пальцами свисала с подлокотника кресла.
Она подошла ближе, движимая любопытством, почти постыдным, будто она подглядывала за чем-то таинственным, не предназначенным для ее глаз.
Свет настольной лампы вспыхнул золотом на крупных кольцах волос, рассыпанных по спинке кресла. Отчего-то ей захотелось коснуться их пальцами, будут они жесткими или мягкими?.. Длинные тени ресниц подрагивали на высоких скулах, покрытых ровным янтарным загаром.
Ее взгляд задержался на приоткрытых губах, резко очерченных, чуть обветренных.
Где-то очень глубоко в самом центре женской сути, проснулась жалость: надо же, как выматывается. Целый день на стройке, на ветру, на холоде, вечером ее выгуливает, а ведь надо когда-то и учиться, индивидуалки сдавать, к сессии готовиться. Работает много, спит мало... Совсем ребенок, младше ее на четыре года, один, без семьи...
По-детски маленькое ухо, стройная шея с голубой жилкой под тонкой светлой кожей...
Что-то странное происходило с ней, какая-то неожиданная метаморфоза. Бабочка появлялась из кокона, неуверенно расправляя пестрые крылья. Теплая волна поднималась в груди, и стало вдруг трудно дышать, и захотелось плакать, и смеяться, и летать.
Короткий вздох вырвался из груди, а в нем тесно было волнению летних вечеров и тоске бедной Одетты, соловьиным трелям в кустах пьяной черемухи и грусти неаполитанских песен.
"...и я повторяю: forgive me, forgive me..." - прошептала очарованная панночка.
Ее кавалер больше не походил на самоуверенного нахала, забывшего свое место. Перед ней был спящий Эндимион, создание мистическое и совершенное. И трогательное в своей беззащитности.
А когда это создание распахнуло серо-голубые глаза, по-детски растерянные и сонные, и пролепетало бессвязное: "... Проспал! Что же ты... Опоздаем..." - совсем другое понимание открылось ей, и другая истина, могучая, как ураган, сила темной крови и полной луны, и магии древней, как сама жизнь.
Она присела к нему на подлокотник и коснулась пальцем голубой жилки на шее. Она проговорила, и голос ее прозвучал хрипло: "Черт с ним, с песнопением. Ты умеешь открывать шампанское?"
Через три месяца они поженились.
А еще через пол-года родилась моя сестра.
На это моя бабушка надменно тряхнула голубыми локонами, дернула узким плечом и проронила аристократически-небрежное: "Quelque chose!"