"ЧЕЛОВЕК - ЕСТЬ УСИЛИЕ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ"
Мераб Мамардашвили
Работа художника и писателя, в частности, представляет собой осознание истории, поведения человека перед лицом Абсолюта. Желание понять природу людей и истину бытия своеобразная сверхзадача, которая дает нам ощущение нескончаемое™ духовного поиска.
"Господин судья, Ваша честь!" - обращаются персонажи романа Алекса Тарна "Пепел" к невидимому Судии, и у читателя нет сомнения, что обращаются они к Господу Богу. К кому же еще взывать человеку перед лицом смерти, судьбы. Люди, не вписывающиеся в представление нацистского правительства Германии о чистоте расы, обречены. Страх, ужас владеет согнанными в гетто, концлагеря. У них, подлежащих уничтожению, надежда уцелеть перемежается отчаяньем. При этом не оставляет сознание невозможности руководствоваться всего лишь инстинктом самосохранения. Инстинкт самосохранения оказывается вторичным; герои счастливы, что спасают других. Когда, казалось бы, все лишалось смысла и смерть становилась желанней жизни, они продолжали противостоять в заранее обреченной борьбе. Приобретшие в концлагерях и на оккупированных территориях опыт выживания знают: "Человек, действительно сотворен из глины, но подобен Богу". Пример стойкости, сверхусилия возвращает волю к жизни, преодолевает чувство трагичности бытия. В аспекте представления о должном и любви к ближнему решает Алекс Тарн тему Холокоста (см. роман "Пепел").
Герои всех произведений А. Тарна словно состязаются с Б-гом в справедливости, человеколюбии; они не "возвращают свой билет". В страдании побеждается чувство собственника и, таким образом, расширяются естественные пределы возможностей человека. Ответственностью за зло, происходящее в мире, сознанием необходимости бороться до конца писатель наделяет, казалось бы, ничем не схожих людей. Восемнадцатилетний Иосиф из Германии, в глазах которого тысячелетнее терпение, мудрость еврейского народа, и Бэрл - солдат, стоящий на страже во все времена. Высокий сильный Бэрл - символ мощи, устойчивости. Иосиф, напротив - астенического телосложения с тонкими пальцами, его музыкальность, потомственная интеллигентность представляются своеобразной концентрацией духа.
Описание Тарном психологического состояния пассажиров на пароходе, отплывающем из Гамбурга в начале мая 1939 года, возвращает нас к не столь давно минувшим временам. То были "германские граждане еврейского происхождения, они освобождались в обмен за значительный выкуп, с условием покинуть пределы страны". Сочувствующие правительства других стран не спешили давать въездные визы. Должно было произойти чудо, чтобы пассажирам "Сент-Луиса" позволили сойти на гаванский берег. Чуда не произошло. Молчал и президент Америки Рузвельт, "молчал, когда отчаявшийся капитан взял, наконец, курс назад, на смерть, в Гамбург". Не только в Германии, но и во всех оккупированных странах, тщетно спасающиеся от погони евреи превратились в пепел. По прочтении романа "Пепел" становится очевидным: Израиль - единственное место на земле, где евреи могут защищаться с оружием в руках.
Война для Израиля продолжается, на сегодняшний день - с арабским террором. Собирательный образ солдата этой явной и тайной войны - Бэрл. В романах "Пепел", "И возвращу тебя...", "Протоколы Сионских мудрецов" Бэрл выполняет задания некоего таинственного Мудреца с большой буквы. Не важно, о какой неназванной организации идет речь; разведчику Бэрлу следует проникнуть в стан врага, где каждую минуту его может ожидать провал. Он готов к риску, смерти; даже знает способы, как можно быстро умереть, чтобы избавиться от истязаний. 'Ты будешь жить своей солдатской жизнью, пока не убьют", - говорит о себе четко оценивающий ситуацию и сохраняющий хладнокровие в самые критические минуты, одинокий страж, свидетель чужих судеб. А о таких второстепенных вопросах, как любовь и привязанность, если и размышлял, то только после того, как задание выполнено. Жизнь -служение. Железным должен быть человек, берущий на себя самую опасную и тяжелую работу, но Бэрл же и чувствительный; волевое начало сочетается у него с нежностью, широтой души и непозволительной для бойца эмоциональностью - выбрасывает в море слиток золота сделанный из коронок сожженных в немецких концлагерях людей. Концентрация мысли и развитие сюжета в настоящем романе Тарна, как и во всех прочих, не позволяют читателю расслабиться от первой до последней страницы.
Алекс Тарн, написавший много книг, подобно другим художникам, по сути, пишет одну книгу, в которой воссоздает свое мироощущение, понимание действительности - свою картину окружающей реальности. Образ Бэрла - израильского солдата, противостоящего, один на один, злу этого мира - переходит из одного произведения в другое. Из романа "И возвращу тебя..." узнаем, что говорит Бэрл с легким грузинским акцентом, почему приятель называл его "Кацо". А по прочтению романа "Протоколы Сионских мудрецов" возникает сомнение, даже протест - так ли уж риск и готовность к смерти предполагают обреченность на одиночества Должно быть, и автор думал, насколько психологически совместимы несгибаемость бойца и привязанность к женщине. Не потому ли в романе "И возвращу тебя..." он сводит двух отважных солдат, один из них - Бэрл, подчинивший жизнь служению, другой - Коля - живет мечтой. Великой любовью одарен прошедший Афганистан русский спецназовец Коля из Волгограда. Правда, в отличие от Бэрла, перед родиной Кольки не стоит вопрос "быть или не быть". Храбрый, видавший виды, спецназовец год за годом мечтает о женщине, с которой и жил-то всего лишь несколько месяцев. Любимая Кольки, как большинство женских образов Тарна, показана через восприятие обожавшего ее мужчины. Она, не иначе как Королева с большой буквы; волнистые волосы, непременно тонкое запястье, взмах ресниц и поступь покорительницы сердец. Внимание, которым Королева одаривает своего приближенного, воспринимается как милость небес.
Чтобы ситуация была психологически обоснована, следует понять природу любви женщины по Тарну; для чего обратимся к наиболее характерному в данном аспекте рассказу "Анжелюс", где наделенная умом и красотой девушка, предпочла того, с кем возникало ощущение узнавания "смысла собственного бытия"; в любви, как в искусстве, рождаются мысли, чувства; есть место воображению. И еще, любовь это талант вычленить суть-ядро из скорлупы, способность разглядеть в, казалось бы, не примечательном человеке того, жизнь с которым станет песней (о чем см. рассказ "Невесть".) Ничем не мог Колька заинтересовать свою Королеву, и она, в отличие от героини рассказа "Невесть", не считала, что жизнь, просто жизнь, - и есть счастье. Впрочем, объект Колькиной привязанности дан схематично; писателя в данном случае занимают чувства влюбленного. Как тут не вспомнить слова Аристотеля о том, что причина, почему мы любим, гораздо важнее объекта любви. Четырнадцать лет жил Колька надеждой на встречу с ушедшей от него женщиной; "Геля выдержала испытание временем нисколько не изменяясь, послушная трепету Колькиной души, Колькиного сердца... И поэтому только дурак мог усомниться в ее непререкаемой реальности". Другое зрение - зрение души возвращало присутствие никем не замещенного образа Гели.
Безнадежно влюбленный жил ожиданием встречи. Бэрл по этому поводу выпросил у Мудреца двухнедельный отпуск и отправился с приятелем на поиски его возлюбленной. Бэрл не просто помогает, он соучаствует в волнениях, сомнениях, ожиданиях Кольки. А тот уже ни на что не надеялся, только бы увидеть, посмотреть какой стала Геля; и тогда, исключив воображаемый образ, он больше не будет мучиться. Но и с придуманной любовью трудно расстаться. Колька бессознательно оттягивал свидание, "его пугала та самая однозначная взлетная полоса. Взлетная... она же посадочная". Переживания героев настолько убедительны, что читатель невольно становится соучастником описываемых событий.
Мы, как правило, в произведениях искусства ищем автобиографические моменты жизни художника, ищем лирического героя. И если сначала таковым представлялся Бэрл, то в дальнейшем возникают мысли о том, не наделил ли автор своими чувствами Кольку, очень уж личностно причастно описаны его страдания. Впрочем, одно не исключает другого - чем многообразней палитра эмоций писателя, тем убедительней его проза. Чувства персонажей тем более достоверны, что они неотделимы от исторических событий, реальной социальной данности. Например, трагичность выселения евреев из Гуш-Катифа, именно там, в израильском поселении Ганей-Ям после долгих поисков Колька с Бэрлом находят дом, где жила Геля со своей семьей. Читатель пытается предугадать встречу влюбленного с обретшей плоть мечтой, сколько здесь разных вариантов. И неожиданный финал -всего лишь несколько дней назад Гелю с детьми расстреляли террористы в машине по дороге в Гуш-Катиф.
Ни искать, ни ждать больше некого. Только и остается, что лететь восвояси. И вдруг, будучи уже в аэропорту на взлетной полосе, Колька возвращается на выселенную территорию в Гуш-
Катиф. Там, в уже пустом доме, который не сегодня-завтра снесут бульдозером, он находит ее, свою Королеву - ее голос, запах, тень на стене, следы на полу. Ирреальный мир становится действительностью. Вот и кошка, которая ушла из дома, когда потерявшийся в горе Гелин муж собрал чемоданы и уехал, вернулась и легла рядом с Колькой - признала хозяина. Сморенный усталостью он уснул в ожидании - "вот-вот откроется дверь, и Геля вернется домой, теперь этот пустой дом принадлежал только им". Роман кончается словами: "Он даже не слышал грохота подъехавших бульдозеров". Смерть становится менее значимой, чем мысленное возвращение желанной женщины.
Вживаясь в созданный писателем образ человека, для которого любовь стала судьбой, мы невольно думаем о том, что наша жизнь не ограничивается конкретной данностью, есть еще и другая - представляемая, которая порой становится подлинней, ощутимей действительности, она-то и определяет наши поступки. Не это ли обстоятельство рождает мысль о бессмертии души. Тот мир это не расставание с собой и со своими любимыми.
Вера торжествует над абсурдом и у противников насильственной депортации поселенцев, "с самоубийственным упорством продолжавших проигранную войну". С какой любовью показывает Алекс Тарн, житель территорий, поселения в Газе: "...Машина въехала в Гуш. По обеим сторонам от внутреннего шоссе замелькали белые домики с красными черепичными крышами, тенистые рощи, теплицы, сельскохозяйственные постройки. Это была песчаная пустыня, превращенная в цветущий рай". Протесты защитников поселенцев подавлялись быстро и безжалостно. А вот кадры, свидетельствующие о нелепости действий израильских политиков: "Поворот на Офаким был перекрыт полицейскими машинами. Менты в голубых рубашках стояли на манер киношных шерифов, заложив руки за спину, широко расставив ноги и надвинув на глаза козырьки лихо заломленных фуражек. Дубинки и пистолеты торчали из них, как рукоятки зонтов из галантерейных стендов..." Вокруг олицетворявших закон ментов "плескались, накатывая и вновь отступая... оранжевые волны. Кто-то размахивал руками, пытался спорить с офицером, другие что-то доказывали рядовым полицейским, третьи просто бросали машины на обочине, навьючивали на себя рюкзаки и, огибая заслон, пешком двигались дальше в сторону города. Многие шли с детьми, матери толкали перед собой коляски". Вера в право жить на своей земле, сознание необходимости делать то, что надо, противостояло бессилию, возвращало волю защитникам поселений. От молодежи в вязаных кипах пахло "солнцем, силой, молодостью". Не солдаты, прятавшие глаза, были активными исполнителями трагедии выселения, зверствовали набранные части особого назначения, специальная полиция - рвачи, позарившиеся на высокую зарплату. Чем же еще привлечь купившего себе израильское гражданство мародера как не стяжательством. И никакого вымысла, жизненные факты стали фактом искусства.
При этом для писателя не имеет значения национальность -русский, немец, еврей; отношение А.Тарна к своим персонажам определяется их поиском своего назначения, смысла бытия. Все дала природа русскому самородку Василию - ум, талант, красоту, богатырскую силу, но еще и смятение души. Зимой, когда "ощущение жизни как ненужной шелухи" брало верх, Василий запивал. Не могла удержать и любимая жена, красавица-еврейка, в глазах которой он увидел свойственную евреям устремленность, прямизну - некий каркас - суть мироздания. Весной снова чесались руки взяться за какое-нибудь дело. Осенью мир опять представлялся суетой оседающих хлопьев, и Василий снова уходил в "черно-белую вьюгу небытия". Сказочный богатырь Илья Муромец превращался в бомжа, исповедующего принцип - каждый умирает в одиночку. Однако, когда оказался в смертельной опасности деливший с ним комнату в подвале бомж, Василий усомнился в своей позиции: "А может в этой бессмысленной суете все-таки нужно держать ответ. ...Может, и вправду ты отвечаешь за ближнего своего". Из всех знакомых Василию людей только он, Мишка, тоже "кочевал из сезона в сезон, попеременно то впрыгивая на ходу во мчащийся вагон обычной нормальной общей реальности, то соскакивая с него в запредельные неподвижные снега одиночества, тотальной замкнутости на самого себя". И вот вместо того, чтобы как обычно нырнуть в спасительную отрешенность, безоружный Василий идет в змеиное гнездо террористов спасать Мишку. Прозрение наступило от ощущения радости участия в жизни другого. Помог распахнуться душе и горный пейзаж, близость к небу, "которая измеряется не только метрами, но еще и прозрачностью воздуха, звонкостью эха, невесомым скольжением коршуна в голубой глубине..."
Философское осмысление мира и убедительность конкретного образа - одна из основных особенностей прозы Алекса Тарна. Не требуется специального анализа мотивации поведения персонажей, они сами объясняют свои поступки. При всем разнообразии духовно значимых переживаний, характеров есть и образующий стержень, который связывает между собой героев всех произведений писателя. А именно: уяснение истины может быть только посредством жизненного труда. Различие между людьми определяется не разницей их способностей и талантов, а их усилием выбора себя. О чем бы ни писал Тарн, он всегда изображает человека на пределе своих возможностей. Даже разрушительный в отношении самого себя анархизм - обратная сторона желания совершенства. В нищих, отребьях общества он видит людей интересной судьбы; "посмотрите на него не просто как на дошедшего до крайнего бесстыдства алкаша, а как на нищенствующего рыцаря, и тогда совершенно другая картина предстанет перед вашим изумленным и восторженным взором". У опустившихся людей - то же желание оправдать свою жизнь, сознание неприкаянности, братство. Четко очерченные характеры, конкретные детали делают прозу ощутимой, зримой. Слышишь звон граненых стаканов, обоняешь запах подвала, видишь прекрасные дали - и все это воспринимается как свидетельство чувств, мыслей, поступков героев.
Если Василий бомжевал по причине невозможности соединить повседневность бытия - "пестрое бесформенное мельтешение" с представляющейся ему сутью - "уходящими в утешительную бесконечность линиями", то Михаил не мог справиться с сознанием своего предательства. На его глазах в Бейт-Асане рядом с поселением Эйяль два года назад террористы расстреляли его жену с ребенком и друзей. Дело не в том, что Михаил не мог их защитить тогда, главное - он спрятался: инстинкт самосохранения сработал бессознательно. Таким образом, предал свою семью и друзей, изменил самому себе - с этим невозможно жить. После того, что случилось, сознание балансировало между вменяемостью и сумасшествием - "его семья погибла у него на глазах, и он ничего не сделал чтобы спасти их". Самый строгий судья - ты сам: "Один ты уцелел, купец. Один ты уцелел, глупец. Почему ты не погиб вместе со всеми?" От призрака несчастья "можно было избавиться, поскорее оказавшись на кладбище". Память всякий раз возвращала одну и ту же картинку: террорист с направленным на беременную жену автоматом - и Мишка снова и снова мысленно брал огонь на себя. Он сам при первой представившейся возможности пошел на несомненную смерть - поехал к террористам, чтобы вернуть ту ситуацию и поскорее покончить со своей никому не нужной, обреченной жизнью. "Они убили всех... и меня...", - вспоминал Василий Мишкины слова.
Л.Н.Толстой, когда брал в руки книгу неизвестного ему автора, говорил: "Ну-ка, что ты за человек, как смотришь на нашу действительность?" Первое, что обращает на себя внимание при знакомстве с прозой А.Тарна - неизменное чувство чести. Как человек, руководствующийся сознанием чести, идет до конца, так и для собаки у А.Тарна нет ничего важнее, чем исполнить свой долг. Собака в романе "Квазимода" наделена естественными человеческими переживаниями - ревностью, любовью, желанием дома и серьезного дела. Все как у людей: никому не нужная "собака без работы, так до конца жизни бестолковым щенком останется. Ни тебе самоуважения, ни тебе авторитета". Мы видим мир глазами бездомного пса, который ищет хозяина, в противном случае его отловят и усыпят. Символом утверждения связи с хозяином является коврик; "собака, владеющая ковриком, становится собакой в законе, защищенным существом", она получает пропуск в жизнь.
Обитатели подвала с готовностью принимают пса в свою компанию, более того - вживаются в повадки, реакцию Квазимоды - так назвал пса подобравший его Мишка. Квазимода ничего не имел против алкашей, по своему опыту он знал их доброжелательными, "всегда готовыми поделиться всем, что у них имелось с самой облезлой и непрезентабельной псиной". И просторная комната в подвале ему понравилась - "лишних вещей нет и двери нет. Захотел - вошел, захотел - вышел... Красота!" Пытаясь угадать настроение хозяина, Квазимода тихо прошел к постеленному ему в углу куску одеяла и "деликатно уселся, стараясь казаться меньше".
Каждого бомжа автор наделяет своей историей, биографией души. Есть она и у собаки. Раньше Квазимоду звали Чиф, будучи щенком, он еще с рождения все карабкался вверх; остальные братья и сестры мирно посапывали у мамы под животом. Не за эту ли активность Чиф оказался у Илана - умного дрессировщика собак, он же минер израильской армии. Настоящий щенок бельгийской овчарки учился быстро - за километр чувствовал взрывчатку. Взрослеющий Чиф приобретал выдержку, понимание ситуации; "жизнь переставала быть игрой и становилась работой". У каждого существа в этом мире есть свое назначение, назначение собаки - защищать хозяина. В экстремальной ситуации, не обратив внимания на сигналы Чифа о заложенной мине, погиб Илан -"собачий поводырь", а осиротевший Чиф убегал от всех, к кому бы его ни привозили. Побродяжничав, встретил Мишку, который дал ему новое имя - Квазимода из-за рассеченной пасти; в той последней схватке враг успел выхватить нож Собака добралась бы до его горла, не случись рокового взрыва.
Тайна творчества Алекса Тарна не только в сопереживании своим героям, эта способность присуща многим художникам, главное - его герои сами выбирают свою судьбу, а не судьба выбирает их. В настоящей повести и собака, подобно человеку, ищет в жизни логику, разумные связи, смысл. Имея безошибочное чутье врага, чувство дружбы, справедливости, она пытается понять причину своих бед. Воссоздавая картину мира того или иного художника, мы выявляем главную стержнеобразующую идею его произведений. У А.Тарна таковой является уверенность в том, что только в себе, в своем мужестве можно найти силы выкарабкаться из одиночества. Это сознание приходит не только к человеку, но и к собаке.
Причину столь затяжной войны с арабским террором писатель видит в разнице мироощущений двух народов. Сильный в военном отношении Израиль не может победить врага, если он все время уступает, делает реверансы, словно сам пугается своей силы. Интеллигенту трудно противостоять в схватке с дикарем. "Глупый народ, доверчивый, - говорит араб о евреях, - иной раз обман замечают, а все равно молчат - неудобно им вроде становится..." Арабская ментальность с точностью до наоборот, все решается с позиций рабского сознания. "Как это сладко быть господином, когда тебя боятся... Смерти не боятся, а его боятся. И хорошо, что так. Без страха нет послушания", - говорит о своих сподвижниках предводитель шахидов с особенной жестокостью убивающий не только евреев, но и собратьев. Нет у араба представления о ценности человеческой жизни, и своей в частности. Главное убить, силой или хитростью. Убивать! - гордость и девиз шахида. Какое чудовищное извращение идеи монотеизма.
Если в повести "И возвращу тебя..." Гелю с детьми террористы расстреляли в машине, сделав подкоп к шоссе, то Мишкиных друзей и жену с ребенком расстреляли, проделав дыру в проволочном заборе. Двое шахидов погибли в бою с подоспевшими солдатами, а третий ушел, армии так и не удалось найти его. Убийца профессионал "как заколдованный, сколько раз его со всех концов обкладывали, стреляли, взрывали. Два раза в тюрьме сидел, да только через пару месяцев отпускали". Вот и Чиф-Квазимода уже держал его за горло, и только разорвавшийся фугас спас садисту жизнь. Тогда погиб Илан. И все-таки достали зубы Квазимоды врага и спасли на этот раз Мишку. И там, в Эйяле, где расстреляли Мишкину семью, тоже была собака, спасшая ему жизнь. Невольно приходит мысль о том, что вести войну с нелюдями помогает вмешательство некоей бескомпромиссной силы, руководствующейся правилом: на войне как на войне.
Политическая ситуация в стране показана писателем в аспекте здравого смысла. В самом деле, как можно договориться с людоедами; бандита человечностью не прошибешь. "Араб врет, как дышит. Ты его можешь тридцать лет с руки кормить, и каждый день все эти тридцать лет он на тебя молиться будет, вслух и при свидетелях... а на первый день тридцать первого года всадит в тебя нож и еще попрыгает, радостный, на теле твоем фраерном... У них это называется "военная хитрость", за доблесть почитается". Убийцу затем выпустят из тюрьмы в связи с мирным процессом. Вот и "идеологические функционеры на зарплате" организуют митинги в защиту угнетенного палестинского народа. Абсурд. Евреи не нападают, всего лишь защищаются. Хотелось бы, да не получается любить все человечество.
Спасение Израиля - в сознании ответственности каждого, и особенно человека, владеющего словом, потому как слово обладает способностью материализоваться. В повести "Кукловод" читаем о том, что не только Бог творит мир, но и человек. Здесь, как и в других произведениях А.Тарна, прослеживается суть: "Человек это усилие быть человеком". В сюжете повести "Кукловод" Бог, в отличие от библейского, сначала сотворил женщину - совершенное существо. Ив - умна, бескорыстна, красива. Мужчина на этот раз сделан из ребра женщины, ему, будучи вторичным, надлежит соответствовать ее достоинствам. А для того, чтобы заинтересовать Ив специально изготовленным для нее партнером, главный Кукловод наделяет последнего даром слова - красноречием; ведь женщина любит ушами.
"Профессиональный трепач", - представляет уличный музыкант Шаю Бен Амоца рыжей зеленоглазой красавице. Казалось бы, все есть у этой пары, чтобы быть счастливой, сам Бог позаботился о них. Однако, если Ив, в силу своего совершенства, может абстрагироваться от окружающих - не пристает к ней грязь, людские пороки, то Шая увяз в круговороте интриг, подлости борющихся за власть боссов. Для них не суть важно, что проводимая ими политика ведет к самоуничтожению государства; спят и видят, как будут дергать за ниточки марионеток - ту самую свиту, которая делает короля.
Среди носителей стадного сознания - толпы и малозначащих статистов главная роль отведена журналисту, политическому комментатору-словоблуду, искажающему видение мира; ведь "выдумка, в которую поверили, неизбежно становится правдой, превращается в факт". Сам же Шая Бен Амоц не придает своим словам значения. Не хватает ему сил выйти из игры, где, казалось бы, уже прорвавшийся к власти кукловода босс рискует стать куклой, из охотника превратиться в жертву.
На каком-то этапе повествования внимание читателя слабеет, становится не главным, кто кого подстрелит в поединке за власть; борющиеся стороны не обладают подлинно человеческими чувствами, они те же марионетки, недостойные сопереживания. "В политике нет чувств, есть интересы". Первой жертвой этих интриг становится мечтающий о счастье всего человечества идеалист Акива; ему в отличие от безликих статистов дано имя, значит, и судьба. Гибнет и Ив - посланница небес, случайно оказавшаяся на площади во время предвыборного митинга; она была раздавлена многотысячной толпой. Не состоялось счастье предназначенных друг для друга людей. Вот она цена безответственности, расплата за пустословие, а ведь Шая собирался покончить со своим журналистским ремеслом. Но не бывает "потом", есть "сейчас". Гибнет любовь, красота, талант - лучшее, что есть в мире. И все теряет смысл. Шае только и остается кричать главному Кукловоду, чтобы Он свернул весь этот балаган. Вывод однозначен: не кто иной, как мы сами, наделенные свободой воли и даром слова, в ответе за исторические перипетии и судьбу отдельного человека.
О том, что слово материализуется и становится делом, читаем и в романе "Протоколы Сионских мудрецов", где, казалось бы, детективный сюжет отражает настоящее положение Израиля. Автором занимательного сюжета А.Тарн делает русскоязычного репатрианта, зарабатывающего тем, что отсылает по электронной почте некоему невидимому работодателю страницы своего романа - "текст в обмен на бабки". Художник создает произведение, но и литературный персонаж - плод воображения - управляет своим создателем. Здесь обоюдный процесс. Малларме сказал по этому поводу: "Мир создан для того, чтобы завершиться хорошей книгой". Судьба героя повествования становится судьбой Шломо. Переписать бы заново сюжет, но заново не получается. Автор оказывается в ситуации своего героя; при взрыве в ресторане гибнут Шломина жена и дочка. Взрыв в пятизвездочном отеле в Нетании во время празднования Песах - из реальной жизни. И то, что в это время на другой стороне - в Рамалле, Шхеме, Дженине поздравляли друг друга с победой; Хамас, Фатх, Джихад спорили за честь взять на себя ответственность за взрыв и убийство - тоже факт. А вот Мудрец, тот самый, распоряжения которого выполняет Бэрл в вышеназванных романах, - вымысел, который стал действительностью; это к нему приходит Шломо - "ошметок Нетанийского взрыва". Как точно, психологически проникновенно описано отчаянье человека, которому не для кого и незачем жить; за умиранием души следует и физическая обреченность. О предчувствии смерти одиноким Шломо на многолюдной праздничной улице читаем: "Город давно следил за ним, сначала с жалостью, затем со все возрастающим раздражением, а в последнее время так и просто с откровенной неприязнью. Как лес отвергает больное животное, как степь посылает волчью стаю по следу хромой лошади, отбившейся от табуна, так и Город пытался избавиться от бесцельно кружащего по нему муравья...".
Казалось бы, бесстрастный Мудрец, вся семья которого погибла в Катастрофе, не лишен человеческих чувств и сострадания; он объясняет одно из условий принадлежности к посвященным: отсутствие эмоциональной вовлеченности, то есть независимость от личных привязанностей. "Ни у кого из нас нет семей, чересчур близких друзей, чересчур любимых женщин. Мы обречены на одиночество, мы на войне, мы солдаты..."
Судьба Бэрла предварила судьбу его сочинителя. И Шломо, мирный обыватель, инженер, никогда не стрелявший в человека, становится бойцом, он должен убить того, кто вчера убил его семью; Шломо ощутил себя Бэрлом - народным мстителем, солдатом войны добра со злом. "Самое красивое зрелище в человеке, -писал Мераб Мамардашвили, - когда человек идет на пределе того, на что вообще способен человек. Поскольку предел не известен заранее, то нужно ставить себя на карту и идти". Герои Алекса Тарна не рассуждают о Боге, они живут по предписанию Всевышнего, требующего от человека творить правосудие, добро, справедливость. Это и есть вера.
Призванность не только в стойкости бойца, но и в пророческом служении. Откуда у человека появляется сознание необходимости вырваться из толпы и стать личностью? Каким образом пробуждается память своего призвания? О размышлениях писателя по этому поводу читаем в повести "Иона". Яник - Иона назван в честь зарубленного петлюровцами прадеда; ему, репатриировавшемуся в Израиль без родителей, отслужившему армию в самых опасных частях, из ночи в ночь снится один и тот же сон: дорога, ассирийские колесницы, всадники с копьями, ужасы войны. Понять бы, что к чему. Мучительные видения возвращались снова и снова, не помогали и таблетки психиатра. Случайно встретившийся раввин истолковал сон как необходимость поиска своего предназначения: "Каждый человек приходит в этот мир во имя определенной цели, а иначе зачем ему приходить? Как правило, цель эта не ясна ему самому, и многих это мучает в течение всей их жизни. Кто я? ...Зачем я? - спрашивают они. И нет ответа... Кто знает? Только Хозяин и знает. ...Он (Хозяин) обычно не настаивает на своем, оставляет выбор в наших руках". И все-таки, как ни значима свобода воли, предопределения не одолеть. Не послушался библейский Иона повеления Бога, не отправился в Ассирию пророчествовать увязшим в злодеяниях жителям Ниневии о скорой каре. Сбежал - сел на корабль, плывущий в противоположном направлении. Казалось бы, волен человек в своих решениях, однако Всесильный возвращает Иону в Ниневию, и тому ничего не остается, как исполнить возложенную на него миссию. Враги Израиля раскаялись, и Бог простил их.
Память о пришедшем из Иудеи пророке Ионе три тысячи лет назад живет среди потомков того народа, она-то и спасает Яника и его невесту-археолога, оказавшихся среди ниневийцев. Ничего не изменилось за прошедшие века, Ниневия, ныне Мосул, все то же исчадие ада, кровавый город Ирака. И тамошние жители все также не могут отличить Бога от Сатаны. Вот и Иона, или на манер мусульман - Юнус, был, по их мнению, посланцем Сатаны, в противном случае, зачем ему было спасать злодеев: "Не будь Ионы, не было бы Ниневии и всех этих ужасных царей - разрушителей, верных служителей Сатаны...". Тому "не приходится пачкать руки самому - люди все делают сами. Иногда они даже думают, что делают это во имя Бога". Шахиды убивают во имя веры. Нет понятия добра и зла. "Есть шейх, который всем рассказывает, что на нынешний день - зло, а что добро. ...И никаких тебе дурацких заповедей". Одним словом, все та же психология раба - человек должен бояться. Нет представлений об идеалах - божественных предписаниях, которые постигаются и реализуются в этом мире.
Здесь, как и в повести "Кукловод", показана психология толпы, когда просыпается дикость, "инстинкт взбесившегося стада" где бы ни собирались обезличенные массовым сознанием люди. "Черная улюлюкающая с шерстяными крысиными спинами" толпа в Мосуле мало чем отличается от жаждущей крови толпы паломников "Братья креста", разве что одеянием последних - балахоном с крестами, голубем и оливковой ветвью. (См. рассказ "Дом") В беснующейся толпе можно раствориться, не нужно выбирать и нести ответственность за свой выбор. Нет и понятия страха; страха не за свою шкуру и отсутствие денег, а экзистенциального страха, когда преследует вопрос: "Там ли я стою?.. - А вдруг не там? Тот ли я человек - а вдруг не тот?" Библейские сюжеты перекликаются с сегодняшним днем: нам надлежит осознать себя; всем заповедано делать свое дело, несмотря на опасность, страх, сомнение.
По прочтении повести появляется мысль: может быть и в самом деле, появится в стране пророков новый Иона - наби Юнус, который изменит этот мир. Каждый, независимо от национальности, найдет в себе силы вырваться из стадного сознания толпы, перестанет быть куклой и использует божественный дар - свободу. С одной стороны, человек, будучи в конкретных обстоятельствах, та же рыбка, которую вытаскивает рука из аквариума, с другой - он мера всех вещей.
Творческое сознание - это, прежде всего, свобода, мужество выбора, готовность видеть и слышать мир таким, каким ты его ощущаешь. О чем читаем в рассказе "Одинокий жнец на желтом пшеничном поле", где впечатлительный мальчик, увидев репродукцию картины Ван Гога, подменил свое ощущение беды, исходящей от одинокой фигуры жнеца, радостью жизни, оптимизмом. Подобные переживания, наверное, определяют личностное становление; один узнав в неустройстве души художника свое смятение, посвятит себя искусству, другой - постарается "загнать страшную правду в самые дальние чуланы сознания" и, спрятавшись таким образом от своей уязвимости, жить благополучной размеренной жизнью. Много лет спустя, тот мальчик, став владельцем процветающего бизнеса, случайно в музее Амстердама оказался перед подлинником картины. Никому не уйти от самого себя, сколько бы ни твердил "положительный и серьезный человек" о своей непричастности к безумному художнику, он ощущает себя все тем же ребенком, который когда-то стоял на краю пропасти, "откуда слышались плач и стоны, где клубилась ненависть, дышало страдание. Заглянул и сразу отшатнулся". Но творчество - "рыцарское безумие" это не только ужас и отчаянье, но и откровение, счастье прорыва к постижению мироздания.
Прорывается из мучительных поисков, раздумий и сознания своей творческой несостоятельности средневековый архитектор католического собора в немецком городе Кельне (рассказ "Дом"). Не столь важно, о каких годах идет речь, природа творческого таланта одна и та же во все времена. Архитектору, уже отчаявшемуся создать оригинальный проект собора "Германский Иерусалим", который должен стать символом небесного, помогла случайная встреча со старым евреем. Старик на обвинение в том, что "евреи - стены, перегородки отделяющие христиан от Иерусалима", ответил: "Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок. Нет ничего кроме Бога. Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь Един..." Архитектора осенили эти похожие на молитву слова: "Вот! Вот! Нет перегородок! Нет горизонталей! Есть только одна вертикаль! ...У его Дома не будет никаких перегородок. Никаких горизонталей... Будет лишь одна вертикаль, неистовое стремление вверх, к небесному Иерусалиму..." Евреи оказались не только вдохновителями, но и непосредственными участниками строительства готического собора; переплелись мистика и реальность. Впрочем, мистика в повествованиях А.Тарна та же реальность.
В рассказе "Дом" читаем и о творении человеком своей души, об эстафете памяти поколений проходящей сквозь время и ужасы инквизиции, погромов, Катастрофы. Усилие ума - вертикаль духа передается из рода в род, она-то и вернула евреев в Иерусалим, в "город неба, прозрачного настолько, что сквозь дрожащую голубизну его можно увидеть самые далекие смыслы и сути".
Герои Алекса Тарна, при всей их причастности земной жизни, в большей степени ориентированы на идеальный мир, на законы чести, справедливости, представление о должном. Должное часто случается там - в другом мире, где любимые не уходят в небытие, и мы получаем то, что выстрадали и отстояли здесь. "Вопрос вечности души - вопрос реальности искусства" - писал Мераб Ма-мардашвили.
Пытаясь понять мировоззренческие установки писателя, мы невольно думаем о процессе становления его творческой личности. Как бы ни был одарен от природы будущий художник, должны быть и соответствующие условия развития способностей, то есть среда, стимулирующая развитие любого таланта и дара слова, в частности. Желая уяснить, что от чего происходит, я - автор настоящей статьи, спросила Алекса Тарна:
- Чем занимались ваши родители? Ведь имеет место преемственность культуры семьи, на пустом месте ничего не растет.
- Мама преподавала в школе русский язык и литературу. Меня больше воспитывала бабушка, фамилия ее Цвибак, что означает "печеный хлеб". Интеллигентная, весьма образованная семья бабушки родом из Австрии. В начале девятнадцатого века оказались в Крыму, в Севастополе. Один из моих прадедушек был военным врачом, и при этом не стал выкрестом. Тогда, во время Крымской войны, врачей трудно было найти, сгодились и евреи. Севастополь в смысле еврейства оказался строгой интерпретацией Одессы - все пошли в революцию. О чем писал Жаботинский в романе "Пятеро". Бабушка до конца жизни гордилась тем, что слышала речь лейтенанта Шмидта. Все эти устремления переустройства общества были на уровне долга. В двадцатые годы бабушка переехала в Ленинград. Деда своего я не знал, в тридцать шестом году он поехал по найму на Колыму золото добывать, была такая компания. Оттуда не вернулся, попал под чистку и умер в лагере. Второй дед из Болты, это в районе Одессы, его семья переехала в Москву после революции. Его тоже арестовали, выпустили через год с отбитыми легкими. Вскоре он умер. Отец закончил авиационный институт в городе Арсеньеве, куда приехала из Ленинграда мама по распределению молодых специалистов Она вместе с бабушкой пережила блокаду, а мой прадед - бабушкин отец умер от голода. Мама, ей тогда в сорок третьем году было тринадцать лет, пришла, заночевала у него, а утром обнаружила его мертвым.
Из Арсеньева, это Приморский край, мои родители вернулись в Ленинград, жили в коммуналке, в доме, где умер Чайковский. Учился я в тридцатой школе, там познакомился со студентами из университета, они приходили читать нам лекции о Достоевском, об экзистенциализме. Эти впечатления описаны в рассказе "Одинокий жнец на желтом пшеничном поле". Окончил я Ленинградский институт точной механики и оптики, работал на Ленфильме в цехе обработки пленки. С 1989 года живу с семьей в Израиле, в поселении Бейт-Арье. Начинал я с самой простой работы - разгружал коробки в подвале фирмы, которая продавала компьютеры. Затем стал работать разъездным техником, мастером по ремонту компьютеров.
- Апекс, Вы начали писать еще в России?
- Да нет, здесь. Всего лишь несколько лет назад.
- И столько успели создать повестей, романов! Как же вы успеваете, ведь у вас полный рабочий день.
- Зато вечер мой, а на работе, в частности, на производственных собраниях, обдумываю свою рукопись.
- Удивительная работоспособность! А почему Вы вдруг начали писать?
Было ощущение, что кто-то позвал, как Иону. Если принять за правду, что мир един, происходит из единого корня, то все обусловлено, во всем есть смысл. В противном случае, ни в чем нет смысла. Тут два варианта. Если ощущаешь единство мира, значит, следует вести себя соответственно. У каждого человека свое предназначение, только нужно докопаться до него. Нужно предпринимать усилие быть собой - встать и идти. У меня была строгая мама, требовательность к себе воспитана еще с детства. Впрочем, отсутствие усилия быть самим собой многим сходит с рук. Не каждого человека Бог преследует, как Иону. Некоторые остаются в неведении о своем предназначении. Жизненные обстоятельства - это корабль, кит для Ионы. Мир полон знаков, которые говорят делать так, а не по-другому.
- Почему Вы назвали свой роман "Протоколы Сионских мудрецов"? Ведь автор "Протоколов..." писал о намерении евреев управлять миром, а в вашем повествовании речь идет всего лишь о безопасности Израиля.
- Здесь все дело в том, что нельзя изменить того, что записано в Протоколах Сионских мудрецов. Согласно Нилусу, составителю Протоколов, евреи правят миром. В этом есть смысл, миром правит тот, кто лучше его понимает, знает законы. Евреи владельцы и хранители главной идеи - идеи единства.
- Алекс, каким образом в аспекте идеи единства можно решить нашу проблему отношений с арабами? Если предположить, что мир благ, люди не должны мучить друг друга.
- Нужно жить по правилам, по Закону и тогда все будет хорошо. Наше поведение не соответствует инструкции по безопасности. Если ты принадлежишь к какому-либо народу, должен бороться за свое понимание жизни. Борьба включает и войну, и дипломатические возможности, должна быть определена линия границы. Важно помнить о назначении своего народа. Мир благ, отрицание этого постулата означает неверие в Бога.
- В Бога я верю, а вот в благости мира сомневаюсь. В противном случае не было бы столько несчастий, обездоленных людей.
- Просто люди часто живут не по правилам, суют руку в вертящееся колесо машины.
- Люди живут, как могут, мы ведь не всегда вольны в своем выборе, поступках. Помните фильм "Пиросмани" по сценарию Эр-лома Ахвледиани - художник мечтал о случайно заехавшей в их город актрисе, всю жизнь писал по памяти ее портреты и отказался жениться на девушке, которая показалась ему недостаточно красивой. Умер одинокий, в нищей, заброшенной хижине.
- Пиросмани сам выбрал свою судьбу.
- Не всегда человек может следовать разумному решению: "Лучше синица в руках, чем журавль в небе". А чем виноват Ван Гогв своей судьбе? У него просто не было выбора.
- Жизнь - сложный механизм. Люди связаны между собой, один часто страдает от поступков другого. Нет вины жертв Катастрофы в том, что кто-то придумал фашизм. Когда бушует море, капля не должна спрашивать, почему она участвует в буре.
- Здесь действительно от нас ничего не зависит, давайте вернемся к возможности индивидуального выбора. Когда у Вас возникло сознание приговоренности к творчеству?
- Должно быть, сказалась жизнь в Израиле, на территориях. Теперь я не могу не писать, ибо возникает ощущение скуки. Не могу сказать, что процесс писания доставляет мне удовольствие, это тяжелый труд. Я осознаю свою задачу в том, чтобы убедить людей жить по правилам.
ТВОРЧЕСТВО - ПОИСКИ БОГА - ПОИСКИ СЕБЯ
Искусство, художественное творчество - стремление по-стиччь сущность мироздания; здесь объективируется конкретный жизненный опыт, сомнения, упования. Ищущий человек всегда в пути - лучшая картина ещё не создана, главный роман ещё не написан и ещё не разгадана тайна бытия. Не потому ли в первой монотеистической религии - иудаизме искусство выражало отношение человека к Богу.
Приятие произведения искусства, предпочтение той или иной музыки, литературы, живописи объясняется нашим откликом чувствам и мыслям художника. Именно мыслям, которые рождаются чувствами. Моше Гимейн цитирует по этому поводу французского скульптора Майоля: "Рисовать не трудно, думать трудно". Техники рисования недостаточно, нужна идея. Всякие "измы" - это некая идея переложения на язык живописи, то есть стиль, философия художника, его отношение к жизни.
Моё знакомство с Моше Гимейном началось со случайно увиденного рисунка, который я истолковала как выражение противоречивости, двойственности души человека - её материального и духовного начала. Два силуэта нераздельны, оба играют на свирелях, но лица их обращены в разные стороны. На лице легкого, устремленного вверх - акцентируется внимание на глазах, другой -безглазый, тяжеловесный, ниже ростом, с большим ртом; один -на земле, другой же воспринимается как символ вдохновения, полета - та часть души, которая преодолевает земное притяжение. А если лица обращены друг к другу - тут много нюансов; это и встреча, и расставание, и нежность, и горестный вопрос.
Девушки на картинах Моше Гимейна мечтают. Всего лишь поворотом головы, деталью пейзажа за окном передано состояние той, которая пребывает в другом - воображаемом мире. И кажется, будто материализовавшаяся мечта превращает соломинку, опущенную в стакан с водой в веточку, на которой распустились почки. Сила мечты и молитвы преображают действительность. Какие разнообразные состояния молящихся женщин, здесь и отчаянье, и само-забвенность, и устремленность души. Столь разные переживания переданы всего лишь одной-двумя деталями. В первом случае это плотно прижатые к лицу руки; во втором - месяц и яркая звезда в окне - символ тишины, покоя; в третьем - рядом с обращенным к небесам взором - треугольник, вершина которого направлена вверх с буквой "йуд" - одной из букв имени Б-га. Субботние свечи соединяют тот и этот мир; страх, тревога отступают, растворяются в намеченной контуром дали, уходят в небытие.
- Моше, что бы вы сказали о своей картине "Искатель мудрости"?
- Если говорить о технике, то здесь соединены две стихии -плывущий в тончайших акварельных переходах чувственный фон и ясный минималистический рисунок, выполненный черной тушью. Здесь только самое важное, самое необходимое. Снимаются все признаки конкретного времени, которые обычно угадываются по деталям костюма или бытовым предметам. Тем самым рисунок возносится к знаку, пиктограмме, символу, архетипу. Искатель мудрости живет во времена царя Давида, в вавилонском изгнании, в Кордове - во времена так называемого "Золотого века" Испании. Он же - в карпатских горах времен святого Баал-Шема и в сегодняшнем Цфате. Черный цвет на этом рисунке - на фоне светлого акварельного фона - появляется в виде точки, затем является еврейской буквой "йуд" - символ запечатленной закрытой мудрости. Интервал, пауза. И вот еще одна буква "йуд", потом снова пауза и тут точка начинает скользить по диагонали сверху вниз - образуя линию, которая прочитывается как буква "нун". "Йуд, йуд, нун" - эти три буквы создают слово "вино", на языке каббалы вино означает "мудрость". Линия продолжается - от зыбкого пунктира к прочному устойчивому основанию материальных вещей, затем уносится вверх. Линия - это движение, пульсация, бег, она всё время превращается во что-то другое и вдруг исчезает, ее нет, но она есть, ее просто не видно, мы ее домысливаем, становясь соучастниками акта творения - подлинной мистерии в том смысле, что это не заранее срежиссированный, отрепетированный спектакль; все это рождается сейчас в "реальном времени", на наших глазах.
- Моше, а на вашей картине "Прогулка в пустыне" (акрилик, холст) - совсем другой подход. Работа выполнена в характерном для вас цвете - белое на белом. Все едва различимо, если убрать тонкий лишь намеченный контур, человек исчезает в пространстве не то едва брезжащих сумерек, не то раннего рассвета, где на чуть зеленеющем небе еще не растаял белый штрих месяца.
Вот и угадываемый объем куста в правом углу на переднем плане тоже готов раствориться в потоках белого. Пальма, пытающаяся соединить небо и землю, близость дня и ночи - все зыбко, одно перетекает в другое. Создается ощущение, будто все цвета возвращаются в белый цвет, или наоборот - начало возникновения множества из целого неделимого белого цвета Только на горизонте силуэт гор Святой земли незыблем, материален. А фигура женщины идущей по пустыне, кто это? Душа ли человека ищущая Б-га на земле, или спешащий на помощь ангел? Вы преобразуете реальность согласно своему замыслу - пытаетесь познать идею, сущность Творения.
Моше, в Москве вы были главным художником Камерного еврейского музыкального театра, там же познакомились со своей будущей женой - Аннетой Табачниковой. И теперь, здесь в Иерусалиме создали небольшой театр со странным названием: "Гчмел кавим" - "три направления", где перевели на язык театра хасидские рассказы. В чем состоит идея вашего замысла?
- Нам не хотелось потерять свое своеобразие в мире израильского театра, и мы не стали настаивать на нашей принадлежности русской культуре, и потому выбрали третий путь; обратившись к еврейской Агаде, попытались истолковать её, перевести на язык сцены и, таким образом, утвердить своё право на существование в сегодняшнем израильском искусстве. Будучи театральными людьми, мы выросли на Шекспире, Мольере, Чехове. Однако сегодня на международном театральном рынке ценится именно то, что делает, к примеру, Питер Брук в своем знаменитом авангардном спектакле "Махабарата", где он работает с мифом. Мифы, сказки, легенды -это подсознание народа. В этих, на первый взгляд простых историях, скрыты глубочайшие тайны бытия, секреты существования того или иного народа. Естественно, самые авангардные произведения ничто, если у них нет национальной подпитки, ибо тому, кто забывает о национальном, о традиции, грозит вырождение. Любое настоящее искусство имеет глубокие корни. У нашего народа в этом смысле есть корни тысячелетий. Три с половиной тысячи лет назад мы получили Тору - Книгу книг, в десятом веке до нового летоисчисления - псалмы Давида, затем - притчи царя Соломона, Экклезиаст, две тысячи лет назад Талмуд с вошедшим в него корпусом Ага-дот. Тысячу лет назад - золотой век Испании - творения Ибн Эзры, Иеуды а-Леви. Стихи Ибн Гвироля в переводе на русский язык звучат удивительно современно. И, наконец, хасидские рассказы, действия в которых разворачиваются в недалеком прошлом - на
Украине, в Польше, России. Это материал потрясающей красоты и нравственной чистоты. Как сказали наши мудрецы, "человек находится там, где находятся его мысли". И это так важно в наше время, когда так легко запутаться, заблудиться, утонуть в потоках негативной информации массовой культуры сегодняшнего дня.
- Моше, ваш театр переселяет зрителей в мир, где жизнь каждого - миссия, труд во имя служения Богу. Не будем уточнять, где правда, а где вымысел, вымысел ведь тоже не на пустом месте растет и может оказаться большей реальностью, чем конкретная данность. В чем секрет причастности человека, и в частности, художника, к той или иной культуре? Здесь уместен вопрос Гэр-шома Шолема: "В чем заключается опыт внутреннего "я" вступающего в непосредственное соприкосновение с Б-гом и как можно его адекватно описать?" О том же можно спросить иначе: "С чего начинается художник?"
- С беспокойства. В двадцать два года я учился в химико-технологическом институте, будущая специальность как-то не очень вдохновляла. У меня был приятель - студент художественного училища. Однажды, я пошел к нему в училище, словно, рок тащил. Очень мне там понравилось, совершенно другая атмосфера, там-то я и заразился и заболел искусством. Стал рисовать, очень много рисовал и в конце концов поступил на отделение живописи. Тогда же обнаружил, что научиться технике не так уж трудно, не в этом цель; главное - найти себя, то есть осознать свое видение мира. Должно быть, именно это, сначала интуитивное, стремление явилось стимулом творчества, оно же давало силы преодолеть инертность мышления, сложившиеся обстоятельства. В живописи у нас в училище, существовали ограничения, рамки, за пределы которых, нельзя было выйти. И не только у нас в училище, в стране соц. реализма - главное не утратить связь с народом. Вот я и перешел на театрально-декоративное отделение. В театре больше простора для воображения, разрешалось делать что хочешь. И предметы там были замечательные: история архитектуры, костюма, мебели. Нарисовать картину, где вода мокрая, а небо голубое, не трудно; нужно сказать что-то "умное". Я и стал искать, каким образом поумнеть, думал о средствах изображения психологического состояния человека. Здесь ум и эмоция должны помогать друг другу. Ум без эмоции сух, схематичен, а эмоция без мысли - разрушительна. Но об этом я узнал позже, многому научился у актеров, когда уже работал в театре. И особенно у своей жены, замечательной актрисы, ей посчастливилось учиться у больших мастеров Щукинского театрального училища, что при театре имени Вахтангова. Именно актеров учат соединять внутреннее и внешнее, то есть, если можно так сказать, выращивают подлинные чувства и учат их воплощать во внешний, всеми видимый, сосуд - рисунок.
- Глядя на вашего вдохновенного "Нигу на в пустыне"- красный контур виолончелиста на фоне желто-зеленого пейзажа Иудейской пустыни, - невольно думаешь о том, что ваша живопись связывает бесконечное с конечным, Творца и Его творение. Здесь будто вслушиваешься в мелодию гор, неба, земли - все едино. Или, отрешенный от мира скрипач ("Раскаленная мелодия") вторит песни ангела. Творчество - одинокий труд, наедине с собой мы пытаемся понять свою причастность мирозданию. Вот и трубач на картине "Соло на трубе для спящих" ночью один в пустой комнате, ноги его уже оторвались от пола, а руки больше напоминают крылья. У женщины, играющей на свирели ("Святой нигун святой земли"), огромные синие, полные мучительных раздумий глаза, а вместо рта - свирель; кажется, будто музыкой она постигает главное - ради чего создан человек. Сидит перед мольбертом, как перед чистым листом бумаги, в ожидании откровения, художник с кистью в руках - пытается уловить реющий в небесах божественный прообраз. Платон сказал бы - идею.
Ваш ярко выраженный почерк, стиль узнают по каждому наброску, где всего лишь одной линией, несколькими штрихами вы передаёте настроение, своё философское осмысление мира. Можно ли сказать, что по способу постижения трансцендентного - выхода человека за естественный регулируемый ход событий, вы символист?
-Нет.
- Впрочем, не столь важно как обозначить направление в искусстве, главное ваша свободная от натурализма форма, понятна и близка, она выражает национальный характер - обретение цельности души, то есть изначальное переживание еврея.
Творчество - одинокий процесс, а вот молитва мужчин -коллективный, здесь нужен миньян, что и отражено на ваших полотах. При этом у каждого молящегося свой диалог с Всевышним. Говорят, коллективная молитва с чистыми помыслами приводит в движение астральные силы. Каким образом и когда вы обратились к вере?
- К религии я пришел через искусство, когда стал задавать вопросы: "Что это такое - духовное в человеке?" Сначала искал в христианстве, философии, йоге. Потом, когда стал работать в еврейском музыкальном театре, я окунулся в новую для меня атмосферу еврейской культуры; в истории о еврейских мудрецах, ангелах, трапезничающих в шатре с Авраамом три тысячи семьсот двадцать два года назад недалеко от города Хеврона. Авраама называли "иври", что значит - перешедший на другую сторону. На другую сторону обыденного сознания. Он узнал, что есть ещё другие миры, где исчезает время и трехмерность пространства, и что есть Единый -Создатель всего сущего. И это древнее искусство постижения мира дошло до наших дней. Прикоснувшись к этому знанию, человек становится художником, начинает слышать в шуме музыку, в обычном - необычное, в повседневном - праздничное.
Эта наша древняя мудрость дает нам силы проходить духовные и физические испытания, приобретать опыт выживания в мире, где зла больше чем добра. Мне она помогла, когда меня в 1980 году арестовали и отвезли в психбольницу за желание уехать в Израиль. Я числился в отказниках и даже знал несколько молитв на святом языке. Мне повезло: пройдя духовное и физическое испытание, я приобрел опыт выживания в мире, где зла больше чем добра. Как утопающий хватается за соломинку, я мысленно ухватился за символ нашей веры - молитву "Шма, Исраэль - Слушай, Израиль". И - о чудо! Я почувствовал, что молитва держит, не даёт утонуть в бездне страха; прибавляет силы выносить как душевные, так и тяжелые физические состояния, вызванные лекарствами принудительного лечения. То был удивительный и незабываемый опыт. А еще, находясь там, в сумасшедшем доме, я принял мудрое решение: предложил Аннете выйти за меня замуж.
- Моше, и все-таки совсем уж абстрагироваться от действительности невозможно.
- Видите ли, у каждого художника свое "пространство души". Тут главное научиться погружаться в глубину своего "я", развить своё видение мира. Остальное получается само собой; и не нужно заботится о композиции, цвете - то и другое непроизвольно выливается на полотно. Нужно сесть напротив пейзажа, отключить посторонние мысли и забыть о технике. Знания и умение, то есть ремесло, срабатывает бессознательно. Мы создаем форму - сосуд позволяющий конкретизировать, материализовать свое "пространство души". Наполнить сосуд - выразить себя сложно, может быть и невозможно, но это направление, этот путь мне интересен.
- В ваших работах, и в самом деле, ощущается примат души, человек преодолевает ограниченность своего конечного бытия. И я согласна с нашими мудрецами: цель не в том, чтобы евреи были народом как все народы, а в том, чтобы были "народом святым". Глядя на ваши картины, трудно абстрагироваться от мысли, что вам ближе хасидское направление в иудаизме, где главенствующая роль отведена духовному лидеру. Как правило, одну из фигур в группе молящихся вы делаете большей и значимее остальных. Это, наверное, учитель или цадик, наделенный особенной духовной силой, он увлекает за собой в иные миры; близость к цадику означает приближение к Богу. Кстати, "хасида" (праведного) средневековый мыслитель Шем Тов бен Иосеф Фалакура отождествлял с философом (любителем мудрости), ибо в последнем два достоинства: нравственное и интеллектуальное; "...невежда может обладать какими-то добродетелями, но не способен достичь интеллектуального совершенства, люди невежественные не бывают праведными". (О чем см. в кн. Колетт Сират. История средневековой еврейской философии. - М., 2003, с. 352.)
Вернемся к нашим сегодняшним хасидам, которые не только должны служить Б-гу в радости, но радость должна быть обычным повседневным состоянием. А если нет поводов для радости? Опять же чудеса. Увы, не хватает у меня воображения победить житейский опыт мечтой. Реальность, согласно Баал-Шем-Тову -скорлупа, а воображение - сердцевина. А я не могу абстрагироваться от реальности. Сознание трагичности бытия не соответствует замыслу Творения. Моше, это другое, противоположное вашему видение мира. Хочу напомнить Вам, что Завет Авраама с Б-гом заключается в торжестве справедливости здесь - на земле. Именно в отстаивании справедливости Эли Визель, равно как и Авраам Хешель в работе "Страсть к истине", представляет главу польских хасидов Менахема Мендла из Коцка мятежником и бунтарем. Так узнав о новых погромах, опустошающих еврейские общины Польши и России, рабби воскликнул: "Неужели я должен поверить, что это история без суда и справедливости? ...Я требую, чтобы справедливость восторжествовала, я требую, чтобы Высший Судия повиновался своим собственным законам!" (См. "Рассыпанные искры". - Иерусалим, 1987, с.188.) В учении Менахема Мендла нет радости, свойственной хасидизму, он призывает Бога спуститься на землю и посмотреть в какой нищете и непреодолимых тяготах живет местечковый еврей. "Написано, - говорил рабби Менахем Мендл, -оглядел Бог своё творение и нашел, что оно весьма хорошо. Я этого не нахожу. Я разборчивее и требовательнее Его. С существующим миром мне делать нечего - разве что плюнуть на него" (Там же, с. 191.) Человек, - согласно рабби из Коцка, - должен тянуться к истине; истина едва ли не выше веры. "Не укради" означает "не укради у самого себя, не введи себя в заблуждение". Трагическое мироощущение человека, видящего несоответствие между должным и действительностью выражено следующими словами: "Одной ногой я стою на седьмом небе, другая проваливается в бездну". (Там же, с. 192) И далее: "Человека с Б-гом и людей друг с другом связывает страх: если это и есть жизнь, то она мне не нужна, я пройду по ней посторонним" (с. 205). Как тут не провести параллель с умонастроениями основателя экзистенциализма (философии жизни) Сереном Кьеркегором. "Как Менахем Мендл из Коцка, так и Кьеркегор завершили свой путь заброшенными, раздражительными людьми, но только благодаря упорному, бескомпромиссному рвению и нетерпению таких душ совершается в мире духовное обновление". (О чем см. Авраам Хешель. Израиль - эхо вечности. - Иерусалим, 1982, с. 58.) Быть философом - это судьба, равно как и быть художником; и то и другое требует сверхусилия, напряжения ума и души. И художественное, и философское мышление сводится к разрешению проблемы человека в мире.
Интересно, что самого Авраама Хешеля, нашего современника, получившего традиционное еврейское образование, профессора этики и мистики в течение всей жизни преследовали две идеи хасидского наследия. Часть его существа влеклась к Баал-Шем-Тову, у которого он учился любви к простому человеку, состраданию к заурядному еврею, заботе и вниманию ко всем. Другая часть его души влеклась к суровой фигуре Менахема Мендла, который ратовал за истину, бескомпромиссную честность, ненавидел ханжество и ужасался при мысли о том, на какое огромное зло и самообман способны даже хорошие люди. (О чем см. послесловие в кн. "Израиль - эхо вечности". - Иерусалим, 1982).
Моше, я, не заметив того, вырулила на философию, но ведь и философия, и искусство, и религия решают одну задачу - постижение конечного и бесконечного начала в человеке. Да и может ли быть конечным человек, если у него есть чувство бессмертия. В теории познания серьезных философов Бог - непознаваемая сущность, абсолютный Разум. Вот и Экклезиаст написан в соответствии со взглядами философов, а не общепринятыми положениями веры.
- Философы появились позже. Экклезиаст вошел в Библию, следовательно, эта книга не противоречит общепринятым положениям веры.
- Я не отделяю философию от религии, во-первых, потому, что иудаизм в большей степени, чем какая-либо другая религия апеллирует к разуму, и, во-вторых, предтечей философии были наши пророки с их этическим пафосом и обостренным самосознанием. Маймонид говорил, что философия - царская дорога к Богу; "бессмертен разум, разумная часть души". И далее: "Верующий непрестанно ищет истину, подвластный судьбе и смерти, он стоит перед неизвестностью в растерянности и страхе". Дерзость ума в поисках истины рабби Менахем Мендл превратил в добродетель, слепая вера раздражала его так же, как посредственность. "Об одном прошу вас, - обращался он к ученикам, - прежде чем стать затворниками, будьте сильными, даже если для этого вам придётся противиться судьбе. И если в поисках истины вам придется противостоять Богу, да будет так!" (Эли Визель. Рассыпанные искры. - Иерусалим, 1987, с. 192.) О том, что религиозному переживанию верующего присущи внутренние конфликты и противоречия говорил и рабби Соловейчик - лидер ортодоксального еврейства, один из крупнейших мыслителей XX века; галахи-ческие проблемы он обсуждал с философской точки зрения. Удержусь от соблазна привести мнения других еврейских философов по этому поводу, скажу лишь, что они сводятся к утверждению необходимости знания; выдающиеся мудрецы Торы были образованны в разных областях науки.
Моше, конечно, нелепо требовать от художника рационального подхода; искусство - своего рода откровение, выходящее за пределы объективной реальности. Причинно-следственные связи Вы подчиняете целеполаганию; мир идей преобразует действительность. Ваша концепция идеального, гармонического мира мне понятна и близка, как априорные идеи чистого разума Канта -идеи Бога, Бессмертия, Свободы. Идея первична. Вы помогаете зрителю увидеть, осмыслить мир таким, каким он должен быть. Искусство в данном случае не эмпирическая, а трансцендентная данность. Не поэтому ли ваши картины ассоциируются с мистикой Каббалы - перед взором человека витают, содержащие тайну Творения, ивритские письмена.
- Каббала - неотделимая часть Торы. Если философия апеллирует к ограниченному в возможностях познания разуму, то каббала - мудрость, полученная нами, переданная нам из другого, более возвышенного, духовного мира. То более высокая ступень, мудрость не человеческого разума. В переводе с иврита "каббала" означает - получение. Конечно, очень заманчиво прикоснуться к знаниям внеземной цивилизации. Вопрос в другом: есть ли у нас такие сосуды, чтобы воспринять эту высшую мудрость, или где их приобрести. Вот поэтому, наверное, мои картины лишь ассоциируются с мистикой каббалы. Знал бы кто, каким образом можно раздобыть эти сосуды.
- Каббала, насколько я ее представляю, своеобразная теория познания, где философские термины заменяются мистикой. Под мистикой я понимаю эмоциональную, непосредственную связь с Богом, ощущение присутствия Всевышнего в окружающем нас мире. Но это чувство у всех людей разное.
- Разное, но не об этом речь. Я хотел сказать, что, согласно каббале, даже у самой маленькой травинки есть ангел, т.е. источник жизненной силы. С таким сознанием художник будет рисовать по-другому. Мне нравятся натурные рисунки травинок Дюрера, я бы назвал их - создание сосудов. Последние наполняются космическим божественным светом, оживляющим действительность; не будь этого света, материальная форма распадется на элементы. Вот и задача художника вдохнуть в свои картины оживляющий дух, духовность. Религиозное сознание рисует грандиозную космическую картину мироздания; наука же, прибегая к опыту и доказательству, не имеет такой возможности.
- Да, но наука может оказаться ближе к истине. В шестнадцатом веке доминиканский монах Джордано Бруно жизнью поплатился за доказательство того, что сегодня очевидно, - наша земля не есть центр мироздания. Наука никогда не противопоставлялась еврейскому мировоззрению, вспомним слова нашего законоучителя Гиллеля (тридцатые годы до нового летоисчисления): "Кто может вычислить ход небесных светил и не делает этого, творения Божьи они не понимают, дело рук Его не видят". Я хочу сказать, наука не только не противопоставляется религиозному сознанию, а подтверждает, обогащает его.
- Религиозное восприятие мира, на мой взгляд, более глубокое, ибо нерелигиозная мысль не знает, как работать с духовными объектами, да и не стремится. Такие слова как "Святая земля", "дух разрушения", "духовная нечистота" нерелигиозному художнику ни о чем не говорят, следовательно, и содержание картин будет иным.
- Моше, мне кажется, наш диалог отражен в ваших работах, где один персонаж страстно говорит, это видно по нетерпеливому жесту его руки, контуру вдохновенного лица; другой - внимает. Я на положении внимающего. Человек у вас разговаривает не только с себе подобным, но и с небесами, откуда ему протягивается рука помощи, спасения. Благословение - это тоже диалог, когда небо спускается на землю. Молитва оказывает воздействие на иные миры и на молящегося - его психологию, самосовершенствование, судьбу. И общение с Книгой книг, в которой цадиким прозревают волеизъявление Б-га. Какие при этом разные состояния души, для передачи которых вам достаточно всего лишь нескольких штрихов. По точным, выразительным линиям узнают ваш почерк, стиль.
- Важно не то, какой стиль ты выбрал, а понимают ли люди то, о чем ты говоришь, и понимаешь ли ты сам, что хочешь сказать.
- Ещё как понимают. Моше, по правде говоря, я вам завидую белой завистью; ваши вопрошающие небеса персонажи слышат ответ, на ваших полотнах нет отчаянья. Тут невольно, как другая сторона реальности, вспоминается трагическое восприятие жизни, апокалипсические видения в работах одного из создателей французского экспрессионизма, нашего единоверца Хаима Сутина. Вспоминается отчаяние Кьеркегора и Ницше. Последний ничего так не желал, как избавления от утешительных иллюзий. Отрицание Ницше Бога было для него упованием на Бога; суть не в том, смеет ли человек преступить запрет, а в том, что дальше ничего нет - пустота, ничто. Помню, в Москве брала интервью у Юрия Нагибина, на вопрос, верит ли он в Бога, Нагибин ответил: "Да, иначе я был бы совсем одинок". И это при его известности, таланте, кажущемся благополучии.
Мы, будучи здесь - в Израиле, невольно обращаемся к воспоминаниям о нашей стране исхода, к тому, что называется "ностальгия". Вот и на вашей картине молящийся еврей в кипе на фоне пальмы, гор и только что народившегося месяца, а внизу -где-то в подсознании едва намеченный рисунок оглядывающегося назад человека - туда, где вместо пальмы - ёлка. А вот тоскующий русский еврей в ушанке сидит перед бутылкой, граненым стаканом и воблой. Или женщина в телогрейке и повязанном на деревенский манер платке, а на заднем плане - ёлка, трактор и необозримые русские просторы.
Всякий раз ловлю себя на мысли о том, что стремление понять мир приведет нас к непреложной истине, которую во всем сомневающийся Декарт брал за аксиому, а именно - любви, справедливости, отказу от плотских излишеств. Что и нашло выражение в ваших работах. Женщина и мужчина на картине "Согласие" - представляют одно целое и нарисованы одной непрерывной линией - лицо в лице, у них одна душа на двоих - это мечта, которая стала явью. Женщина выхаживает проклюнувшийся из земли росток, она же несёт черенок, который непременно станет деревом; "Если держишь в руке саженец, и тебе говорят, что пришел Машиах, - сначала посади саженец, а потом иди встречай Машиаха". Над всем мирозданием - рука доброго провидения.
- Да, согласно религиозному сознанию, кдуша, т.е. святость или "доброе провидение" - это жизненная, созидательная сила мира; она способствует развитию всего хорошего, что есть в шкале ценностей человечества. Мир, созданный Богом, наполнен добром, но только мы его, как правило, не видим, не понимаем. Именно этому учит нас Тора: как увидеть, узнать, беречь, пользоваться им. Святость - божественное присутствие - Шехина после разрушения Храма не отходила от западной стены - "Котеля". Почему так случилось, что именно здесь, на горе Мориа, был создан первый человек? Почему именно здесь Ной после потопа принес жертву Богу? Почему на этом месте первый еврей Авраам проходил самое трудное свое испытание? Я не могу ответить на эти вопросы, но именно здесь Соломон построил Храм Богу. И никогда ни одному еврею не приходило в голову строить Храм в другом месте. Может быть, поэтому мы говорим: Святой Иерусалим, Святая Земля, центр святости. Говорят наши мудрецы: "Десять мер святости получил мир, девять мер находятся в Иерусалиме, одна мера распространилась по всему миру".
- Моше, вы нашли свой, свободной от натурализма, язык, вам удается воплотить не только национальные, но и общечеловеческие проблемы; сущность и существование, идея и ее воплощение у вас едины. Трансцендирование - это Бог. Вы привносите в своё творчество субъективное состояние полноты бытия. Должно быть, существует идентичность между совершенным миром, каким он был задуман, и вашим видением действительности; отсюда, наверное, и возникает у зрителя радость узнавания - так хочется желаемое выдать за действительность.
Что вы можете сказать о природе вдохновения?
- Вдохновение от слова "вдох", "дыхание". Сказано: "И вдунул в его ноздри животворящую душу, и ожил человек" (Берешит, 2, 7). Даже очень точный, супергиперреалистиче-ский рисунок без того, чтобы художник привнес в него дыхание жизни, скучен - глухой, слепой, он не вызывает у зрителя сопереживания.
- Моше, вы говорите на языке мистики, а я, будучи философом, честно отделяю понятное - то, что можно выразить конкретными словами, от непонятного - того, что на уровне субъективного эмоционального восприятия. Я представляю вдохновение вполне конкретно. Сначала интуитивный, а затем осознанный поиск себя, своей темы, или, как вы говорите, своего "пространства души", не может материализоваться без предварительно накопленного жизненного опыта, знания. Лестница, которая приснилась Иакову во сне, представлялась рабби Мена-хему Мендлу лестницей познания: "Бог посылает души на землю, а потом призывает их обратно, заставляя карабкаться вверх по лестнице. Вот о чем заботятся люди - о лестнице. Иные не хотят искать ее; взлетают в небо и падают. Не беда, они будут карабкаться снова и снова". (Эли Визель. Рассыпанные искры. - Иерусалим, 1987, с. 199.) Старание подняться в данном случае отождествляется с усилием найти и реализовать свои способности, талант. Лестница восхождения - путь духовного, интеллектуального становления - всегда начинается с конкретных земных обстоятельств; все поднимаются вверх по древу жизни - ступеням знания.
На ваших картинах молящийся человек берет на себя неустройство мира, это и постижение, и искупление. И как следствие -ликование, песня радости, хвала Творцу. Искусство издревле считалось у евреев премудростью, которая одухотворяет наш материальный мир. Конечно, не бытие определяет сознание, а сознание бытие. Нами движет представление о должном, мечта, которая, казалось бы, не имеет никаких практических оснований, часто оказывается реальней действительности.
Верность замыслу Творения является своеобразным инстинктом самосохранения. Может быть, в этом и состоит одна из особенностей нашего национального самосознания. Конечно, кто бы не хотел представить безгрешные времена, но жизнь и природа человека неоднозначны, противоречивы; Ева соблазнилась яблоком с древа познания, а следствием молитвы мудрецов Сангедри-на к Вседержителю, чтобы Он уничтожил вожделение, явилось то, что наутро в курятнике не оказалось ни одного яйца.
Рай в иудаизме - это возможность предстать перед ликом Создателя и задать вопрос, на который в земной жизни не получил ответа. Наверное, чаще всего повторяется вопрос: "Зачем в мире так много страданий?" Вот и Моше Рабейну, записавший Закон Б-га, молил Всевышнего открыть одну из самых глубоких тайн - причину страданий в мире. Нет у человека возможности получить ответ в этой жизни и ничего не остается, как повторить последние слова рабби Менахема Мендла: "Наконец-то я встречусь с Ним лицом к лицу..."