- История из детства -
Честно сказать, мне просто повезло. В тот момент, когда Толстый Пупсик опустил на меня свою палку, я подалась назад, так что тяжелый набалдашник стукнул меня чуть пониже затылка. Пожалуй, не больно, вскользь. Но наш общий детский и мой лично ужас перед Толстым Пупсиком был так велик, что я почувствовала, как ноги мои онемели, и я тяжело бухнулась в пыльные сухие листья возле костра. Темнота насыпалась в глаза как песок, заткнула мне уши, мягко отключила последние мысли…
* * *
Было мне тогда лет девять, наверно. Жили в маленьком дворе, в рабочем квартале, в большой квартире, расселенной коммуналке. Дом был трехэтажным, выстроенным в сталинскую эпоху, - высокие потолки, длинные коридоры. Под окнами – палисад, где весной вовсю цвела сирень, а средь травы белели головки ландышей. Летней порой, по выходным, радостные полупьяные мужики «забивали козла», и тогда, вместе с пыльцой тополей, вверх, к облакам, устремлялись цветастые выражения мужицкого лексикона. Впрочем, при, детях, мужики не выражались, а увлекшегося эмоциональным описанием доминошной ситуации - молча пихали в бок, глазами показывая на нас. И разгоряченный товарищ мигом давился готовым вылететь неприличным словом.
Детство было замечательное! Почти как у всех. Редко, кто может сказать о своем детстве что-то дурное. Состояние беспечности для ребенка естественно, а беспечность, пожалуй, одна из главных составляющих счастья. Мы радовались, когда нам давали девять копеек – тремя троечками, ведь можно было на каждом углу напиться газировки. Пломбир за двадцать копеек стоил очень дорого по нашим понятиям, но был вкусен божественно! А качели, новые качели, заботливо вкопанные ЖЭКом по просьбе родителей, доводили состояние счастья до эйфории. С этих качелей мы потом спрыгивали, так сказать, на «полном скаку», и делали «солнышко», усиленно готовясь в космонавты. Обязательный грибок над песочницей давал приют во время летнего недолгого ливня. Но самым чудесным в детстве были друзья.
Дома – это были книги. Библиотеку начал собирать еще мой дед, сейчас я до сих пор продолжаю его дело. Читать меня научили рано, в четыре года, - я слишком полюбила сказки, и готова была слушать их бесконечно. Помню, когда замучила бабушку просьбами почитать мне, отец выхватил книжку, жестко схватил меня за руку и поволок к столу. Властно усадил, и стал показывать буквы. «А» Повторяй! «а»! - кричал он мне, а я, размазывая слезы по щекам, не понимала, почему маленький черный домик с перекладинкой, оказывается, какая-то «а». Но прошло две-три недели и я одолела свои первые книжки: рассказы Чарушина про Томку и сборник сказок Божены Немцовой.
Друзья во дворе были не хуже. Вовка был отвергнут своими сверстниками за то, что был весьма упитан и ленив. Но он был еще замечательно добр и верен. Мы, девчонки, приняли его в свою компанию и ни разу потом не пожалели. Силушкою Вовку Бог не обидел, и наш упитанный друг всегда беспрекословно тащил из школы домой надоевшие портфели. Кроме того, у него жила собака Белка, апатичная, не менее упитанная, старая лайка. Белка понимала только одну команду, самую бесполезную: «Голос!» Но это не мешало нам играть в войнушку, и представлять Белку бесстрашной собакой санитарной помощи. Так что Вовка по всем параметрам был ценный кадр.
Помню девочку Оксану, очень нравную, не церемонящуюся ни с кем. Все знали, что Оксанка и отпинать может, если что не по ней. Помню тихую забитую Свету из пьющей семьи, всегда покорно принимающую участие в наших авантюрах, хотя особо ее никто никуда не звал. Но самым верным, самым понимающим меня другом – была Ирка. Именно так, другом. Не подругой даже, не просто соседской девочкой, с которой поиграешь иногда, оттого, что нечего делать, а – другом. Друг всегда тебя понимает с полуслова, или даже читает твои мысли, от него ничего не утаишь. Особенно в детстве, когда мысли, как сказано в книжке про Буратино: «маленькие-маленькие, коротенькие-коротенькие, пустячковые-пустячковые».
Во дворе было очень много интересных личностей. Может быть, мне они казались таковыми, не знаю…Познавательное любопытство было всегда одной из главных черт моего характера. Люди мне всегда интересны сами по себе. А мы, дети, сующие свой нос в свои и не всегда в свои дела, конечно же, знали все происходящие события и были в центре местных новостей.
Знали, например, что к тете Дине с третьего этажа приезжал новый военный, на новенькой черной «Волге», а старый ее ухажер ушел в отставку и уехал куда-то. Новый военный вышел из «Волги», оглядел дом, зачем-то поцокал языком, и быстренько скрылся в подъезде. Бабки, эти неутомимые и верные консьержи, проводили его неодобрительными взглядами. Через полчаса тетя Дина, невесомая, как бабочка, благоухая духами фирмы «Дзинтарс», в новом крепдешиновом платье, выскользнула из подъезда. Улыбнулась бабкам, солнцу, миру, остановилась у «Волги». Военный, переваливаясь по-медвежьи, неторопливо открыл ей дверцу, усадил свою даму, неторопливо сел сам, и они отбыли. Мы улыбались. Нам нравилась тетя Дина. Бабки хмурились и плевались, бормоча про что-то непонятное из области строительства – про панели.
Помню в конец опустившегося дядю Ильяса, татарина, жившего за стенкой. В свое время, он был клавишником у Бари Алибасова, когда тот только начинал свою музыкальную карьеру и создал группу «Интеграл». ВИА успешно развлекал молодежь на дискотеках, неплохо зарабатывая в ресторанах по выходным. Когда –то дядя Ильяс был на коне, но проклятая водка оказалась сильнее. Бари Алибасов быстренько расстался с ним, и дядя Ильяс начал деградировать. Вскоре он уже пил все, что мало-мальски горело и имело отношение к химии. Пропил все: вещи, квартиру… Единственное, с чем никогда не расстался – голос и абсолютный слух. Бывало, соберутся пропойцы, да под хорошее настроение и закусочку- отчего бы не спеть? «Ой, мороз, мороз…» - начинает надрывно выводить развеселый товарищ, но куда-то и вовсе не в ту степь. «Не правильно поешь!» - вскакивает Ильяс, и каким бы пьяным он не был, задушевно и нежно, выводит мотив любимой песни.Под нашим домом было большое бомбоубежище – относительно теплое и сухое. Вот там дядя Ильяс и поселился, когда пропил свою квартиру, пока не отвезли его в тубдиспансер, где он и «почил в бозе».
Еще одним экземпляром нашей «вороньей слободки» был Толстый Пупсик. О нем дальше и пойдет речь. Так мы называли толстого одышливого старика, с большой круглой лысой головой. Лысина у него была совершенно замечательная- казалось, она начинается где-то на спине, покрывает большую часть его головы, прерываясь незначительными деталями: маленькими бесцветными бровками, выпуклыми злобными глазками и вовсе уж незаметным ртом. Старик был низенький, а толстое круглое тело сидело на кривых худеньких ножках, этакий Шалтай-Болтай. Скажете, не хорошо издеваться над внешностью пожилого человека? Согласна. Но дети – это чуткие лакмусовые бумажки, они прекрасно ощущают, кто их любит, а кто нет. У детей нет подстаканников дипломатичности, которые помогли бы им не обжечь руки в вопросах человеческих отношений. Дети ближе к Природе, ближе к Истине, отсюда и их максимализм. Итак, Толстый Пупсик был вредный дед. Он гонял детей, если они играли у него под окнами, а выходя на прогулку, издали грозил нам своим батогом. Единственное, что делало его интересным для нас – маленькая белая болонка, раскормленная до отвала, вяло тащившаяся за своим хозяином. Я очень люблю собак. В один момент, насмелившись, я подошла к Пупсику, и погладив еле дышавшую собачонку за ушком, спросила, как ту зовут. «Чапа» -, проскрипел дед,и так зыркнул на меня глазами, что я сочла за лучшее отойти подальше. Собачка обреченно опустила голову. С тех пор я, иногда, встречая Толстого Пупсика, гладила его собаку. Толстый Пупсик нетерпеливо ворча катился дальше, я со своим интересом была ему в тягость. Однажды, когда я опустилась на корточки возле болонки, и приговаривая: «Чапа…Чапа…»,- начала ее гладить, старик перебил меня. «Какая Чапа?!- вскрикнул он, - это Чарлик!».
-Чарлик? Это же Чапа.
-Чапа умерла! Сдохла! Иди куда шла!
Каркнув это, Пупсик резко повернулся ко мне спиной, и перекатываясь на кривых худых ножках, почапал прочь. Последняя фраза явно относилась ко мне. Да, дед был не очень-то любезен. Но неудивительно, что я перепутала! Собака была один в один похожа на предыдущую – такая же белая болонка, раскормленная до состояния порося.
Я стала наблюдательнее. Через несколько недель вновь столкнулась со стариком и его собакой. Оглядела Чарлика. Собачка, а вернее, толстая сосиска на четырех лапках, задыхаясь, брела по мокрому асфальту. Да, точно, у Чарлика ушки с небольшой рыжиной, а Чапа была чисто белая.
Прошло еще около месяца. Пользуясь последней августовской свободой, (скоро начиналась школа) мы с Иркой бегали во дворе. «Бегать» - очень емкий глагол, созданный, наверное, специально для детей. Чем бы мы не занимались во дворе: затевали шумные игры, дрались, пускали в лужах кораблики – взрослые все это называли «бегать». Так вот мы, занимаясь какими-то своими играми, увидели пыхтящего по двору Пупсика. Болонка еле ковыляла за ним, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть. Только она стала как-то меньше. Удивительное дело! Остаться такой же толстой, но при этом стать будто моложе. Мы осторожно приблизились к собаке:
-Чарлик! Чарлик!
-Это Чапа! – злобно окоротил нас Толстый Пупсик. Сверкнул сердитыми глазками, погрозил батогом в нашу сторону и поплелся дальше на паучьих ногах. Мы потрясенно молчали. Вот ведь фокус! еще недавно был Чарлик! Куда он делся?
С тех пор подобная метаморфоза повторялась бессчетное количество раз. Собачки до нельзя раскормленные, погибали быстро. Также быстро Пупсик находил новую жертву своей любви.Если погибал Чарлик, то следующую бело-розовую сосиску звали Чапой. Других кличек не водилось. Когда я прочитала замечательные рассказы главного ветеринара Англии, Джеймса Хэрриота, где он приводит подобные случаи слишком человеческого отношения к любимцам, мне окончательно стало ясно волшебное превращение Чапы в Чарлика и обратно.
Думаете, Толстый Пупсик стал добрее относиться к нам, детям, из-за интереса к его собакам? Ничуть не бывало! Кое-кому крепко доставалось от него за шалости. Особенно он ненавидел, когда мы зажигали во дворе костер. Чаще всего это бывало ранней осенью, когда дворники сгребали опавшие листья в большие пыльные кучи. Кучи эти редко вывозились на свалку, проще было их сжечь. И вот мы,- а костер всегда был для детей живейшим развлечением! – под надзором взрослых, конечно, стояли и грели руки над чадящим пламенем. Толстый Пупсик, тяжело дыша, подходил и кричал на нас, что мы сожжем дом, что у него астма и ему тяжело от дыма. Взрослые пожимали плечами: «Идите домой…» Но нет, едва где-то затепливался осенний костер, как Толстый Пупсик первым прибегал ругаться и ворчать. Даром, что жил в соседнем доме, в самом дальнем подъезде.
Тот день был прохладным и безмолвным. Уже прошли первые заморозки, наступило бабье лето. Ржавые листья шуршали под ногами. Деревья стояли освобожденными от своей ноши в дымно-стеклянном воздухе. Казалось, средь ветвей звучала унылая мелодия. Мы с Иркой помогали дворничихе тете Гале - подметали колючими вениками дворовые дорожки. Надо сказать, мы не были ленивыми, и старались сделать приятное тем, кто нам нравился.
Вот и последние листья собраны в осыпающуюся кучу на заднем дворе дома. Тетя Галя решила порадовать нас. Достает спички, сворачивает фунтиком первую же попавшуюся в мусоре бумажку, и разжигает костер. Он разгорается неохотно - листья сыроваты после дождей. Но мы трудились, руки у нас замерзли. Мы рады даже маленькому зыбкому пламени, что робко пробивается из-под веточек и листьев. Тетя Галя собирает веники, метлы, кладет их в старую тачку. И взяв с нас честное слово, что мы не будем баловаться, везет свое хозяйство в дворницкую. Мы пытаемся согреть пальцы, смеемся, прыгаем у костра, и совсем не смотрим по сторонам. А зря. Потому что в этот момент к нам спешит взбешенный Толстый Пупсик со своим батогом. «Какая удача!» - наверное, думает он, - двое маленьких мерзавок без спроса разожгли костер! Сейчас он им покажет! А потом еще и нажалуется их глупым безответственным родителям. Хотя что с них взять. Каковы родители- таковы и дети.»
Все произошло очень быстро. Ирка вскрикнула, увидев позади меня не весть откуда взявшегося Пупсика, и отбежала подальше. А потом и вовсе убежала домой – от страха. А Пупсик, окончательно разозлившись, ударил меня толстым концом своего батога. Я была маленькая и дохлая для своих девяти лет. Плохо ела. Если бы я не отпрянула назад, кто знает, чем бы закончилась эта история. Я отпрянула. Но все равно, как вы уже знаете, свалилась в обморок – больше от ужаса. Темнота поглотила мое сознание, как бабушкино ватное одеяло.
Что было дальше? Уже никто не расскажет. Остается только догадываться. Думаю, Толстый Пупсик испугался не на шутку. Наверно, подумал, что убил меня.
Я пришла в себя от того, что тетя Галя, дворничиха, хлопала меня по щекам и ревела навзрыд. К костру она вернулась случайно- забыла одну из метел, прислонив ту к дереву. Вернулась, и нашла меня, лежавшую ничком в куче осеннего мусора. Был будний день, народа на заднем дворе не было. Кто и когда нашел бы меня? Ирка сидела дома под кроватью.
Толстый Пупсик исчез. Больше он не бродил по двору, терроризируя соседей, не выгуливал своих бедных свиноподобных собак. Будто его и не было. А в квартире, где он жил, очень скоро поселился маленький белокурый мальчик со своей мамой. Мальчик был мал, но отчаянно толст, и сам напоминал раскормленную болонку.
О произошедшем я рассказала маме через несколько дней. И то невразумительно. Боялась, что она отругает тетю Галю, за то что та оставила нас одних. Но мама как-то не вникла в суть, чему я была только рада. Родители, тонущие в омуте повседневности, редко слушают своих детей.
Ирка потом просила прощения. Но я не обижалась, что она бросила меня. Все-таки она была верный друг. А мы слишком боялись Толстого Пупсика.
* * *
Прошла осень, прошла зима, прошло лето. И еще и еще. Однажды в праздничный осенний день мы шли куда –то с мамой. Вдруг впереди нервно вскрикнула женщина:
- Вы наступили мне на ногу!
- Расставила тут свои кочепатки на всю улицу! – ответил ей гневный каркающий голос. Средь толпы на миг мелькнули кривые паучьи ножки, и белая архитолстая болонка с понурой мордой.
- Чапа! – воскликнула я.
Собака обернулась.