Каретников своими холодными и жёсткими пальцами мял её грудь, а Галина сидела на кушетке и старалась смотреть прямо перед собой, мимо врача, на белый сияющий кафель, так неприятно напоминающий о стерильной жестокой атмосфере операционной. Он был ещё нестарым не отталкивающим рыхловатый приятно пахнущий какой-то розовый сосредоточенный, как шеф-повар, который ощупывает на кухне говяжий филей. В надежде отвлечься, она попыталась представить в его действиях хоть что-то эротическое для себя, но так и не смогла.
Потом была маммография.
- Ну, что ж, - сказал Каретников, разглядывая снимок и барабаня пальцем по нижней немного отвислой губе, - биопсия нам ни к чему. Опухоль, скорее всего доброкачественная, волноваться не о чем. Волноваться не о чем. Но и рисковать не будем. Я запишу вас на пятницу. Ляжете к нам в палату, сдадите все необходимые анализы.
- Я не могу, я сдаю номер, - машинально сказала Галина, застёгивая блузку.
Голос у неё был низкий, хрипловатый, приятный.
- Ну, так определитесь с приоритетами, - сухо ответил Каретников. – Что для вас важнее.
Договорились, что операцию он сделает через неделю. Она стояла в туалете: вымыла руки, прополоскала рот и… посмотрела на своё отражение в зеркале. А ведь ещё ничего. Её теперь даже немного задело, что Каретников с таким равнодушным видом трогал её тело. Он врач, конечно, профессиональная этика и всё такое, но всё же… Может он из этих, «нетрадиционалов»? Галина ещё раз осмотрела себя, произвела, как она выражалась, «ревизию хозяйства». Скуластое моложавое, спасибо ботоксу и пластической хирургии, лицо, похожее на равнобедренный треугольник. Бледно-голубые, а на самом деле серые глаза за цветными линзами. Интересная зрелая блондинка с тёмными корнями волос. Обворожительная улыбка, улыбка на миллион долларов и пятьдесят центов, как говорил ей когда-то второй муж. Зубы… зубы, да… надо записаться на отбеливание. Шея. А вот шея была предательницей и выдавала возраст. Что делать с такой шеей было решительно непонятно.
Грудь.
Галина вспомнила строки из «Тхеригатха» - индийских «Песен монахинь»: «Всё это тело, что было когда-то прекрасным, стало теперь вместилищем многих болезней. Неприглядным, как дом с обвалившейся штукатуркой…»
Где-то внутри этой ещё красивой, но уже слегка увядающей груди, как маленький хищный паук в невесомом облаке паутины затаилась болезнь, болезнь, которой она не хотела давать названия, болезнь с латинским слегка металлическим на вкус, словно монета на кончике языка, именем из бессмысленных гороскопов, Cancer, cancer…
Галина зябко передёрнула плечами и, сбросив морок, поправила шейный платок от Эрмес.
Водитель забрал её из клиники и повёз на «летучку». Очень скоро встали в пробке: кто-то из них опять ехал в Кремль, или возвращался в Барвиху, непонятно.
- Опять курил в машине, - с раздражением глядя в затылок водителю, думала Галина. – Скотина нечистоплотная. Уволю к чёрту.
Затылок был чёрным, упитанным и сальным.
- Алексей, - мягким тоном, выделяя каждое слово, произнесла Галина, - если вы ещё раз включите в машине «Радио « Дачу», вам придётся искать себе другого работодателя.
- О, извините, - спохватился шофёр и тут же поменял радиостанцию. В салоне заиграл Шуберт.
На «летучке» она была рассеяна. Говорила редактор отдела красоты – молодая, амбициозная девка из Саратова, с мелкими чертами лица, с мелкими острыми зубами…
- На моё место метит, - думала Галина, с улыбкой уставившись на острую агрессивную саратовскую грудь. – Спит и видит. Маленькая потаскушка. Вчера только из деревни, а уже брэндовые тряпки нацепила, вешалка. Совершенно отсутствует «софистикетед». Господи, как это перевести на русский? Утончённый? Изощрённый? Усложнённый, вводящий в заблуждение… Хм, у этой-то точно никаких проблем со здоровьем.
Оставшись одна в кабинете, она закурила.
«Будто чёрные пчёлы, такого цвета, были волосы у меня когда-то. В старости стали они на пеньку похожи…
Докурить она не смогла. Ей стало казаться, что с каждой затяжкой где-то там, внутри её тела, в паучьем коконе, болезнь становилась всё сильнее: рубиновым цветом наливаются её маленькие глазки, шевелятся мохнатые лапки, дрожат прозрачные железы, исторгая из себя гадкую липкую пряжу, всё больше и больше, всё длиннее и длиннее…
Она в ужасе затушила сигарету в пепельнице.
До конца рабочего дня она уже не могла думать ни о чём другом, и тем же вечером, заказав через секретаршу электронный билет, Галина вылетела из Домодедово на восток, на родину, в Сибирь, где не была уже без малого шесть лет.
…Она была дочерью астрофизика и врача-рентгенолога. После того, как молодая карьеристка закончила школу с золотой медалью, ей вдруг стало тесно в родном городе, и она подалась в МГУ, на филологический. Там же в первый раз вышла замуж, но неудачно: муж-студент оказался маменькиным сынком, и жизнь втроём с матёрой еврейской свекровью вскоре стала совершенно невыносима. Выходя замуж второй раз, она уже понимала, что не имеет права на ошибку: второй муж был сиротой и экспатом с приставкой «ван», за которой следовала длинная голландская фамилия. Она пять лет прожила в ЮАР, экстерном получила диплом юриста, который котировался заграницей, поработала пиар-менеджером в компании по торговле алмазами, потом развелась с мужем и отсудила у него трёхкомнатную квартиру на Чистых прудах. В начале нулевых вернувшись в Россию, она уже семь лет успешно руководила русскоязычной версией известного модного журнала входящего в крупнейший международный издательский холдинг.
- Я, конечно, Галку, люблю-не могу, - говаривал за рюмкой водки её первый муж, с которым Галина сумела сохранить дружеские отношения, - но ведь сука же редкая… таких сук ещё днём с фонарём поискать!
Бывший начальник Галины называл её «габонской гадюкой в шоколаде».
- Зато шоколад бельгийский, - с улыбкой отвечала ему Галина, слезая со стола и надевая трусики.
Второй африканский муж отзывался о Галине исключительно русским матом. Он периодически напоминал «бывшей» о своём существовании повестками в суд.
Галина пила в самолёте охлаждённое белое вино и думала, что поступила опрометчиво, бросив журнал в конце месяца. Могли возникнуть накладки. Она видела, как хищно загорелись глаза у «отдела красоты», когда она сообщила всем о своей внезапной командировке. Стальным спинным хребтом она чувствовала затевающуюся за своей спиной интригу.
- Ничего, девочка, тебе не обломится, - говорила себе главный редактор, - даже не думай. И не такие укусить пытались. И где они теперь? «Иных уж нет, а те далече…»
Но всё равно было ужасно неприятно…
- Надо будет по возвращению с ней разобраться…
Такси подъезжало к ночному городу. По бокам федеральной трассы, после Москвы неестественно пустынной и тёмной, тянулись холмы мягких очертаний, затуманенные по низинам, а по верхам отороченные чёрными щёточками деревьев, совсем как в Тоскане, все на фоне светлеющего неба и звёзд, крупных, как яблоки. Что-то тёплое шевельнулось у Галины внутри, робко, даже, можно сказать, застенчиво, может быть какое-то давнее полузабытое чувство? В этих местах прошло её детство. Всё исчезло, как только появились окраины: чёрные, безлюдные, грязные, с бетонными коробками гаражей, с прокопчёнными прямоугольниками рекламных щитов. Обыкновенный сибирский промышленный город с плохой экологией. Никакой Тосканы.
В подъезде, как и много лет назад удушливо пахло тёплой сыростью. Пока Галина с грохотом тащила на третий этаж свой «самсонайт», Лидия Робертовна сама сбежала вниз - маленькая, растрёпанная, в пёстром фланелевом халате.
- Мамочка, ты же мне сейчас шею свернёшь, - картинно отбиваясь от поцелуев и объятий Лидии Робертовны, говорила Галина, хотя сама была ужасно растрогана.
Мать сильно постарела. В ней появилась какая-то ранее не свойственная ей бабья суетливость.
В редакторше проснулись угрызения совести:
- Я тебя тоже люблю, дорогая.
- А я не сплю, слышу: дверь хлопнула. Ну, думаю, Галичка приехала, кто ж ещё? Я так рада тебе, просто глазам не верю, – и изменившимся тоном. - Почему ты сама несёшь багаж, надо было попросить таксиста…
- Я его просила, он не захотел.
- Надо было дать ему денег.
- Мамочка, даже если бы я ему просто дала, - сказала Галина, сдувая чёлку со лба, - он бы и то не оторвал задницу от кресла.
- Галина!
- Принципиальный попался таксист: ненавидит физический труд.
- Откуда в тебе эта вульгарность?! Дай мне чемодан.
- Спасибо, я сама.
- Нет, ну какое скотство! – неожиданно воскликнула мать, заметив пакет с мусором, стоящий у чьей-то двери. Я им сейчас позвоню!
- Мама, пять утра, оставь соседей в покое! У вас что, опять прорвало трубу?
- «Опять»! А когда она у нас была целой? Нет, ну ты видишь, а?
- Напиши жалобу в ООН.
В её комнате, кажется, мало что изменилось. Батареи, не смотря на подвальную катастрофу, были так жарко, по-сибирски натоплены, что Галина подошла к окну, одёрнула тюлевую занавеску и отрыла форточку. В морозном воздухе явственно чувствовался почти уже забытый запах сажи. На неё разом нахлынули воспоминания:
- Совсем как у Пруста с его печеньем…
Под окнами находилась автобусная остановка. На ней, как стая чёрных грачей, переминались мужики, все в одинаковых вязаных шапках «петушком», все с одинаковыми чёрными тряпичными сумками. Потом приехал автобус с надписью «ТЭЦ-2», и работяги, толкаясь и балагуря, залезли в него и остановка опустела.
Галина, задумавшись, засунула руку под банный халат и стала ощупывать то, что ребята в их школе, когда-то называли «классными дойками».
- Галя, а у тебя что-то случилось? – спросила Лидия Робертовна, входя в комнату и вытирая о фартук руки.
С нею ворвался запах жареных котлет.
- Нет, мам, с чего ты взяла? – Галина резко одёрнула руку от груди.
- Ну… я не знаю… закрой – продует! – мать закрыла окно. – Как-то ты неожиданно…
У матери было повышенное давление, и Галина вовсе не собиралась рассказывать ей о своей беде, но тут она неожиданно села на диван и как-то тихо, жалобно, совсем по-детски расплакалась. Встревоженная Лидия Робертовна, забыв про котлеты, села рядом и с состраданием посмотрела на старшую дочь.
- Ну, ребёнок… выкладывай…
На следующий день Галина первым делом подключилась к мобильному интернету, переговорила с редакторами, а потом поехала в центр или, как здесь говорили, «выбралась в город». Она шла по центральной городской улице и не узнавала её. Всё вокруг, с детства знакомое, вдруг стало каким-то маленьким, бедным и неухоженным. Из репродукторов доносился «Наш сосед» Эдиты Пьехи. Встречные женщины в китайских пуховиках с любопытством разглядывали её «лук». На ней был белый приталенный тренчкот, высокие сапоги и сумка от Жиль Зандер (она давно считала, что «Биркин» - это слишком избито).
Лицо скрывали большие тёмные очки от Ларри Ли.
- Я всё больше привыкаю и поверьте мне друзья, никогда не засыпаю, если не услышу я. Пап-пап, папарапа пап-пап, - пела из репродуктора молодая Пьеха.
Выглянуло солнце. Громко стучали по мостовой каблуки. Изо рта шёл пар.Она зашла в полупустое кафе, чтобы согреться.
- Молока нет, есть только сливки, - сказала ей девушка в красной немного засаленной униформе, равнодушно вытаращив на Галину свои красивые чёрные бараньи глаза.
В кафе пахло блинами. Галина обратила внимание на то, что любой мужчина здесь, моложе пятидесяти и прилично одетый, привлекает всеобщее женское внимание. И какими были эти женские взгляды! Призывными, доступными, почти отчаянными…
- Какое счастье, что я отсюда уехала, - подумала редакторша, отпивая тёплый невкусный кофе.
Недалеко от своего дома она потеряла сознание. Пришла в себя от того, что кто-то бил её по щекам. Она открыла глаза и увидела перед собой размытое тёмное неподвижное пятно. Парень был в ярко-красной пуховой куртке. Он что-то монотонно говорил ей, скаля ровные белые зубы. Она напрягла слух:
- Эй?! Чо с вами? Эй?! Ау?! Вы чо?!
- Не «чо», а «што», - машинально поправила Галина. Она сидела на грязном холодном асфальте рядом с автобусной остановкой. – Что это было?
- Вы упали, - он смотрел на неё своими ярко синими, как берлинская лазурь, глазами, так не вязавшимися с их азиатским степным бандитским разрезом, и улыбался:
- Какие у него пухлые губы и брови прямые, почти светлые, выгоревшие на летнем солнце. И ухмылка похабная. Половец, кочевник…
- Всё нормуль? Руки-ноги-голова?
В остальном лицо, впрочем, было вполне европейским, загорелым.
- «Нормуль». Помогите мне, - и он помог ей подняться.
- Спасибо, дальше я сама.
- Уверены? – продолжая всё так же нагло улыбаться, спросил он.
- Я живу здесь рядом.
- Может к дверям доставить?
- Да нет уж. Всё ок. Благодарю.
И оглушённая, на ватных ногах она поковыляла к подъезду.
Мать пекла на кухне пирог с рыбой. Галина с трудом стащила с себя сапоги.
- Галичка, Катечка звонила, завтра поедем в Зелёную Рощу, на Бореньку посмотрим, а то ведь я его сама ещё не видела, - говорила Лидия Робертовна, когда вошла в прихожую и увидела дочь:
- Господи, Галя, что с тобой!
- Ничего, мама, я упала, всё прекрасно, - устало отбивалась Галина, снимая грязный тренч.
- Господи, господи! – переполошилась Лидия Робертовна. – Да где ты… Я его сейчас замочу, - она вырвала у дочери плащ. – Тебе что, плохо? Давай измерим давление.
- Мамочка, не надо…
Они сидели на кухне, и мать сжимала грушу тонометра. Давление оказалось пониженным.
- У тебя проблемы с железом, - безапелляционным тоном заявила мать.
- У меня кругом проблемы, - вяло сдирая с руки манжету, ответила Галина.
На следующий день поехали в Зелёную Рощу к младшей Галиной сестре, Кате, которая недавно стала бабушкой. Младенцу исполнился месяц, и теперь его было можно показывать посторонним. Но женская суета вокруг орущего Бори, крошечного и ужасно некрасивого, окончательно обабившаяся племянница Кристина, грубая, неумная и слишком открыто заискивающая перед тётей из Москвы, поседевшая и поглупевшая младшая сестра, её неухоженные руки домохозяйки, изрезанные ножом и покрытые пятнами ожогов, пустые разговоры за столом и пошлые шутки Валериана – мужа Кати, который открыто пожирал глазами свояченицу, - всё это таким неприятным образом подействовало на Галину, что сославшись на нездоровье, она вызвала такси и уехала с матерью домой.
Ночью она не могла заснуть, и долго сидела на кровати, поджав колени и привычным уже жестом прижимая руку к левой груди. Через два месяца ей должно было исполниться пятьдесят. Детей у неё никогда не было: поначалу сама не хотела, потом казалось, что уже поздно. Предстояла операция. Галине стало так страшно, так жалко себя, что она расплакалась. Сидя на разобранной постели, глядя на свои худые белые ноги, она чувствовала себя старой, больной и никому не нужной.
Уже светало, когда, услышав шум машин на дороге перед домом, она подошла к окну и одёрнула штору. Бледный свет захлестнул комнату. На остановке толпились рабочие в своих нелепых шапочках-петушках. Один из них, повернувшись к окну спиной, был в ярко-красной пуховой куртке.
Она нащупала на секретере очки. Он стоял с непокрытой головой, демонстрируя миру свой коричневый гладкий идеальный как деревянный орех затылок. Красная трапеция, широко расставленные ноги в джинсах, чёрные ботинки, наверное, с тупыми носами: здесь все носили с тупыми носами. Иногда он поворачивался в профиль и что-то говорил пожилому мужчине справа. Наверное, рассказывал какой-нибудь сальный анекдот. Рабочие скалились, кто-то смеялся, заходясь в надсадном, раздирающем лёгкие, кашле многолетнего курильщика.
А потом подъехал служебный автобус с табличкой «ТЭЦ-2», и он, сплюнув на тротуар, вместе со всеми уехал. Остановка опустела.
Измученная Галина опустила штору, легла на кровать и, как саван, натянула на лицо пододеяльник. Спустя минуту её накрыла горячая влажная волна. Затем ещё одна. Потом ещё. Ей снилось тёплое южное море…
… она не разглядела его лица, но, как фотографическая вспышка, брызнул ей в глаза оскал неестественно белых ровных зубов…
Галина проснулась, когда за окном уже горели фонари. Простыни были мокрыми, мятыми, она сама взмыленной, как беговая лошадь-призёр. Ей было жарко, во рту пересохло, крашеные волосы висели безжизненно, словно спящие змеи. За окном шумел вечерний, абсолютно чужой город. Но белозубая бесстыдная мужская улыбка всё ещё мерещилась ей в темноте комнаты. Так, когда быстро опускаешь веки, на мгновение остаётся перед глазами яркий узор на обоях.
Она задумалась…
На следующее утро она не обнаружила его на остановке. Но он появился в пять: видимо ехал во вторую смену. Она достала с антресолей старый дедовский бинокль и долго разглядывать его в объектив. В комнату неожиданно, постучав, но, не дождавшись ответа, вошла мать. Галина, как нашкодившая школьница, быстро спрятала бинокль за спину.
- Ты что делаешь? – подозрительно спросила Лидия Робертовна.
- Ничего, - ответила Галина и покраснела.
Она почти перестала выходить из квартиры, отвечать на звонки, не снимала халат. Сутками валялась на кровати, спала, слушала Рода Стюарта или смотрела старые фильмы с Гарбо. Мать начала беспокоиться.
- Ты бы хоть на улицу вышла. Или хотя бы приняла душ, - выговаривала она дочери, то ли за ужином, то ли за поздним обедом. - Ходишь целыми днями полуголая, в одном и том же. Неряха. Всю комнату уже прокурила. Давай я постираю твою… твой… как это называется? Комбидресс?
- Это называется пеньюар, - отвечала Галина, жадно поглощая холодную яичницу. – Хочешь я тебе такой же куплю?
- Этого ещё не хватало. Чем ты там занимаешься целыми днями у себя в комнате? Стала запираться на ключ. Я не понимаю, – не унималась Лидия Робертовна.
- Я работаю. А «полуголой», по твоему меткому выражению я хожу, потому что мне всё время жарко. У нас в Москве так не топят.
- Больше не кури дома. Я это даже твоему отцу не позволяла. Вот что, дорогая, я давно уже хотела с тобой поговорить, - мать явно настроилась на серьёзный разговор. – Я думаю, что это женская физиология.
- Что именно?
- Твоё поведение. Состояние. Не знаю! Ты ведёшь себя странно. И часто тебя бросает в жар? - Ну, бывает.
- Скажи-ка мне, ребёнок, а когда у тебя в последний раз… были месячные?
Галина ответила не сразу.
- Два месяца назад. Но, мамочка, - тут она перешла на свой особый задушевный тон, который, как знали люди близко с ней знакомые, не сулил собеседнику ничего хорошего, - мы с тобой этот разговор продолжать не будем, окей?
- Хорошо, - ответила мать, но уже через секунду с тревогой - А может, ты беременна?
Галина раздражённо отшвырнула приборы и выбежала из кухни. Было слышно, как дважды повернулся ключ в её двери.
Обиженная Лидия Робертовна, поджала губы и зазвенела ложечкой в стакане с жидким чаем:
- А что я такого сказала?
- С ума я схожу что ли? – спрашивала себя Галина, разглядывая его в бинокль.
Наконец, однажды утром она решилась.
Накинув на пеньюар свой белый тренч, она выскочила на улицу, добежала до газетного киоска и купила первую попавшуюся газету. Он стоял на остановке. Возвращаясь назад, она почти поравнялась с ним, замедлила шаг, пошатнулась и… очень удачно упала на землю.
Он довёл её до подъезда, а потом проводил до квартиры. Мать в это время была у своей двоюродной сестры. На лестничной площадке он всё окончательно понял. Они почти не разговаривали. В том, как он молча, смотря в упор своими весёлыми, преступно синими глазами, стаскивал с неё сапоги в неубранной прихожей, задирал полы плаща, лапал своими тёмными загрубевшими пальцами в самых недоступных чувствительных местах, во всём этом было что-то настолько неприличное, бесстыдное, животное, что всё вместе доводило её до исступления. Она жадно ловила его полные губы, покрывала поцелуями его смуглую от загара крепкую шею, безволосую грудь, мускулистые руки. Она дошла до того, что, встав на колени, как преданная собака стала лизать мозоли на его ладонях. Её поразило то, какой нежной, особенно для мужчины, было его кожа, даже запах из его рта, был ей приятен: от него пахло анисом, сиропом от кашля.
В первый раз они закончили прямо у стены в прихожей, потом пошли в её комнату…
Он лежал на животе, обняв подушку, а она, едва прикрывшись, курила в сторону и смотрела на его мускулистую тёмную спину, на его гладкий, словно отполированный мрамор, крестец, на который так и хотелось поставить пепельницу.
- Картина маслом: Амур и Психея, - с усмешкой подумала вслух Галина.
- Чего?
- Ничего. Говорю, у тебя кожа, как у вегетарианца.
- А у тебя в ванной бачок протекает, - сказал он, нежась на кровати всем своим крупным совершенным телом. - Надо манжету менять.
Она промолчала.
- Меня Костяном зовут. А тебя?
- Ему двадцать семь – двадцать восемь, не больше…
- Ау? Есть кто на подлодке?
- Костян, а не пора ли тебе на работу? – наконец ответила редакторша и потушила сигарету.
- Понял, - добродушно буркнул он и безропотно стал натягивать джинсы. – Телефон дашь?
В этот момент хлопнула входная дверь: неожиданно скоро вернулась мать.
- Чёрт! – сказала Галина.
Без всякого телефона она незаметно вытолкала его из квартиры.
- Галичка, ты дома? – спросила Лидия Робертовна. – У тебя самолёт послезавтра, может, съездим к Семечевым? Я у них давно не была, а он твой крёстный, как-никак… Что у тебя с лицом?
- А что с ним? - испугалась Галина и обернулась к зеркалу. Она тихо ахнула. В зеркале на неё смотрела неправдоподобно молодая женщина тридцати пяти лет, с сияющими глазами, порозовевшей кожей и пунцовыми, просто горящими непристойным красным, как бубновая масть, губами.
Галина тихо изумлённо рассмеялась.
Весь день перед вылетом она чувствовала себя превосходно. Переговорила с Москвой, сходила на зубное отбеливание и маникюр, купила матери сумку из итальянской кожи и духи, а потом в последний раз прогулялась по городу. Она шла по проспекту Мира, как победительница. Случайная связь сделала её спину прямой, а походку лёгкой. В голову лезли разные глупости. Всё, что ещё вчера раздражало её, теперь вызывало почти умиление. Она села на лавку у старой багрово-кирпичной, ещё дореволюционной постройки аптеки и с наслаждением вдыхала морозный воздух, смотрела на проезжающие переполненные автобусы, фонтан, забитый осенними листьями, пешеходов. Рядом присела располневшая после родов, очень спокойная, довольная собой молодая женщина с маленьким ребёнком. Годовалый русый мальчик в съехавшей на бок шапочке с помпоном, махал красной лопаткой и что-то настойчиво объяснял матери на своём тарабарском языке, пока она вытирала ему нос, а потом вдруг с внезапной доверчивостью прижался к её обтянутым синими колготами коленям и заулыбался. Галина засмотрелась на его нежные персикового цвета щёки, порозовевшие от холода.
Когда она вернулась, Лидия Робертовна сказала, что у них сидит сантехник.
- Поменял манжету у сливного бачка, а заодно кран починил на кухне. Деньги не берёт. Только что рассказал мне ужасно неприличный анекдот. Но такой смешной, я чуть, прости, я чуть не описалась!
Он сидел на кухне и, как ни в чём не бывало, пил чай.
- Здрассте, - всё так же бесстыдно ухмыляясь, сказал он. Удивлённая Галина опёрлась локтём о дверной косяк, и прикрыла ладонью нижнюю часть лица. Она хотела скрыть свою улыбку.
- Наглый, как танк, - наконец, выдавила она из себя.
Они встречались у него дома. У неё дома. В заброшенном павильоне «Комната смеха» в парке Культуры. В ресторане-дебаркадере. В ночном клубе «Нирвана». Она никуда не уехала. Она взяла полный отпуск. Она позвонила Каретникову и перенесла операцию на неделю. А потом ещё на неделю. А потом ещё.
Он был хорошим любовником. Лучшим её любовником за последние десять лет. Однажды в Бахрейне ей показали настоящего арабского скакуна, принадлежавшего местному министру внутренних дел. Спокойное уверенное в себе тонконогое большеглазое животное с таким матовым пепельно-белым шелковистым крупом, шеей и боками, что казалось, в них отражалось солнце. Глядя на голого Костю, выходящего из ванной комнаты, с мокрыми плечами и махровым полотенцем на бёдрах или лежащего на спине, закинувшего свои сильные руки за голову, она вспоминала того восточного иноходца.
Он был красивым молодым торжествующим животным.
- Почему у тебя всё время такие грязные руки?
- Это не грязь, это мазута. Она не отмывается. У нас в кочегарке говорят: чтобы с такими руками в театр пойти – нужно сначала тонну белья перестирать.
- Ты что, кочегар?
- Сварщик. Четвёртый разряд, - в его словах она почувствовала какую-то непонятную ей тайную мужскую гордость. – Слушай, а давай сгоняем в субботу в Дивногорск? У меня там база: Пёс, Гриня и Медведь.
- Кто?
- Кореша мои, ещё по армии. Вот такие пацаны! Шашлычок организуем в лесу, бухла возьмём, всё по ГОСТу. А?
- Нет уж, это как-нибудь без меня.
- У меня ж днюха. Можно сказать юбилей.
- Поздравляю. И сколько тебе?
- Двадцать пять.
- Ну, ты, Галка, даёшь, - подумала она.
С самого начала она поставила ему условие: у меня с тобой только секс, ничего личного. Он только беспечно улыбнулся и пожал плечами. Но уже через пару дней, когда они лежали в постели у него дома, и она, прикрыв свою наготу стёганым одеялом, смотрела на него, в её душе что-то сжалось, так сладко и мучительно, что Галина отвернулась: меньше всего ей хотелось, чтобы он заметил выражение её лица в этот момент. К ней вернулась давно и решительно отброшенная, как немодное платье, женская стыдливость. Когда она раздевалась перед этим гопником, то чувствовала себя неловко и говорила ему нарочито грубо: «Ну! Отвернись!»
Спустя неделю она сказала ему:
- Ты с такими внешними данными мог бы работать моделью. Хочешь – помогу. В Москву переедешь.
- Это не для мужика работа. У вас же там все эти… ну, которые одежду делают…
- Модельеры.
- И фотографы тоже – педики.
- Ну…ты не преувеличивай. Хотя, в общем, ты прав, - она рассмеялась. - А просто так в Москву не хочешь?
- А чо я там не видел? Мне и здесь хорошо.
В какие-то моменты ей казалось, что он безнадёжно туп и всё, что его интересует в этой жизни – это количество жимов широким хватом от груди. И тогда она словно приходила в себя: «Я сошла с ума. С кем я связалась? Что между нами может быть общего? «Пёс, Гриня и Медведь», шашлычок, «Дискотека-Авария»? Он же мне в сыновья годится. Меня в Москве ждёт работа, мои друзья, моя жизнь. Нет, с этим нужно кончать!» Но стоило им расстаться, как он сразу заполнял всё её мысли. Всё валилось у неё из рук. Все желания были вытеснены лишь одним – услышать его голос по телефону, получить от него смс, хотя она и терпеть не могла писать сообщения. Она ложилась на кровать и видела его улыбку, его глаза, его руки.
Мать быстро поняла всё и теперь смотрела на свою старшую дочь почти с ужасом.
- Галя, ты с ума сошла? – как-то спросила она строго. Галина в ответ хлопнула дверью. У неё уже были проблемы на работе: в последнем номере дорогие снимки известного британского фотографа были испорчены неудачным фотошопом. Галине каждый день звонил ответственный редактор и со слезами в голосе умолял вернуться в Москву: в холдинге уже ходила сплетня, что ей ищут замену. Это был дурной знак. Её такой неуместный отпуск затянулся. Она уже несколько раз меняла билет. Но он звонил:
- Алё! Привет! Ну, чо, встретимся сегодня? Ага, благодарочка.
И она бросала все дела и ехала к нему.
День его рождения отмечали вдвоём в ночном клубе «Колорадский папа». Она подарила ему портмоне. На танцполе она так прижималась к нему, словно он был её последним шансом. В полумраке не так был заметен урон, который ей нанесло время, и она казалась окружающим счастливой ещё молодой влюблённой женщиной.
На следующий день она поехала к сестре. Её встретила обрадованная Катя. В квартире, кроме неё и малыша, больше никого не было.
- Я на минуточку, - шёпотом сказала Галина. – Покажи мне его.
Катя как величайшую драгоценность передала ей младенца. В этот раз Боря не показался Галине таким уж отталкивающим. Он смотрел на незнакомую ему женщину своими огромными серьёзными глазами и задумчиво пускал пузыри. От него нежно пахло ванильным печеньем. Галина почувствовала горячую пелену на глазах.
- Галя, что с тобой?- удивлённо спросила Катя, хотя сама всё прекрасно понимала.
- Ничего, - улыбаясь сквозь слёзы, ответила сестра и осторожно передала мальчика бабушке. – Давай выпьем, а? Накатим по рюмочке? Мы с тобой сто лет не виделись…
И глупо нервно рассмеялась.
Засыпая этой ночью, Галина вспомнила, как в детстве они с сестрой: ей было одиннадцать, Кате шесть, гостили на тёткиной даче. Недостроенный дом стоял на одном из холмов, окружавших город, и спальня на втором этаже так сладко благоухала полынью: тётка сама крутила из неё веники. Вечерами Галя бродила по этим холмам, рвала букеты из тысячелистника, пижмы и пылающего кипрея. А ещё рядом был строгий соседский мальчик Ваня Тюльпиеков, наполовину эвенк. Молчаливый серьёзный спутник, он рассказывал ей про какие-то экзотические цветы с Суматры, которые опылялись мухами и росли на тайных слоновьих тропах. Ваня говорил ей, что собирается стать биологом, а Галина прятала лицо за огромным букетом и смеялась над его рваными сандалиями и косолапой походкой. И трепет, и удивление от первого поцелуя – долгого, влажного, запретного и их обоюдное смущение от пробуждённой, уже совсем недетской чувственности…
Так прошло три недели. А потом он внезапно перестал отвечать на звонки и смс. Просто, без всяких причин. Она поначалу испугалась и на другой день, вечером приехала к нему. Ей никто не открыл. Окна в его квартире темнели. Соседка сказали, что утром он ушёл на работу.
Галина оскорбилась. Она поехала к себе домой, но очень скоро вернулась обратно. Она прождала его всю ночь на детской площадке. Он заявился под утро. Она нагнала его в подъезде. Он был заметно пьян.
- Сволочь такая! - Галина пустила в ход кулаки. – Дрянь! Трудно взять трубку, трудно ответить?! Я же волнуюсь…
Он с всё той же спокойной и наглой улыбкой, защищался, пытаясь удержать её руки.
- Баста. Брейк, - повторял он. – Сдаюсь.
Неожиданно она замерла, словно собака сделавшая стойку, а потом грубо оттолкнула его. От него заметно пахло женскими духами, очень простыми, резкими и вульгарными, которые не перебивал ни запах алкоголя, ни тяжёлого мужского пота.
- С кем ты был?
Он молча продолжал улыбаться. В полумраке подъезда его синие глаза казались тёмными, огромными, почти чёрными.
- Ни с кем. А в чём дело? Ты мне чо, жена?
Тем же вечером Галина взяла билет на самолёт и вылетела в Москву. Она сидела в кресле бизнес-класса и думала: «Идиотка. Расслабилась, раскисла. Забила на работу! Погналась за… чем?! Нет, всё к чёрту! Надо взять себя в руки. Встряхнутся. Я – профессионал. Всё ещё можно исправить».
Она выпрямила спину, поправила волосы и сняла тёмные очки. Сделала индийское упражнение на дыхание. Кажется, успокоилась. Широко улыбнулась, продемонстрировав окружающим свои свежевыбеленные зубы. Она снова была готова к светской и профессиональной жизни.
Стюардесса узнала её и заулыбалась в ответ:
- Галина Александровна, не желаете напитки?
Всё, всё в ней буквально кричало и сопротивлялось такому грубому насилию над собой!
- Белое вино. И оставьте, пожалуйста, бутылку.
И снова, как защитную броню, надела тёмные очки. После двух бокалов она почувствовала себя плохо. Её рвало в туалете. Шатаясь, белая как рисовая бумага, она вернулась назад, без сил упала в кресло, засунула руку под блузку и нащупала уплотнение. То, как будто стало больше. Галина уже не сомневалась в том, что это рак. Её охватила паника.
- Всё ещё можно исправить….
- Пап-пап, папарапа пап-пап, - услышал она знакомые звуки, и растерянно завертела головой. На соседнем кресле оживилась немолодая женщина в бежевом костюме от Макс Мара, туфлях Маноло Бланик, серьгах Булгари, в очках от Шанель:
- Я всё больше привыкаю, и поверьте мне друзья, никогда не засыпаю…
- Алло? Привет…
Ей хотелось плакать, чтобы получить хотя бы временное облегчение. Но слёз не было. И тогда, наклонившись вперёд и вцепившись в спинку стоящего впереди кресла, редакторша отчаянно протяжно тоскливо замычала.
Пассажиры забеспокоились. По проходу к ней уже спешила юная стюардесса с перекошенным лицом. Ей вкололи успокоительное. Галина оцепенела у иллюминатора, как блестящая опутанная паутиной обречённая стрекоза: «… и под каждым под кустом был готов и стол и дом». «Боинг» возвращался в Москву. Небо за толстым подмороженным стеклом на глазах становилось густо-синим, цвета берлинской лазури, и лишь на западе, туда, куда летел самолёт, было совсем темно, беспросветно и безысходно.