Кто вы, господин Шолохов?

          КТО ВЫ, ГОСПОДИН ШОЛОХОВ?



      Авторское право на этот уникальный, эксклюзивный текст зарегистрировано данной публикацией. Заимствование в любой форме не допускается по закону об авторском праве.


                Очерк-версия




  КАК СТАТЬ ВЫСОКООПЛАЧИВАЕМЫМ ПИСАТЕЛЕМ В РОССИИ

  КАК СТАТЬ ГЕНИАЛЬНЫМ ПИСАТЕЛЕМ В РОССИИ

  КАК СТАТЬ ГОНИМЫМ ПИСАТЕЛЕМ В РОССИИ

  ПОТОМСТВЕННЫЙ КУПЕЦ МИХАИЛ ШОЛОХОВ. ИЗ СТАРОВЕРОВ

 САМЫЙ ГРАНДИОЗНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЕКТ  ХХ ВЕКА?

 КРЮКОВ, КРАСНОВ, ТРОЦКИЙ, СОЛЖЕНИЦЫН – СПИЦЫ ОДНОГО «КОЛЕСА»

 НЕ МЕНЯЙТЕ ШОЛОХОВА НА СОЛЖЕНИЦЫНА!






1






А все-таки, как стать в России великим?- вопрос на все времена. Хотите, расскажу?  Без всякого сочинительства, одни факты. Хотя сегодня  они похожи на сказку. Даже о Героях Социалистического труда. А уж об артистах и писателях – тут простым случаем не обойдешься. Хотя многие из них в своих анкетах упирают именно на волю случая. На то, на се… Уж сколько  рассказано о Михаиле Шолохове,  в станице Вешенской, хранятся кипы документов, фотографий, а как черт  людей путает -  проходят мимо, глазеют, а явного и не замечают.
Как вы думаете, кто такой Михаил Шолохов? Сын скромного служащего на паровой мельнице своего хозяина, выбившийся в люди писатель с четырьмя классами образования. Бедный мальчик из времен царского режима… Так писали в советских школьных учебниках. Все – вранье. От первого слова до последнего.  Сейчас, конечно,  начали  говорить более откровенно: у Шолохова, мол, нет биографии. К примеру, как и у Хрущева. А она есть!
Так вот. Михаил Шолохов – из потомственных известных зарайских (московских) купцов-староверов Шолоховых. Весьма известных в романовской России. И свое, мировой известности произведение «Тихий Дон», принесшее ему Нобелевскую премию, он посвятил  донским казакам-староверам. Еще в 1931 году на квартире Горького всесильный в то время  Ягода сказал писателю: «Миша, а все-таки вы контрик! Ваш «Тихий Дон» белым ближе, чем нам!»
Приехав на Дон, Шолоховы породнились с еще более богатыми, самыми богатыми на Дону, купцами Моховыми. Отец писателя, Александр Михайлович Шолохов, переехав в начале 1917 года на жительство в хутор Плешаков Еланской станицы и поступив на должность управляющего английской, заметьте, паровой мельницей, принадлежавшей купцу Ивану Симонову, вскоре выкупил эту мельницу у владельца за 70000 рублей золотом. Деньги для того времени немалые!  Скорее всего, это средства, полученные им в наследство от матери, урожденной Марии Васильевны Моховой.
Основная роль в воспитании и становлении маленького Миши принадлежала его отцу Александру Михайловичу. Он много читал, выписывал газеты и журналы. Его интересовала не только художественная литература, но и история Российского государства, экономика, сельское хозяйство. Заметив ранние способности сына, он уделял ему много времени. И хотя домашним образованием мальчика с шести лет занимался нанятый местный учитель, именно отец привил сыну любовь к книге, к родному языку. Уже в 10-11 лет Миша читал не только художественную литературу, но и философские трактаты. Обсуждал их с отцом и спорил на философские темы, за что Александр Михайлович в шутку называл его «Спинозой». На время первой мировой войны пришелся тяжелый период обучения Михаила. Если бы у семьи не было денег, ни о каком образовании речь вообще не шла бы. Но  именно в начале войны, в 1914 году, Александр Михайлович увозит сына в Москву! В это же время, может быть, Шолохов отписывает сыну года, не надеясь на скорое окончание войны, так что к началу Гражданской  будущему писателю по документам исполняется всего лишь четырнадцать лет. И якобы в пятнадцать он уже работал учителем.
 В Москве Шолохов  определяет сына в подготовительный класс гимназии имени миллионера купца Шелапутина, построенной на его же деньги для общества. Она  была казённым учебным заведением, но давала отличное по тем временам среднее классическое образование. Имела восемь классов, где преподавание велось по широкому кругу предметов: русскому языку и литературе, древним языкам, математике и космографии, законоведению, введению в философию, географии, истории, Закону Божьему и другим. Это – к вопросу о четырехклассном образовании писателя, которое ему постоянно ставили на вид его недоброжелатели.
Кто же такой был купец Шелапутин Павел Григорьевич?  Из семьи староверов, перешедший под конец жизни в официальную церковь. Однако похоронен на староверческом Рогожском кладбище.
Получил потомственное дворянство за заслуги перед Отечеством, действительный статский советник, видный общественный деятель и промышленник.  Родился в 1848 году в Москве, незадолго до того, как в Росси явился англичанин Кнопп с подставными миллионами для  староверов и стал переводить опальных крестьян-раскольников в купеческое сословие. К семидесятым годам он уже контролировал  70 процентов капиталов в России. Как раз к тому времени, когда началась промышленная деятельность Павла Григорьевича. Он был одним из учредителей товарищества Балашинской мануфактуры, состоял председателем  правления и директором-распорядителем товарищества. А фактическим хозяином мануфактуры был тот же Кнопп…

2

 С самого основания товарищества Шелапутин руководил всем делом и оставил его после своей смерти в  блестящем состоянии. Но еще задолго до кончины целиком отдался общественной деятельности. Сначала  был выбран церковным старостой церкви св.  Архидиакона Стефана в Москве, затем старостой церкви села Никольского, в приходе которой находится фабрика Балашинской мануфактуры, и церкви Покрова Богородицы в  Филях. Во всех этих храмах вложено им  немало своих средств и труда на их благолепие. Затем  создал целый   ряд филантропических и просветительных учреждений, которые строились исключительно на его средства. Так, сначала он выстроил в Москве гинекологический институт врачей имени своей покойной матери, мужскую гимназию, три ремесленных училища в память покойного своего сына Григория, реальное училище имени своего сына Анатолия и педагогический институт, носящий имя самого Павла Григорьевича. Кроме того,  пожертвовал в 1903 году 860 квадратных саженей земли в своем имении в Филях для двухклассного министерского училища имени тайного советника Боголепова. На его же средства устроен один зал в музее императора Александра III. Помимо того, Павел Григорьевич своими пожертвованиями занимал видное место в устройстве дома призрения заслуженных престарелых сиделок, служителей и  служительниц клиники. Также он жертвовал значительные суммы Московской глазной лечебнице. Именно здесь лечил глаза сыну Шолохов по приезде в Москву. Во всяком случае, так значится в официальной биографии писателя – цель поездки в Москву – лечение глаз.
Шелапутин был настолько богат, что среди староверов, исповедующих воздержание, даже  обзывали несдержанных молодых людей шалапутами и шалапутками. Хотя, впрочем, в среде раскольников была секта шалапутов - из хлыстов.
Здание Шелапутинской гимназии и сегодня цело, оно - на углу бывшего Трубецкого  и Оболенского переулков.  С декорированным фасадом, высокими окнами. Внутри находились просторные классы, актовый и гимнастический залы.
 Именно к Шелапутину и привез своего способного к литературе и философии сына Шолохов. Здесь учился будущий создатель «Тихого Дона». Думается, немало сил  и средств вложили в него настоящие учителя-староверы. Ведь они – обладатели великих тайн древней культуры России. И они выбрали для великой миссии  Михаила, как выбрали в свое время еще одного Михаила – Ломоносова. А уж как и чему они его учили, это пока что остается тайной. Но сомневаться не приходится - просто так гениями не становятся. И напрасно считается, что если звезды зажигаются, значит, это кому-то нужно, подразумевая Бога. Нет, значит, кому-то это понадобилось на Земле. Тому, у кого  деньги, международные связи и информация.
То, что  Шолохов начал писать великое произведение в девятнадцать лет, или в двадцать три года, если отец отписал ему года четыре в документах, могло удивлять только простых советских граждан, которые о воспитании и обучении талантливых детей купцов-миллионеров никакого понятия не имели и не могли иметь. Задачи произведения, тема, весь расклад событий, которые требовалось изобразить, ему могли предложить готовыми - как конспект - те, кто был кровно заинтересован в появлении на свет летописи Донского  староверческого казачества. Шолохову оставалось лишь наполнить эти рамки  образами. А их он брал, не стесняясь, прямо с живых людей, с земляков. И главной героиней своего романа  сделал собственную мать, биографическая судьба которой относительно известна и один в один сходится с судьбой Аксиньи.
 Анастасия Даниловна, опять же, по принятой биографической легенде, «полуказачка, полукрестьянка», служила горничной. В молодости  была против воли выдана замуж за казака-атамана  Кузнецова, но, сойдясь с А. М. Шолоховым, оставила супруга. Будущий писатель появился на свет незаконнорожденным и до 1912 года носил фамилию первого мужа матери, при этом имел все казачьи привилегии. Только когда Александр Михайлович и Анастасия Даниловна обвенчались, и отец усыновил его, Шолохов обрел свою настоящую фамилию, утратив при этом принадлежность к казачьему сословию.
 Но что интересно: даже актриса Эвелина Быстрицкая, готовясь к съемкам в Вешенской, бегала по станице и допытывалась: не живет ли еще здесь  женщина, похожая на Аксинью?  Так, наверное, и осталась в неведении…

3


В 1965 году Шолохову была присуждена Нобелевская премия – « за художественную силу и цельность эпоса о Донском казачестве в переломное для России время». Но огромную долю в исследованиях  по «Тихому Дону» занимают материалы о самом происхождении романа. Прославился этими «исследованиями», как известно,  Александр Солженицын. Свой путь к славе он ознаменовал  непримиримой борьбой с Шолоховым. Обуреваемый идеей развенчать автора «Тихого Дона», Солженицын отдает этому делу массу времени и сил. Можно подумать, что Шолохов свел  его с ума. Хотя, как теперь стало известно, американцы выделили значительный грант тому, кто  докажет плагиат Шолохова. И, может быть, еще и в этом была причина для советских диссидентов гоняться за призраками авторства великого романа?
Солженицын написал о нем две статьи и большую главу в книге «Бодался теленок с дубом». Но главное, он принял активнейшее участие в подготовке книги И.Н. Медведевой-Томашевской «Стремя  «Тихого Дона», в которой она старается доказать, что не Шолохов был автором романа.
Но трудные дни начались для Шолохова гораздо раньше, чем охоту на него объявил Солженицын и его компания.  Сразу после публикации первого тома романа. Е. Г. Левицкая, редактор книги, так пишет об этом в своих записях: «Т. Д.» («Тихий Дон» -Т.Щ.) сперва появился в журн. «Октябрь», а затем вышел в конце 1928 года отдельной книгой… Боже мой, какая поднялась вакханалия клеветы и измышлений по поводу «Тихого Дона» и его автора! С серьезными лицами, таинственно понижая голос, люди как будто бы вполне «приличные» - писатели, критики, не говоря уж об обывательской публике, передавали «достоверные» истории: Шолохов, мол, украл рукопись у какого-то белого офицера - мать офицера, по одной версии, приходила в газ. (газету –Т.Щ.) «Правда», или ЦК, или в РАПП и просила защиты прав её сына, написавшего такую замечательную книгу… На всех литературных перекрестах чернили и клеветали автора «Тихого Дона». Бедный автор, которому в 1928 г. едва исполнилось 23 года! Сколько нужно было мужества, сколько уверенности в своей силе и в своем писательском таланте, чтобы стойко переносить все пошлости, все ехидные советы и «дружеские» указания «маститых» писателей. Я однажды добралась до одного такого «маститого» писателя - это оказался Березовский (Березовский Феоктист Алексеевич  - советский прозаик. Родился в семье солдата, погибшего в русско-турецкую войну. Рано остался и без матери, воспитывал Березовского дед - плотник, сибирский казак. –Т.Щ.), который глубокомысленно изрек: «Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать… Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу…»
«Маститый» мог и не знать, что Александр Пушкин стал во главе всей русской поэзии в 23 года. Но прославила его поэма «Руслан и Людмила», опубликованная  на момент отбытия  Пушкина в первую ссылку, когда ему едва исполнилось двадцать лет. Затем был написан «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан». Все это – до двадцати трех лет. Ну а великий Лермонтов вообще все свое гениальное успел написать до 27 лет, после чего был безжалостно убит.
Но не все же такие «маститые» советские не знали этого, а вот  пошли по пути Дантеса и Мартынова.  По какому-то странному совпадению главным «дуэлянтом»  против Шолохова стала И.Н. Медведева-Томашевская. Жена Бориса Томашевского, главного пушкиноведа СССР. Того самого, который в 1922 году подготовил «научно установленное» авторство поэмы А.С. Пушкина «Гавриилиада», идя навстречу пожеланиям  коммунистических руководителей в том, чтобы советский народ видел в Пушкине безбожника.
 Кто же он такой, этот Томашевский?  А он – «серый кардинал» национального русского литературоведения!
Вот его биография. Из-за участия в гимназических сходках по окончании гимназии в 1908 году не смог поступить в Политехнический институт. Окончил Льежский университет  с дипломом инженера-электрика. Слушал лекции в Сорбонне. По возвращении в Россию выступил в 1915 году с первыми публикациями по инженерным вопросам и на темы литературы. Сблизился с кругом журнала «Аполлон». Участвовал в Первой мировой войне, воевал на австрийском фронте (1915-1918). По окончании войны служил в Москве чиновником статистических отделов различных хозяйственных учреждений. Сблизился с членами Московского лингвистического кружка и вступил в «Общество изучения теории поэтического языка» (ОПОЯЗ).  Переехав в Петроград в 1921 году, стал сотрудником Института русской литературы (Пушкинский дом) и начал читать лекции по текстологии, теории литературы и творчеству А. С. Пушкина в Государственном институте истории искусств. С 1924 года преподавал на кафедре русской литературы Ленинградского университета (профессор с 1942-го). Во время кампании против формальной школы был уволен из филологических учебных и научных учреждений в 1931 году. Работал преподавателем прикладной математики в Институте путей сообщения. В связи со столетием со дня смерти А. С. Пушкина в 1937 году получил возможность вернуться к филологической деятельности.
И вот этому человеку, получившему лояльность большевиков в связи с участием в гимназических сходках, они доверили «наше все» - творчество Пушкина в полном объеме! Которое с тех пор мы знаем в «сортировке» и оценках этого, прости господи, электрика, формировавшего издания великого гения русской литературы в СССР. «Благодаря» которому  весь мир уже сто лет уверен, что автор злополучной «Гавриилиады» - Пушкин, а его главная «учительница» русского языка – няня Арина Родионовна. Во многом по вине Томашевского русский народ не знает до конца биографии Пушкина, вообще многого не знает о его жизни и творчестве, а многие тайны жизни гения остались за плотным занавесом, который опустил этот «академик» в соответствии с политическими требованиями большевиков. И вот на первый план в  оценке жизни и творчества Пушкина- «атеиста» вслед за электриком Томашевским выходит крепостная крестьянка няня Арина Родионовна, которую Пушкин и знал-то всего-ничего. Кстати, скорее всего, няня была из раскольников. Во всяком случае, родом она из тех мест, где традиционно проживали староверы. И, может быть, озорная сказка «О попе и работнике его Балде» родилась из таких же озорных частушек  раскольников-беспоповцев, услышанных Пушкиным от своей няни в Михайловском. Об истинной же учительнице русского языка будущего поэта – бабушке Марии Александровне, этого истинного гения русской национальной литературы, «томашевские источники» упрямо молчали.
Поистине : « Жалкий век! Жалкий народ!» - хочется воскликнуть вслед за Пушкиным, который написал эту фразу, заканчивая свой памфлет «Последний из свойственников Иоанны д-Арк». Он был написан перед дуэлью поэта и Жоржа Дантеса и стал последним произведением поэта.

4


Этот электрик не остановился на шельмовании Пушкина, а пошел еще дальше. Он принялся шельмовать автора «Тихого Дона». По свидетельству З. Б. Томашевской, дочери Б. В. Томашевского и филолога И. Н. Медведевой-Томашевской, её родители неоднократно говорили применительно к роману «Тихий Дон» и проблеме его авторства «о возможности отслоения подлинного текста, к этому времени уже буквально утопающего в несметных и противоречивых переделках. Только с чужим текстом можно было так обращаться». Через много лет вдова Б. В. Томашевского И. Н. Медведева-Томашевская начала работу над книгой «Стремя «Тихого Дона» (загадки романа)», посвящённой авторству романа, которая осталась незавершённой и была издана после её смерти.
Но инсинуация в отношении Шолохова, которую подхватили и понесли враги национальной русской литературы как черное знамя борьбы с нею, родилась практически сразу после  публикации первого тома  романа. Первая причина – зависть к неожиданно вспыхнувшей новой звезде русской литературы. А необыкновенный талант Шолохова был сразу же отмечен Максимом Горьким. Вот что он писал  И. Касаткину 31 декабря 1928 года: «Шолохов, — судя по первому тому, — талантлив... Каждый год выдвигает все более талантливых людей. Вот это — радость. Очень, анафемски, талантлива Русь». В июле 1929 года Горький публикует в «Известиях» статью «Рабочий класс должен воспитать своих мастеров». Там было замечено: «Фадеев, Шолохов и подобные им таланты пока еще единицы. Но, как мы видим, рабочий класс совершенно правильно оценил их достоинства художников слова».
Статья посвящена воспитанию, интеллектуальному вооружению народа с помощью науки и искусства. Роль художественной литературы — доказывал А. М. Горький — возрастает. Но этому мешает левачество утилитаристов, считающих художественную литературу реакционной по своей природе. Особенно повинны в этом Леф, газета «Советская Сибирь» и новосибирский журнал «Настоящее», где группа литераторов во главе с А. Курсом (ответственный редактор обоих изданий) объявила художественную литературу «литературой вранья и выдумки», разносила А. Фадеева, Ю. Либединского, Ф. Панферова, В. Зазубрина, позже перекинула огонь на Горького и Шолохова.
В статье Алексея Максимовича было сказано о неверном отношении к классике. Изуверством и анархизмом считал он рассуждения об идеологической опасности, которую якобы содержат книги, созданные в прошлом веке, они могут вроде бы повернуть рабочий класс направо. Горькому приходилось убеждать новое советское общество,  , что в действительности никакого вреда не может быть от таких, например, произведений, как «Борис Годунов» Пушкина, «Мертвые души» Гоголя, «Крестьяне» Бальзака, «Мужики» Чехова, «Мещанское счастье» Помяловского, «Деревня» Бунина и многих других. А польза может быть огромна. Ведь эти классики определили меру высшей художественности. И к ним теперь приблизился Михаил Шолохов.
Горький считал: нельзя снижать уровень художественности, иначе искусство не выполнит социального назначения. «Вопрос об отношении к литературе классиков, — говорил он, — сводится к вопросу о мастерстве».
Он нашел точные слова для характеристики тех, кто навязывал литературе серость и примитив: «К разряду упростителей принадлежат люди бездарные, бесталанные, а также «рвачи», людишки, которые спешат занять видные места, паразиты, которых рабочий класс, к сожалению, развел около себя и в своих рядах».
Именно от них больнее всего доставалось Фадееву и Шолохову (устаревший реализм, «психоложество», толстовщина).
1929 год был тяжелейшим для Шолохова. В ответ на положительные отзывы о «Тихом Доне»  появились статьи с резкими нападками: «попутчик», идеолог реакционной казачьей массы, зажиточной верхушки, белогвардейщины, критики обнаруживали в романе надклассовый гуманизм, ползучий эмпиризм, эротизм, натурализм и прочее.
Кинорежиссер Александр Довженко: «Я прочитал книгу «Тихий Дон» с чувством глубокой внутренней неудовлетворенности... Суммируются впечатления следующим образом: жил веками тихий Дон, жили казаки и казачки, ездили верхом, выпивали, пели... был какой-то сочный, пахучий, устоявшийся, теплый быт. Пришла революция, советская власть, большевики -- разорили тихий Дон, разогнали, натравили брата на брата, сына на отца, мужа на жену, довели до оскудения страну... заразили триппером, сифилисом, посеяли грязь, злобу, погнали сильных, темпераментных людей в бандиты... и на этом дело кончилось. Это огромная ошибка в замысле автора».
 «Книга «Тихий Дон» вызвала и восторги, и огорчения среди читателей, - отметил Алексей Толстой. - Конец «Тихого Дона» - замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка... Григорий не должен уйти из литературы как бандит. Это неверно по отношению к народу и к революции».
Сколько раз э критики употребляли слово — эпигонство, — якобы копирование Л. Толстого, Бунина, Мельникова-Печерского, Куприна, Достоевского. Толковали о гамлетизме главного героя (голое подражание Шекспиру). Язык романа представлялся шаблонным, композиция рыхлой. Общая оценка первых двух книг в одном случае была такой — «традиционный любовный роман», в другом — «эпопея под вопросом», в третьем — плагиат.
В это время «Тихий Дон» подвергся и  политическому «наезду». Типичен в этом плане отзыв критика М.Майзеля (отметился в травле многих, включая М.Булгакова, что не уберегло его самого в 1937-м от расстрела): Так вот, якобы Шолохов «очень часто как бы любуется всей этой кулацкой сытостью, зажиточностью, любовно и порой с откровенным восхищением описывает истовость и нерушимость крепкого мужицкого порядка с его обрядностью, жадностью, скопидомством и прочими неизбежными принадлежностями косного крестьянского быта». Каково?!. Не с этой ли поры Шолохов стал недолюбливать евреев?.. Многие РАППовцы писали в этот период, что автор «Тихого Дона» - «не художник пролетариата, а мелкобуржуазный интеллигент-попутчик, проводник кулацкой идеологии».
А вот цитата из статьи «Почему «Тихий Дон» понравился белогвардейцам?» (сибирский журнал «Настоящее», август 1929-го года): «Задание какого же класса выполнил, затушевывая классовую борьбу в дореволюционной деревне, пролетарский писатель Шолохов? Ответ на этот вопрос должен быть дан со всей четкостью и определенностью. Имея самые лучшие субъективные намерения, объективно выполнил задание кулака.… В результате вещь Шолохова стала приемлемой даже для белогвардейцев».
И тут в №1 «Октября» началась публикация третьей книги романа (шестая часть). Правда о Вёшенском восстании вызвала настоящий шок, и после №3 в журнале эта публикация была приостановлена.  По воспоминаниям Шолохова, "рукопись третьей книги "Тихого Дона" была задержана в редакции "Октября" почти на три года руководителями РАППа и силами, которые стояли повыше. Мне… предъявили обвинение в вымысле Вёшенского восстания — мол, его и не было! — и даже в том, будто я оправдываю повстанцев... Все эти годы — 1929-1931 — я вел упорную борьбу за публикацию..."
Связанная с эпохой коллективизации ожесточённая борьба Советской власти с крестьянством, казалось, поставила жирный крест как на романе, так и на самом Шолохове – он  заинтересовал ОГПУ, и судьба его могла сложиться трагически.



5


Сибирский журнал «Настоящее», главным редактором которого в это время был Александр Курс,  печатает статью «Почему «Тихий Дон» понравился белогвардейцам?»: «Задание какого же класса выполнил, затушевывая классовую борьбу в дореволюционной деревне, пролетарский писатель Шолохов? Ответ на этот вопрос должен быть дан со всей четкостью и определенностью. Имея самые лучшие субъективные намерения, Шолохов объективно выполнил задание кулака.… В результате вещь Шолохова стала приемлемой даже для белогвардейцев»…
А в ответ на высокие оценки Максима Горького талантливым последователям русских классиков литературы журнал разразился  настоящими хулиганскими выходками и в отношении самого Горького, в котором коллектив «Настоящего» уже видит законченный образ врага: «Мы, пролеткультовцы, глубоко возмущенные этим выпадом (статьей Горького – Т.Щ.), расцениваем его как выступление изворотливого, маскирующегося врага на арене классовой борьбы в области искусства, с враждебной пролетариату, реакционной линией».
Чтобы понять, кто выступал против «Тихого Дона» с самого начала жизни романа в мировой литературе, нужно знать, что это были за люди, чего они хотели, какие силы представляли. Что это вообще была за борьба?
В 1928 году в сибирском журнале «Настоящее» подобрался коллектив «по интересам»  -  И. Вальден, А. Гендон, Б. Голубчик (Горев), М. Гиндин, М. Гусев, Е. Иванов, А. Каврайский, Н. Кудрявцев, А. Курс, И. Нусинов, А. Панкрушин, М. Поликанов, Б. Резников, И. Шацкий.
Эти люди как будто сбросили с себя последние ограничения, касающиеся этических и эстетических принципов. Уже в № 4-5 появляется статья А. Александрова «О Максиме Горьком». Автор удивляется, что «величайший писатель современности, русский писатель, сам вышедший из народных низов - Максим Горький - не посвятил советской действительности ни единого произведения». Автор заостряет внимание на «двойственности» отношения М. Горького к советской действительности. В единственном советском рассказе «Лапочка» он, по А. Александрову, «дал волю своему скептицизму», «расцветив» героя рассказа, солдата-красноармейца, «чертами Ивана-дурака из народных сказок, язык его нарочито исковеркал». Но, судя по благожелательной рецензии на книгу молодого М. Исаковского, М. Горький «из своего далекого угла внимательно и зорко следит за всяким здоровым проявлением культуры в нашей стране» .
Да, Горький внимательно следил за состоянием советской литературы того периода, и что же он видел? Претензии того же Александра Курса к писателям, которые пошли по пути, проложенном классиками русской литературы - реакционность «расхождения литературы с действительностью, с задачами рабочего класса», движение вспять от современности к XIX веку, классике, которую надо усваивать «исторически», ибо она «смотрит на жизнь... глазами чуждых нам классов» . Автор, понимая, что полное устранение «расстояния», зазора между писателем-художником и действительностью уничтожает не только понятие художественности, но и литературы вообще, пытается заменить умозрительность художественного обобщения — непосредственным, внелитературным.
 «Общее надо искать в отдельном, типичное - в специфическом, характерное - в неповторимом, - пишет он. - Главное - не медлить с обобщением, типизацией: надо брать из жизни героев производства, изначально имеющих статус героев». 
«Но такому герою некогда думать, чувствовать, переживать, копаясь «в таинственных недрах подсознания», - пишет в своей статье «Настоящее» - журнал несбывшихся надежд» в журнале «Сибирское огни» в 2008 году Владимир Яранцев.  Однако, по мнению «настоященцев», «мотивы действий людей должны быть не индивидуальными (индивидуальны только «имя, отчество, фамилия, адрес, место службы и работы»), а общественными».
«Литература факта… оставляет психологистику дворянам и буржуазии и познает психологию людей по их поступкам и действиям». От человека, таким образом, отсекается большая, главная часть его «Я», объем, структура его личности спрямляется до факта. Процесс этого «переделывания» сводится к устранению рефлексии, того, что мешает прямому, нерассуждающему действию. Герой, согласно А. Курсу, - это герой труда, повенчанный с идеологией передового класса, попавший в касту («клетку») класса: все, не являющиеся рабочими, - чужды ему, а значит, вредители, враги.
Этот тип писателя, колеблющегося между пролетарской и «попутнической» литературой, по мнению «настоященцев», выражал М. Горький, которого можно было одинаково успешно зачислить и в друзья советской власти, и в ее враги.
Для более эффективной борьбы с такими литераторами в Сибири  помимо журнала «Настоящее», была создана еще и литгруппа «Настоящее». В краткой истории группы и журнала «Настоящее» их создание описывается как «организованный поход пролетарской общественности против правой, проникнутой областничеством и кулацкими настроениями литературы в Сибири» (1929, № 5-6-7, с. 4). И конкретно, против журнала «Сибирские огни» под лозунгом «Взорвать академию сибирской словесности»
 К июню 1929 года «настоященцы» создали «единый фронт социалистического искусства», состоящий из СибАППа, лит. группы «Настоящее», Сибпролеткульта. Тогда же съезд рабселькоров Сибири, где это объединение и оформилось, послал телеграмму ВОАППу с пожеланиями «высоко держать знамя классовой борьбы, еще теснее» объединяться всем «классово выдержанным отрядам фронта культурной революции для беспощадной борьбы с кулаком, нэпманом, правым уклонистом и примиренцем в области политики и искусства для борьбы за гегемонию пролетариата в искусстве».
В ответ на это в номере седьмом журнала «На литературном посту» появилась статья Герои спасательного круга» за подписью «А. С.» (автор которой до сих пор так и остается неизвестным – Т.Щ.), в которой говорится, что «настоященцы» занимаются «изготовлением идеологических фальшивок», а сами они были названы  «изворотливыми, хитрыми, умело применяющими методы защитной маскировки».   
А подлинной идеологией «Настоящего» А. С. называет американизм, то есть, чисто деловой подход к теме и материалу. Это, скорее, не идеология, а психология – «беспринципная психология американизированного дельца». «Совлеките с высказываний революционную фразеологию, и перед вами предстанет законченный деляга», - писал автор о пропаганде «новой» литературы в СССР «настященцами».
Пройдет чуть больше года, и  они узнают, что следит Максим Горький не только за поэтами-«деревенщиками», за творчеством Шолохова, но и за публикациями «Настоящего», определив деятельность некоторых из его авторов как «вредительскую». «Настоященцы» ответят «величайшему писателю»  хулиганскими статьями и будут разгромлены. М. Майзель и А. Курс  в 1937-м будут расстреляны.


6


Остановиться на этих людях и на сибирском журнале 1929-го года «Настоящее» было необходимо, чтобы понять суть погони Александра Солженицына за Михаилом Шолоховым, которого он и «компания» ожесточенно травили еще при жизни писателя.
Надо сказать, что уже по стилю своих произведений Солженицын был весьма близок к тому, что проповедовал Александр Курс. Приведу  статью последнего от 17 июня 1928 года «Кирпичом по скворешне» в газете «Советская Сибирь», которую он возглавлял одновременно с журналом «Настоящее»:
«Но что случилось? Отчего вдруг зачахла у нас литература? Может быть, злой советский режим загубил этот нежный цветок, требующий особого тепла и заботы? Нет, есть литература. Но кое-что загубил советский режим — это верно. Загубил ту литературу, которой исторически предназначено пойти к собакам: литературу выдумки, кишкозаворотного психологизма, километровых полотен, литературу гармонического и всякого иного невиданного человека. Только глупые скворчата и сосущие идеологическое молочко старцы могут думать, что революция, отринувшая старые формы жизни, не пошлет ко всем чертям и собакам старые формы жизни и не создаст новых.
Факты революционных дней, дней вчерашних и сегодняшних, богаче тощей выдумки литературного скворца, напяленной на украденный у классика художественный приемчик. Эти факты, перед силой и неожиданностью которых бледнеют от испуга чернила беллетристов, вместе с революцией родили новую литературу. Ей не нужно называться высокой, потому что класс, которому она служит, не нуждается в литературе, которая была бы выше его. И потому что класс, который вызвал к жизни эту литературу, думает не о ее высоте, а ее пригодности для своего дела. Для него нет высокой и низкой литературы, для него существует настоящая и ненастоящая литература.
Что было бы, если бы газета ждала десять лет, пока жизнь отстоится, пока какой-нибудь беллетристический герой “отойдет на расстояние”, чтобы разглядеть героя — массу и сшить толстое эпическое полотно, стянув напрокат нитки с иголкой у Толстого?..
Пришла беда, любезные скворцы: газета обкрадывает вас. Она уже ограбила вас, еще раньше, чем вы приноровились обтяпывать старичков-классиков. Все она у вас из-под носа перехватывает — и сюжет, и тему, и самые вкусные детали. Действительно, разбойники пера! И один из лучших разбойников — Кольцов.
Старую литературу безжалостно теснит литература факта — газетная литература. Высокие литературные скворешники давно уже прогнили. Многие из них рухнули и только литературная традиция и инерция заставляют еще подслеповатых алкателей бессмертия видеть храм искусства в пустых небесах. Вот “смысл философии всей” нынешних формально-литературных споров. Смысл политически-литературных споров — в том, что литература факта не оборудована прикрытиями для антипролетарских скворцов, или творцов — называйте, как хотите.
Том фельетонов Кольцова — книга почтенных размеров — здоровый кирпич, который литература факта швырнула в дряхлые литературные скворешни.
Фр-р-р!.. Летите, любезные скворцы, ко всем… небесам!»
Вслед за поклонником Кольцова Курсом был расстрелян и сам Михаил Кольцов. Его обвиняли в связях с троцкистской организацией в Испании в годы гражданской войны в 1938 году. Это очень важный факт для понимания того, что исповедовал Солженицын и почему он так ненавидел Шолохова.
Но – сначала о том, что «кишкозаворотный» психологизм классической русской литературы был чужд Солженицыну вообще. Даже его поэма «Дороженька» - это весьма элементарный антисоветский «плакат». Вот глава пятая – «Беседь». Предворяется цитатой:

…восстановить каторгу и смертную казнь через повешение.
(Из Указа Президиума Верховного Совета, апрель 1943.)
Я там не жил. Я не там родился.
И уже не побываю там.
А ведь вот как сердцем природнился
К этим недобычливым местам…
Топь. Да лес. Пшеница не возьмётся.
Нет бахчей. Сады родят не буйно.
По песку к холодному болотцу
Только рожь да бульба.
На пригорках — серые не машущие млыны.
На толоках — жёлтые без запаха цветы.
Церкви обезглавленные… Срубы изб унылых…
Гати хлипкие… Изгнившие мосты…
Турск, Чечерск, Мадоры и Святое…
Жлобин… Рогачёв…
Что-то я оставил там такое,
Что уж больше не вернётся нипочём…
Вечно быть готовым в путь далёкий,
Заставлять служить и самому служить, —
Снова мне таким бездумно лёгким
Никогда не быть.
Отступаем — мрачен, наступаем — весел,
Воевал да спирт тянул из фляги.
Ола. Вишеньки. Шипарня. Беседь.
Свержень. Заболотье. Рудня-Шляги.
Страх, и смех, и смерть солдатская простая…
Днепр и Сож. Березина и Друть.
Что-то я такое там оставил, —
Не вернуть…
Доходя до быстрой мути Сожа,
В прутняке, в осиновых лесках,
Осенью холодной и погожей
Медленная Беседь стынет в берегах
Озерком без ряби и без стрежня.
Изжелта-багряный прибережник
Ветви вполреки переклоняет…
В тихую погоду
Слышно, как на воду
Дерево листы свои роняет…
Хорошо сюда прокрасться в тишине,
Белку высмотреть, услышать мыши шорох, —
Хорошо сюда вомчаться на коне,
В хлёст ветвей, копытом в жёлтый ворох,
Выпугнуть ушкана-зайченёнка —
«Э-ге-ге!» — кричать ему вдогонку.
Мы ж врубились в эту дремлющую глушь
Шалыми размахами армейских топоров,
Со змеиным стрепетом катюш,
В перегуле пушек, под моторный рёв.
От Десны рванувши вёрст на двести,
Мы за Сожем с ходу заняли плацдарм
И, пройдя, покинули деревню Беседь
Штабам, журналистам, комиссарам.
Тяжек был плацдарм Юрковичи-Шерстин.
Много мы оставили голов
У его поваленных осин,
У его разваленных домов.
Жилку тонкую единственного моста
Мины рвали…
Что ни день — в атаку подымались ростом —
И в сырые норы уползали.
Тёмной ночью осени, отрезанных от армии,
Били нас, толкали нас в чёрную реку —
Бой по расширению плацдарма!
Кто поймёт твой ужас и твою тоску?
Вся в воронках мёртвая, открытая земля…
Всё изрыто, всё, что можно рыть, —
Ни бревёнышка, ни локтя горбыля
Над собой окопчик перекрыть.
День и ночь долбят, долбят, долбят
В тесноту людскую,
И не ляжет ни один снаряд
Впустую…
В рыжей глине пепельные лица,
Штык копнёшь — она уже мокра, —
Деться некуда! Убогий клок землицы,
Километра два на полтора.
Нас и нас клюют из самолётов,
Нас и нас секут из миномётов,
Шестиствольным прошипеть, прорявкать скрипунам —
Жмись к земле! И эти все — по нам!..
День и ночь сапёры мост латают,
И в воде связисты ловят провода, —
Немцы сыпят, сыпят на мост — и сливает
С моста розовенькая вода…
Связь наладят — и с Большой Земли
Сыпят, сыпят в Бога, в крест и в веру:
— Залегли,
Такую вашу мать?
До последнего бойца и офицера
НА — СТУ — ПАТЬ!!!
Как-то раз в щели, на вымокшей соломке,
Дудку стебелька бессмысленно жуя,
Опрокинулся, не знаю — я? не я?..
Я не слышал — били тихо? громко?
Плохо видел — что? темно? светло?
Вся душа — одно дупло,
И направить — ничего не мог.
Я отерп, не помнил я ни прежних лет, ни дома,
Только вот жевал, жевал трубчатый стебелёк
Соломы,
И дрема душила как стена.
В щель — боец, с земли переклонённый:
«Где комбат?.. Товарищ старший лейтенант!
Вызывают! В штаб дивизиона!»
Штаб? Какой там штаб?.. Ах, штаб!.. Да будь ты трижды!
Где-то живы люди? Пусть живут, но лишь бы
Нас не трогали. Да драть их в лоб с комдивом —
Это вылезать и ехать под обстрел?
Мост-то как? Неуж на диво
Цел?
Ха, гляди! Культурно рус воюет!
Год назад не встретить бы такую
Распорядливую переправу:
Вскачь коней! Шофёры — газ! Не кучась,
С правого — на левый, с левого — на правый, —
Есть ещё солдаты на Руси!
Ветерком на левый берег, в кручу —
Выноси!
И теперь уж рад, что я хоть на час вызван
Из проклятых мест, из чёрной ямы той,
Глубоко вдыхая воздух жизни,
Медленно я ехал просекой лесной.
Лес бурлил. Здесь двигались открыто.
На пору худую блиндажи покрыты
Были в два, и в три, и даже в шесть накатов.
Как всегда, шофёры первыми наглели —
Заведя машины мелко в апарели,
Под осколки выставили скаты.
ПМП?, конюшни, склады — не ступить!
Лес редя, стволы пилили и валили,
Тракторами к котлованам их тащили,
И дымили кухни, и топить
Собирались баньку полевую,
Батарея пушек занимала огневую,
Батарея гаубиц с поляны надрывалась,
Раздавали водку радостной толпе, —
И в войну играло, и скрывалось
Только генеральское НП??.
Как это устроено! — приди сюда из тыла —
Здесь передовая
И куда какая! —
Жить тебе не мило,
Свет тебе не мил, —
А приди сюда с передовой
— Тыл
Какой!..
Беседь — вся в сугробах серого песка.
Люди, лошади, машины — ни свободного домка.
Мастерские, рации — бомбёжкою не сдунь их! —
Всё забито в банях, всё забито в клунях.
Улицей мелькали в беленьких халатах
Девушки из медсанбата:
??Передовой медицинский пункт.
???Наблюдательный пункт.
Редко — скромная (солдатской истой доли
Волею? неволею? отведать привелось),
Больше — дерзкие, балованные в холе,
Набекрень кубанки на копне волос…

6

Писал Солженицын свою «поэму», находясь в трудовых лагерях с 1945 по 1952 год. Этим, конечно, можно отчасти объяснить ненависть автора к Советской Армии, к народу СССР - победителю фашизма, которая «родила» подобную чернуху о нем. Но это – отчасти. Не только личная ненависть репрессированного «сожрала» безжалостно всю, может быть все-таки предполагаемую, художественность «поэмы». Та самая идеологическая заданность, о которой так хлопотали в свое время «настоященцы» и которая стала главной в создании всех произведений Солженицына, сделал их неудобочитаемыми и претенциозными, вообще не художественными произведениями, а сухой  и скучной публицистикой. А в итоге оказалось, что в них нет даже и той исторической правды, о которой так хлопотал Солженицын.
Та самая истина вины ГУЛАГа, на которой  он упорно настаивал во всех без исключения своих текстах, в совершенстве овладев техникой «американского делячества» в современной русской литературе, им же самим была по сути дела развенчана в его  тоскливых высказываниях по его возвращении из Вермонта  в девяностые и нулевые годы о великих бедах русских людей после того, как «империя зла» - СССР - была разрушена. В чем принимал горячее участие  и сам Солженицын. В том числе, и преследованием  Михаила Шолохова и клеветой на  его творчество.
Тут уж невольно вспомнишь письмо Шолохова в Секретариат Союза писателей СССР:

«8 сентября 1967 г. Вешенская.

В Секретариат СП СССР

Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом».

Поражает — если так можно сказать — какое-то болезненное бесстыдство автора. Свои антисоветские взгляды Солженицын не только не пытается скрыть или как-то завуалировать, он их подчеркивает, выставляет напоказ, принимая позу этакого «правдоискателя», человека, который, не стесняясь, «режет правду-матку» и указывает со злостью и остервенением на все ошибки, все промахи, допущенные партией и Советской властью, начиная с 30-х годов.

Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в оперативном стиле, да еще виршами, такими примитивными и слабенькими, каких избегали в свое время даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего. Все командиры, русские и украинец, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди. Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга? Или только персональными стараниями автора?

Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему осмеяны солдаты русские («солдаты-поварята») и солдаты татары? Почему власовцы — изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».

У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года2), что он — душевнобольной человек, страдающий манией величия. Что он, Солженицын, отсидев некогда, не выдержал тяжелого испытания и свихнулся. Я не психиатр и не мое дело определять степень пораженности психики Солженицына. Но если это так, — человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на
трагических событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.

Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить.

М. Шолохов.

8.IX.67 г.»
Время показало: Шолохов был абсолютно прав в своих оценках Солженицына и как писателя и как человека. В последние годы жизни Александра Исаевича не спасала от прозрения русского народа, от презрения даже простых людей к его «американскому делячеству» в литературе, несмотря на  поклонение сильных мира сего, даже его «древлеславянская» борода. Никто ей, как демонстрируему признаку национальной принадлежности Солженицына, не верил, да смотрелась-то она, как приклеенная…

7

Статья Солженицына «Стремя «Тихого Дона», опубликованная им в Цюрихе в 1974-1975 годах, после вручения ему Нобелевской премии, говорит сегодня сама  за себя. Теперь, когда стали доступны очень многие материалы и по Шолохову и по Солженицыну, люди могут без труда сами разобраться, кто есть кто. Привожу текст полностью.
« В невыносимой плотности нашего движения, под гнетом потаенности и опасностей, когда большинство участников еще и работало на казенной службе, когда не яблоку, но подсолнечному семячку некуда было упасть, найти  себе свободную выщербинку, – кажется, уже ничто постороннее не могло отвлечь наши силы и интерес. А  нашлось такое. И нашлись для него и силы, и время.
Это было – авторство «Тихого Дона». Усумниться в нем вслух - десятилетиями была верная Пятьдесят Восьмая статья. После смерти  Горького Шолохов числился Первым Писателем СССР, мало что член ЦК ВКП(б) – но живой образ ЦК, он как Голос Партии и Народа выступал на съездах партии и на Верховных Советах. Элементы этой нашей новой работы сходились, сползались с разных сторон – непредумышленно, незаказанно, несвязанно. А попадя к нам, в межэлектродное узкое пространство – воспламенились.
 Сама-то загадка – у нас на Юге кому не была известна? кого не занозила? В детстве я много слышал о том разговоров, все уверены были, что – не Шолохов писал. Методически никто не работал над тем. Но до всех в разное время доходили разного объема слухи.
Меня особенно задел из поздних: летом 1965 передали мне рассказ Петрова-Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932, когда он был председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему явился
какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов не писал
«Тихого Дона». Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть таким
неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», – которых Шолохов
никогда не имел и не предъявлял, а вот они – лежали, и от другого почерка!
Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а – боялся, тогда уже – его
боялись), – позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-ка
нам этого человека, с его бумагами. И – тот человек, и те черновики исчезли
навсегда. И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и не задолго до своей смерти,
Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь.
   Больно было: еще эта чисто гулаговская гибель смелого человека наложилась на
столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного заклятого истинного автора как
обидно: как все обстоятельства в заговоре замкнулись против него на полвека!
Хотелось той мести за них обоих, которая называется возмездием, которая есть
историческая справедливость. Но кто найдет на нее сил!
   Я не знал, что тем же летом 1965 в застоявшееся это болото еще бросили смелый
булыжник один: в моем далеком Ростове-на-Дону напечатана статья Моложавенко о
Ф.Д.Крюкове.
   А Дон был не только детским моим воспоминанием, но и непременной темой
будущего романа. Через «Донца» (Ю.А.Стефанова) он лился густо мне под мельничное
колесо, Ю.А. все нес и нес, все исписывал, исписывал для меня простыни листов
своим раскорячистым крупным почерком. Он же первый и рассказал мне о статье
Моложавенко и немного рассказал о Крюкове - я о нем в жизни не слышал раньше.
   А совсем в другом объеме жизни, самом незначительном, где распечатываются
бандероли с подарочными книгами, пришла работа о Грибоедове с надписью от автора
Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской. «Горе от ума» я очень любил, и
исследование это оказалось интересным.
   А совсем по другой линии, в перебросчивых и напористых рассказах и письмах
Кью, тоже стала Ирина Николаевна выплывать: то как ее подруга студенческих лет,
то как и нынешняя ленинградская подруга (месяца на четыре зимних она приезжала в
Ленинград, остальные в Крыму), и всегда – как женщина блистательного и жесткого
ума, и литературовед даровитый, в цвет своему умершему знаменитому мужу, с
которым вместе готовила академическое издание Пушкина.
   Знакомство наше произошло, вероятно, в зиму на 1967, И.Н. было уже под 65. Я
собирал материалы для «Архипелага», Ирина же Николаевна была свидетельница
высылки татар из Крыма. И у нее в кабинете странноватого писательского дома в
Чебоксарском переулке (близ Спаса-на-Крови) мы просидели часа три, в кабинете со
множеством книг – не по стенам только, но сере-динными полками, как в
библиотеке. Один вид корешков показывал тут устойчивую давнюю культуру. Я
записывал о Крыме 1944 года, потом неожиданно – о раскулачивании в 1930, затем и
деревенские новгородские истории 20-х годов (оказалось, девушкой из самого
образованного круга И.Н. вышла замуж за простого новгородского мужика Медведева
и хорошо-хорошо жила с ним, так что даже за вторым прославленным мужем не хотела
упустить фамилии первого); затем – поразительные, но вовсе не чернящие сведения
об аракчеевских поселениях (в каких местах и живала она). Проявился и суровый
характер И.Н. Прозвучала и тоска по гражданской прямоте, которой лишено было все
ее поколение. Потом знакомился я с ее дочерью-архитектором, и чего только мало
было за весь визит – это литературных разговоров, и уж совсем ни слова о
Шолохове, ни о донской теме.
   Ум И.Н. действительно лился в речи, выступал из постаревших резковатых черт
темноватого лица, – ум строгий, мужской. Она радушно меня принимала, и звала вот
в этом ленинградском кабинете без нее работать, и в Гурзуф приезжать к ней
работать (Крым она очень любила, написала и книгу о нем – «Таврида»); радушно, -
а расположение не устанавливалось легко. Она была – твердый, властный человек, и
это оттесняло остальное.
   Прошел год – прислала мне славную фотографию своей гурзуфской дачи на горе, и
кипарисы вокруг. Фотография эта меня долго манила: кусочек свободного ласкового
края, как я ни когда не успеваю жить, – и там меня ждут, и там можно бы начать
мое Повествование, к которому я продирался, продирался годами, вот-вот уже
начну. Начинать – для этого и хорошо обновить все условия?
   И в марте 1969 я поехал к И.Н. начинать «Красное Колесо». Это – ошибка была:
начинать, да еще чрезмерно трудное, неподъемное, надо именно на старом привычном
месте, чтобы никакие трудности не добавились, кроме самой работы, – а я
понадеялся, наоборот, в новых условиях на новое настроение. Привыкнуть я там не
мог, ничего не сделал, в три дня и уехал. Еще стеснительно было для таких
усидевшихся по своим берлогам своенравных медведей, как мы с И.Н., оказаться под
одной крышей: она пыталась быть хозяйкой, я - через силу принимать
гостеприимство, уставали мы быстро оба. Из работы не вышло ничего, и Крыма я
смотреть не хотел ни минуты, рвался к работе, скорей и уехать. А все событие
истинное случилось на ходу: встретились меж комнат на веранде и стоя поговорили
несколько минут, но – о «Тихом Доне». Не я ей - она мне сказала о статье
Моложавенко, и какой на нее ответ грозный был из Москвы. И, конечно, мы оба
нисколько не сомневались, что не Шолохов написал «Тихий Дон». А я сказал – не ей
первой, и не первый раз – то, что иногда говорил в литературных компаниях,
надеясь кого-то надоумить, увлечь: доказать юридически, может быть, уже никому
не удастся – поздно, потеряно, тем более открыть подлинного автора. Но что не
Шолохов написал «Тихий Дон» – доступно доказать основательному литературоведу, и
не очень много положив труда: только сравнить стиль, язык, все художественные
приемы «Тихого Дона» и «Поднятой целины». (Что и «Поднятую» писал, может быть,
не он? – этого уж я досягнуть не мог!) Сказал – не призвал, не настаивал (хотя
надежда промелькнула), сказал – как не раз говорил (и всегда бесполезно: всем
литературоведам нужно кормиться, а за такую работу еще голову оттяпают).
Мелькучий такой, без развития был разговор, не в начале и не в конце моего
трехдневного житья.
   Вскоре затем (не льщу себя, что – вследствие, потому что и в первых ее словах
уже была задетость этой литературной тайной, а просто – доработалось к тому ее
настроение), – решила И.Н. переступить через каторжную свою подчиненность
второстепенным работам для заработка (не столько для себя, сколько для детей,
уже взрослых), – и вскоре затем дала знать через Кью, что решила приступить к
работе о «Тихом Доне». Спрашивала первое издание романа, его трудно найти, и
кое-что по истории казачества, – ведь она нисколько не была знакома с донской
темой, должна была прочесть много книг, материалов по истории и Дона, и
Гражданской войны, и донс-кие диалекты, – но ей самой из библиотек спрашивать
было ничего нельзя – обнаружение! С первого шага требовалась опять чертова
конспирация. А часть книг – вообще из-за границы, из наших каналов.
   И работа началась. И кого ж было просить снабжать теперь «Даму» (раз
конспирация, так и кличка, ведь ни в письмах, ни по телефону между собой нельзя
называть ее имя) всеми справками и книгами, если не Люшу Чуковскую опять? Ведь
Люша всякий новый груз принимала, – и теперь вот еще одна ноша поверх,
увесистая.
   Казачья тема была Люше совсем чужда, но и для этой чуждой темы она бралась
теперь делать всю внешнюю организацию, так же незаменимую Ирине Николаевне, как
и мне, из-за невылазного образа нашей жизни. Навалилось так, что и для Дамы Люша
выполняла теперь – то в Ленинград, то в Крым, не близко – всю снабдительную и
информационную работу. Правда, это оказалось смягчено принадлежностью И.Н. к
тому же литературному московско-ленинградскому кругу, где Люша выросла, да
больше: И.Н. хорошо помнила ее покойного отца и саму ее девочкой, это сразу
создало между ними сердечные отношения. Взялась Люша – с прилежностью, с
находчивостью, с успехом. Без нее книга «Стремя» не появилась бы и такая, как
вышла.
   И тут же произошло скрытое чудо. Надо было начаться первому движению, надо
было первому человеку решиться идти на Шолохова – и уже двигались и другие
элементы на взрывное соединение. Подмога подоспела к нам через Мильевну с ее
вечно легкой рукой. Дочь подруги ее детства, Наташа Кручинина («Натаня» назвали
мы ее, многовато становилось среди нас Наташ), ленинградский терапевт, оказалась
в доверии у своей пациентки Марии Акимовны Асеевой. И та открыла ей, что давно в
преследовании от шолоховской банды, которая хочет у нее вырвать заветную
тетрадочку: первые главы «Тихого Дона», написанные еще в начале 1917 года в
Петербурге. Да откуда же?? кто? А – Федор Дмитриевич Крюков, известный (??– не
нам) донской писатель. Он жил на квартире ее отца горняка Асеева в Петербурге,
там оставил свои рукописи, архив, когда весной 1917 уезжал на Дон – временно, на
короткие недели. Но никогда уже не вернулся, по развороту событий. Сходство
тетрадки с появившимся в 20-е годы «Тихим Доном» обнаружил отец: «Но если я
скажу – меня повесят». Теперь М.А. так доверилась Натане, что обещала ей по
наследству передать эту тетрадку – но не сейчас, а когда умирать будет.
   Это был конец 1969 года. Новость поразила наш узкий круг. Что делать?
Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? – безумно – уж и так больше
сорока лет висело это злодейство, да может и допугают Асееву и вырвут тетрадку?
И – так ли? Своими глазами бы убедиться! И – что там еще за архив? И – от чьего
имени просить? Называть ли меня? – облегчит это или отяжелит?
   Самое правильное было бы – ехать просто мне. Но у меня - разгар работы над
«Августом», качается на весах – сумею ли писать историю или не сумею? оторваться
невозможно. Да я и навести могу за собою слежку. (Как раз были месяцы после
исключения из СП и когда мне уезжать из страны намекали.)
   Тогда надо было бы догадаться – послать человека донского (и был у нас Донец!
– но он был крупен, заметен, говорлив, неосторожен, посылать его было никак).
Вызвалась ехать Люша. Это была – ошибка. Но мы и Акимовну саму еще не
представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских вызовет и достаточно доверия и
недостаточно испуга. Может быть. (Как выяснилось, моей фамилии Акимовна почти и
не знала в тот год, лишь позже прочла кое-что.) Люша вернулась и безуспешно и
безрадостно: женщина де – капризная, сложная, договориться с ней вряд ли
возможно, хотя открытую часть крюковского архива готова была бы, кажется,
передать на разборку, 50 лет это почти не разбиралось, ее тяготит. Решили мы
снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова. Вот с него-то, наверно, и надо было
начинать. Он был хотя не донец, но сразу вызвал доверие Акимовны, даже пели они
вместе русские песни, и склонил он ее – архив передать нам. Но само взятие – не
одна минута, набиралось три здоровенных рюкзака, понадобилась еще третья
экспедиция – Дима вместе с Андреем Тюриным. Привезли – не в собственность, а на
разборку – весь оставшийся от Крюкова архив. А тетрадочку, мол, – потом…Мы уж и
не настаивали, мы и так получали богатство большое. Это был – и главный, и,
вероятно, единственный архив Крюкова. Позже того следовали у автора – три
смятенных года и смерть в отступлении белых.
   Имея большой опыт содержания архива своего деда, Люша предполагала, что и
этому архиву даст лад. Но – лишь самая внешняя классификация оказалась ей под
силу. Это был архив – совсем непохожий, не привычная литературная общественность
и не привычные темы в нем: и имена, и места, и обстоятельства все неясные, да
еще при почерке не самом легком.
   Но тут-то и вступил в работу – Донец! Уж он-то – как ждал всю жизнь этого
архива, как жил для него. Накинулся. Как всегда, не зная досуга и воскресений, и
себя не помня, – он за год сделал работу троих, до подробностей (еще многое
выписывая себе), и представил нам полный обзор структуры и состава. (Все это
требовало многих встреч и передач. Архив был сперва у Гали Тюриной, потом частью
перевозился к Люше, помалу относился к Донцу и обратно, частью отступил потом к
Ламаре (на бывшую «бериевскую» квартиру) – ведь мы и тут должны были скрываться
по первому классу, и открытой конторы не было у нас никогда.)
   По мере того как материалы открывались – все, что могло пригодиться Даме,
надо было предлагать Даме (а она больше была в Крыму, не в Ленинграде, а наши
материалы не для почты). А что-то надо было и мне – как собственно донская тема
и свидетельство очевидца незаурядного.
(А я – и принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял способность
абсорбции. И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не помещалось никуда. Люше
пришла счастливая мысль, сразу мною принятая: Крюкова – автор ли он «Тихого
Дона», не автор – взять к себе персонажем в роман – так он ярок, интересен,
столько о нем доподлинного материала. Какой прототип приносит с собой столько
написанного?! Я – взял, и правда: для сколького еще место нашлось! И как
потяжливо: в донскую тему войти не собственной неопытностью, но – через
исстрадавшегося дончака.)
   Ирина Николаевна получала свежие донские материалы – гипотеза у нее
вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале 1971, она привезла с собой
три странички (напечатанные как «Предполагаемый план книги»), где содержались
все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но – испортил:
переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор – Крюков.
   Да, в этом романе – и нет единой конструкции, соразмерных пропорций, это
сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.
   У И. Н. даже и по главам намечалось отслоение текста истинного автора. И даже
взята была задача: кончить работу воссозданием изначального текста романа!
   Могучая была хватка! Исследовательница уже вначале захватывала шире, чем
ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени досужного не оставалось у нее:
опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А мы – сами сидели без советских
денег, от валютных же переводов от подставных лиц с Запада И. Н. отказалась, и
мы не сумели в 1972 – 73 годах освободить ее от материальных забот. А то бы,
может быть, далеко шагнула бы ее книга.
   Поначалу вывод, что автор «Тихого Дона» – мягкий Крюков, разочаровывал.
Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура. Но исследовательница была
уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что
заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих
рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми
соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом «Тихом Доне» осталась.) Когда
ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу «Из записок Федора
Ковынева» – получилось ослепительно, глаз не выдерживает.
   Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои – последние
годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя прежнего.
   А может быть это – и не он, а еще не известный нам.
   Из разработанного архива, по желанью Марьи Акимовны, наименее ценную часть мы
сдали (подставив бойкую Мильевну) в Ленинскую библиотеку и полученные 500 рублей
переслали Акимовне. Эта сдача была промах наш: и – мало нам дали, неловко перед
Акимовной, и – раскрыли мы след, что где-то около нас занимаются Крюковым. Но:
давили нас объемы и вес, держать-то было трудно, негде.
   В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М. А. Встреча у нас была хорошая.
Акимовна оказалась женщиной твердой, по-настоящему несгибчивой перед
большевиками, не простившей им ничего, и ни болезни, ни семейные беды (бросал ее
муж) не ослабили ее волю. Она действительно хотела правды о Доне, и правды о
Крюкове. Пили у нее донское вино, ели донской обед, – мне казалось, она и в мою
надежность поверила. А я – поверил в ее тетрадку, что есть она. Только
оставалось – привезти ее из-за города, из Царского Села, «от той старухи,
которая держит» (потому что к самой М. А., как слушка когда-то не удержала,
являются де от Шолохова то с угрозами, то с подкупом). Обещала – достать к моему
отъезду.
   Однако не достала («Старуха не дает»). Пожалел я. И опять засомневался:
может, нет тетрадки? Но зачем тогда так морочить? Не похоже.
   Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой по амбулатории, – не
равноопаслива была М. А. в доверенностях! – она даже рассказала, как уже хотела
мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я – под ударом, ведь за мной следят,
отнимут тетрадку. Роковая ошибка! – хотя и взвесить ей трудно: где опасней? где
безопасней, правда? Роковая, потому что мы бы дали фотокопии в публикацию вместе
с образцами крюковского почерка, и если бы наброски реально походили б на начало
«Тихого Дона», – Шолохов был бы срезан начисто, и Крюков восстановлен твердо. А
теперь М. А. осталась зажата со своей тетрадкой и рада б ее кому протянуть, –
поздно: понимая вес доказательства, могучее Учреждение сменило соседей М. А. по
коммунальной квартире (точно как с Кью!), поселило своих, и теперь, по сути,
Акимовна – в тюрьме, каждый шаг ее под контролем. – Это закончание истории я
узнал от Фаины Терентьевой в июле 1975 года в Торонто, куда она эмигрировала и
написала мне: давала мне М. А. тетрадку, я побоялась взять, как теперь
вызволить?..
   Никак. Только если М. А. не сойдет с ума в осаде, сумеет выстоять еще годы и
годы*
___________
         *Теперь умерла и Марья Акимовна. Не знаю: унесла ли с собой тайну или и
не было ее. (Примеч. 1986)____________________
 
   Ну что ж, не получили тетрадки – ждали самого исследования. Однако оно шло
медленно: завалена была И. Н. скучной, утомительной, но кормящей договорной работой. При
проезде Москвы она видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав, Люша
(или Кью в Ленинграде) перепечатывала их с трудного почерка, со множества
вставок, – чужому ведь и дать нельзя.
   Последний раз мы виделись с И. Н. в марте 1972 – в Ленинграде, снова в том
кабинете, где познакомились и где она предлагала мне работать. (Теперь так
сгустились времена – отяготительно было, что я в дверях натолкнулся на какую-то
писательскую соседку, могла узнать, могло поплыть – что мы связаны. Плохо.)
Болезнь резче проступила в чертах И. Н., но держалась она несокрушимо, крепко,
по-мужски, как всегда. Сама начала такой монолог: что она будет отвечать, если
вот придут и найдут, чем она занимается. (Я-то и забыл о такой проблеме, все
черты давно переступив, а ведь каждому достается когда-то первую переступить – и
как трудно.) Готовилась она теперь отвечать – непреклонно и в себе уверенно. Не
подписывала она петиций, ни с кем не встречалась, – в одинокой замкнутости
проходила свой путь к подвигу.
   Незадолго до всей развязки все та же Мильевна подбросила нам еще поленца в
огонь. Настояла, чтоб я встретился со старым казаком, хоть и большевиком, но
также и бывшим зэком, – он хочет мне дать важные материалы о Филиппе Миронове,
командарме 2-й Конной, у кого был комиссаром полка. Я пришел. Оказалось,
недоразумение: С. П. Стариков собрал (в доверии у властей, из закрытых архивов)
много вопиющих материалов – не только о своем любимом Миронове, кого загубил
Троцкий, но и об истреблении казачества большевиками в Гражданскую войну. Хотел
же он увековечить Миронова отдельной книгой, да написать ее сам не мог. И вот
теперь предлагал мне без смеха: работать у него «негром»: обработать материалы,
написать книгу, он ее подпишет, издаст, а из гонорара со мной расплатится. Я
сказал: отдайте мне материал – и Миронов войдет в общую картину эпохи, все
постепенно. Нет. Так бы недоразумением и кончилось. Но уже расставаясь,
поговорили о смежном, и оказалось: Миронов – одностаничник и лучший друг Крюкова
в юности, и сам Стариков из той же станицы Усть-Медведицкой, и не только не
сомневается, что Шолохов украл «Тихий Дон» у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел
в Вешенской совсем тупым неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто
«дописывал» «Тихий Дон» и писал «Поднятую целину», – опять-таки не Шолохов, но
тесть его Петр Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем,
кажется, дьякон, снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю
жизнь потом затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань,
там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое
вместе со своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было, говорил,19 лет, невесте
– 25). А после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов*.
 
¬¬¬¬¬¬¬______________
    *Громославский еще жив был в 50-е годы, тогда-то и появилась 2-я книга
«Поднятой целины», а после смерти Громославского за 20 лет Шолохов не выдал уже
ни строчки. Я указывал на это в статье о «Поднятой целине» – «По донскому
разбору» («Вестник РХД», № 141, 1984), где заодно ответил и на смехотворный
«компьютерный анализ» норвежского слависта Гейра Йетсо и его коллег, пытавшихся
через компьютер доказать авторство Шолохова. (Примеч. 1986)__________
 
   Переговоры мои со Стариковым вспыхнули еще раз в последние месяцы, в грозную
для нас осень 1973. Сообщила Мильевна: Старков умирает, хочет мне все отдать,
просит приехать скорей. Я приехал. Нет, от сердечного припадка оправясь, он не
слишком готовился к смерти, но возобновил со мной те же занудные переговоры. Я –
о своем: дайте мне использовать мироновские материалы в большой эпопее. Он, уже
предупрежден и насторожен: вы, говорят, советскую историю извращаете. (Это – Рой
Медведев и его коммунистическая компания: ведь старик-то в прошлом большевик!
Почти тут же вослед он отдаст все материалы Рою, так и возникнет книга того о
Доне, о которой Рой за прежнюю жизнь, может быть, и пяти минут не думал.) Все же
согласился Стариков дать мне кое-что на короткое время взаймы. Куй железо, пока
горячо! Надо – хватать, а кому брать? Много ли рук у нас? Аля – с тремя
младенцами на руках. Все та же Люша опять, едва оправясь, не до конца, от своего
сотрясенья при автомобильной аварии. Она поехала к Старикову, с важным видом
отбирала материалы, не давая ясно понять, что нас интересует, он ей дал на
короткий срок, потом позвонил, еще укоротил, – пришлось сперва на диктофон,
двойная работа, – уж Люша гнала, гнала, выпечатывала (ксерокопия ведь у нас
недоступна!). Материал был, действительно, сногсшибательный. Но и Стариков на
пятки наседал: спохватился и требовал – вернуть, вернуть! (А когда уже выслали
меня – приходил к Але и настаивал взятые выписки тоже ему вернуть: откроются на
границе, а кто брал из тайных архивов? – Стариков.) В общем, на историю
поработал Сергей Павлович, молодец, молодец!
   В ту осень сгрудилось все: провал «Архипелага» – и встречный бой – и смерть
Кью – и тревога, что Кью могла открыть всю линию «Тихого Дона» (Ирину Николаевну
она видела в Гурзуфе, последняя из нас, – да ведь как! Таскала к И. Н. и того
«поэта Гудякова», прилипшего к ней в Крыму, и это могло стать роковой наводкой).
   Ирина Николаевна, тем летом только что прошедшая свое 70-летие вместе с
дочерью и сыном, в начале сентября после их отъезда одна в Гурзуфе – услышала по
западному радио о провале «Архипелага» и смерти Е. Д., и стался у нее инфаркт.
(Мы не знали.) Но, при железном ее характере, вывод она сделала: не прятать
рукописей и не прекращать работу, но напротив: собрать силы и доканчивать! С
несравненной волей своей именно сейчас, когда она лежала пластом, когда для нее
был труд – протянуть руку за книгой, – теперь-то она и работала, и наверстывала
в тайном труде. На сентябрь звала к себе в гости Люшу – значит, усиленно
помогать. Но Люша едва держалась на ногах сама после аварии. Так еще и эта
катастрофа помешала окончанию «Стремени».
   Именно и опасаясь, что Кью на допросах рассказала о работе И. Н. и ту
захватят над рукописями, Люша теперь попросила Екатерину Васильевну Заболоцкую,
60-летнюю вдову поэта, которая хорошо знала И. Н., – ехать к ней, помочь, увезти
бумаги из дому. Е. В., покинув четырех внуков, с решимостью тотчас полетела в
Крым. Она и застала Ирину Николаевну после инфаркта, но не прекращающую работу,
– и осталась при ней, ухаживать. И прожила там месяц, пока нужды внуков не
вызвали ее вернуться в Москву. Она привезла долю работы И. Н.
   Дочь И. Н. из Ленинграда наняла в Гурзуфе к матери приходящую медсестру. Был,
разумеется, и приходящий врач. И. Н. по телефону тревожилась, цела ли ее
ленинградская квартира (…нет ли обыска?).
   И тут – известие о смерти Ирины Николаевны. Е. В. Заболоцкая сама предложила:
снова лететь в Гурзуф, спасать остатки рукописей, которые она просила врача
взять к себе в случае смерти И. Н. В той тревожной обстановке, для безопасности,
надо было ехать вдвоем. С кем же? Спутницей для Заболоцкой взялась быть всегда
подвижная Н. И. Столярова. (Предстояла неизбежная ночевка в Симферополе, а в
такое время невозможно было им регистрироваться в гостинице, да в гостиницах и
мест нет, вот еще постоянное осложнение конспираций под коммунизмом. Я вспомнил
дом в Симферополе, где мы с Николаем Ивановичем когда-то жгли «Круг первый»,
написал записку наудачу. Переночевать пустили, хотя изумились, строго записали
их фамилии, потом говорили Николаю Ивановичу; но так и не узнали Зубовы – кто
ездил, зачем; хлестнул к ним от меня 20-летний дальний хвост тайных затей,
когда-то начинаемых сообща.) А съездили –
зря: врач ничего им не передал, а неясно говорил, что был поджог сарая близ дачи
И. Н., и вообще есть вещи, о которых он не может рассказать. Обстоятельства
смерти И. Н. остались загадочны для нас. Так и не уверены мы, что имеем все
написанные фрагменты ее работы.
   Итак, что получили прежде – то и пошло в пополнение книги. Совсем немного. За
два года мало исполнилось из первоначального четкого смелого плана И. Н. Если бы
Люша была здорова и поехала бы в сентябре – может быть, успели бы еще главы две
вытянуть из неразборных черновиков. Нет, заколдован был клад «Тихого Дона»*.
   Так налегла на нас – трудным долгом – вся эта боковая донская линия, что и
последние месяцы, сами перед петлей, мы дотягивали и дотягивали ее. То привезли
к нам из Риги хорошие фотокопии всего первейшего издания «Тихого Дона», которое
в последующие годы полномочные редакторы сильно исчеркали, в 10 перьев (даже,
говорят, и Сталин правил сам; на издании 1948 г. замечание: «под наблюдением
редактора Чурова Г. С.»; говорят, будто это и есть Сталин). То – дорабатывал я
свое предисловие к «Стремени», уж в самые последние дни перед высылкой, в
Переделкине. То – компоновал страничку публикации из разных обрывчатых записей
И. Н. (Из Дона и из Дамы составил я для исследователя эту букву Д* – Ирина
Николаевна выбирала псевдоним из моего списка донских фамилий, но так и не
выбрала.)**
____________
      *В 1988-89 в израильском журнале «22» (№№60 и 63) опубликовано
исследование Зеева Бар-Селла «”Тихий Дон” против Шолохова», очень убедительный
текстологический анализ, – то самое, что и ожидалось давно. (Примеч. 1990)
      ** Мы, в интересах детей И. Н., должны были еще 15 лет скрывать имя
автора, давая повод насмешкам, что я этого Д* сам придумал. А в 1989 из письма
д-ра филологических наук В. И. Баранова в «Книжное обозрение» я узнал: когда в
1974 вышла книга «Стремя “Тихого Дона”» – в СССР готовили громкий ответ. Сперва
поручили К. Симонову дать интервью журналу «Штерн» (ФРГ), он это выполнил. Затем
ждали: когда на Западе на него обратят внимание – тут и дать залп статьями в
«Литгазете», «Вопросах литературы» и «Известиях». И стаьи были написаны – но… на
Западе симоновское интервью прошло без отклика. Приготовленные стати все же
напечатали – но как бы к 70-летию Шолохова, так и не коснувшись книги Д*. А ныне
так пишут в советской прессе, что будто именно книга Д* сбила Шолохова и не дала
ему кончить уже 30 лет длимый роман «Они сражались за Родину» – да так, что и ни
строчки к начатой в войну книге не прибавилось. (Примеч. 1990)_________
 
   Настойчивое чувство вошло в мою душу, что для сохранности надо полностью
отделить архив Крюкова и все, что касается «Тихого Дона», ото всего моего
имущества. И за 10 дней до высылки – пожалуй, последний визит, какой и сделал на
родине, – была поездка к Елене Всеволодовне Вертоградской, за Крестьянскую
заставу, где собрала она несколько молодых, и надо было решить, кто возьмет
архив «Тихого Дона». Взялись Георгий Павлович и Тоня Гикало. И сразу вослед, за
несколько дней, Саша Горлов, к тому времени уже изгнанный со всех работ,
перебросил им архив Крюкова. Как раз успели! Арестованный, я знал, что этот
архив – спасен.
   В Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. Мне – никак
нельзя было появиться, Люша же с Зоей Томашевской открыто как бы дружила – и
пошла. Но раньше того, от последней поездки к И. Н., передала она такую мечту:
хотела И. Н., чтобы когда-нибудь кто-нибудь отслужил по ней панихиду в женевской
Церкви Воздвижения, где когда-то ее крестили. Да кому ж поручить? Кто это когда
попадет в Женеву? А сам же я – попал, вскоре…
   Мы с Алей приехали в Женеву в октябре 1974, – правда, в вечер буднего дня, не
должно было службы быть ни в этот день, ни в следующий, никакого праздника. Но
пошли под дождем наудачу – к дверям прикоснуться. А за дверьми-то – поют. Мы
вошли. Оказалось: завтра – отдание Воздвижения, именно здесь отмечается в связи
с престолом!
   Наутро после обедни архиепископ Антоний Женевский служил панихиду по нашей
просьбе. Я написал: Ирина, Федор…
   Каменная, приглядная, лепая церковь. Осеннее солнце просветило в окнах.
Относило ладанный дым. Маленький хор пел так уверенно, так ретиво, это «со
святыми упокой» – душу рвало из груди, я слез не мог удержать. Повторялись,
повторялись имена их соединенно – возносил о них архиепископ, возносил хор.
Сплелись их судьбы – злосчастного донского автора и его петербургской заступницы
– над убийствами, над обманами, над всем угнетением нашего века.
   Пошли им, Господи, рассудливой правды. Отвали давящий камень от их сердец.*
 
 1974 – 1975
  Цюрих»


8

А вот теперь самое время поговорить  о Крюкове, Серафимовиче и Громославском. И о том, что роман «Тихий Дон» был самым  грандиозным литературным проектом двадцатого века. Именно так говорили о произведении  недруги Михаила Шолохова как бы в осуждение. Так говорила  Томашевская. И ей вторил Солженицын. А разве сам он не был подобным  грандиозным литературно-политическим проектом двадцатого века? Неужто не догадался, когда его натаскивали на борьбу с СССР троцкисты и американцы?
Такими же грандиозными проектами были Ломоносов и Новиков, Лев Толстой и Федор Достоевский. Все они получили доступ к тайнам сотворения жизни русского общества, к средствам, чтобы осуществить эти проекты и высокую трибуну и  бескрайнюю популярность, доступ к которым имеют лишь избранные. Только проекты эти задумывались разными людьми и группировками сильных мира сего. Если Ломоносову дали путевку в бессмертие староверы Поморья (кстати, в 16 лет, как и Шолохову), то Новикову отдала в руки все издательское и просветительское дело России сама Екатерина Вторая. Но если Шолохов пошел по следам, указанным раскольниками Ломоносову, во славу России, то Солженицын потопал за порочным Новиковым – во имя ее разрушение. Такой же, как Шолохов, проект купцов-староверов, олигархов николаевской России, Федор Достоевский. А Лев Толстой хотя и почерпнул из этого бездонного и прекрасного источника, но наполовину был проектом своей собственной семьи – Толстых-Горчаковых, которые вымотали ему всю душу неистребимым желанием мстить  роду Романовых, погубивших их предка – «великого инквизитора» России  Петра Андреевича Толстого  и его сына на Соловках.
Кто же такой был Федор Дмитриевич Крюков, которого Солженицын и его компания объявили «настоящим» автором «Тихого Дона»?  Он не был им, поскольку не обладал, судя по опубликованной Солженицыным книге его произведений, таким бескрайним талантом, каким обладал Шолохов. Но Крюков – опосредованно - мог «участвовать» в грандиозном литературном проекте «Тихий Дон»! Тем, что вместе с великими писателями и сам, как  известный политик, подготовил для него  благодатную почву.
Начнем с его биографии. Родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского. Сын атамана. Учился в Усть-Медведицкой гимназии (окончил с серебряной медалью) вместе с Филиппом Мироновым (будущим командармом 2-й Конной армии), Александром Поповым (будущий писатель А. С. Серафимович) и Петром Громославским (тестем М. А. Шолохова). В 1892-м окончил Петербургский историко-филологический институт. Статский советник. В 1893—1905 годах работал в орловской гимназии учителем истории и географии, воспитателем в её пансионе. В 1906-м был избран депутатом Первой Государственной думы от Области Войска Донского. Входил в состав Трудовой группы. 10 июля 1906 года в Выборге после разгона Государственной Думы 1-го созыва подписал «Выборгское воззвание», за что осуждён по ст. 129, ч. 1, п. п. 51 и 3 Уголовного Уложения, отбыл трёхмесячное тюремное заключение в Петербургской тюрьме Кресты. В конце 1906 и в 1907 году один из организаторов и видных идеологов Партии народных социалистов.
Заведующий отделом литературы и искусства журнала «Русское богатство» (редактор и соиздатель В. Г. Короленко). Преподаватель русской словесности и истории в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Воспитатель поэта Александра Тинякова.
В Первую мировую войну служил в санитарном отряде под командованием князя Варлама Геловани и написал ряд очерков из быта военного госпиталя и военных санитаров, которые перекликаются с военными темами «Тихого Дона». В Гражданскую войну поддерживал правительство Всевеликого Войска Донского. Один из идеологов Белого движения. Секретарь Войскового круга. В 1920 году отступал вместе с остатками Донской армии к Новороссийску. Умер в госпитале монастыря хутора Незаймановского от сыпного тифа 4 марта, там же и похоронен.
Журнал  «Русское богатство» — один из ведущих либеральных журналов второй половины XIX века, возникший в 1876 году и просуществовавший до 1918 года и отразивший в своей истории сложный и подчас противоречивый путь развития русской общественной мысли в конце XIX - начале XX веков. На протяжении почти сорока лет он был одним из популярнейших изданий Российской империи. В состав уникального коллектива журнала входили виднейшие ученые, литераторы и публицисты неонароднического направлении. У  истоков издания стояли еще Н. М. Карамзин и М. Т. Каченовский. Его владельцы и авторы – виднейшие писатели России: Лев Толстой, Гаршин, Гарин-Михайловский,  Мамин -Сибиряк,  Куприн,  Станюкович, Глеб Успенский, Златовратский. Именно эти писатели  открыли путь в литературу Серафимовичу, который и вывел в свет «Тихий Дон», дал ему широкую дорогу в литературное бессмертие. И  с этими  людьми работал  Крюков, их рукописи готовил в печать. Писал и сам, но его литературные способности, судя по опубликованной Солженицыным книге текстов Крюкова, конечно, гораздо скромнее.
Почему же в таком случае Крюкову была оказана честь  быть редактором у самых талантливых писателей России? А дело все в том, что Крюков занимал видное место на политической сцене  начала  девятисотых годов прошлого века. Он состоял в  народно-социалистической партии (группа трудовиков), был одним из ее лидеров и  в  1906 году был избран депутатом  Первой Государственной думы от Области Войска Донского. То есть,  самым известным писателям России в  самом  уважаемом журнале «Русское богатство» Крюков был нужен как политик,  понимающий их революционные народнические идеи, то есть, и как  вполне лояльный редактор.
Но теперь важно понять, какие же идеи проталкивала в жизнь в Госдуме  партия Крюкова?
В Первой Госдуме в 1908 году было представлено десять партий (РСДРП, Эсеры, Народные социалисты, Трудовики, Прогрессивная партия, Кадеты, Автономисты, Октябристы,Националисты, Правые) и пятьсот одиннадцать депутатов.  «Трудовиков» - 107 человек, это второе место после кадетов. Все программы были очень похожи, и политические требования Трудовиков перекликались с требованиями  социал-демократов,  кадетов и всех других партий.  Вот что говорилось в программе о переустройстве государства у Трудовиков: «Не только по своей форме, но и по внутреннему своему содержанию государство должно сделаться народным. Оно должно обеспечить не только правовые, но и все другие интересы личности. Разрешить же эту задачу возможно только в обществе, построенном на трудовом начале. Нужно сделать труд всеобщим, продуктивным и целесообразным. Только таким путем можно обеспечить каждой личности псе необходимое ей для жизни и развития, и только таким путем можно осуществить свободу и равенство в человеческих отношениях.
Для этого необходимо всю землю, всё орудия и материалы, все средства производства сделать общественной собственностью. Тогда только исчезнут безработные рабочие, которым не к чему приложить своего труда, и праздные тунеядцы, которые живут чужим трудом. Тогда только труд сделается всеобщим, в равной мере для всех доступным и в равной мере для всех обязательным.
Необходимо, далее, все производство сделать общественным. Только таким путем можно правильно сорганизовать труд и обеспечить наивысшую его продуктивность. Только таким путем можно прекратить бесцельную затрату человеческих сил, какая неизбежно происходит при массе частных хозяев, находящихся притом в постоянной между собой конкуренции.
Необходимо, наконец, не только производство, но и потребление сделать общественным. Нужно, чтобы каждый работал в меру своих сил и получал в меру своих потребностей. Тогда только труд сделается вполне целесообразным, вместо угнетения личности будет служить ее всестороннему развитию.
Таким образом, наша партия ставит перед собой идеал социализма и неуклонно будет к нему стремиться. Поэтому она и называет себя социалистической».
И также были похожи требования всех представленных в Первой Госдуме партий об административном переустройстве России: «… в области местного и областного управления. Партия будет добиваться: а) повсеместного введения организованного па широких демократических началах, земского, городского и сельского самоуправления с передачей в его ведение всех местных дел (в том числе и полиции); б) введения в тех местностях государства, где это пожелает население, национально-областной или областной автономии с предоставлением областным представительным учреждениям, организованным на широких демократических началах, законодательных: прав по местным делам…»
В других программах вообще конкретно оговаривалось немедленное отделение Польши и Финляндии. В своем стремлении свалить самодержавие в России  все представленные в этой  Госдуме партии были готовы идти на развал самого государства, которое они толкали на путь федерализации. Сегодня-то, в связи с событиями на Украине, нам хорошо понятен и этот термин, и то, чего можно с его помощью добиться – развода населения страны по национальным квартирам и полного распада самого государства.
Не думаю, что наши знаменитые писатели-народники хотели уничтожения России. Они хотели всего лишь демократических перемен и избавления от Романовых. Эту протестную идеологию они вкладывали в свои замечательные произведения, а уж политики-депутаты окаймляли ею свои политические лозунги и программы. А там зарубежные политологи  не дремали и на этой «унавоженной»  почве подготавливали свои  грандиозные проекты по развалу России, главным из которых  была, конечно, революция.
В идее автономизации областей России учитывался не только национальный принцип, но и особые условия жизни, сложившиеся исторически на той или иной территории страны. И это, конечно, казачество и раскол. Вот за что боролся богатый казак и видный политик Крюков. Из той же среды были и Серафимович, и Громославский, и купцы-староверы Шолоховы.
Из той же среды был и Вениами Краснушкин – Виктор Севский (литературный псевдоним). В период гражданской войны он издавал известный в 1918—1919 годах журнал «Донская волна», на страницах которого опубликовал множество замечательных художественных и достоверных очерков о казачестве. Им написаны роман «Кровавая слава» (1911 ) и биографическая книга «Генерал Корнилов» (1919 ). В нем «нашел» еще одного «автора» «Тихого Дона» израильский  филолог Зева Бар-Селла. Он  приводит цитату из вступительной статьи Севского в первом номере «Донской волны», в которой тот объясняет цели создаваемого им журнала:
«– Когда-нибудь придет Гомер казачества и напишет казачью Илиаду, воспоет Каледина, Богаевского и прочих славных. Но Гомер впереди…
И далее:
– Миром, дружными усилиями мы поможем грядущему Гомеру написать «Войну и мир» на Дону».
Израильтянин уверен, что не Шолохова имел в виду Севский, поскольку тому в то время было не больше 15 лет. Ну а Ломоносову сколько было, когда староверы Поморья отправили его в Москву за всемирной славой? Но, как известно,  Шолохов начал писать свой роман только через восемь лет – в 1926 году, вполне приблизившись к возрасту  литературных гениев России – Пушкину и Лермонтову.


9

Вполне возможно, Михаил Шолохов и пользовался  материалами журнала Севского. И даже,  возможно, был знаком с какими-то текстами Крюкова.  Но вот какая тонкость: идея «Тихого Дона» уже не могла быть ограничена той узостью партийных требований группировок, к которым принадлежали и Крюков, и  Севский, а именно -  выделение казацкого этноса и отделение занимаемой им территории от России. К тому времени, когда Шолохов начал писать свой роман, столько уже  русской крови было пролито на донской земле, Россия вновь поднялась и стала  снова самой большой державой в мире – СССР. Которая теперь боролась за то, чтобы вернуть свое величие, разрушенное революцией и войнами. Наступило время, которое показало – выбор казаков  был не в пользу партийных интересов меньшевиков и эсеров.
Но это было и время отчаянной борьбы Сталина с Троцким, который пытался проводить интересы Америки и Запада в ущерб СССР. Он организовывал разрушительные  партийные дискуссии, о которых мало что знают неискушенные в истории наши молодые современники. Первая из них была развернута им в последние годы жизни Ленина. В чем она заключалась? А в том, чтобы отдать внешнюю торговлю СССР в руки профсоюзов. То есть, вывести внешнюю торговлю, которая должна была, как и во всем мире, давать основной доход в казну, из-под контроля государства. Отдать  главную доходную отрасль госбюджета в узковедомственные руки, где уже плотно сидели на руководящих табуретках сам Троцкий и его сообщники. Против этого категорически возражал Ленин. В этом вопросе он тесно работал со Сталиным, который полностью поддерживал его линию. До самого конца, пока речь не отказала ему, Ленин боролся за государственный контроль над внешней торговлей. Но в этом деле ему мешала даже… собственная жена. Крупская плела интриги за спиной вождя, чем и вызвала страшное недовольство Сталина.
Всевозможные теоретики  марксизма-ленинизма, биографы Ленина, Сталина и Троцкого, описывая  эту борьбу в партии  в 20-е годы, никогда не упоминают о главной причине дискуссий – о попытке Троцкого захватить контроль над внешней торговлей. Когда ему это не удалось, он развернул следующую дискуссию, доказывая, что социализм в СССР построить будет невозможно без того, чтобы не  зажечь мировую революцию во всех странах. Что же он так хлопотал о мировой революции? Неужто и впрямь собирался во всем мире построить  социализм и коммунизм? Да ничего подобного! Как искушенный агент американских финансовых воротил он лишь проводил их идею о революции в других странах. Поскольку революция всегда желательна тем, кто хочет разрушить государство и захватить его ресурсы.
Вот в это время и появляется роман Шолохова «Тихий Дон», в котором  автор  показал, до чего доводят народ и революция, и гражданская война, и интервенция. Все в принципе сводится к одному: кто будет иметь ресурсы страны – коренное население, народ, или зарубежные хозяева и их ставленники на местах? В романе Шолохова главный герой после всех передряг в его жизни возвращается домой, на свою землю, к сыну. Теперь он верит только в это.
В эти годы – конец 1920-х - Сталин окончательно одерживает победу над Троцким, изгоняя его из страны. Казаки строят новую жизнь на своей земле, но уже через десять лет, в первый день начала Германией военных действий против СССР к ним  из Парижа обращается атаман Краснов с воззванием: «Я прошу передать всем казакам, что эта война не против России, но против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Русской кровью. Да поможет Господь немецкому оружию и Хитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии Русские и Император Александр I в 1813 г.»
Результат  этих действий дорогих сердцу Краснова  «хитлеровцев» известен:  реки русской крови были снова пролиты на Дону, еще больше, чем  во времена действий здесь армии Краснова в годы гражданской войны и немецкой интервенции.
Но встал народ на ноги, отстроил после страшной войны  свою страну, а тут опять беда – 91-й, революция и парад суверенитетов. Располовинили казачество доброхоты либерализма, развели по разные стороны границ. Сегодня опять революция, опять гражданская война. Опять  хищники из-за бугра готовы делить русскую землю, рвать ее на куски.
Вот так  то и дело из гроба встают тени Крюкова, Троцкого… А кто же рядом с этими разрушителями? Да Солженицын, конечно же! Который сегодня хотя и в гробу, но его разрушительная и отравляющая русский народ ненавистью к России «литература» усиленно вдалбливается в головы юных русских школьников. Вместо «Тихого Дона», конечно. Опасная это замена, скажу я вам. Она  народу России  еще ох как аукнется!