Милая А.! Позволь мне так обращаться к тебе только лишь из-за моего эгоизма, а он, как ты знаешь, – один из главных моих пороков; но, поверь мне, я старательно работаю над искоренением этого в себе. В этом году я полюбил зиму, ведь, насколько ты знаешь, я осуществил свое давнее желание: работать в «Ц». И теперь, изредка, я остаюсь там ночевать, зачастую не один, а с кем-нибудь ещё из работников. Обычно я лежу на матрасе и жду, пока они уснут, а затем аккуратно, боясь потревожить их ещё не окрепший сон, встаю, иду к большому и, вероятно, старому шкафу, открываю один из ящиков, в темноте нашариваю маленькую жестяную баночку, в которой когда-то хранился тмин, достаю ключик и выхожу, бесшумно провернув за собой засов. После этого я спускаюсь вниз и, вдыхая грузный, ещё морозный воздух, иду по Невскому проспекту, вдоль по-дворянски статных, величественных домов-дворцов, украшенных лепными фигурами и другими элементами аристократического декора. Я боюсь к ним приближаться, ибо они совершенно не чета тем высоким бетонным коробкам – памятникам для тех, кто потерял надежду, среди которых я вырос. Обычно я останавливаюсь на улице Марата и жду зеленого света, но, задумавшись, могу пойти на тот зеленый свет, что загорелся на соседнем перекрестке, и тогда в малочисленный контингент ночных звуков ворвется оглушающий писк клаксона. Я иду, наслаждаясь почти полной безлюдностью, и жадно слушаю спящий город. С того часа, как я понял, чего мне не хватало, как я осознал, почему я чувствовал себя мертвым, с тех пор, когда я додумался, что я потерял из-за своего безразличия во время нашего последнего телефонного разговора, я отчаянно полюбил весь мир, в частности ночь – липкую, тягучую, отданную воспоминаниям. Не доходя до Фонтанки, я сворачиваю на Рубинштейна и иду мимо многочисленных баров и кафетериев, думая о том, что тогда, уйдя от тебя, рассчитывая на мнимую свободу, я получил лишь кислое вино да преглупых женщин. Затем, пройдя пустырь за Владимирским Пассажем, не доходя до бара «Цветочки», где я ещё совсем недавно упивался за чужой счет, словно настоящий альфонс, и заглядывался на уставших официанток, я сворачиваю в средневеково узкий переулок, обаятельный и уютный, но нестерпимо короткий переулок Щербакова. Через каких-то пятьдесят метров я сворачиваю в ещё один проулок, ведущий к станции метро «Достоевская» и прохожу мимо столовой, где мы однажды вкусно пообедали, а затем я завалился головой к тебе на колени, а ты, запустив руку в мою вечно лохматую шевелюру, что-то рассказывала. Затем через Владимирскую площадь, где мы не раз гуляли, после - в Кузнечный переулок, в начале которого, по странной случайности, у меня постоянно гаснет трубка. Я останавливаюсь, чтобы снова раскурить её, и иду к Пушкинской улице, заглядывая в темные окна, и сторонюсь пьяных компаний, которыми этот район кишит из-за обилия баров.
Сегодня ночью, в Пушкинском сквере, я остановился, чтобы вытряхнуть трубку и вспомнил наши летние безумства. Сколько потеряно.
Я прячу трубку и ускоряю шаг по направлению к Невскому, а оттуда - либо ещё один круг воспоминаний, либо на серый матрас, где, снедаемый бессонницей, буду бесплодно стараться упасть в сон, но так и не смогу сомкнуть глаз, созерцая карусель немножко мутных образов и беспечно ярких красок осени.