Одинокое легкое облачко затянуло солнце, свежеет ветерок с озера, и Похмельному становится холодно - начинается очередной приступ озноба. Сейчас бы чаю горячего, но печь не топлена, самовар разжигать не хочется... Он встает и видит в ближнем проулке Семена Гаркушу с каким-то человеком, ждет, они подходят ближе, Семен здоровается и балагурит:
- Чего на солнце сидишь? Чирьи выгреваешь в работнюю пору? Га-а-а!.. Сергеевич, ты мечтал познакомиться? Вот, знакомься, пожалуйста. Наш председатель. Наша голова!
Невысокий худой человек, больше похожий на подростка живостью движений и любопытным выражением сухощавого лица, в охотничьих сапогах с широкими раструбами отвернутых голенищ, с ружьем через плечо и медно блеснувшим патронташем из-под распахнутого дождевика, крепко жмет Похмельному руку:
- Никитин, здешний учитель. А вы - Максим Иванович, я много наслышан. Что с вами? Болеете?
- Простыл по глупости... Присядете? - Похмельный указал на завалинку. В неприбранную, голодную хату приглашать не хотелось.
- Плохо. Вам бы в больницу съездить, вдруг что серьезное. - В дружелюбном взгляде учителя мелькнуло сочувствие.
- Не надо ему в больницу, - тотчас встрял Семен. - На шо ему больница? Его два таких доктора врачують, яких ни в одной больнице нема: одна докторша - выварками с жеребячьей травы, другой доктор - содой в бумажках. Га-а-а...
Учитель укоризненно смотрит на Семена, Похмельный - на ружье:
- С охоты?
Никитин оглядел забрызганные рыжими засохшими пятнами полы дождевика, грязные сапоги так, будто сейчас только заметил их неприглядный вид, и ответил простосердечно:
- Из гостей! Жена с детьми гостюет в Озеречном. У нее там родственники. Ходил проведать... А я вас уже видел. Когда вы семена собирали. Со знакомством навязываться не хотелось - и без меня знакомств хватает, но сегодня услышал, что болеете, попросил Семена... Он о вас наговорил столько хорошего. А мы здесь каждому новому человеку рады.
- Нашли кого слушать. - Похмельный несколько смутился, недобро взглянул на Семена. - Человек здесь я уже старый, объяснить толком ни об чем не умею...
Он тоже видел учителя издали - в серенькой рубашке с подпояской, в украинском соломенном брыле, Никитин копался у себя в рассадничке; увидев подводу, приветливо помахал им рукой через дорогу, но Похмельный не остановился: учитель в должниках не числился, а всякие другие знакомства в ту пору уже тяготили.
- Ты не прибедняйся, Максим, - возражает Семен. Его-то смутить нелегко. - Воевал, всю жизню на партийной работе состоял... - И одному учителю доверительно сообщает: - Он, Сергеевич, на прошлой неделе весь обед мужикам попортил рассказами про разные хракции в партии. Мы насмерть режемся, а там еще хуже... Много знает! - Семену очень хочется, чтобы учитель и председатель понравились друг другу. Он достает кисет, но Никитин предлагает папиросы.
- Вы все-таки охотник, - интересуется Похмельный, - или у жены такая родня, что в гости только с ружьем ходить надо?
Никитин смеется шутке:
- Да нет, люди хорошие... Дорога с Озеречного лесная, околками, дичи много, вот я и прихватываю ружьишко... Эй, Сашко! - вдруг окликает Никитин белоголового мальчугана, который, опасаясь быть замеченным учителем, далеко стороной обходит собравшихся. - Отец дома? Скажи ему... Подождите минутку... - Он уходит к мальцу. Похмельный хмуро смотрит на Семена.
- Ты что наплел ему про меня? Трепло... Небось героем выставил?
- Героем не героем, но человеком заслуженным. Нехай знает. Тебе-то який убыток? Ты один як перст, живешь сычом, может, сбалакаетесь, друзьями станете. Он, Максим, голова умная! Все поймет.
- Вот и я боюсь, что поймет... А ты чего не на работе? - Похмельный подозрительно принюхивается, Семен смеется:
- Нюхай не нюхай, а с того разу - ни капли в рот! Ходю сухий як лист осенний! Меня сегодня тот чечен с кузни выгнал. Я тоже болею. Бачишь? - Он бережно засучил рукав косоворотки, обнажив запекшуюся ссадину на локте.
- Где тебя угораздило?
- Та с горища черти кинули! Теперь руку не разогнуть.
Оказалось, он вчера вечером по просьбе молодой квартирантки полез на чердак за старой камышовой подстилкой, откуда сверзился в темноте на кабанью загородку. Похмельный оживился.
- Слушай, Семен, я разговаривал с отцом твоим. Ничего мужик, с сочувствием. Но то старик, у него свое понятие, а я давно хочу тебя спросить: что они за люди, эти поляки?
Обстоятельно ответить Семен не успел - вернулся учитель.
- Максим Иванович, мы ведь, собственно, пришли пригласить вас... - Он вопросительно посмотрел на Семена, не сообщил ли тот. - Хотим пригласить к Татарчуку Захару... Семен, приглашай, они твои родственники.
- Ага, Максим. Пошли. Мы уже напросились.
- Да не напросились, скажешь тоже!.. Мы только что от них. У меня сегодня утро удачное - на зорьке зайчишку прицелил. Отдал Захару. Он просил зайти вечером, жена сготовит... Идемте с нами. Уверяю, в этом нет ничего зазорного. Захара вы, я слышал, недавно хвалили за бригадирство и ударную работу. С другой стороны - вам надо ближе к людям, жена у него приветливая, им даже лестно...
- Та пойдет, никуда не денется! - перебил Семен. - Хоть горячего похлебает... Я зайду за тобой.
Похмельный неопределенно пожал плечами.
- Ты смотри, - пригрозил Семен, - як смеркнется, шоб дома был!
- Да-да, зайди, Сеня, - одобрил учитель, - а я сейчас в школу загляну, потом к Чумаку и - отсыпаться. С четырех утра на ногах, а мне с каждым годом эти зорьки все трудней выхаживать.
Похмельный проводил их до дороги. Учитель внимательно посмотрел на него, качнул головой:
- Неважно выглядите. Вам все-таки надо бы в больницу. Эти простуды порой крупозным воспалением оборачиваются...
К вечеру Похмельный перемыл посуду, как мог прибрался в хате и хорошо выбрился. Ему становилось легче. Вернулась хозяйка "из нянек", растопила печь, принялась готовить ужин квартиранту, которому ее долгое отсутствие было явно не по душе.
Прошло стадо, наступили сумерки, потом совсем стихло и по ночному иссиня потемнели окна, а Семена все не было. Он заявился, когда Похмельный готовился ко сну. Пришлось снова одеваться и идти невесть куда.
Ночи стояли тихие, безлунные. Дорога едва угадывалась смутно белеющей колеей; редко в каком окне светился огонь, и Похмельный, несколько раз оступившийся на обочине, сердился:
- Какого черта мы плетемся ночью? Кто нас в такую пору в гости ждет?
Семен посмеивался и предупреждал о рытвинах.
- Ждут, Максим, ждут. Ты не бери дурного в голову. Идем мы к моей родне, детей они спать уложили, сейчас сидят, журятся и нас выглядають. Мы и обещались прийти поздно. Сергеевичу выспаться надо.
- Тебе, наверное, где бы ни шляться, лишь бы не дома. Или спать негде? Квартирантка койку отобрала? - язвил Похмельный сзади. – Оттого-то и лазаешь ночами: то по чердакам, то по гостям, и меня с собой волочишь... Ты так и не ответил сегодня: что за люди эти польские украинцы? Стоят того, чтоб на постое держать? Я с ними только по работе, в остальном они со мной не очень. По-моему, мало чем отличаются...
- О нет, Максим, отличаются. У них другой разговор!
- Ну только что речью. Разговаривают они, действительно, интересно. Много польских слов, с непривычки и понять трудно.
- Да нет, не так ты понял. Як бы тебе объяснить... То, шо они считаются поляками, католиками, речь у них несхожа с нашей, - нам до заду дверца. Нам, православным, с кем только не приходится жить! Мы вот на киргизской земле живем, среди азиатов, а будто на Украине, где-нибудь под Харьковом. Сам же видишь: каждую субботу с пулов до наших мужиков в баню семействами тамыры - друг, по-ихнему - съезжаются. Пархи отмывають, чай с аракой пьють, харчами меняются. Тут же и немцы, и эстонцы, и мордва, и татары - всякий народ. А живем, не жалуемся! Другое главное. Вот они высланные...
- Ты погоди с названием. Они не высланные, они переселенцы. Обнюхаются, построятся, обживутся, все права им восстановят, и станут они полноправными колхозниками.
- Ну нехай переселенцы, нехай колхозники, нехай построятся... Быстрей бы только! Зараз-то они на нашей шее сидят! Хлеб наш жуют! Вылеживаются на наших подушках...
- Ну-ну...
- ...а выставляють себя так, будто не они нам, а мы им обязаны! И то не то, и другое не это. Чуть шо скажешь - сразу в обиду. Надуется як мышь на крупу и молчит днями. Сидит голодная, слюни глотает, а пока три раза поесть не попросишь - не сядет. Ведь не работать - до общего стола приглашаю, и опять не так. В хате лишний раз не подметет. Другой раз вроде бы и отвечает, а все не по-людски, все сквозь зубы, а то - ни с того ни с сего - прямо без мыла... Хочь до раны прикладывай! Кажись бы, на ихнем месте - где хата, там и ридна мати, а им не угодишь. Шо за народ! Соберутся вечером, и только разговору: як богато они раньше жили, шо имели. Нет бы покумекать сообща, як зараз жить да скорише выправиться, так они выясняють, кто из них богаче был, да так спорят, шо под конец разругаются, аж смех берет, ей-богу! Чого уж зараз хвалиться! Гонору, спеси у них много, вот шо я тебе скажу. Прошлого шляхетства забыть не могут... Ты знаешь, як у них бабы друг до дружки откликаются? Пани! "Пани Клепарская, пани Чешевская..." Да-да! Ну не смешно ли? Паны - на трех одни штаны... Они в нашу церковь не ходят - католики. Вот соберутся иногда у нас на моления, книжки якись на немецком языку читають, ни одного слова понять нельзя. Одно разбираю - они всех маток бозок перечисляют, у них заступничества просят. При молитве бусы в пальцах перебирают, а лица у всех!.. Ну такие ж ангельские, хоть в рамку бери заместо иконы. Не успеют домолиться - и тут же опять в ругань: "Шоб ты своею кровью умылся, шоб ты в припадках об суху дорогу билась, шоб тебя черна болезня скрутила..." Это посля молитвы-то? Э-эх! Не-е, Максим, твои попроще будут. Или взять чеченов: уж на шо чужой народ, а по мне лучше чем эти!
- Ты нас, Сеня, не нахваливай. Мы тоже любим нос задрать тем, что русские. Слыхал, как выпендривались русские офицеры в еврейских местечках? Про погромы в Киеве, Кишиневе, в самой Москве? Били, унижали людей. В Одессе, рассказывали, - прямо убивали.
- Слыхал... Там сам черт не разберет, кто прав, кто виноват, с чого началось, кто первым начал, а последним кончил! Тоже: сравнил божий дар с пальцем... Нашему брату зараз такие погромы учиняють, шо и в страшном сне не побачишь. Вон они, каждую неделю в Щучинскую товарняками який хочешь "погром" привозят и на точках довершають... А я вот слыхал, шо тем офицерам в Гражданскую с лихвой отплатили. Они выламывались по пьяной лавочке, а их посля тысячами нещадно пленными распатронили. Воевал - видел, наверное? Всякие национальные унижения при царях были. Гнездилов перед твоим приездом трех русских со свистом из партии выпер за то, шо отказались ехать в аулы без переводчиков. И приказом по всему району объявил! Но твоя правда: любим выставиться, особенно по пьяни, подсмеяться над нацменом. Однако ж и хлебом с ними делимся. Ни одного человека, якой бы он нации ни был, из хаты голодным не выпустим, каждого накормим, а если он в соседях живет - чем есть в хозяйстве, тем и поможем. Без разных унижений. До революции в нашем селе одиннадцать киргизских семей проживало.
- Сейчас всего пять.
- Выехали! После того, когда сельсоветы аулам землю нарезали. Бачишь як: со своим родом жить не пожелали, в русском селе поселились, хочь и вера разная. Ответь мне: почему именно сюда столько людей гонят да по селам и вокруг сел расселяють? Думаешь, с глаз подальше? Эге! Власть уверена: только тут они выживуть. Тут их и накормять, напоять, спать укладут, одеялком укроють и урожаем поделятся. Какой еще народ эти тысячи призреет? Никакой? О! В этом все дело. Гнездилов про то прямо говорил. Он-то знает, шо говорит. А не приведи судьба мне случиться - никто куска хлеба не подаст. Сдохну под забором - пятак на глаз не положат! Вон, в Озеречном, два атбасарских казака живут, когда-то у белых в Егорьевской дивизии служили. В двадцатом году сбежали за границу, вернее, красные заставили сбежать. Попервах приплыли они в Туретчину, посля кинуло их в Румынию, были во Франции, пришлось победовать в той же Польше... Порассказали, як с нашего брата жилы на кулак выматывають! Когда они вернулись, им по три года влепили. Отсидели свое в кокчетавской тюрьме и теперь говорят: если б знали - раньше б сели, потому шо лучше три года в нашей тюряге, чем три года за границей на свободе... Чого ты сзади кутуляешь? Иди рядом!
Кое-что Похмельный принял на свой счет и насмешливо поинтересовался:
- Да, не жалуешь ты их. А не та полячка-квартирантка тому причина? Из-за нее теперь батько на тебя бурчит, вчера чуть жизни не лишился на поросячьей загородке, а она на тебя - ноль внимания, фунт презрения. Не так? Может, наоборот, ты уже ей где-нибудь в тихом уголочке: "Прошу пани до коморы на смешные разговоры..."?
- Не так! - оборвал Семен. - Если начистоту - нравилась первое время, а потом пригляделся - той же ясновельможной породы. Такого добра я в любом селе найду. Гори она огнем со своим панством!.. Ты постой здесь, я Сергеевичу гукну! - Он исчез в темноте, послышался стук в оконце, и вскоре оба они вышли к дороге. Семен, дурачась, потряс у головы Похмельного двумя бутылками.
- Водка? - удивился тот.
- Квас! - закричал Семен. - Кто ж зараз по гостям без самогонки ходит! Вот дядько Захар обрадуется! У него и до се голова болит.
Похмельный напомнил о позднем времени. Никитин не согласился:
- Поздно прийти - плохо, не прийти совсем - еще хуже. Надо идти. Это Семен виноват: запозднился.
- Не виноватый! - отвел упрек Семен. - С бабами и больной рукой впотьмах, среди ночи, в яслях грубку ремонтировал. Сплошное ударничество с моей стороны. Кто еще на такой трудовой героизьм, кроме меня, способный?
Хата Татарчука стояла третьей от края села, у дороги, ведущей на бывший аул Коктумар, а ныне - 40-ю точку.
Семен оказался прав, их ждали: под черно насупленной камышовой крышей слабо желтели светом керосиновой лампы низкие окна, дверь держали незапертой. Хозяин принял кепки, хозяйка с полупоклоном ответила на приветствие и отошла к плите в ожидании мужнина знака. В просторной комнате у неостывшей печи на грубо сколоченном стульце, с каким обычно бабы ходят доить коров, сидела старуха, видимо соседка. Чувствовалось: в этой хате старуха - человек свойский, чужие люди до глухой поры в гостях не засиживаются.
Семен выхватил из карманов бутылки и с предельной осторожностью поставил на стол. Все засмеялись, хозяйка звякнула в шкапу посудой, и только тогда старуха поднялась. Проводить ее вышла хозяйка, и, когда вернулась, Семен рассеянно - он занимался ответственнейшим делом, разливал водку по стаканам - спросил ее:
- Чого вы привечаете эту ведьму? Шо ни зайду до вас - все она сидит.
- Не выгонять же ее, Семен. Нам она вреда не делает. Нехорошо, живя соседями, друг дружку чураться. - Хозяйка словно оправдывалась перед ним, и Похмельный рассеянно поинтересовался:
- А кто она?
- Ведьма, - ответил Семен. - Ну, тетко Оляна, поднимай свой стакан. Извиняй, шо поздно наведались, это моя вина... Бери, бери. Уважила ты нас, хочем и мы тебя уважить. С дорогой душой и за твое здоровье!
Хозяйка присела к столу, все выпили, и Похмельный, стараясь не допустить неловкого молчания, какое часто возникает после первой стопки между малознакомыми людьми, спросил:
- Что же она, и в самом деле такой плохой человек?
- Не то шо плохой - она ведьма. Может, даже с хвостом. - Семен говорил совершенно серьезно. Захар Татарчук, добродушно-молчаливый мужик, встряхнув подрубленной в скобку густой серо-седой шевелюрой, засмеялся в сторону:
- Прямо-таки с хвостом? И ты его бачив?
- Хвоста я не бачив. А кто бачив, шоб она с кем-нибудь в баню ходила? Всегда одна моется. Похмельный весело взглянул на учителя.
- И поэтому ты решил, что она ведьма? - Он счел слова приятеля столь пустыми, что спрашивал - лишь бы не молчать.
- Конешно! Да ты кого хош спроси - все подтвердят. Спроси Сергеевича, он не даст сбрехать.
Убежденность Семена смешила. Похмельный, улыбаясь глазами, снова посмотрел на учителя и по тому, как, смешавшись, Никитин отвел взгляд, хозяин еще ниже свесил над столом свою казацкую голову, а хозяйка с деревенской многозначительностью прикрыла глаза, он понял, что его не разыгрывают, как на минуту почудилось, - присутствующие действительно убеждены в этом диком, нелепом домысле.
- Да вы что, в самом деле верите? - Он с недоумением ждал ответа от Никитина, и тот нехотя заговорил:
- Нет, разумеется. Обыкновенная женщина, но, как бы сказать... с хорошо развитой интуицией, предчувствием. Это встречается в жизни, описано медиками, ну а в селах таких людей считают... Вы подождите, Максим Иванович, - заторопился, смущаясь, под улыбкой Похмельного учитель. - Я понимаю, это не объяснение. Но и в двух словах не объяснить. Чтобы понять, надо немного знать психологию, происхождение человека... Вы - партиец, следовательно, материалист, вам будет проще. Только позже. Не хочется убивать время на болтовню. Я, признаться, хотел бы поговорить с вами о последних событиях. Как хотите, по их открыто и правдиво наши газеты не освещают. Уж как хотите!
- Погоди и ты, Сергеевич, - строго остановил его Семен. - Ты вроде бы не согласный со мной? А мне, помнится, другое говорил. Обыкновенная... Ты прямо скажи: ведьма она или нет?
- Далась она тебе, - улыбаясь и досадуя на то, что Семен так бесцеремонно ставит его под усмешку председателя, ответил Никитин.
- Пусть будет ведьма хоть с тремя хвостами. Глупости это... Давай, Сеня, попросим Максима Ивановича рассказать нам о чем-нибудь жизненном, о положении дел на Украине, коллективизации, он ведь недавно оттуда.
Но здесь, ошеломленная полустаканом крепчайшей самогонки, в разговор ввязалась хозяйка, ей смиренно поддакнул муж, и за столом разгорелся спор: кто она, эта старуха, именуемая Гуцулкой, снискавшая в округе недобрую славу знахарки и ворожеи.
Приехала она в село после апокалиптического голода двадцать первого года, в бричке, запряженной облезлым и злым до свирепости одногорбым верблюдом, называла себя "западенкой", что походило на правду: ее речь, манера повязывать запаски и платки так, что их углы рогами торчали на голове, выдавали ее уроженкой западных краев, и гуляевцы недоумевали: что же вынудило ее сменить теплую, веселую Гуцулыцину на степные ветры и морозы?
Но не тем известна стала. Если полудурок Юхим мог "прочесть" по чем и о чем угодно, то Гуцулка - погадать. Гадала на блюдце и церковных требниках, лила воск в хлевах и жгла свечи у зеркала, рассыпала бобы и выводила в полночь на трехдорожье помертвевших от страха девок, предсказывала по овечьей пряже, любым узором раскидывала карты.
Тому, кто приходил к ней впервые, поясняла, будто бы этому ее научила сербская ясновидица, тем самым намекала на особую правдивость и ценность ворожбы.
Ходили к ней бабы с разным. Одни - узнать, как жизнь сложится, другие - стоит ли ее вообще складывать? На радостях к ворожеям не ходят, шли с печалью: выздоровеет или пора доски тесать, вернется или у той останется, найдется пропажа или пиши пропало; выясняли: покупать не покупать, продавать или приберечь, начинать или погодить; девки прибегали уточнить: когда же, наконец, а то уже никакого терпежу.
Некоторые бабы ее побаивались - были уверены в ее способности "пользовать" скотину или навести на нее порчу. Дед Санько, напившись, кричал, что это дурь, темнота бабья, никакого знахарства нет, просто корова, ошалев от жары, где-то ухватила дурной травы и он сам может задаром вылечить, дай только ему в трезвость войти. Однако "войдя в трезвость", отнекивался, поэтому, когда в подойник вместо молока брызгала малиновая сукровица, хозяйка бежала не к нему, а к Гуцулке. И та помогала.
Отец Василий относился терпимо, от церкви не отлучал. Еще истрепались в русских селах ворожеи и знахари, костоправы и травницы, одаренные природой, помогавшие животине и людям при болезнях, недугах и напастных поветриях, но когда Гуцулка только ей ведомым способом избавила двух гуляевских братьев-подростков от давних приступов такой гнетуще-злобной, животной тоски, что от них в страхе уходили люди, а в жару и летние полнолуния доводившей парней до мучительно изнуряющих припадков, - о ней заговорили как о человеке, который "знает" и умеет многое.
Припомнили еще случаи, где проявились необычные способности старухи, и за столом поплыл один из тех ночных разговоров, какими набито каждое село, с неизменными лечениями лекарями, знахарями и колдунами, с ведьмами и видениями. За подобными россказнями коротают длинные зимние вечера. Эти истории, обрастающие от бесконечных пересказов подробностями, передают детям.
Похмельный слушал и отдыхал душой. Он ничему не верил. Ему нравилась умная речь учителя, слушать которую было приятно, смешили хозяева своей наивной убежденностью, Семен - шуточками, глупыми дополнениями. А то, что учитель рассказывал об этом даже несколько осердясь - вот, дескать, не объяснить, но "оно" есть в природе, случается, никуда не денешься, приходится верить, - вызывало в Похмельном веселую снисходительность, и ему озорно подумалось: теперь самое время попросить Никитина рассказать о колесе, которое якобы катается ночами по гуляевским улицам; колесо ловят, перевязывают веревкой, а утром узнают, что лежит дома Гуцулка, связанная самым бесстыдным образом. Без этой байки нигде не обходится.
Хозяйка горячо поддерживала и направляла беседу в нужное русло. И было ей отчего горячиться: у нее в гостях значительные люди, коих она сумела угостить вкусной и неубыточной для семьи вечерей; толкуют о таком, где и ее слово не последнее, скорей первое. Она то и дело напоминала учителю тот или иной случай, и Похмельный заметил, что у Никитина каждому из них есть свое объяснение, но объясняет он не в полную меру своего понимания, почему-то сдерживается...
Неожиданно в окно постучали. Все переглянулись - гостей больше не ожидалось. Хозяйка вышла в сенцы и вернулась в комнату вместе с Гуцулкой.
- Еще раз вам доброй ночи. А я прилегла - сон не идет, и вспомнила... Возьми, Оляно, порежь мужикам до столу. Оно под чарку як раз будет, - Гуцулка принесла завернутый в холстинку кусок мастерски завяленного мяса дикой козы.
Деваться было некуда, пришлось благодарить и приглашать к столу, тем более что хозяин с тихой гордостью выставил свою бутылку, чему жена счастливо засмеялась:
- Скоро светать, а мы пьем. А нехай! Хочь раз по-людски посидеть. От места за столом Гуцулка отказалась, но выпила и, взяв со стола хлеб и крошечный кусочек тушеной зайчатины, привычно села на стулец к печке.
В тесном кругу, в застолье, вдруг изменить легкий устоявшийся разговор трудно: каждый еще долго остается под впечатлением услышанного, ищет в памяти свое, чтобы пришлось оно к делу и месту, но то, что брякнул подвыпивший Семен, выходило из рамок приличия, сконфузило и гостей, и хозяев:
- Мы, тетко Гуцулка, уже второй час спорим: есть на свете ведьмы и всякие знахари или то бабские брехни?
Старуха разочарованно поглядела на присутствующих.
- Нашли про шо балакать ночью...
- А все ж таки? - развязно налегал Семен. - Сергеевич говорит - есть, председатель - нету, тетка Оляна - есть, дядько Захар - нету, а я не знаю, чью сторону держать. Ты не подскажешь?
Гуцулка с видом, будто не поняла недоброй просьбы - а скорее всего, не пожелав неладного спора с захмелевшим парнем, - ответила ему со старческим простодушием:
- Бог его святый ведает. Все так: одни кажуть - есть, другие - нема.
- А знахари? - тоном следователя продолжал Семен.
- Сейчас - не знаю, а раньше были... Ничего доброго в том знахарстве нема. Несчастные люди: им Бог за то уменье легкой смерти не дает. Кто не передаст силу - будет мучиться в смерти. Пока сволок в хате не поднимут - не отпустит нечистый душу.
Говорила Гуцулка с той же серьезностью, с какой хозяйка только что разъясняла поведение домового накануне какого-либо события в доме.
- Зачем же нечистое перенимать? - спросил учитель. - Там есть хорошее.
Семен и здесь не утерпел.
- Хорошее - для себя, плохое - для соседа.
Гуцулка оживления за столом не поддержала.
- Оно, сынок, не о хозяевах буде сказано, який сосед, а то попадется хуже врага клятого. Мне из-за таких соседей теперь при смерти и глаза закрыть некому. Однажды собрались под Страстные дни до матери ее старбень-подруги, вот як мы сегодня, и я тут же со своим Юлеком, ему только-только пятый год справили. Обычно он сам себе игрался, а в той вечер будто нашло на него: прыгает, смеется, раскраснелся, глаза торят, то к одной на руки, то к другой, а те ахають: який гарненький, який умненький! Мать мне моргает, мол, выйди с ним, не дозволяй — куда там! Сама любуюсь — мое дитятко, нехай все полюбуются. Когда разошлись, он разом умолк, побледнел, голосом ослаб, тянуть его стало. Мать сразу догадалась. Водой сбрызнула, молитвы над ним творит, а ему хуже и хуже, уже и голову не держит. Мать до тех старух: придите, почитайте над ним вы, ведь с ваших глаз дитя мучится. Ни одна не пошла: як ты можешь на меня думать, шо потом люди скажут, у меня глаз хороший... А его ж, ангелочка, ломает да мучает, уже не бледный, а синий и глаза запали... И дня не прошло, як осталась я без сына. Перед тем успокоился. Глаза прояснились, голос окреп, воды попросил. Я насластила, он выпил, усмехнулся и еще попросил. Я обрадовалась - дошли до Бога материнские молитвы! Побежала за водой. Приношу, а он уже отошел. Я думала теми днями - жизни лишуся...
Она замолчала, тупо глядя в темный под не опущенной занавесью угол запечья. Молчали и остальные, и вдруг лицо старухи сморщилось, она всхлипнула и закрылась углом грубого платка.
- Я те глазоньки ясные, ту посмишечку...
И присутствующие увидели не всесильную знахарку, а обыкновенную деревенскую старуху, жалкую в давнем скорбном одиночестве и печали.
- Вот тебе и "не перенимай", - прошептала она, утирая слезы платком. - Подожди, Семен: дождешься своих детей - во все поверишь, все переймешь. До самого сатаны побежишь, абы дитю помочь. Мне одна добрая душа говорила: чем так убиваться по нем, ты учись. Молодая, дети еще будут, пригодится...
Никитин разлил остатки самогона по стаканам, поднес Гуцулке.
- Я слышал, нельзя долго плакать по покойнику. Почему?
Старуха, успокоясь проявленной уважительностью учителя, выпила, по-мужски вытерла губы.
- Являются. Мой Юлек сколько раз являлся. Не думаю про него, не плачу - нема. Наплачусь к ночи - обязательно явится.
- Какое же это явление, это сон...
- Не, сон другое. Сон - когда спишь, а это наяву. Когда он умер, мне на людях еще терпимо было, а вечер подходит - такая тоска, шо сил нема. Я сховаюсь в хлев, шоб матинко не бачила - она меня крепко ругала за слезы, - и горюю-плачу. И вот однажды поднимаю голову, а он стоит напротив! Закричала я и к нему, а он от меня - и пропал. Я, конешно, сразу поняла, шо то мара, но так уж мне хорошо стало, так легко на сердце! Другим вечером я опять в хлев, и опять он ко мне вышел. Я и третьим, и четвертым... Матери молчу! Уже и плакать не надо было. Сяду в темноте вот так, - старуха выпрямилась, сжала кулаки на коленях и окаменела, уставясь в одну точку, - глазами не моргаю, и через якое-то время он и является. Стоит близехонько и посмихается, як в той черный день. Я уже и балакать с ним начала, - счастливо улыбнулась она Похмельному, - все пытала его, с кем он там, хорошо ли ему... А потом меня мать в хлеву застала, - старуха помрачнела. - От матери нигде не скроешься. Оттягала меня за волосья, выругала и другого дня отвела до той сербиянки.
Все облегченно вздохнули. Старуха, повернувшись к Никитину - в нем она видела самого благодарного слушателя, - продолжала:
- Когда малое дитя является - не страшно: оно не грешное, душа ангельская, а вот когда явится человек в годах - плохо: жди беды.
И Гуцулка рассказала "жуткую" историю об умершем некогда пане, под видом которого к неутешной вдове являлся выходец с того света, и лишь случайно (панночка нагнулась за упавшей ложкой и увидела козлиные копыта, хотя все остальное было мужним обличием) она поняла, кто перед ней. Однако, к разочарованию рассказчицы, история потрясла только Семена и хозяйку, на остальных почему-то не возымела действия.
Часы показывали ровно два ночи, старуха поднялась домой. Все было выпито, всего отведано, - сидеть долее - неприлично, и гости, любезно поблагодарив хозяев за угощенье, под один дверной скрип вышли вместе с Гуцулкой. Она сразу отправилась к себе, в соседнюю хату, а они еще постояли на дороге, жалея расстаться.
Безветренная, звездно-черная ночь нависла над миром. Ни в одной хате не было света. По оконным стеклам, будто залитым застывшей смолой, неясно скользил звездный отсвет, пахло отсыревшими к рассвету цветами и травами. Стояла торжественно-тихая, прохладная тишина.
- Что, по домам? - спросил Никитин, наклоняясь над зажженной спичкой в ковшике ладоней. Свет снизу неприятно осветил его худое лицо.
- Куда же еще? По домам...
Семен, закуривая на ходу, уронил коробок и выругался. Никитин шутливо напомнил:
- Не поминай нечистого всуе - явится.
- Да уж, наговорила страстей проклятая баба, - пробурчал Семен. Вот наслухаешься бесовщины ночью, потом до ветру не выйдешь. Ноги у него козлиные... Это надо ж так сбрехать! Максим, ты веришь?
- Партийцам в знахарей верить не полагается, - отшутился Похмельный.
Никитин неожиданно остановился.
- Слушайте, друзья мои, а зайдем ко мне. Я вам кое-что поясню на этот счет.
- Да ну-у, - вяло возразил Семен. - Тебя, Сергеевич, на работу Наркомпрос будит, а меня - комендант Иващенко. Ты слыхал по утрам его голос?
- Зайдем, - просил учитель. - Я теперь на каникулах, вы оба болеете, комендант вам не страшен... Максим Иванович, поддержите. У меня еще есть, добавим...
Семен заколебался:
- Даже не знаю. Балясин просил сенокоску глянуть, но опять же у меня рука... Боюсь, Хаджикоев все в одну кучу свалит, потом шукай, где шо...
- Пошли? - прервал его слабые потуги Похмельный. Они вошли во двор. Никитин стал открывать дверь, Семен юркнул за угол. Вдруг оттуда донесся его сдавленный крик. Похмельный, вздрогнув, кинулся было к Семену, но тут же отшатнулся: мимо него, обгоняя друг друга, стремительно пронеслось несколько кошек, следом выбежал Семен.
- А передохло б ты, ведьмачье отродье! - заорал он. - Прямо на голову попрыгало! Вот проклятые! Напугали до смерти, всю охоту перебили... Где их столько набралось, ведь не март! Тут смешного мало, тут собаку... Где твоя собака, Сергеевич?.. Ну, закатились...
Смеясь, Никитин открыл дверь. Еще в сенцах Похмельного приятно обдал давно устоявшийся сложный запах не то цветов, не то одеколона, книг и уюта. Здесь, должно быть, много читают, подумалось ему, держат открытыми форточки, наверняка убрано, чисто, живет опрятная женщина... Запах напомнил ему квартиру Карновича. Учитель разжег лампу, и он увидел темно-лаковую, в резных завитушках кухонную мебель, небольшой закрытый умывальник; на стенах в рамках - журнальные вырезки с пейзажами. В другой комнате смутно виднелись книжные шкафы с чучелами птиц наверху, из-под цветной накидки поблескивал кожаный валик дивана. Везде: в тесном коридорчике, здесь, на кухне, и там, в горнице, крашеные полы закрывали домотканые рядна, - все было непривычно для убранства местных хат. Похмельный впервые ощутил тяжесть пропыленных сапог, робко присел на стул вблизи двери. Семен по-свойски плюхнулся в креслице у окна.
- Не-е, ночью такие брехни слухать нельзя. - Он все не мог успокоиться. - Посля них не то шо котов - своего кашлю испугаться можно! Вы не смейтесь, я вам зараз случай расскажу.
- С удовольствием послушаем, - одобрил учитель, чистым полотенцем протирая стаканы.
- Ехал я три года назад со службы домой. На одной из станций слышим крик. Шо такое? Оказалось, на путях обходчика поездом перерезало. Все побежали, и я тоже. Перерезало его, бедолагу, як раз по пояс. Руки цельными остались. Уложили их повдоль обрубка, и такими ж они длинными мне показались! Потом из-под колес остальное принесли, сложили до кучи мужика. Да... Я посмотрел... Шо поделаешь? Судьба ему. Пока ехал до дому - забыл. Прошло с полгода. И вот однажды иду я темной ноченькой... ну это не важно от кого... А грязь на дороге - ноги не вытянуть. Иду возля плетней, где посуше, и вдруг вижу: сидит передо мной в двух шагах тот перерезанный и копошится... Руки у него еще длинней стали, чем тогда на станции, и он ими будто гребет к себе што-то. - Семен жутко растопырил руки и сумасшедше округлил глаза. - Я так и закоченел весь! Дыхнуть нечем. Потом кой-як ступил в сторонку, раз, другой, и бочком, бочком... А глаз оторвать не могу! И тут разглядел: так то ж баба сидит! Юбка у ней черная, на земле не видно, а кофта светлая, с рукавами, вот мне и показалось, будто тот перерезанный сидит и землю у меня из-под ног выгребает... Она, лярва, видать, украла што-то и притаилась, ждала, пока я пройду... Ох и материл же я ее! Гнул до тех пор, пока весь страх не вышел, потом завернулся и опять к Василине пошел.
- Кого же ты костерил? - улыбнулся Похмельный.
- А я знаю? - вскричал Семен. - Может, мать родную! Мне тот перерезанный посля неделю в глазах стоял. Як призадумаюсь перед сном - все он представляется. Уже хотел было ему свечку за упокой поставить.
Учитель расставил тарелки с закуской.
- Максим Иванович, двигайтесь к столу и курите, ради Бога, я курю в комнатах... Так, вы говорите, вам партийность не позволяет верить в знахарство?
- Она самая...
- А ты, Семен?
- А я верю! Все бабы навроде нашей Гуцулки - ведьмы. Якого черта она до той сербиянки ходила? Учиться? А чому учиться? Колдовству всякому. Вот объясните, чого это коты мне на голову попрыгали, а не вам? Она наслала! Ей богато времени не надо. Стоит шепнуть - и все, загнется человек с перепугу. Она! За слова мои, за намеки, шоб ей, чуме болотной, при смерти не могли сволок приподнять. Она еще не то может... А всякие болезни лечить, от яких доктора отказываются? а наговоры? а ворожба? гаданья? Такого простой человек не сможет, окромя ведьмы. Не-е, хочь вы мне не поддержка, но я верю!
- Ну почему не поддержка, - спокойно возразил Никитин. - Я тоже верю, только не так, разумеется... Вы без меня, пожалуйста. Мне на сегодня хватит. Семен, подвинь грибы Ивановичу... Вы что-нибудь слышали о черной магии?
Возбужденный Семен одним ударом в донышко бутылки выбил пробку.
- Слыхать - слыхал, но шо оно такое - толком не знаю. Помню, батюшка ругал ее... Сергеевич, я тебе наливаю. Одну стопку все-таки за знакомство в твоей хате тебе выпить надо.
- Ругать ее не за что. Мне довелось листать любопытную рукопись. Человек, у которого я ее видел, убеждал меня, что она - преписанная от руки магия. Я и сейчас не уверен, она ли, хотя по содержанию вполне может быть ею...
И учитель стал увлеченно рассказывать о рукописи, содержание которой якобы в виде определенных заданий составляли тайные способы приготовления чудодейственных снадобий, приворотных зелий и целебных травяных настоев при телесных и душевных немощах людей, болезнях скота и птицы; запоминание различных наговоров и заговоров, отвращающих житейские напасти, горе, неудачи и способствующих отысканию кладов, приобретению у нечистой силы богатства, достатка, ясновидения и власти над людьми всевозможным знахарям, ведунам, ворожеям, коих всегда хватало по русским городам и весям, - и все это требовалось изучать в жутко обставленных условиях: непременно ночью, в лесу, на кладбищах, в баньках, овинах, в местах случившихся самоубийств, а решившегося приобщиться к чародейству при этом неизложно будут сопровождать всякие страхи: то будто бы за спиной кто-то бесовским голосом сразу предложит груду золота, то вдруг кто из близких закричит о помощи и очень хочется оглянуться, но нельзя - пропадет сила урока, и, если вызвался изучить, изучи до конца, иначе тебя ожидают всякие беды... Словом, все то о чернокнижии, где опыт народной медицины тесно переплетается со сказочными вымыслами, тонкая житейская наблюдательность - с нелепыми суевериями, подлинно чудодейственные целители - с откровенными вымогателями и шарлатанами.
Многое из сказанного он пытался объяснить свойствами человеческой психики, деревенским укладом, неграмотностью; в подтверждение своим доводам даже показал гостям брошюрку в дешевом синем переплете Шильдера и Каудерса "Гипноз", изданную в 1927 году.
На Никитина было приятно смотреть. Исчезла некоторая скованность, он рассказывал полно, не стесняясь. Похмельный откровенно наслаждался его речью, не особо вникая в ее смысл. Несомненно, Никитин умный человек. Вот кому можно открыться. Он-то наверняка все поймет правильно. Рассудит, подскажет. Разница в годах пойдет лишь на пользу дружбе. В том, что они станут друзьями, Похмельный не сомневался. Таким людям он с удовольствием подчинялся. Но сейчас, в отличие от Семена, он давно потерял интерес к этому разговору и, гонясь вилкой в миске за мелкими скользкими рыжиками, сказал:
- Очень хорошо вы объясняете. Доступно и понимательно. Только не верю я ни в Бога, ни в черта, ни в какие магии и лечения. Я в самого себя уже не верю, - добавил он благодушно. Ему была непонятна взволнованность учителя. Разговор шел легкий, хотя и веселого было мало, но, по крайней мере, не выматывают душу расспросами о высылке и начислении трудодней. Поэтому ввязываться с возражениями не хотелось, к тому же тема непривычная. - Меня одна умная голова учила: стоит тебе поверить в разные приметы и суеверия - непременно докатишься до веры в Бога. А так - не возражаю, на правду похоже... Да ну его к лешему, это знахарство! Давай лучше выпьем. Я вас, Сергеевич, хотел бы попросить: нельзя ли до начала занятий в школе определить в нее на прожитье две-три семьи высланных. Хочу кое-кого из наших разгрузить. Был недавно у Балясина - плохо ему. У самого семья в семь душ да еще чужую в шесть человек взял. Вижу, он и не рад уже, кается, а сказать - совесть не позволяет.
- Конечно, можно! - воскликнул учитель. - Как же я сам не догадался. Ведь я все время в селе был, мог бы тоже семью на время взять.
Похмельный ободряюще улыбнулся:
- Не велика беда. Вас-то мы стеснять не станем. Из местных кое-кто выехать просится - дадим разрешение. Думаю, что к осени жилье найдем, как-то устроим... Вкусные грибы! Сами солили или жинка мастерица?
- Она. Мне не доверяет. Я у нее только по хозяйству: корова, навоз... Ну, Семен, где моя? К лешему так к лешему. За то и выпьем.
Но если Похмельного "колдовская" тема давно перестала интересовать, то Семена чем дальше, тем больше захватывала.
- Сергеевич, ты, помнится, раньше другое говорил, - упрекнул он с обидой. - То говорил, что ведьмы есть, и хвосты у них, теперь говоришь - нету. Голый матерьялизм да гипноз. И с другой стороны у тебя не сходится. Не всех же до сербиянок водят, не все грамоте знают, а Гуцулка говорила, шо знахарями рождаются. С самого пупьянка у них мозги на ту черную магию направлены. Откуда оно берется? Не сходится у тебя!
- Видать, крепко тебя коты напугали! - засмеялся Никитин. - Что ж, отказываться не стану: бывает, и рождаются.
Он напомнил присутствующим о животной интуиции, которой некогда обладали и люди, ныне утраченной. Ее вытеснил разум: Но у отдельных людей она иногда проявляется, словно напоминает человеку о его родстве с животным миром. В доказательство Никитин принес еще одну книгу и раскрыл ее на странице, где на рисунке рядом с собачьей мордой, в какой только внимательно вглядясь можно было рассмотреть человеческое лицо, со спины изображалась голая сутулая женщина с небольшим кривым отростком у копчика.
- Чем не хвост? Я с таким украшением в общую баню тоже не пошел бы. Впрочем, это не ее вина - ее беда. Хихикать над этим -некрасиво. Верно Гуцулка заметила: им Бог за то уменье счастья не дает. Я к чему: возможно, вместе с хвостом природа дала ей дар той животной интуиции? Предвиденья? Кто знает! В их знахарстве нет ничего сверхъестественного. Православная церковь отвергает чернокнижие. Конечно, не потому, что в основе магий и знахарства лежат материалистические явления, а потому, что якобы магия связана с потусторонними силами. Церковь признает их существование, но осуждает за связь с ними, вместе с оккультными науками.
- Шо за науки? - спросил Семен.
- Вера в духов, привидения, в возможность общения с ними. Сюда входят спиритизм - основное течение, что ли, хиромантия, составление гороскопов, некромантия, френология... нет, френология - другое... и прочая галиматья. Я их категорически отвергаю. Если магия принесла пользу человечеству хотя бы тем, что лечила его, то оккультизм - пустота. В нем нет медицинского начала. Балаган, с каким только в цирке выступать.
Похмельный почему-то заинтересовался сказанным, даже стакан отставил.
- Может, я недопонял... По-моему, вы, Сергеевич, не туда выехали. Я согласный: пусть магия в древние времена, когда врачей не было, пользовала людей от всяких болезней. Спасибо ей за это. Но и вы согласитесь со мной: все эти магии и знахарства - другая сторона веры в Бога. Если есть нечистая сила, значит, есть и чистая. Если есть знахари, колдуны и привидения, значит, есть ангелы, святые и сам бог Саваоф. Так? На словах церковь и магия враги, на деле - сообщники. Какой же тут материализм? Дурман один и вред народу. Может, и существуют гипнозы разные и лечения, да ни к чему они сейчас. Врачи есть, больницы есть, лечат бесплатно. Лет через тридцать люди без всяких богов и магий богатыми и здоровыми станут. Будь моя воля, я бы собрал всех знахарей и попов и вместе с сочувствующими выслал бы куда подальше. Пускай единство вырабатывают. Им и на Севере с магиями и библиями неплохо выйдет.
Учитель пристально взглянул на него, но рассмеялся пьяненько.
- Уж и не меня вместе с ними? Я ведь тоже вроде бы из числа сочувствующих.
Похмельный смутился.
- Зачем же вас... Вы этот вопрос понимаете правильно. Но много ли таких? Ученые, доктора да мы, партийцы. А простой народ? Бывает, и сознательные, умные люди верят. Приходили к нам в губком, просили за веру и церкви. Кого там только не было! Пока о деле говорит - приятно слушать: все понимает, сочувствует, обещает помогать, но как только зайдет разговор про попов и церкви - такое городить начнет, в такую защиту кинется, аж злость берет, и уже не веришь ни его сочувствию, ни его помощи. Иногда скрывают, но все равно видно. У нас парень работал, так он быстро таких скрытных выводил на чистую поду. Издалека начнет, вроде и сам сочувствует, глядишь - и разговорился человек. Такие признавались, что никогда бы не подумал. Он лукаво сощурился.
- Вот взять хотя бы вас, Сергеевич. Ответьте нам положа руку на сердце: как вы относитесь к вере в Бога? Если трудно начать, я помогу: то ли есть Бог, то ли его нету, то ли верить, то ли нет - наукой ничего не доказано. А вдруг есть? Так мудро устроить мир - и без Бога? Невозможно! Улыбаетесь... Вы только что сказали: культовые науки, в отличие от религии, человеку противны, а религия, выходит, не противна, вроде бы на пользу. Видите, какая неувязка! А здесь золотой середины нету. Надо выбирать что-то одно: либо - либо. Не веришь в Бога - долой религию, церкви, все культы и знахарства, хоть они и лечат; веришь - принимай все вместе. А чему верить-то? Что умного в вашей Библии? Чтоб для науки и народного образования? Сплошные байки. Землю Бог сотворил за семь дней. Мужика из глины вылепил. бабу ему из его ребра выстрогал. Пророки, воздыханья, виденья, слезы да поклоны. Устарела до нашей социалистической жизни. Сейчас попы за трактором бегают, в борозду заглядывают, аэропланы щупают, а Библия: "В начале бе-е слово..."
Семен засмеялся, и Никитин посмотрел на приятелей как на двух великовозрастных учеников, оставленных на осень.
- И то так. С задачами Наркомпроса Библия не совпадает. Противоречит геологии с зоологией. Но вы напрасно вышучиваете эту фразу. "В начале было слово..." Слово - значит, мысль, не так ли? Мудрость. И меня, например, давно занимает одно странное библейское высказывание, не дает покоя, я все размышляю, кому из нынешних литературных зазывал под силу сказать о мудрости так, как два тысячелетия назад о ней сказал древний еврей: "Господь имел меня началом пути своего, прежде созданий своих искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли, Я родилась... - тут учитель запнулся, закрыл глаза, постукивая кончиками пальцев по виску... - забыл... проклятая самогонка... вышибла... - когда Он уготовлял небеса, я была там; когда Он проводил черту по лику бездны... утверждал небо, высоту... - нет, не так... - когда давал морю берега... - И, вспомнив дословно, закончил уверенным, торжествующим голосом:
- Тогда я была при Нем художницею, и была веселием всякий день, радуясь пред лицом Его непрестанно, радуясь на обитаемой земле Его, и радость моя - с сынами человеческими". - Мне иногда кажется, что здесь говорится о каком-то вселенском разуме, недоступном нашему пониманию.... Перебираю имена в ваших святцах и не нахожу имени. Ушли мыслители...
Он поднялся, прошелся по комнате, нервно хрустнув пальцами.
- Любопытный разговор определился... Вы, Максим Иванович, сказали наугад, а попали в точку... - Да, к вере я отношусь двояко. Только не к вере в старого Саваофа, здесь вы не угадали. Но к Церкви - подчеркиваю: к православной Русской церкви - отношусь с громадным уважением. Вы, Максим Иванович, не перебивайте. Я знаю все ваши доводы. Возьмите любую газету и ни одной не найдете, в которой бы не громили Церковь, не издевались над священниками.
- Правильно делают. Они стоят того. Не сеют, не пашут, хлеб наш жуют и нам же карами грозятся... Или неправду печатают?
- Правду, Максим Иванович, правду, но не всю, - вот что обидно! Вы, коммунисты, все беды на Церковь валите: обман, дурман, опора царей и помещиков, помогала держать народ в духовном рабстве и темноте, тормоз в научном развитии... Еще?
- Сколько угодно - все одно мало будет... Разве не так? Да только за это не в газеты писать, а одним махом вырубить все поповское сословие, чтоб и духу его не осталось. А церкви - под клубы пустить или, еще лучше, библиотеки.
- Хорошо бы под клубы, а то ведь - под амбары, что особенно быстро получается. Уже мало что осталось... Вы поймите ясную и простую мысль: религия в истории человечества неизбежна. Сколько бы раз ни возникала разумная жизнь на планете и дойди она до сегодняшнего дня - ей не миновать религии. Обходной тропы нету. Но я хочу сказать о Русской церкви. Не все же обман-дурман, ведь было и есть столько хорошего! Почему вы, коммунисты, не хотите публично признать ее громадную подвижническую роль, которую она сыграла в истории России? Сотни лет губило русский народ монголо-татарское иго. Только у Мещерских болот остановилась Орда, все оставшееся на Руси - в огонь, в аркан, под кривую саблю! Но - выстояли! И - не князей заслуга! Может, и рады они были чем помочь родине, да не давало многое: вражда, междоусобица, расстояния, страх за вотчины. Приходилось либо смерти ждать в неравном бою у своего посада, либо на поклон к татаровьям идти. Одна Церковь не склонила головы! Денно и нощно гремело со звонниц! Для всех дружин одним стягом стала. Под него собирались. И если сохранил русский народ в то жестокое время веру свою, обычаи, сказания... душу российскую!.. дух свой Славянский! - то обязан он прежде всего Церкви. Она и князей собрала, и народ сплотила. На Куликово поле шли биться за родную землю да веру поруганную, за те же церкви.
Похмельный раздумчиво, словно сам себе, возразил:
- По-моему, вначале бились за матерей-отцов, детей да близких, а уж потом за церкви и веру.
- Правильно! Но сколько силы прибавляло им сознание того, что идут они на битву, благословленные Богом и Церковью!
Похмельный не смотрел на учителя - его горячность становилась неприятной. Все, о чем бы сегодня ни говорил Никитин, было, по мнению Похмельного, правдой и вместе с тем почему-то начинало раздражать. Ответить, возразить - не хватало знаний, к тому же не позволяло уважение, которое он с детских лет испытывал к учителям.
- Ваше главное обвинение против нее состоит в том, будто бы она помогала держать народ в темноте, - продолжал учитель, поглядывая на Семена, - вот кто слушал с благоговением! - Возможно, последние полтораста лет и помогала... Но что ей оставалось делать? Пока Русь была разобщенной, не имела государственности, ею правила Церковь. И все княжества подчинялись ей. Сергий Радонежский нищенствовал, жил где-то в лесной келье, но его слово чуть ли не гласом самого Господа Бога по Руси разносилось. Стоило Петру создать империю - и Церковь навсегда отошла на второй план.
- Он ее, наверное, попросту в сторону двинул, чтоб не путалась под ногами...
- Не совсем так. Стоять у правила государством она не могла, потому что государство - это всегда насилие. Она стала своеобразным показателем чистоты помыслов власть предержащих. По словам Маркса, Церковь всегда была орудием в руках государства. Чем чище или грязнее совершались дела в правящих кругах, тем лучше или хуже становилась Церковь. В России со времен прародителя своего Александра Даниловича Меншикова что ни чиновник - то ворюга, взяточник и ибо казнокрад. Помнит, конечно, и он о державе, однако о своем кармане не забывает. Чем угодно, хоть борзыми, но берет. Сейчас - не знаю, может, почище стало, но, боюсь, и вам не выкорчевать... Какова власть - такова и Церковь. Что же вы теперь от нее хотите? Зачем же списывать на нее все грехи, если она "всегда оружие в руках государства"? Не рабство и темноту, но свет наук и истины несла она в народ. Перечислите самых выдающихся людей Древней Руси, и все они окажутся церковниками: летописцы, позже историки, основатели русской словесности, создатели и хранители литературы, сказители, поэты, философы. Да-да, не улыбайтесь!.. Были среди церковников и художники, и архитекторы, и математики, и ученые, наконец. Вы полагаете, что только таких, как Джордано Бруно, на кострах жгли? Жгли да головы рубили и церковникам. Один "огнепальный" Аввакум чего стоит!.. Именно монастыри и церкви были в прошлом очагами просвещения, светильниками разума. Там зарождались все нынешние науки... Богословскую литературу не могут простить! - с веселым негодованием воскликнул Никитин. - Поповские сказки! А вы перечитайте ее просто художественной литературой. Вдумайтесь в каждую строку. Сколько там ума, поэзии, сострадания! Какие мощные характеры, чувства, неустанные поиски правды, истины, справедливости и идеального устройства мира! Какая сила духа, любви и мудрости! Я уже не говорю о ее определенной исторической ценности. В ней все начала и концы, все вопросы и ответы... Ее бы народным достоянием держать, а вы эту огромную ценность, которую человечество создавало, берегло сотни лет, с которой формировались государства, народы, нации, культуры, ныне отдали на откуп полуграмотным лекторам. Они толком-то не знают, чем же в сущности отличается Ветхий Завет от Нового, Луку от Марка отличить не могут. А сверху поддерживают, в ладоши бьют: "Даешь бой религиозному дурману!". Или боитесь друг друга? Со страху столь великую враждебность проявляете?.. Духовное рабство... Нашли же, подобрали формулировочку! Прочтите Толстого, Достоевского. Что у них главное? Жить по совести. А это значит - в соответствии с требованием веры и Церкви. Вы же настоящий террор против нее устроили, дело до мерзостей доходит. Разбираете на кирпичи монастыри, взрываете соборы, на потеху дурачкам сбрасываете колокола на землю; под склады и конюшни - какие там библиотеки! - пускаете церквушки по деревням и селам. Подло это. Каждый монастырь - событие в жизни народа, веха в истории края. Каждый собор - доказательство изумительной талантливости русского народа. Те же церквушки в селах бесценны для памяти. Пусть она неказиста, не из камня - из дерева, но когда подумаешь, сколько в ней чистых слез выплакано, Сколько прощения прошено, сколько раз в ней почтили память павших и умерших, сколько людей вышло из нее с осветленными душами и чистыми помыслами, - становится она бесконечно дорогой и не по церковному священной. Что значит для русского человека Церковь? Родина. Изымите Церковь из души русского - и погибнет сам дух его. ВОТ и вы, Максим Иванович, закроете нашу церквушку. Не знаю только, под что пустите... - Никитин печально посмотрел на гостей.
- Я? - мрачно удивился Похмельный. - Да я месяц назад за нее чуть ли не до драки с Гнездиловым, чтоб не закрывать. Отстоял для людей!
- Закроете. Если не вы сами, то заставят закрыть. Вспомнятся вам в тот день мои слова... Я тревожусь о Русской церкви еще и потому, что боюсь, как бы не произошло то, о чем предупреждает история человечества: как только народ, оглупленный чужими идеями, начнет разрушать свои духовные святыни, его неизбежно постигнет кара, и чем оскорбительней, опустошительней разрушение, тем страшнее возмездие... Иногда задаюсь вопросом: за что вы так ненавидите Церковь? Недавно прочел: мы должны презирать ее еще и за то, что она проповедовала терпение. Но, позвольте, из всех человеческих качеств терпение – едва ли не самое ценное. Все в нем. Нет терпения – нет воли, не можешь терпеть - нет в тебе доброты, душевной прочности. Нетерпелив - значит, слаб и ленив. В терпении - трудолюбие, настойчивость, ум, зрелость, смирение гордыни, а вы свели к одному - заставляла терпеть помещиков. В той же статейке хихикают над церковными праздниками. Я бы, прежде чем смеяться, советовал хорошо поразмыслить – тогда можно было бы заметить, насколько умно, продуманно они расставлены. Начинались престольные с осени, когда в полях убрано...
Гневная запальчивость Никитина не давала ему присесть к столу, слепо водила по комнате, он бесцельно поправлял занавески на светлевших рассветом окнах, натыкался на углы посудного шкафа, невидяще смотрел в его зернистые стекла и все говорил, говорил, а Похмельный вспоминал своего сослуживца Федора Забашту - красивого, умного парня, весельчака и неутомимого бабника. Когда надоедала возня с бумагами, Похмельный шел к нему. Федор тоже откладывал свои и рассказывал о прошедшей ночи. Имен и адресов он не называл, за что его еще терпели сотрудницы, обойденные его вниманием, но подробности выкладывал с таким жизнелюбием, что Похмельный хохотал до слез. О его любвеобильности знали все, смотрели сквозь пальцы и хоть считали работником временным (по происхождению Федор был поповским сыном), но приходили послушать, перекурить именно к нему. В одном он был незаменим (почему и тянули с увольнением): нередко в срочном порядке возникал "богомольный", как шутили работники, вопрос, и тогда срочно требовался Федор. Если он был в отъезде - ждали его возвращения, если дома - вызывали. В детстве он пел в церковном хоре, хорошо знал церковные книги, службы, праздники, еще больше знал тайн, каких прихожанам знать не полагалось, поэтому на разрешение вопросов (чаще всего ими были просьбы местных священников) вперед тяжелой артиллерией выдвигали Федора. Разговор он вел любезно, вежливо до приторности, выслушивал все, о чем бы ни просили, на что бы ни жаловались, а когда посетитель выдыхался, Федор мягко, но с убийственной логикой точными формулировками вдребезги разбивал все доводы, ранее казавшиеся несокрушимыми, и с той же любезностью выпроваживал потрясенного священника. Похмельный не раз присутствовал при подобных разговорах, и Федор советовал: прислушайся, вопросы, правда, не по времени, в них больше пустого, чем насущного, но всякое в жизни случается, - может, пригодится когда. Похмельный отмахивался и подмигивал: расскажи-ка лучше о вчерашнем. А жаль, что отмахивался. Надо было слушать и запоминать...
- ... Или убогого. Не умом, как наш Юхим, а телом. Он верит, что там, в другом мире, его уродство исчезнет, станет он таким же счастливым, как все. А мало ли таких, у которых и без увечья жизнь увечна? После этих войн, голодовок - пол-России! Вы, если уж отвергаете Церковь, то делайте это достойно ее и себя. Не надо осмеивать и глумиться. Ее уложения складывались веками, в них - народная мудрость, жизненный опыт русского народа. Ее обряды - помощь и поддержка человеку, проповеди - утешение...
Полупьяная усмешка Похмельного, его молчаливая, холодная настороженность волновала Никитина. Он продолжал ходить по комнате, голос его то возвышался, то утихал, оттеняя и без того выразительную речь, которой он, судя по выражению на лице Семена, увлекал своих учеников. Куда-то пропали его худоба, юношеская угловатость, и он был бы хорош в эти минуты, если бы не металась, исчезая и тут же мгновенно возникая на потолке и стенах, черная тень у него за спиной да свет керосиновой лампы и занявшегося утра, несовместимые между собой, странно и болезненно не освещали бы его лицо, когда он подходил к столу, где среди тарелок поблескивали давно налитые стаканы.
- Атеисты видят в обряде исповедания глупейшее: под вонючей епитрахилью прихожанин просит недалекого попа отпустить ему грехи. Но вдумайтесь, какой в этом глубокий смысл: человек сам идет признаваться в совершенной подлости. Он знает цену попу, поэтому кается не перед ним - перед своей совестью и Богом. У Него просит прощения и душевных сил для добра. Запомните: Церковь - это не чеховские дьячки и просвирни. Во многом можно упрекнуть и ее, но все, что есть в России хорошего, сделано с ее именем. Как рассказать о том великом раскрепощении духа, с каким люди в тревоге за Россию шли с дерзновенными помыслами на созидательные дела и ратные подвиги, порой принимая венцы мученические, уверенные - пусть в несуществующих - в Божьем благословении и поддержке? И может, на земле пролилось бы куда больше крови, свершилось мерзкого, кощунственного, не удерживай Церковь человека верой, заповедями - знаете? - не убий, не укради, не пожелай... в которые, собственно, уложилась вся социалистическая мораль. Рано вы их объявили лицемерной поповщиной: пока наша мораль приживется, роса очи выест... Господи, да разве обо всем скажешь!
- Для знакомства хватит, - насмешливо отозвался Похмельный. - Ишь как у вас просто: сегодня украл, убил, завтра покаялся - и нет греха. Можешь опять воровать, убивать - отпустится. - У него вдруг странно изменилось лицо, омертвел голос, он улыбнулся учителю улыбкой, какую Семен видел впервые. - А если за свое предат... про-даж... за грех свой нет ему прощенья? До самой смерти нет и не будет? Тогда бы задумался, прежде чем погубить братов, отцов... - и, дернувшись, ожил, опять загорелся насмешливостью: - Чушь! Не в том жизнь... Я, дорогой мой, на все вопросы там, - он приподнял руку и глазами указал вверх, - знаю, что Ему ответить. Пусть призывает!
- Ах, Максим Иванович! - с печальной тоской ответил учитель и тихо покачал головою, - да в том-то и беда, что там, - он повторил его жест, - нам зададут совершенно не те вопросы, на которые мы уже приготовили ответы...
- Чего же ты хочешь? - тихо спросил Похмельный.
- Справедливости! - гневно и страстно крикнул Никитин. - Впервые в истории человечества вы - народная власть. Это доказала Гражданская война, серьезней проверки не может быть. Велики ваши планы, грозна ваша сила... Но - оставьте Церковь! Она, по сути, беззащитна. Церковь живет верой и чувствами, которые она же на протяжении веков очищает и воспитывает в человечестве. Вы в своем необозримо далеком коммунистическом будущем стремитесь создать то, что христианство определило для себя еще две тысячи лет назад и бьется над этим по сегодняшний день: братство, любовь, сострадание к ближнему. Недавнее расселение высланных подтвердило это. Так идите же рука об руку! Не отторгайте друг друга. Вы только запретите исповедовать ненужное вам, оставьте необходимое. Я говорю все о тех же молитвах, заповедях. Лучшего в нравственном отношении человечество уже создать не сможет. Они взывают к совести. Я знаю: когда-нибудь наступит время, и люди станут жить по христианским заповедям без всяких требований, но когда оно наступит! А пока, в это смутное время - они вам в поддержку...
- И поэтому ты против закрытия церквей? - в пол, глухо спросил Похмельный.
- И поэтому тоже.
- Ты воевал?
- Не пришлось...
- Оно и видно. Война бы из тебя повыбила... Сейчас бы не о церквах жалковал... - Он поднял взгляд на Никитина. - Напомнил ты мне про слезы. В апреле девятнадцатого нашу полковую разведку деникинцы казнили. Взяли их сонных. Они накануне трое суток в седлах мотались, высматривали позиции. Сами устали, кони из сил выбились. Собрались в небольшом хуторке с ночевкой. Накормили их, не обошлось без баб и выпивки. Заснули мертвецки, и взяли их без единого выстрела. И порубали. Заставили яму вырыть, с винтовками выстроились, будто для расстрела, а посекли шашками... Здесь есть один высланный, Овчаренко Хрисанф, ты расспроси его, он, сука, знает, на его глазах случилось... Посекли со злости. Перед казнью уговаривали перейти на белую сторону. Били и уговаривали, уговаривали и опять били... Хуторяне просили их, мол, не примайте смерти, перейдите, те же бабы просили... Никто не согласился. Нам потом рассказывали: плакали они перед смертью. Седые мужики плакали, молодые ребята... Весна, солнце светит, зелень кругом... Плакали, а совестью не поступились. Ни один не поступился! И я вот теперь сижу, слушаю тебя и думаю: а какие у них слезы были? - Он тяжело, в упор смотрел на Никитина. - Или чистыми слезами только в церквах плачут? За что они погибли? Что им мешало перейти? Твои церкви, заповеди? Это мои казненные разведчики - мученики веры. За всеобщее народное счастье на смерть пошли без всякой веры в загробную жизнь. А твои святые на кой хрен в кельях плоть усмиряли? Чтоб на том свете хорошо жить? Чистоты ему, видишь, захотелось... Наше дело - запомни это! - самое чистое. Хоть и приходится в грязи и крови... Наша чистота... Еще склонят головы! У меня где-то дядька родной живет, его имени не знаю и знать не хочу, но имена тех бойцов до гроба помнить буду...
Похмельный затянулся дымом и с улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, сказал Никитину:
- А ведь ты, учитель, Советской власти враг. Да-да... Ты хуже попа. Тот хоть откровенные байки, про ангелов да чертей, рассказывает, а твои ученья от правды не отличить. Этим и опасен.
Никитин опустил взгляд. Сказанное словно подрубило его, он глубоко вздохнул и понес брошюрки на место.
- Этого и следовало ожидать, - послышалось из другой комнаты. - Всё закономерно, все в ваших правилах: не согласен - враг, на высылку; Не так сделал - можно и к стенке... - Учитель встал на пороге. - Пошли по самому легкому пути? Учиться не желаем, чтить землю и дела предков тоже ни к чему. Снести, закрыть, разрушить, запретить, выслать - это мы быстро, ума много не требуется... Что же вас, уважаемый председатель, так возмутило в моих словах? Чем я оскорбил ваши убеждения?
- Свои убеждения я высказал: вывести под корень всю религию, церкви закрыть, а попов разогнать. Ты к чему меня призываешь? Пожалеть их? Еще бы - жалко: вас, бедных, сволочными быть заставляли, а вы на самом деле расхорошие: благословляли расстрелы рабочих, помогали с мужиков последнее тянуть... Твоим попам - да на коня, да шашку в руки, да в бой, - там бы я посмотрел на ихнее миротворчество, куда бы оно делось! А то привыкли курочками брать да за ж... прихожанок щупать...
- Да не о попах речь! - закричал учитель. - Что ж вы валите все в одну кучу?!
- Ты об этой разнице в Священном синоде расскажи. Там тебя одобрят и похвалят. А в селах ее не поймут. - Похмельный аккуратно заплевал окурок, бросил его к печке. - Теперь мне только и осталось как вместе с попами решать колхозные дела: у них же праздники умно расставлены, заповеди, они совесть воспитывают! Они, выходит, могут совесть воспитать, а мы не можем? И что это ты, учитель, все выделяешь: ваша мораль, ваши идеи? А чья у тебя мораль? Белогвардейская? Или поповская? Чую я тебя! За наши идеи, за наше красное знамя тыщи бойцов полегло. Поэтому - им вечно стоять. И в помощь церковников кликать не станем. Не станем марать бойцов святые имена! Ты меня хорошо понял? - спросил он таким голосом, что учитель окончательно сник, а Семен замер.
Похмельный встал.
- Тешить себя и старух церквами и байками ты можешь сколько угодно, не запрещаю. Но гляди: узнаю, что поповщиной детям головы забиваешь, - вышлю как злостного паразита. Завтра пойдешь к комендантам - и чтоб к вечеру три семьи высланных жили в школе... Семен, ты идешь? Поднимайся, мы и так загостились лишку... Кому говорю? Ну!
После сумрака комнат при керосиновой лампе полный рассвет удивил яркостью неба. По всему краю его восточной стороны сквозь просветы в длинных и узких дымчато-прозрачных облачных полосах лился алый свет, растекался, затоплял дали, розово высвечивал тихие спящие хаты, блестевшую росой темно-зеленую траву, неподвижные темные деревья. С озера слышалось сонное бормотание уток. Безмолвное село досыпало последние минуты. Прохладный воздух приятно освежал лицо, голову. Похмельный с облегчением распахнул ворот рубашки.
- Чего молчишь, Семен? - весело спросил он приятеля, угрюмо шедшего поодаль. - За друга обиделся? Напрасно. Контра твой друг, хоть и учитель.
Семен прошел несколько шагов молча и вдруг взорвался:
- Ты сдурел, Максим! Нельзя же так! Який же он контра, який враг? Эх ты... Я-то думал... Чем же он тебе не уважил?
- Многим, Сеня. Для одного вечера хватит. Пошли, чего встал!
- Нет, ты по-людски объясни: за что ты его обозвал? Я знаю: контры и сейчас середь нас хоронятся, но Сергеевич-то при чем? Его за шо? Шо Церковь защищал, - так правильно защищал, все правда, мне понравилось, я с ним полностью согласный. Ты его с попом на одну доску не ставь. Не родился еще тот поп, шоб умнее Сергеевича. Перепил ты, Максим, не иначе. Таку встречу попортил!
-Ну хватит! Защитник выискался... Враг он - и точка! Хотя, подлец, мастак рассказывать! Ты, наверное, про эти магии и знахарство еще бы сутки слушал?
- Он же объяснял: нет ничего загробного в тех магиях. На страхе человек тем гипнозом делает.
- На страхе, Сеня, из человека только подлюгу можно вырастить. Давно замечено: чем трусливей, тем подлее. А про Церковь? Вспомни, что он про церкви плел. Как защищал! Свою школу бы так защищал. Не мне с ним в споре тягаться, но не прав он, кругом не прав. Может, и были когда-то среди попов люди стоящие, да к сегодняшнему дню перевелись. Его послушать, так нам без попов вообще бы жизни не было. Только им обязаны.
- Кому же еще! Они и князей в один кулак собрали, и людей направили...
- Вот уж дудки! Мы сами себе обязаны. Русский человек над собой чужеземного засилья никогда не потерпит. Татар не князья с попами били, а простой народ. Он все попрекал меня: мол, мы, партийцы, забыли все хорошее, что Церковь дала народу. А дала она, по его словам, очень много. И с чистой душой из нее выходили, и плакались в ней чистыми слезами... сволочь!.. и думки только хорошие из нее выносили, и от дурного избавляла, толкала лишь на доброту. Все заповедями козырял: о какое богатство, куда вам до него со своими идеями! Значит, придет мужик из церкви с просветленной попом душой в холодную хату к голодным детям на корку хлеба, а ему - не пожелай, не стяжай, тебе, мужик, Святый Дух поможет! Его обдерут как липку податями, вдобавок выпорют, а Церковь - подставь другую щеку. Сеня, поверь: если бы мы жили только так, как она требует, мы бы до сей поры под монголами были или еще под кем... Да если б не она, мы давно царям под зад пинком дали, а так - нельзя: помазанники божий. Одна сволочная братия! Не могу я растолковать по-умному, не тому учен, но речи его контровые. Вот гляди: он утверждает, будто бы Церковь о крестьянине заботится, бережет его: религиозные праздники так расставила, что начинаются они с поздней осени, когда с полей убрано, и тянутся всю зиму, до Великого поста. Ешь, пей, свадьбы справляй, набирай телеса, но в пост забудь все грешное, скоромное, береги душу, готовь тело - ждет тебя пахота.
- Очень умно, я и тут с ним полностью согласный! А с Пасхи опять мясо разрешено, чтоб на севе силы были.
- Тут больше выгоды, чем ума. Сеять зимой мужик не будет. Летом. Но сколько бы праздников Церковь летом ни устанавливала, он сначала посеет, сожнет, уберет с полей и уж потом гулять станет. Сделай наоборот - сам сдохнет с голоду и попы вместе с ним. Поэтому пахарь не к Церкви и праздникам ладился, а к земле-кормилице, и только тогда – Церковь к пахарю. В начале посевной праздник выпал, он нам нужен был? Посевная срывается - земля сохнет, а мы гуляем! Со звонами, службами! О крестьянине заботимся!
- Чого ж ты промолчал? Или умная мысля приходит опосля?
- Я, Сеня, на таких субчиков нюх имею, - продолжал Похмельный, не обратив внимания на подначку Семена. - Они всегда на народе играют: народу нельзя, народ не поймет, не поверит, не одобрит. На первый взгляд вроде бы и верно предостерегает, но когда докопаешься до сути, смотришь - народу такая заботливость боком выходит. Ты хоть обижайся, хоть нет, но душок у твоего учителя гнилой. Ничего, я его быстро отучу у церковных заборов плакаться. Еще раз услышу такие проповеди - точно вышлю! Мне в колхозе его хренологии не нужны, своих хватает.
Семен долго шел молча, потом заговорил с отчуждением:
- Тебя, Максим, послухать, так у нас половина села контры. Высланные - контры, лодыри - контры, Игнат, помню, тоже для тебя контра. На Алешку недавно вызверился, с Гордеем сквозь зубы разговариваешь, видно, тоже контра для тебя. Теперь Сергеевича туда же записал. Скоро контрами старух объявишь... Бдительный ты через край! Сергеевич здесь всю жизнь прожил, у него полсела грамоте выучилось, он нам всем родней родного, а ты его врагом обозвал. Ты гляди, Максим, як бы не пришлось тебе одному со своей бдительностью остаться.
Семен, не подав руки, круто свернул в сторону. Похмельный в растерянности остановился посреди дороги, и уже не бодрящая утренняя холодная свежесть охватила его, а жутковатым холодом одиночества вдруг больно стиснуло сердце, и он впервые подумал об опрометчивости своего решения остаться здесь.