Учёная дама

               
Накануне Дня искупления, когда ночь черней, а звёзды ярче, Эсти слушает в синагоге молит-ву «Кол-Нидрей», в которой просят прощение за все невыполненные обязательства, и неотступно думает о своих грехах – о тех днях, когда умирала бабушка. Лежащая на спине с запрокинутым вверх лицом бабушка, казалось, ничего не чувствует. И не слышит, как её любимая внучка торгу-ется с мамой из-за того, чья очередь вытаскивать из-под неё мокрые простыни. Эсти кричала ма-ме: «И ты будешь старая и беспомощная. Я и не подумаю ухаживать за тобой». Недоумение на мамином лице означало: ей никогда не приходила в голову мысль о своей будущей беспомощно-сти.
С тех пор прошло много лет, давно уже нет мамы. Вернуть бы то время – Эсти не отходила бы от бабушкиной постели и не вела бы счёт давнишним обидам, когда умирала мама. Конечно же, бабушка всё чувствовала и слышала, она не хотела маминых услуг – они не ладили. Сколько раз, стоя над их могилами, Эсти просила прощения. Может, и простили, может, и Бог простил. Только сама она всё время думает о вине перед ними. Наверное, оттого, что других грехов за со-бой не знает.
Вчера приснился сон, будто ходит она по этажам огромной поликлиники, где ей снимают по-казания работы сердца, мозга, берут разные анализы и определяют: виновата или уже не винова-та. Конечно, виновата. Мы сами не можем забыть свои прегрешения.
– Что изменилось за пять лет с тех пор, как ты живёшь в Израиле? – спросила у Эсти подруга, когда они выходили из синагоги в прозрачную темноту ночи. Вокруг были люди в белых одеж-дах, двигались медленно – спешить незачем; ни есть, ни пить, ни работать до заката солнца сле-дующего дня нельзя. Только и оставалось – гулять по улицам. В упругой прохладе предосенней ночи проясняются мысли. Сегодня на Небесах каждому вынесут приговор: белые одежды озна-чают готовность к концу и к началу – хоронят в белом, и невеста в белом.
– Что изменилось? – в раздумье проговорила Эсти. – Раньше была одна, как сосна на верши-не, а сейчас – в окружении других сосен.
– Так легче?
– Не то, что легче – спокойней. У сосны на скале неглубокие корни, не за что ей удержаться. Видела поваленные бурей деревья? Умирать в окружении других, уцелевших, – легче. Легче жить и уходить из жизни среди своих. И ещё в Израиле, особенно в Иерусалиме, – необычное на-пряжение. Обратила внимание на маки, которые цветут среди камней? Ни листика, ни стебелька, только былинка пробилась и уже расцвела, будто появилась только затем, чтобы вспыхнуть красным огоньком. Работа цветов, работа цепляющихся за камень сосен и работа души… Ты должен сосредоточиться, напрячься и сделать всё, что можешь. А там – не твоя забота. Знаешь, я сейчас в синагоге поняла: вся моя любовь к науке – компенсация неудавшейся семьи или, как сказали бы психологи, сублимация.
– Чего вдруг? – спросила Лея, настраиваясь на долгий разговор.
– Глядя на религиозных женщин, окружённых детьми, знаю: им лучше, чем мне – ученой даме.
– У нас свои проблемы, – заметила Лея.
– Свои, конечно, но хочу, как у вас: много детей, и по вечерам все за большим столом.
– А такого мужа, как у меня, хочешь?
– С таким бы просто не смогла.
– Знаешь, чем Бог наказал женщину за то, что ела запретный плод?
– Тем, что рожает в муках.
– Это пустяки. В Писании сказано: «И к мужу твоему влечение твоё, и он будет господство-вать над тобой».
– Эти слова я не помню. Не могу представить, чтобы кто-то господствовал надо мной. Нет, пожалуй, могу, и с радостью могу, только этот кто-то должен быть достойным.
– Чего не сделаешь ради мира в доме, – усмехнулась Лея.
Эсти не поняла, означала ли эта усмешка покорность судьбе или заботу сохранить семью. Вслух же сказала:
– Тебе есть ради чего стараться, в противном случае не было бы детей. За девочек можешь не беспокоиться – вырастут примерными жёнами, как ты.
– У меня и мальчики хорошие, – обиделась Лея.
– Конечно, хорошие. Только случается, что мальчики, став взрослыми, ведут себя, как отец.
– Может быть, – отозвалась Лея. – Был же отец мужа самодуром. Свекровь рассказывала: в субботу, уже свечи зажжены, стол накрыт, все готовы к трапезе, а он непременно найдёт повод и устроит скандал. Вот и мой такой же, ищет к чему придраться. Детьми не занимается, дома не помогает, и зарабатываю я больше его.
– Зато красивых детей делает.
– Что есть, то есть, – засмеялась Лея.
– И один ребёнок – счастье, а у тебя, слава Богу, сколько! Так что нет повода для огорчений.
– Кричит на детей, гонит их от себя, они ему мешают. Вчера опять уехал в Америку на целую неделю. Он – артист, бывший артист. Не стал знаменитостью, вот и вымещает злость на семье. Не состоялся, одним словом.
– В каком смысле не состоялся? Он же религиозный, молится. У вас, как я поняла, разделение труда: женщина при детях, она же добытчик, а мужчина молится о благополучии семьи.
– Молится, – скептически улыбнулась Лея. – Он артист балета. Восемь лет танцевал в Ленин-градском оперном театре. Мы с ним здесь познакомились.
– То-то я смотрю, весь из себя изящный, грациозный, и пианист прекрасный – явно выражен-ный художественный тип. В Израиле не нашёл работу по специальности?
– Не в этом дело. Религиозным мужчинам нельзя танцевать и петь вместе с женщинами.
В этих словах Эсти услышала торжество подруги. Ведь таким образом исключался соблазн, и муж, лишённый возможности общаться с другими женщинами, останется при ней. Вслух же ска-зала:
– Тогда я понимаю его раздражение. Всякая способность, талант требуют воплощения, в про-тивном случае портится характер, нереализованная потенция вгоняет в депрессию, превращается в разрушительную силу.
– Завёл себе картотеку, – пожаловалась Лея. – Собрал фотографии всех балетных танцоров мира. Перебирает карточки, рассматривает, любуется. Как ребёнок играет. Меня в упор не видит, и как женщина я для него не существую.
– Разведись.
– Что ты! – подруга задохнулась от возмущения. Мол, такого подлого предложения она не ожидала. Однако смирила гнев и почти спокойно продолжала: – Это исключается! Только не это. Он встанет и уйдёт со своей картотекой, а я…
– А ты, потеряв статус замужней женщины, боишься быть хуже других, – не то утвердитель-но, не то вопросительно заметила Эсти.
Слова эти Лея пропустила мимо ушей. Она говорила о своём:
– Я ведь только и хочу – мира в доме. Ни тряпок мне не надо, ни украшений, всего лишь мужа и отца детям.
– Именно этого все и хотят.
– Мой муж бывает разным, бывают и просветы, – пошла на попятную Лея.
– Прекрасно! Тогда есть ради чего стараться. Помнишь, Дина, дочь Яакова, предназначалась в жёны Эсаву, чтобы исправить его дурной нрав. Кто знает, отдай Яаков дочь воинственному бра-ту, может быть, в мире было бы больше добра и Эсав не породил бы врагов евреев.
– Да, да, – радостно оживилась Лея, – я исправляю Эсава.
Такая идея оправдывает повседневный компромисс, подумала Эсти и заговорила о пробуж-дающей забытые или неосознанные чувства только что услышанной молитве «Коль нидрей»:
– Случилось Гейне во время этой молитвы заглянуть в синагогу. Хоть и был он приобщён к христианской культуре, но тут вдруг вспомнил, что еврей, ощутил изначальную причастность к окружающим его людям. В науке это называется архетип – коллективное бессознательное. Вот и меня так же – волной подняло и прибило к своему берегу. Моё отдельное «я» стало подвластно общей устремленности душ. Видела стоящих впереди женщин, слышала веками слаженное пение мужчин и, казалось, всегда шла вместе с ними. Если я часть моего народа, как капля в море, зна-чит, смерти нет. Мы всегда были в пути: спустились в Египет, вышли из рабства между рассту-пившимися водами Красного моря, ушли из разрушенного Иерусалима, снова вернулись…
– Историю я знаю, ты о себе расскажи. Не верю, чтобы ты свою страстную любовь к науке готова была сменить на тихую домашнюю жизнь.
– Именно – тихую, домашнюю. Любовь к детям заполняет женщину. Психология же, которой я занимаюсь, вторична. Чем думать, что от чего происходит, где причина, а где следствие, лучше любить своих родных.
– Семейная жизнь предполагает не только мать, но и отца. Не с твоим максимализмом удер-жать мужчину в доме.
– Верно, мужчины любят покладистых женщин.
– Не будем о покладистых, – досадливо перебила Лея. – Лучше расскажи, как в Москву съез-дила. Всё расскажи, спешить некуда – дети у мамы, муж в Америке. И тебя дома никто не ждёт.
– Знаешь, за год, пока не была в Москве, ни разу не вспомнила ночное метро с уставшими до отупения женщинами. Привычное мерное движение поезда возвратило к прежней жизни. Удиви-тельное дело, всего лишь год понадобился, чтобы Израиль стал моим домом. Я не обижалась, ко-гда меня в Москве не брали на работу, – вроде как и права не имею. Вообще-то брали, но только до тех пор, пока не заполняла анкету. Тут-то и обнаруживалась моя национальная принадлеж-ность. Много по этому поводу было анекдотов, евреи умеют смеяться над собой; одним глазом плачут, другим – смеются. Ну да всё это в прошлом... В метро думала: почему именно в России много расслабленных мужчин с пропитыми лицами? Поезд остановился на станции метро «Мая-ковская». Мы с дочкой долго жили там. Воскресло отчаяние – сколько раз не было ни денег, ни работы, ни надежды. Сейчас кажется, будто всё это происходило не со мной... А на Патриарших прудах всё так же плавают два лебедя, белый и черный. Екнуло сердце, когда вошла в свою пус-тую, ещё не проданную квартиру – на стене, как и прежде, отстукивают время часы, в телефон-ной трубке гудок… Лучше тебе про смешное расскажу. Я попала в Москву как раз на первые дни Песаха. Тамошние евреи по поводу праздника сняли зал в ЦДЛ – Центральном доме литераторов. К залу полагается штатная ведущая – конферансье. Вышла та дамочка, как положено, в вечернем платье, на высоких каблуках, и хорошо поставленным голосом объявила: «Товарищи! Господа! У нас сегодня праздник – Вербное воскресенье!» Публика по этому поводу не воодушевилась. Ве-дущая замешкалась, вспомнила, что к чему, и как ни в чем не бывало с улыбкой кинозвезды про-должала: «А ещё у нас сегодня, товарищи, большой еврейский праздник! Перед вами выступит знаменитый учёный… – тут она достала из кармана записку, посмотрела и выкрикнула в зал: –  Звать его – раввин!»
– Нарочно не придумаешь, – смеялась Лея. – А ещё где ты была?
– А ещё на научной конференции.
– Расскажи. Только подробно, в лицах. Ты умеешь.
– Вошла я в зал Дома учёных, сразу – привычное волнение, предвкушение интересных докла-дов, встреч. Знакомая обстановка вернула к прежним мыслям, настроениям, будто и не уезжала в Израиль. Пока перед началом заседания прогуливалась по вестибюлю, подошёл респектабельный седой джентльмен, похожий маститого режиссера. Говорил медленно, с достоинством, каждое слово ценил на вес золота. Эдак ненавязчиво взял под локоток и вещал о тайне египетских пира-мид. Дескать, он первый открыл эту тайну, оказывается, пирамиды служили не только культовыми сооружениями, но и влияли на микроклимат, урожайность полей. Мне, понятное дело, нужно было восхититься его гениальностью. Потом оповестил, что живёт главным образом за границей. «Что же вы там делаете, за границей?» – спросила я. «Выступаю с докладами. Всё видел, всё знаю». «Расскажите о пирамидах. Я много слышала о них, читала». – «А вот в Египте не довелось побы-вать», – как бы между прочим бросил мой собеседник. Врет всё, решила я. Настоящий ученый одержим. Человек, изучающий пирамиды, не может не стремиться увидеть их. Интерес к нему сразу увял. Тот уловил моё настроение и поспешил взять реванш: «А ещё я астроном, недавно открыл новую звезду». – «Как это?» – «Очень просто. Вычислил» – «Вы её видели?» – «Нет, но она есть» – «В телескоп её не видно?» 
– Моё сомнение разозлило астронома, барственная снисходительность сменилась неприяз-нью. Он резко развернулся и направился в буфет. Я послонялась по вестибюлю и пошла в зал за-седаний. Там, в кресле предпоследнего ряда, лежал мой портфель. Всегда устраиваюсь поближе к выходу – если доклад скучный, можно незаметно слинять. В последнем ряду за моим креслом сидел человек… Увидела его – и словно споткнулась. Никаких ассоциаций, воспоминаний снача-ла не было, то есть были, конечно, но я те давние эмоции загнала далеко в подсознание. Села я на своё место и чувствую – за спиной словно костёр пылает. Обернулась и что-то сказала по поводу очередного докладчика. Сосед согласился со мной. Потом он о чем-то спросил, я ответила                и как-то уж очень запросто пригласила: «Садитесь рядом». Сказала и удивилась своей неожидан-ной лихости. Он пересел, благо место оказалось свободным. Развернулся ко мне, смотрит долго, пристально. У меня дыхание перехватило. Конечно, я знала, на кого он похож. Да что похож, они были как один человек, только этот старше. Ведь прошло столько лет. Жизнь прошла. «Я вам ко-го-то напоминаю?» – спросила я со страхом, вдруг – никого, вдруг такая же случайная дама, как и остальные сидящие в зале. «Да, мою первую девушку», – с горечью ответил он. «И вы… вы тоже похожи на того мальчика. Первая и, к сожалению, последняя любовь».
– Мы отвернулись друг от друга, затихли. Не обменивались мнением по поводу новых док-ладчиков, я даже не слышала, о чем шла речь. Начался перерыв, всех попросили выйти из зала, чтобы проветрить помещение. Мы ходили с ним по разные стороны вестибюля, бессильные со-противляться притяжению. Не помню, кто подошёл, он или я, кажется, одновременно направи-лись друг к другу. «Пойдёмте в кафе, – не то пригласил, не то спросил Бенцион. Его имя я прочла в программе конференции. Я молчала. «Может, поедем куда-нибудь? Куда вы хотите?» – «На край света», – вырвалось у меня. И тут же я испугалась своей решимости. В этот момент вся уче-ность, которой я защищалась от жизни и от себя самой, улетучилась за ненадобностью. «По-е-е-дем, – медленно проговорил Бенцион. – Поедем! Машина тут рядом, за углом», – и поправил оч-ки. Тут я чуть было не потеряла сознание – вспомнила жест, которым приподнимал дужку очков Игорь, тот, с которым так пронзительно был схож этот случайно встретившийся человек.
– По дороге Бенцион всё время ошибался, перепутал ряд, свернул не туда, поехал на красный свет. Наконец, вырулил на Садовое кольцо, и поплыли навстречу знакомые дома, переулки. Не заметила, как оказались на пригородном шоссе: дачные домики, лесные просеки, поля с недавно стаявшим снегом. Мелькнула мысль – куда он меня везёт? Ну да всё равно – не было сил сопро-тивляться случившемуся. Ещё помню, был дождь, мелкий, холодный, бесконечный московский дождь. А мне почему-то виделось яркое солнце Израиля и берег моря в Ашкелоне. Машина съе-хала с шоссе. Наверное, в поисках дороги на край света. Колея неожиданно оборвалась, дальше ехать было некуда. Шум дождя стал морским прибоем, а Бенцион – тем, которого я так долго ждала. Тогда, сорок лет назад, мне было двадцать, а Игорю – девятнадцать. Оба романтики, мы не были близки. Удивительное совпадение: отчество Игоря – Бенционович, а отчество Бенциона – Игоревич. Совпадал и сюжет нашей любви. Бенцион рассказал: та девушка, которую он до сих пор не может забыть, обиделась, что он уехал в другой город учиться. Игорь тоже уехал в другой город учиться. Когда уезжал, рушился мир, ведь мы расставались навсегда. Почему он не чувст-вовал этого? «Она обиделась, – сказал  Бенцион, – и вышла за другого».               
– Я не обиделась, я ждала писем. Игорь писал редко, и ещё я меняла адреса: то в общежитии жила, то на частной квартире. Может, не все письма доходили. Никак не могла взять в толк, как он может жить без меня, ведь я не могла без него. Всё время ждала. Мир сузился до ощущения его колючей щеки, памяти о расстегнутой верхней пуговице на рубашке, запонке на  манжете. Во времена нашей молодости носили запонки.
– Я помню, – отозвалась Лея. – Но это неважно, их и сейчас носят.
– Короче, я сдвинулась: где бы ни была, что бы ни делала, с кем бы ни  разговаривала – виде-ла, чувствовала только его.
– Странно, ты производишь впечатление очень трезвого, рассудочного человека. Более чем. Сразу видишь суть, одним махом разгребаешь кочан капусты и выхватываешь кочерыжку.
– Тут, как говорят в учёном мире, нужно вернуться к истории вопроса, к кулинарному техни-куму, с которого начинала. Шеф-повар в ресторане, где проходили практику, как-то сразу вычис-лил меня из группы в тридцать девочек и заставлял рубить муку – такое изощрённое издеватель-ство над чужаками.
– Зачем? – в недоумении спросила Лея.
– Вот и я спрашивала: зачем? Наверное, учуял недостаток смирения, хотел сломить. Тот шеф-повар в ресторане был царь и бог, у него и прозвище было – Фараон. Похож был на огромный тяжёлый куль, к которому приставили голову без шеи. Лицо – красное ощерившееся пятно. Ни-кого не заставлял делать эту бессмысленную работу – рубить муку, только меня. И я рубила большим тяжелым ножом на деревянной доске. Рубила, с трудом превозмогая ненависть и отчая-нье. Так, наверное, в армии старшина вычисляет из новобранцев чужака и доводит его до само-убийства.
– А как тебя занесло в кулинарный техникум?
Эсти не отвечала. Подруги сидели на скамейке, перед ними мерцали вечерними огнями хол-мы Иерусалима – вздыбленные и растекающиеся волны. Невдалеке – развилка дорог: одна – в Рамот-алеф, другая – в Рамот-бэт, и третья – в Рамот-гимел. Все – рядом, и – как разные государ-ства. В «гимел» – религиозные ортодоксы, живут замкнуто и прячут своих детей от соблазнов. В «бэт» борются за мир любой ценой, их дети предпочитают сидеть в Интернете, нежели носить автомат. В Рамот-алеф, в отличие от первых двух, чудес не ждут: не надеются ни на скорый при-ход Машиаха, ни на миролюбие арабов.
Мимо проходили люди, старые, молодые. Как Судья всей земли может вглядеться в каждого и определить меру его греховности и праведности? Вот скособоченный годами старик, еле ноги передвигает, его поддерживают с обеих сторон рослые молодцы – старик повис у них на руках. Сколько ему? Сто? Сто двадцать? Сыновья, должно быть, близнецы, с первого взгляда не отли-чишь одного от другого. Им тоже, наверное, под семьдесят, но рядом с отцом кажутся стройны-ми ливанскими кедрами. Чуть поодаль – окружённые детьми женщины; много детей – как гроз-дья винограда. Слава Богу, сохранилась традиция большой семьи, хоть кому-то повезло.
– И всё-таки, как же ты оказалась в кулинарном техникуме? – снова спросила Лея.
– В юности, в школьном возрасте, мне казалось, что появилась на этом свете для великих дел. К великим делам, по моему разумению, не относились законы физики, взаимодействие элементов в химии и аксиомы геометрии. Всё это – частности, а мне хотелось понять общее, главное, что выстраивает жизнь и определяет судьбы людей. Вот только бы найти дорогу к этому главному. Я понимаю подростков, которые не хотят учиться. У них ещё не пробудился интерес к конкретным наукам и не появилась необходимость получить профессию. Мне не хватало воспитания, пони-мания того, что человек может удержаться в этой жизни, возделывая хоть и небольшой, но свой участок. Кто-то из нашего класса поступал на физмат, кто-то пытался пройти по конкурсу в ме-дицинский, а я не знала, куда себя деть. Вот и пошла со своим троечным аттестатом по линии наименьшего сопротивления – в кулинарный техникум. За всё время существования техникума только у меня одной была двойка по основному предмету – кулинарии. То пересолю, то недосо-лю, то подгорит, то недожарится. И с девочками отношения не складывались. Не хватало ума вглядеться в другого, услышать того, кто рядом. Все сдружились, а я осталась одна. Помню тоск-ливое желание – уйти, вырваться оттуда, из того окружения, но деться было некуда. Всё время казалось, что есть где-то другая, умная жизнь, есть люди, которые сочиняют музыку, пишут кар-тины, стихи.
– Однажды вечером возле главпочтамта засмотрелась на двух молодых людей со скрипичны-ми футлярами. Те заметили мой интерес, позвали с собой. Пошла. Даже не спросила, куда. Ока-зались студентами консерватории. Привели они меня в своё общежитие. Сначала вышел из ком-наты тот, который помоложе. Тут я разглядела у старшего за пенсне холодные глаза, не предве-щавшие ничего хорошего. Он очень по-деловому запер дверь, положил ключ в карман и ринулся ко мне. Я отскочила, он за мной. Мы долго кружили вокруг стола; время от времени он отдыхал, развалившись на постели, а я оставалась стоять, боялась внезапного нападения. Сказала – если тронет, буду орать на всё общежитие. «Каждая кухарка будет здесь Татьяну Ларину строить», –  злобно проговорил он, выругался и ушёл. Тут же появился младший – добродушный мальчик лет двадцати, похожий на мохнатого уютного медвежонка. С этим можно было не бояться. «Ты за-чем пришла?» – «Музыку слушать». – «А-а-а… – понимающе протянул он и продолжал: – Уже поздно, транспорт не ходит. Ложись спать. Не бойся, не трону. И мне нужно выспаться, завтра рано вставать». В комнате была одна постель, мы спали вдвоём, одетые и застёгнутые на все пу-говицы. Утром я уехала первым автобусом. 
– А родители где твои были тогда? – спросила Лея.
– Отец жил в другом городе. А с мамой у нас разговора не получалось. На мой счёт у неё со-мнений не было – сама разберусь, что к чему. Знаешь, есть время, когда родителям не по силам участвовать в жизни подросших детей, те сами ищут свою дорогу. Ищут методом проб и ошибок. Случайно встретившийся человек может стать судьбой, повести за собой в науку, искусство, а может сделать бездельником, наркоманом. Мой лирический опыт, если его можно назвать тако-вым, был дополнен удалым курсантом пограничного училища. В первый же день знакомства прижал к стенке и залепил рот поцелуем – грубая мужская сила. Такой сюжет совсем уж был ни к чему. По окончанию «калинарного» техникума, как сказал бы Геннадий Хазанов, распределили меня в привокзальный ресторан, кем-то вроде старшего помощника младшего повара. На боль-шее не претендовала. Бросали на разные участки: в холодном цеху резала овощи для салатов, или, как говорят повара, шинковала; в горячем цеху пассировала лук; в кондитерском – задвигала в духовку противни с пирожками. Если срочной работы нигде не было – стояла у оцинкованной ванны, где в горячей воде лежали груды замороженных кур, вытаскивала из них потроха. Про-явил ко мне хилый интерес прыщавый официант во фраке и с бабочкой, но, не встретив ответной инициативы, тут же увял.
– Я ждала капитана Грэя. Приплывёт он за мной под алыми парусами или спустится с небес. Всё время ждала. Без него не знала, что делать, как жить дальше. После работы шла в читальный зал – не возвращаться же в заставленную рухлядью комнату, которую я сняла у немолодой уг-рюмой тётки. Дома с мамой жить не могла – брат привёл жену, и для меня места не осталось. Поначалу думала, может, брат уйдёт, их всё-таки двое, но мама сказала: «Яшенька будет нервни-чать». Ведь съёмная квартира предполагает всякие неудобства. Почему-то у нас в семье счита-лось: я сильная, всё могу вынести. А брат, хоть он и старше меня, нежный – ему нельзя волно-ваться. Моя квартирная хозяйка оказалась чрезвычайно брезгливой. Она ходила за мной и проти-рала ваткой, смоченной спиртом, всё, до чего я дотрагивалась: дверную ручку, выключатель, те-лефонную трубку. В библиотеке я читала всё подряд: только бы отвлечься, заглушить тягостное беспокойство. В молодости, когда не знаешь, к чему приткнуться, особенно бесприютно. В ста-рости не страшно, успокаивает сознание, что недолго осталось терпеть. Страх пустоты сильнее страха смерти. Зачем жить, если не знаешь, для чего.
– Наоборот, в юности есть всепобеждающий инстинкт жизни, – возразила Лея.
– Юность – самое опасное время, когда мы ещё не готовы к компромиссам и ещё не нажили ума, чтобы понять что-то в жизни. Недавно в поликлинике я познакомилась с бухарской еврей-кой. Она, как и ты, уже тридцать лет живёт в Израиле. Рассказывала, как её в Самарканде замуж выдавали: «Плакала, не хотела, но отцу с матерью жених понравился. Сказали, если родители хо-тят, значит, и Бог хочет. И ты должна согласиться». Сейчас у неё сыновья, внуки. «Всё хорошо», – говорю ей. «Лично для меня ничего хорошего не было, – загрустила бухарка, – не могла я по-ступить по своей воле». А я могла, но тоже ничего хорошего из этого не вышло. Через два года развелась и осталась одна с ребёнком. Вот и реши, как лучше – когда есть выбор или когда выбо-ра нет. Опять же трудно понять: терпимость или нетерпимость помогают состояться человеку.
– Ты права, – согласилась Лея. – Я сейчас вижу, что от моей уступчивости, стараний всё спус-тить на тормозах конфликты не решаются, только загоняются внутрь, накапливаются. Не потому ли у детей часто повторяются привычки родителей, характер, судьбы? Но об этом потом, дальше рассказывай.
– Мне тогда ничего не оставалось, как ждать счастливого случая, чуда. И самое интересное – чудо случилось.
– Такое долгое предисловие, с этого нужно было начинать, – улыбнулась Лея. 
– Зашёл однажды в читальный зал удивительный мальчик. Красивый, но не в этом дело. Мно-го есть голубоглазых мальчиков в голубых рубашках. У этого было необыкновенное лицо, каза-лось, он здесь и в то же время не здесь. Сел за соседний стол, взял с полки несколько томов эн-циклопедии, полистал, что-то выписал себе в тетрадь, поставил книги на место и ушёл. Возвра-щалась я в тот вечер потерянная, как никогда. Понимала, конечно, – бессмысленно печалиться, что нельзя достать луну с неба. Спустя несколько недель увидела того мальчика на улице. Узнала по ощущению горячего всплеска радости, такого же, как в первый раз. И опять уходила с горь-ким сознанием невозможности наших встреч. Через полгода он снова появился в читальном зале и заговорил со мной. Всего лишь слова о том, часто ли я здесь бываю, показались залогом вечной любви. Но я-то знала: чудес не бывает – зачем я ему.
– Игорь провожал меня в тот вечер, и привычная дорога с развороченным асфальтом, трам-вайными рельсами и сорной травой на пустыре показалась райскими кущами. Всю ночь не спала, не могла понять – приснился он мне или в самом деле был рядом. Прошёл день, ещё день. И он по-звонил. Мы встретились в парке. И будто впервые я увидела красоту осенних деревьев; сквозь красные, жёлтые с зеленью листья клёнов и тополей просвечивало предзакатное солнце. Те же пёстрые листья лежали под ногами. Мы шли, отделённые от всех людей и всего мира. Вдруг я увидела девушку, с которой вместе работала в привокзальном ресторане. Сколько лет прошло, а помню имена, лица. Лена чистила овощи в холодном цеху – самая грязная и дешёвая работа. По доброте души она готова была поделиться со мной своими знакомыми мужчинами, но они меня не вдохновляли. После работы я отправлялась в библиотеку, а Лена на очередное одноразовое свиданье. «Ничего, – говорила она, – ещё годик-другой посидишь в четырёх стенах, как милень-кая, побежишь за мной». Лена шла навстречу и, увидев меня с таким лучезарным мальчиком, по-няла: не делить нам с ней досуг её кавалеров, не бывать товарками. Как-то не по себе мне стало, словно предала, обманула её ожидания.
– В тот вечер Игорь, когда провожал, зашёл со мной в подъезд. Мы молча стояли друг против друга. Потом решился и поцеловал. Я задохнулась от счастья. Встречались редко, каждое свида-ние казалось последним. Очень уж очевидной представлялась ситуация: зачем я ему, что я могу для него значить? Страдала ужасно, не могла есть, спать. Сохранилась фотография того времени – тощая, глядеть страшно. По вечерам не было сил ждать его звонка, не могла смотреть на мол-чащий телефон и уходила из дому. Возвращаясь, различила однажды в темноте, у своего подъез-да Игоря – он ждал меня. С того мгновения отпустила тормоза, будто и не было горького опыта девочки из «калинарного техникума». Не то, чтобы поверила в его любовь – не могла больше сдерживать свои чувства. Так взрывается котёл под давлением пара.
– Игорь много занимался, хотел перевестись из строительного института в авиационный. В Москве не получалось. Обещали в Харькове. Но нужно было сдать еще несколько предметов. Я не понимала его занятости, а он не объяснял; хотела видеть его каждый день, каждый час, каж-дую секунду, ну хотя бы раз в три дня. Однажды не вытерпела и отправилась к нему домой. Будь что будет. Этого не нужно было делать. Представь: идёшь над пропастью и ужасно боишься. Страх настолько мучителен, что где-то в подсознании торопишь падение. Вот так же и мой визит к нему. Ничем хорошим это не могло кончиться. Игорь не из тех, кто отдает инициативу женщи-не. Дома его не оказалось, а отец, такой же высокий, с густыми, сросшимися у переносицы бро-вями, встретил меня сурово. Мать, напротив, смотрела  с сочувствием, увела меня в комнату Игоря, где, кроме узкой железной кровати, письменного стола и полки с книгами, ничего не бы-ло. «Он у меня спартанец, – говорила мать, – всё время занимается, и никаких вольностей. Такой же немногословный, как отец, чувства свои не показывает. Я знаю, с ним тяжело. Зато верный». Мать утешала меня, до сих пор чувствую её ласку, никто не вытеснил из сердца ни её, ни её сына.
– Игорь уехал, перевёлся в Харьковский авиационный институт. Писал редко, по несколько месяцев не было писем. Сколько одиноких вечеров! Иногда казалось, всё придумала: и любовь, и верность. В один из вечеров, когда библиотека была закрыта, пустота стала нестерпимой, и кто-то должен был оказаться в эту минуту рядом. Ну никак не могла заставить себя после работы ид-ти домой, где хозяйка тут же бросится следом протирать ваткой всё, до чего дотронулась. Зашла в кафе, села за пустой столик. Тут же подсел молодой человек в ярко-синем свитере, с узким хря-щеватым носом. Обрадовалась ему. Не помню, о чем говорили. Провожал меня и вёл себя так, будто всю жизнь ждал этой встречи. Его Валентином звали. Потом каждый вечер пел под окном очень даже приятным лирическим сопрано: «Комэ прима, пюде прима, камера…», что примерно означает: «Ты моя первая весна». Иногда выходила к нему, чаще – нет. Хозяйка зауважала меня, мол, понадобилась кому-то. Да я и сама почувствовала себя значительной. В общем, поехала я к Игорю в Харьков. В поезде за полтора суток  напридумывала всяких радостей, даже казалось – вот сейчас встретимся и больше никогда не расстанемся.
– Харьков – дымный серый город. Отыскала общежитие авиационного института. Комната Игоря была заперта, и ребят никого не было, должно быть, лекции ещё не кончились. Оставила на дверной ручке записку, чтобы пришёл в гостиницу. Долго стояла у грязного гостиничного ок-на, глядя на серый дым, медленно плывущий из заводских труб в серое небо. Наконец, Игорь по-стучался ко мне. Он очень похудел. Всегда раньше отглаженная, сияющая голубизной рубашка застирана, руки высовываются из рукавов пиджака; ещё больше вырос, пока не виделись. Не по-няла – обрадовался он мне или нет. Мы были одни, и если не сейчас, то когда же нам стать «пло-тью единой». Только его я представляла своим первым и единственным мужчиной. И снова всего лишь целомудренный поцелуй. Вскоре ушёл, сказав: «Предстоит бессонная ночь, завтра сдавать курсовую».
- Мы не вылезали из чертёжки, - рассказывал Бенцион, - а она, моя девушка, не понимала, ведь если не сдашь курсовую, не поставят зачёт. Значит, не допустят до экзаменов. Мне от этих чертежей, бесконечных листов ватмана свет стал не мил. В общем, она решила, что я её не люб-лю, и вышла замуж.
– Возвращалась я из Харькова, словно обескровленная, – гасла надежда на любовь до гроба, и нечем стало защищаться от поющего под окном Валентина. Всё чаще вспоминала рассказ Игоря о друге его отца – знаменитом авиаконструкторе. А у авиаконструктора есть дочь, которая пред-ставлялась мне не иначе, как царских кровей. Игорь пойдёт в гости к другу отца поговорить о но-вых лайнерах, потом увидит её… Он, наверное, и сейчас о ней думает, иначе почему так холоден был со мной. Какие только страхи не лезли в мою пустую голову! И хозяйка наставляла: «Возьми того, кто тебя выбрал, а не кого ты хочешь. Мало ли кто кого хочет, зачем ловить ветер в поле. Хоть с одним будешь, а то таскаешься где-то по вечерам. Ещё какую заразу в дом принесёшь». –  «Да я в библиотеку хожу». – «Знаем мы эти библиотеки». С Валентином мы были на равных, он – рабочий на стройке, я – повар младшей категории. Многие из моих сокурсниц стали заведую-щими производством, шеф-поварами, а у меня не было на этот счёт ни таланта, ни деловой хват-ки. Чего нет, того нет. «Пусть лучше тебя любят, чем самой сохнуть», – не унималась хозяйка. «Пусть, – согласилась я. И Валентин переместился со своего места под окном за стол, потом и в постель. Невозможно было противостоять его вулканической страсти. А через два месяца я полу-чила письмо от Игоря, сообщал, что скоро приедет. Не ответила. Как-то само собой разумелось, я – чистая и непорочная во всех смыслах. И он берег меня, да и себя  тоже. Берег до времени, когда мы будем вместе раз и навсегда. В один из будничных дней, возвращаясь с работы, увидела в му-сорной урне у своего подъезда роскошный праздничный букет. Стояла  над ним, как над покой-ником, всё никак не могла отойти. Это он приходил, и хозяйка ему всё рассказала. «Рассказала», – подтвердила та, едва я переступила порог, и злобно добавила: «Не дождалась». Молча я ушла в свою комнату, закрыла за собой дверь и вытянулась на постели – жизнь кончилась. Я потом час-то думала: взял бы меня Игорь не девушкой?
-Она быстро развелась со своим мужем, – рассказывал Бенцион. – Хотела вернуться ко мне, но я не мог, очень был романтичным.
Вот я и получила ответ на вопрос, который задавала себе сорок лет: не взял бы меня Игорь тогда.
 Наша семейная жизнь с Валентином была недолгой, свои песни он стал петь другой, которая говорила ему: «Сладкоголосый Карузо тебе в подмётки не годится». До смешного повторяются судьбы, вот и дочкин муж ушёл к той, которая прочила его в президенты, на меньшее не согла-шался. Интересно, что и мама развелась по причине недостаточного почтения к моему отцу. Раз-велась после войны, когда на одного мужчину приходилось десять женщин. Мы бесстрашные. Ни к чему хорошему это не приводит, но это уже другой вопрос. Осталась я одна с маленьким ребёнком, не первая и не последняя. Как говорят на Руси: это многих славный путь. Дочка запол-няла собой будни и праздники, она же умножала тревогу незащищённости. Валентина забыла на-прочь, будто и не было. А Игорь, напротив, вошёл в плоть и кровь.
-Я всё время думаю о ней, – говорил Бенцион.
-Я тоже думаю о нем…
-Где она сейчас? Жива ли?
-Жив ли?
-Увидеть бы её. Хоть со стороны, издали.
-Увидеть бы. Однажды в метро сидел напротив мальчик, лет двадцати, тот же решительный взгляд, резко очерченный подбородок, большие сильные руки. Наверное, глаза мои теплились нежностью к нему, и он смотрел на меня с сыновней приязнью.
-У меня уже сыновья взрослые, – сказал Бенцион и неожиданно спросил: – Сколько тебе лет?
-Шестьдесят.
–Надо же, никогда бы не подумал.
-А тебе?
-Пятьдесят. Я и не заметил разницы в возрасте.
-Это потому, что сходство поразило. Я тоже не заметила.
Наша машина стояла перед огромным плоским озером. Моросил дождь, и всё сливалось в су-мрачном холодном свете. А мне представлялось сверкающее под солнцем сине-зелёное море в Ашкелоне и облако на ярко-голубом небе – приплывший из вечности белый корабль.  Мы молча-ли. Каждый вглядывался в свою жизнь.
-Что наш сегодняшний эпизод перед бесконечным повторением судеб и несмолкающим шу-мом набегающей волны, – заговорила я, – всего лишь мимолётный вздох.
-Или чих, – отозвался Бенцион.
-Нет, вздох. Вздох долго копится, а чих – дело случайное.
-Ты любишь Израиль? – спросил Бенцион.
-Израиль меня любит. Представь, едешь в автобусе между Иерусалимом и Тель-Авивом, как над землёй летишь, мимо жёлтого поля подсолнухов, мимо поросших прозрачными соснами холмов, небольшого поселения – сказочных домиков под красной черепичной крышей, а то вдруг высветится в предзакатном солнце пламенеющий каменный срез горы. Я люблю горы, в лесу те-ряюсь, в поле становлюсь созерцателем, а в горах происходит что-то вроде возвышения духа. Моя земля! Это чувство ликования и кровной причастности к земле у меня впервые.
У Чехова есть рассказ, не помню, как называется. Мальчика в младенческом возрасте усыно-вила состоятельная интеллигентная семья. Ребёнка холили, нанимали лучших учителей, он тоже любил своих родителей, гордился ими. Однажды  прислуга позвала мальчика на кухню, там стояла бедно одетая немолодая женщина, она прижала его к себе, судорожно целовала, плакала. Ребёнок недоумевал, пытался высвободиться из её объятий. “Кто это?” – спросил он потом. Ему ответили: “Это твоя мать”. Когда та женщина пришла во второй раз, мальчик ушёл с ней. Это, наверное, генетическая память. Вот и Земля Израиля – моя мать, только, в отличие от матери из чеховского рассказа, она прекрасная и юная; возрождается, готовая всё начать сначала. Израиль нужно видеть, в Иерусалиме всё близко, рядом – луна, восход, закат, дрожащее в раскаленном пламени солнце. Идёшь по улице, и неожиданно, как мираж, взметнётся перед тобой на горе бе-лая карусель домов. И, тоже на горе, – могила нашего первого пророка и судьи Шмуэля. Мне всё слышатся его слова, обращённые к народу: “Вот я, будьте мне свидетелем перед Господом и пе-ред помазанником Его: взял ли я у кого быка или осла, кого обидел и кого притеснил, и из чьей руки принял я подкуп и ослепил этим глаза свои?” Евреи признали его праведным и пошли за ним. Рассеивал Творец народ Свой, собирал, снова рассеивал и снова собрал на обещанной нам земле. Иногда кажется, что человек заведомо обречён, очень уж несовершенна и уязвима его природа – борьба бесполезна, а иногда, наоборот, мечта побеждает реальность; чувство бессмер-тия Бог вложил в сердца людей.
-Ты смотришь на Израиль влюблёнными глазами, – грустно улыбнулся Бенцион. – Недавно моя сотрудница была у вас по туристической путёвке. Вернулась злая, раздражённая: нечего, мол, там смотреть, камни да солнце. А мужики ей понравились, красивые. Считает, если их по-брить и постричь, так очень даже съедобные, а то, говорит, в бороде запутаешься.
-Я слышала от многих: Израиль, как зеркало, посмотришь на него с любовью – и страна рас-пахнёт тебе свои красоты.
-А мне уже не выбраться, – вздохнул Бенцион. – Жена – русская, не хочет ехать. И сыновья женаты на русских, они уже забыли, что я еврей.

Эсти замолчала. Спустя несколько минут Лея произнесла:
-Слушаю тебя и поражаюсь: удивительная вещь – память влюблённой женщины… Ночь сего-дня какая торжественная, сегодня на небесах ведут счёт нашим грехам и заслугам. Какой у тебя самый большой грех?
– Я всё каюсь в невнимании к бабушке и маме. Теперь-то я понимаю: люди больше страдают от неустройства души, от недостатка воспитания, а вовсе не от отсутствия материальных благ. Конечно, какой-то минимум должен быть, а то, что сверх того, мало что меняет в жизни.
– Ну а к науке как пробралась? – нетерпеливо спросила Лея.
– Наука стала способом выживания, бронежилетом, защитившим от иллюзий, которые мы во-ображаем действительностью. Отдала дочку в ясли и ужасно боялась, что её украдут – моё со-кровище. Всего боялась. Заползший в комнату жук, крик вороны, раздавленная на шоссе кошка были вестниками беды. Сжималась, втягивала голову в плечи и сворачивалась как ёжик, выстав-ляя иголки. И не переставала благодарить Бога, что сделал меня женщиной. Мужчина не может завести в одиночестве самого родного человечка. Казалось, рождение дочки произошло способом почкования. Теперь-то я знаю, что мы сами в некоторой степени моделируем мир вокруг себя, провоцируем события, которые случаются с нами.
– Знание, что от чего происходит, избавляет от страданий? – спросила Лея.
– Можно сказать, предотвращает страдания, помогает проследить связь причины и следствия. Старая библиотекарша Софья Ароновна посоветовала мне сдавать вступительные экзамены на психологический факультет. Что я и сделала, а то так бы и осталась на кухне привокзального ресторана у оцинкованной ванны, где в горячей воде плавали замороженные куры. И изо дня в день до отупения, до обморока вытаскивала бы из них потроха. Маячил передо мной и шеф-повар из «калинарного» техникума, у которого рубила муку. Он первый заставил осознать заго-няющую в угол необходимость – отчаянье безысходности. Поступила на вечернее отделение. Там, как и на дневном, взрослых не было. Сидела я, тридцатилетняя тётка, среди мальчиков и де-вочек, только что получивших аттестат зрелости, как Ломоносов среди первоклассников. Психо-логия для меня, в отличие от первокурсников, соотносилась с жизнью. Наука «калинарного» тех-никума не тронула ни ума, ни сердца: какая разница, чего и сколько нужно класть на одну пор-цию борща по-московски или солянки по-флотски. Здесь же каждое слово, понятие соотносилось с чувствами, поступками. Человек, пришедший в науку своим путём, часто мыслит более резуль-тативно, нежели идущие проторенной дорогой. Моя дипломная работа оказалась почти диссер-тацией. Работала я как одержимая.
– И что? – спросила Лея.
– И ничего. Стала учёной дамой. Скучная учёная дама. Только и всего. В автобусе место ус-тупают. Как-то спросила девочку: «Ты почему встала, когда я вошла? Рядом стоит женщина старше меня, ты ей место не уступила». Девочка мялась, стеснялась, наконец, чуть слышно про-лепетала: «Вы… вы похожи на учительницу». Потом добавила: «На строгую учительницу». Ас-пиранты Литературного института, у которых вела курс «Психология творческого мышления», говорили: «Улыбнитесь, вам очень идёт улыбаться. Совсем другое лицо».
– В своём желании ухватить суть жизни я утратила ощущение самой жизни. Не могу рассла-биться, позволить себе роскошь жить мгновеньем. Всё время думаю – мне представляется, что обращение к Богу на уровне мысли более значимо. В истории человечества не было безрелигиоз-ного общества и, как правило, люди взывали к небесам на уровне чувств. Иудаизм же, в отличие от других религий, в большей степени основан на разуме. Да и евреи сохранились в течение двух тысячелетий благодаря живой мысли. Конечно, я люблю науку, но, глядя на окружённых детьми религиозных женщин, понимаю: не реализовала свой основной ген – многодетной матери. У ре-лигиозных сегодня мать женит старшего, а завтра радуется своему новорождённому. Теперь вы-таскиваю из пограничных ситуаций таких же бесхозных, зависимых от обстоятельств подрост-ков, какой сама была. Учу терпению, умению ждать и противостоять мнению толпы. Недавно приходила девочка лет семнадцати, советовалась – заводить ей хавера или нет. У всех, говорит, есть, а у меня нет. Мальчик, о котором шла речь, ей не нравится, но ведь у всех есть, а у неё нет.
– Культивируешь эмоции, – уточнила Лея.
– Будь моя воля, я бы выбрала не науку, а многодетную семью, где мужчина работает, молит-ся, воюет. Хорошо бы, конечно, чтобы не было  войны.
– Это ты со стороны говоришь, а окажись среди религиозных, стала бы опровергать, доказы-вать несостоятельность их замкнутого образа жизни.   
– У меня была бы просвещённая семья, в которой вера неотделима от разума. В иудаизме ка-ждый человек неповторим и каждый должен реализовать свои способности. Ты нацелила своих мальчиков  всю жизнь сидеть в ешивах, но один из них унаследовал художественный дар отца. Почему бы ему не стать артистом? У него редкий дар комика. Помнишь рассказ в Талмуде, когда спросили у пророка Элияху: «Есть ли на базарной площади кто-нибудь, кому отведено место в будущем мире?» – «Да, – сказал тот, – вот тем двум шутам, которые веселят людей». Не искусст-во, наука и философия угрожают религии, а отставание от них. Хорошо бы в ешивах  изучали и светские предметы. Члены Санхедрина, полемизируя с античными философами, должны были знать все науки, в противном случае считалось, что они не могут верно толковать Закон. Ещё не так давно литовские ешиботники ездили в Кёнигсберг слушать лекции Канта. Со временем и на-ши ортодоксы позаимствуют у светских любовь к научной мысли, а мы у них – культуру много-детной семьи. Хорошо у вас: молодые несколько раз встретятся и женятся. Ведь с первого взгля-да ясно: да-да, нет-нет. Я иногда думаю: в том, другом мире или в новом воплощении снова уви-жу Игоря. Снова остановимся друг против друга. И всё начнётся сначала?