Свобода. Величайший миф современности

Введение

Если задуматься, какой термин сегодня используется чаще остальных, когда речь заходит о духовной, политической и экономической жизни общества, наверняка это будет слово «свобода». Его можно услышать практически везде – в научных работах и диспутах, политических декларациях, на страницах газет и с экранов телевизоров. Даже обыденный язык – и тот воспринял этот термин. «Ты что же, против свободы?» – угрожающе вопрошает один собеседник другого. И тот, как правило, конфузливо замолкает и начинает оправдываться. Да и что в этом удивительного? Сомневаться в непреложности свободы как абсолютной, высшей ценности нынче опасно. Это все равно, что усомниться в существовании бога в Европе веке эдак в двенадцатом. Тогда неосторожного вольнодумца обвинили бы в ереси и бросили в темницу на исправление. Или же, что правдоподобнее, отправили бы на костер, предварительно «выбив дурь» пытками.

Сейчас наказания за выступления «против свободы» едва ли мягче. Конечно, прилюдно людей на площадях европейских столиц не сжигают. Зато тысячами сжигают и расстреливают где-нибудь в Ливии или Ираке. И аргумент до умиления прост: ведь они сомневались в необходимости свободы для своих стран! Так что потоки крови, проливаемой западной цивилизацией во имя «высших ценностей», не только не иссякли, а стали полноводнее и глубже . Не говоря уже о менее болезненных, но часто трагических по своим последствиям мерах против инакомыслящих. Человек, по тем или иным причинам обвиненный в нелояльности идеям свободы, становится настоящей парией – изгоем в научной и культурной среде, в политике (исключение составляют некоторые страны, отнесенные Западом к разряду «несвободных»; но, как известно, длинные руки «свободного мира» в виде всевозможных санкций, а то и бомбардировщиков с «Томагавками» не знают границ).

Другими словами, свобода провозглашена высшей ценностью и пронизывает, без преувеличения, все существование человечества. Свободная экономика, идеалы свободы в политике, духовная свобода, даже свободная любовь – это лишь часть областей, которые свобода осенила своим блеском, и которые, как «высшие достижения человеческого разума», внедряются повсюду – от полюса до полюса. Подобная миссионерская деятельность изначально выстроена таким образом, что свобода должна восприниматься людьми именно как непререкаемая истина, трансцендентная ценность. Если страна удостоена звания свободной – значит, это замечательная, чуть ли не идеальная страна. Свободная экономика – единственно правильная, все должны к ней стремиться. Соответственно, отсутствие свободы – тяжелейший грех. И нет таких средств, которые нельзя было бы использовать для исправления подобной оплошности.

Человечество всеми силами (а силы эти есть – могущественные медиа-империи охватывают своими щупальцами всю поверхность планеты) пытаются убедить в неоспоримости свободы, ее не относительной, а абсолютной ценности. Делается это по вполне понятной причине. Дело в том, что любое более или менее глубокое размышление позволяет увидеть, что золотой, сверкающий колосс свободы (вернее, тот ее образ, который навязывается нам в современном мире) на самом деле покрыт дешевой и непрочной позолотой, слетающей от мало-мальски пристального взгляда. А если взяться за дело серьезно и изучить миф о свободе досконально и непредвзято, то окажется, что король – голый. Что так называемая свобода в том виде, каком ей заставляют поклоняться страны и народы – вовсе не общечеловеческая ценность, а сугубый продукт одной-единственной цивилизации – западной. Что в других культурах этому слову придается иное – подчас противоположное значение. И, самое главное, что под цветастыми, якобы непорочными покровами свободы скрывается циничный и жестокий кондотьер.

Шагая по миру, он расписывает людям прелести свободы, зачаровывает их, лишает воли к сопротивлению, заставляет народы собственными руками разрушать в слепом экстазе родные храмы и плевать в родные святыни. Ослабленное, лишенное защитных скреп и корней общество подобно организму без иммунитета. Оно беззащитно перед любой инфекцией, становится податливой и немощной жертвой, которой можно пользоваться как рабом. Вот только раб может восстать, сбросить с себя оковы. Обществу, которое убедили в святости свободы в ее либеральной интерпретации, это не под силу. Оно будет пахать от зари до зари, будет корчиться в муках и умирать, но, тем не менее, благословлять господина и его идола – свободу.

Опасность оказаться в роли такой жертвы угрожает сегодня всей планете. Вот почему разоблачение льющейся на нас лжи, в том числе мифа о свободе, – задача более чем насущная. И предпринимать решающие ответные шаги, выстраивать прочную оборону нужно как можно скорее. Потому что время, к сожалению, работает не на нас. Промедление подобно смерти. Но не легкой и мгновенной, а медленной и мучительной. В случае превращения мифа о свободе в реальность нас ждет будущее подобное тому, что описал Олдос Хаксли в романе «О дивный новый мир». Этот мир будет состоять из небольшой кучки элиты, которой доступно и разрешено абсолютно все, и обслуживающей ее огромной массы остального человечества, убежденной в правильности такого разделения и фактически превращенной в армию живых роботов-зомби.

В нашей работе мы попытаемся, во-первых, выяснить, что же представляет собой свобода в западном толковании этого слова. Во-вторых, показать, что этот миф является губительной ловушкой для человечества, что так называемая свобода и сопутствующие ей понятия-вирусы (эгоизм, индивидуализм, культ потребления и другие) преследуют единственную цель – достижение полной и вечной гегемонии капиталистической элиты как над всем остальным миром, так и над собственным населением. И наконец, доказать, что выживание человечества и его полноценное развитие возможны только в том случае, если навязываемые ныне псевдоценности уступят место ценностям истинным. Среди которых есть и свобода. Но свобода иная. Не разрушающая и порабощающая, а творящая и духовно обогащающая.



Глава 1
Что такое свобода? Говорят либералы
               
Напрасный труд – нет, их не вразумишь, –
Чем либеральней, тем они пошлее,
Цивилизация – для них фетиш,
Но недоступна им ее идея.      
 
Ф.И. Тютчев               


Человек, рьяно защищающий ту или иную идею, должен знать ее четкое, не допускающее разночтений определение. Тем более если эта идея преподносится как основа развития всего мира, как главный закон отношений между людьми.

Однако со свободой не все так просто. Даже в среде ее апологетов – либералов – нет сколько-нибудь ясного понимания, что такое свобода. Не говоря уже о прикладных, более специфических вопросах: например, как должна реализовываться свобода в различных сферах существования общества и жизнедеятельности конкретного человека.

Трудно представить врача, который смутно представляет себе строение человеческого организма, или инженера, незнакомого с базовыми положениями физики и механики. Точнее, представить можно (особенно если вспомнить нынешний уровень среднего и высшего образования), но вот будет ли такой горе-работничек толковым специалистом? Страшно даже представить, что может натворить подобный неуч.

Но еще страшнее то, что персоны (не один чудак, а тысячи людей, целые институты и даже государства!), которые считают своей задачей радикальное и немедленное переустройство мира и отношений между людьми, не могут нормально и внятно объяснить основной закон, основную ценность этого нового мироустройства.

Точнее, объяснений – куча. Но они настолько размыты, настолько противоречат одно другому, что возникают вполне резонные подозрения. Либо теоретики и практики либерализма сами не знают толком, что такое свобода, и вынуждены юлить и придумывать расплывчатые термины. Либо нас сознательно водят за нос и, что говорится, пускают пыль в глаза, пытаясь выдать за свежий товар залежалую тухлятину.

Вот, например, как объясняет суть свободы один из молодых либералов: «Свобода – одна из главных ценностей человека. Без нее невозможно ни счастье, ни богатство, ни дружба, ни любовь… Стремление обрести свободу присуще каждому человеку. Освобождаемся мы по-разному и от разного: кто от родительской или супружеской материальной зависимости, кто от необходимости вставать в 6 утра, готовить завтрак, обед и ужин для всей семьи, зарабатывая при этом на ее содержание; кто от диктата государства и власти, которая закрывает тебе рот и уши, глаза и настоятельно просит тебя жить в рамках безумных норм и стандартов. Стремление к свободе не задушишь законами, тюрьмами, культурными догмами или заповедями. Борьба за свободу – это не метафора. Это состояние жизни каждого человека… Поставь себя на первое место. Научись уважать себя. Проводи профилактику мозга и сознания с целью не попасть в расставленные другими ловушки. И свобода примет тебя радостно у входа в мир удовольствия и счастья»[1]. 

Несмотря на обилие слов, суть рассматриваемого вопроса остается туманной. Складывается ощущение, что статья принадлежит перу подростка, который хочет избавиться от родительской опеки и стремится к жизни без запретов, правил и обязательств. Зачем нужны «культурные догмы», необходимость заботиться о семье, если можно прожить жизнь радостно и в удовольствии? Подобные мысли в определенном возрасте посещают многих: желания и тайные соблазны манят своим пока еще запретным плодом, а возможностей их осуществить очень мало. Большинство молодых людей благополучно минуют этот период и, что называется, перебесившись, понимают необходимость этих самых обязательств перед семьей и обществом. Но, к сожалению, не все. Некоторые граждане останавливаются в своем личностном развитии на уровне прыщавых юношей, и проживают жизнь не признающими каких бы то ни было правил эгоистами. Сколько жизненных драм и разрушенных судеб числятся за такими «свободолюбцами» – не счесть.

Во все времена и во всех культурах существовали правила, осуждающие подобное поведение и блокирующие влияние таких индивидов на жизнь общества, – вплоть до изгнания из племени, рода, общины. Отличие западной цивилизации от всех остальных и заключается в том, что она перестает считать эгоцентризм и индивидуализм отклонениями от нормы. Более того, эти сомнительные с точки зрения представителей других культур качества объявляются необходимыми чертами свободного человека.

Итак, с обывательской позиции свобода – это что-то вроде анархии, жизнь без запретов, существование ради удовольствия. Подобными манящими запретными плодами либералы и Запад, во-первых, обеспечивает себе легитимность в собственных границах. Спросите среднестатистического жителя США или Западной Европы, почему он считает, что его страна лучше других. В большинстве случаев он ответит, что главное – это свобода делать то, что хочешь и говорить, что вздумается (действительность, конечно, куда прозаичнее, и свобода западного обывателя – не более чем миф; но в данном случае мы говорим не о реальности, а о ее субъективном восприятии). Во-вторых, с помощью этого красивого образа привлекаются сторонники со всего остального мира. Среди них – и элиты, которые соблазняются возможностью обогащаться открыто и без запретов , и широкие слои населения (в первую очередь, молодежь), прельщаемые жизнью без наскучивших норм и правил.

Если в семье царит дисциплина, а строгий отец за один запах сигаретного дыма от сына-школьника берется за ремень, улица с ее вольницей манит, как тот самый запретный плод. То, что свобода улицы, несмотря на ее привлекательность, таит множество опасностей, осознается позже (и хорошо, если до момента понимания не произошло ничего непоправимого). А казавшиеся бессмысленными семейные правила оказываются жизненно-необходимыми.

Свобода как вседозволенность (или как дозволенность очень многого), как возможность говорить, делать и потреблять то, что хочешь – это, так сказать, откровение для широких масс, «библия для бедняков». Для тех, кто не утруждает себя лишними размышлениями. Но есть и другая, менее заметная глазу сторона либеральной свободы. Она выражена в трудах «гуру» либеральной идеи – таких, как Фридрих фон Хайек, Милтон Фридман, Людвиг фон Мизес, Айн Рэнд и др. Свобода в их изложении лишена того налета подростково-анархического романтизма, какой мы видели в приведенном высказывании молодого белорусского либерала. Это жесткая мировоззренческая система со строгими правилами. Причем они очень часто противоположны тем неглубоким представлениям, что тянут к себе тысячи людей, увлекшихся либеральными идеями. Если представить идею свободы в виде шара, то его поверхность – яркая, сверкающая – это обывательское осмысление. А таящееся в глубине ядро – и есть суть либеральной свободы. Суть, циничная в своей откровенности.
Основное отличие данной трактовки свободы от обывательского понимания – ее приземленность. Не легкомысленный детский «праздник непослушания», а вопросы собственности – вот на чем якобы базируется свобода. А поскольку собственность – это штука не поголовная (у кого-то она есть, у кого-то нет), то и свобода не является атрибутом безусловным и всеобщим.

Частная собственность, капитализм – залог свободы. Таков провозглашаемый идеал либералов: свобода действий собственников при минимальном вмешательстве государства. Общеизвестно, что капиталистом движет стремление к максимальной выгоде. Получение прибыли во что бы то ни стало – вот единственная и священная, с точки зрения предпринимателя, цель. А что делает человек, которого обуяла та или иная страсть? Любыми путями добивается ее осуществления и уничтожает все стоящие на этом пути барьеры. Перед капиталистами эпохи позднего средневековья в Западной Европе стояли два таких барьера – абсолютистское государство и религиозно-традиционные нормы (в сознании простых людей христианская догматика соединилась с языческими, дохристианскими представлениями, в результате чего можно говорить о народной религии ). Дело в том, что государство своей налоговой политикой и прочими барьерами сильно ограничивало самостоятельность буржуазии, а это сильно затрудняло получение максимальной прибыли. Религия вместе с традиционными представлениями и вовсе считали этику максимального накопления греховным стремлением, недостойным христианина (недаром в средневековой Европе ростовщичество было монополией представителей иной религии – иудаизма).

Удары молодой буржуазией наносились по обоим направлениям. Борьба с государством первоначально представляла собой освобождение городов из-под власти феодалов, а затем – череду буржуазных революций (в Голландии, Англии, Франции). Что касается «духовного» фронта, то победная поступь капитализма сначала привела к возникновению новой ветви христианства – протестантизма (в котором отсутствует запрет на накопление и взимание процента) и масштабному изгнанию из религии традиционной, народной компоненты (что вылилось в драматические и кровавые кампании против «колдунов и ведьм» в XVI–XVIII вв.), а затем – ко все более усиливающейся борьбе против любых проявлений этики и морально-нравственных устоев.

Таким образом, свобода в ее западном понимании – это свобода владельца частной собственности, капиталиста от ограничений, накладываемых государством и этикой. Недаром все без исключения идеологи либерализма и неолиберализма так рьяно выступают против какого бы то ни было вмешательства государства в жизнь общества и за максимальное развитие в человеке эгоистических качеств индивидуалиста. Из мировоззрения населения целенаправленно вытравливаются солидарность, альтруизм, понимание того, что ты должен жить не для одного себя. Целям максимального накопления прибыли ничего не должно мешать,
Например, Айн Рэнд (такое имя избрала себе в США эмигрантка из России Алиса Розенбаум), которую считают своей идейной вдохновительницей несколько поколений либералов (среди них Алан Гринспен, в течение многих лет возглавлявший Федеральную резервную систему США и фактически определявший экономическую политику страны, а также Хиллари Клинтон), заявляла, что этика альтруизма – это показатель первобытно-племенного отношения к человеку. Главная заслуга капитализма, уверяла Рэнд, и заключается в том, что он решительно отказывается от альтруизма и любых проявлений человеческой взаимопомощи. Единственное и прекрасное «Я» – вот ради чего должен жить человек, вот к чему должны быть направлены все его устремления. Товарищество же и  коллективизм – это главные признаки рабства, и они должны искореняться всеми доступными средствами.

«Общее благо» (или «интересы общества») – понятие неопределенное и неопределимое: такого существа, как «племя» или «общество», на свете нет. «Племя» (или «общество», или «народ») – это лишь множество отдельных людей. Нет ни одного блага, которое было бы благом для племени вообще», – пишет Айн Рэнд. И заявляет, что человек «работает, чтобы поддерживать в себе жизнь, как и должен делать по своей природе, и поневоле руководствуется своей корыстью… Если же он хочет вступать с другими в отношения обмена, то не должен рассчитывать на ритуальные жертвы, то есть надеяться, что получит нечто ценное, не отдавая взамен какого-то эквивалента… Альтруизм стремится оставить интеллект без вознаграждения, утверждая, что нравственный долг умелых – служить неумелым и жертвовать собой ради нужд всякого встречного-поперечного» [3, с. 20–56].

Любопытно, что, провозглашая капитализм самой высоконравственной системой жизни в истории человечества, Рэнд предостерегает (называя это «тоталитарными тенденциями») от малейшего перераспределения благ в пользу других людей, в том числе наименее защищенных слоев общества. То есть если кто-то живет на вилле стоимостью несколько десятков миллионов долларов и тратит огромные деньги в казино, а кто-то ютится в картонной коробке на помойке, не мечтая даже о медицинском обслуживании и элементарном образовании, – это не просто нормально. Это единственное моральное с точки зрения капитализма жизнеустройство. Если же в обществе раздаются призывы к богатым делиться средствами и помогать хотя бы самым бедным, то, как подчеркивает Айн Рэнд, «это значит, что некоторым людям придется всю жизнь прозябать без адекватного их нуждам транспорта (автомобилей), мириться с дефицитом мест, где можно было бы приобрести необходимые им товары (торговых центров), не иметь возможности расслабиться и развлечься (играя в мяч) – ради того, чтобы другие люди получили школы, библиотеки и больницы» [3, с. 20–56].

До такого цинизма редко опускаются даже самые отъявленные воры, придумывающие объяснения своим преступлениям (отсутствие работы, необходимость кормить семью и т.п.). Здесь мы видим бесстыдное признание человека, в сердце которого полностью выжжено сострадание к ближнему. Выжжено всепоглощающим эгоизмом и жаждой наживы. К черту школы, больницы и библиотеки, если я хочу купить себе новый (десятый, двадцатый по счету?) автомобиль или развлечься, смотавшись на другой край света!

Либерализм в лице Айн Рэнд извращает само понятие морали, сложившееся на протяжении тысячелетнего развития человеческой культуры. В нем нет места подвигу, самопожертвованию, милосердию. Морально (по-либеральному морально) только то, что защищает стремление человека к личной выгоде. Отрицание сострадания к слабым, право сильного жить, как ему хочется, и устанавливать выгодные ему порядки – все это лишний раз доказывает родство идейных основ либерализма и фашизма. Недаром одним из самых известных высказываний Рэнд является следующее: «Вы спросите, каковы мои моральные обязательства перед согражданами. Никаких, кроме обязательства перед самим собой» [4].
Айн Рэнд даже в среде теоретиков либеральной идеологии считается дерзким ортодоксом. Она, не скрываясь, обнажает суть капитализма, прямо говорит то, на что другие только намекают, стесняясь назвать вещи своими именами. Но и среди других «гуру» либерализма господствует мысль, что только эгоизм, конкуренция и отсутствие взаимопомощи способны привести ту или иную страну к процветанию. «Если в обществе возобладают коллективистские настроения, демократии с неизбежностью приходит конец… Государство должно ограничиваться разработкой общих правил, применимых в ситуациях определенного типа, предоставив индивидам свободу во всем, что связано с обстоятельствами места и времени», – пишет Фридрих фон Хайек [5].

Для чего, согласно либеральным концепциям, нужен индивидуализм? Для того, чтобы расчистить дорогу конкуренции (то есть войне всех против всех, но введенной в более или менее цивилизованные экономические рамки – хотя эти рамки очень зыбки, и экономический шпионаж, сознательное разорение конкурента, а то и его физическая ликвидация нередки даже в самых капиталистически-развитых странах). Для того, чтобы единственной целью человека стало достижение личного успеха и материального благополучия. Без этого капитализм с его ориентацией на получение прибыли просто не сможет существовать. Ведь если в обществе преобладают солидарные, «сердечные» связи, которые невозможно свести к примитивным товарно-денежным отношениям, все попытки насадить в таком обществе рынок (не только в экономическом смысле, – как мы увидим чуть позже, при капитализме рыночные отношения распространяются абсолютно на все сферы жизни – от политики до межличностных связей) обречены на провал. Вот почему везде, куда приходит Капитал, где Запад намерен обосноваться всерьез и надолго, запускается мощная кампания по насаждению рыночных ценностей – индивидуализма, накопительства и потребительства.
 
Разумеется, теоретики и практики либерального лагеря не так глупы, чтобы эта пропаганда превращалась в бескомпромиссное навязывание идей Айн Рэнд сотоварищи. Подобное раскрытие карт им не на руку: людей, воспитанных на иных ценностях (исламских, конфуцианских, социалистических, – неважно – ведь все они осуждают эгоизм и жажду наживы как страшный грех), это просто отпугнет. Поэтому в ход идут более мягкие и приятные методы – телевизионные передачи, навязывающие культ богатства и себялюбия, тиражирование образов «успешных людей», добившихся славы и денег. Концентрация манипулятивных технологий в пропаганде либеральных идей буквально зашкаливает. Неудивительно, что многие люди, особенно из среды молодежи – слоя, в котором традиционные ценности укоренены слабее всего – подпадают под влияние этих хитрых схем, проглатывая вместе с цветастыми фантиками «свободы, демократии и вседозволенности» подлинное содержимое – несомненный приоритет частной собственности , благо неравенства и опасность любых проявлений взаимопомощи и сострадания.

Классическим манипулятивным приемом является то, что либералы провозглашают частную собственность и конкуренцию обязательными условиями свободного развития общества. Это истолковывается таким образом: дескать, государство, да и в целом, любой коллектив стремятся всячески ограничить самостоятельность индивида – навязыванием единых ценностей, необходимостью работать не только на себя, но и на благо общества. Ситуация меняется, если в той или иной стране преобладает частная собственность и свободная конкуренция. Тем самым монополия государства на экономическую и политическую жизнь ликвидируется. Как пишет Милтон Фридман (другой встречающийся вариант написания фамилии – Фридмен), «экономическая организация, которая предоставляет экономическую свободу непосредственно (именно основанный на свободной конкуренции капитализм) способствует также и умножению политической свободы, ибо она отделяет экономическую власть от политической и таким образом позволяет одной служить противовесом другой… капитализм есть необходимое условие политической свободы» [6, с. 9–10].

Один из идейных отцов неолиберализма, конечно, лукавит. Никакого разделения политической и экономической власти при капитализме нет. Все влиятельные партии в западных странах пользуются поддержкой крупных корпораций и фактически являются политическими филиалами финансовых империй. С их помощью крупные владельцы частной собственности лоббируют собственные интересы, добиваются принятия законов, упрощающих их деятельность, и продвигают на важные посты своих людей. Политическая система обладает всеми чертами рынка: к власти приходят те, кто больше вложит в агитационную кампанию, будет чаще остальных мелькать на экранах телевизоров и страницах газет. То есть силы, представляющие интересы наиболее влиятельных компаний.

Но самое важное не в этом, а в самом отождествлении частной собственности, конкуренции и свободы. Если хоть немного задуматься, то одно вовсе не проистекает из другого. Если в обществе господствует частная собственность, а влияние государства на происходящие в нем процессы сведено до минимума, неизбежно социальное расслоение – наличие очень богатых и очень бедных (причем помощь последним, как мы помним из рассуждений Айн Рэнд, недопустима). Можно ли сказать, что и первые, и вторые обладают одинаковой свободой? Сказать-то можно (чем либералы и занимаются), но вот будет ли в этих словах хоть толика истины? В системе, где господствуют товарно-денежные отношения, а продается и покупается абсолютно все, человек без денег в кармане становится полным нулем. Единственное, что он может сделать (но не факт, что делает) – это принять участие в выборах. Но поскольку в условиях политического рынка голоса избирателей фактически скупаются, толку от этой «свободы» – не бог весть сколько.

Идеологи капитализма понимают уязвимость своих позиций и напускают столько манипулятивного дыма, что становится просто смешно следить за их попытками любой ценой убедить читателей в своей правоте. Например, они утверждают, что наличие конкурентной среды дает индивиду возможность выбора: «Потребителя ограждает от принуждения со стороны продавца наличие других продавцов, с которыми  он может вступить в сделку… Работающий по найму огражден от принуждения со стороны работодателя наличием других работодателей… Рынок… отличается тем, что допускает большое разнообразие. Говоря языком политики, он представляет собою систему пропорционального представительства. Каждый может, так сказать, проголосовать за цвет своего галстука; ему нет нужды заботиться о том, какие цвета предпочитает большинство, и подчиняться, если он окажется в меньшинстве» [6, с. 17–18].

Все бы хорошо, если б вместе с возможностью выбора рынок предоставлял возможность самой покупки. Ведь если у человека нет денег, свобода выбора становится фикцией. Он вынужден покупать самые дешевые (и, соответственно, самые низкокачественные) продукты и одежду, а не выбирать придирчиво различные цвета галстука. То же самое касается «свободы выбора» работы. Каждый, кто путем непосредственного опыта (а не с академических вершин) знаком с реальной жизнью в рыночном обществе, знает, что поиск работы – это не праздная прогулка по работодателям, которые ждут не дождутся ценного работника и рады создать для него максимально комфортные условия. Это жесткая борьба за выживание и выбор не по принципу «этот предлагает отличные условия – а тот еще лучше», а вынужденный труд за минимальный заработок – просто потому, что остальные варианты (нищета и голодная смерть) еще хуже. Кроме того, свободный выбор работодателя невозможен без нормального образования. А гарантирует ли рынок доступное образование?

Фридрих Хайек, рассуждая на эту тему, дает нам прекрасную возможность убедиться в лицемерии либеральной концепции свободы. В одном месте он пишет: «В конкурентном обществе у бедных гораздо более ограниченные возможности, чем у богатых, и тем не менее бедняк в таком обществе намного свободнее человека с гораздо лучшим материальным положением в обществе другого типа. При конкуренции у человека, начинающего карьеру в бедности, гораздо меньше шансов достичь богатства, чем у человека, унаследовавшего собственность; однако это не только возможно, но более того, конкурентный строй – единственный, где человек зависит лишь от самого себя, а не от милости сильных мира сего, и где никто не может помешать его попыткам достигнуть намеченной им цели» [7, с. 110].

Каким же образом бедный человек в рыночном обществе может достичь высот? Хайек этот вопрос оставляет без внятного ответа. Точнее, он говорит, что возможности вертикальной мобильности в обществе необходимо соблюдать, что должна существовать единая система образования, что отдельные лица и группы не должны иметь преимуществ. Но как этого добиться, если на следующей же странице Хайек повторяет, как священную мантру, свою излюбленную мысль: государство не должно контролировать жизнь индивидов, любое вмешательство – это ограничение свободы (например, «принцип прогрессивного налогообложения [когда богатые платят больше, чем малообеспеченные – С.К.] в целом противоречит принципу равенства перед законом» [8, с. 159]; «гарантированная защищенность одних оборачивается большей незащищенностью всех остальных» [5])!
В отношении сферы образования это означает, что государство не должно помогать выучиться детям из бедных семей (ведь это вмешательство в сферу «свободной конкуренции»!). А сможет ли человек без нормального образования найти работу по своему желанию, да еще и высокооплачиваемую? Получается замкнутый круг: если ты родился в бедной семье, тебе никто не поможет получить образование (не будем забывать, что оно при рыночном обществе платное), следовательно, ты будешь трудиться на низкооплачиваемой работе и не сможешь конкурировать с более образованными «белыми воротничками». Как можно после этого говорить о «свободе выбора» и возможности «достигнуть намеченной цели» – большая загадка.

Подробнее о связях между свободой и частной собственностью мы поговорим, когда будем рассматривать вопросы политической и экономической свобод при капитализме. Пока же сделаем предварительный вывод из приведенного разбора либеральных идей. Вопреки заверениям, что рынок подразумевает свободу, общество, в котором царит дух конкуренции и частной собственности, является жесткой кастовой системой. «Пропуском» в высшее общество служит тугой кошелек. Без него человек может довольствоваться скромным уделом – быть работником низкой квалификации с практически полным отсутствием перспектив пробиться наверх – как для себя, так и для твоих потомков. В сравнении с рыночным «тоталитарное» советское общество, где выходцы из бедных крестьянских и рабочих семей могли стать космонавтами, военачальниками и руководителями страны, выглядит куда более свободным: социальная мобильность в СССР была на порядок выше. Даже средневековый Китай, где чиновники отбирались с помощью экзаменов, выглядит с этой точки зрения обществом больших возможностей для широких слоев населения.

Таким образом, свободой, которую проповедуют либералы, в реальности может воспользоваться весьма ограниченный круг людей – небольшая кучка крупных собственников. Только они могут влиять на принятие важнейших политических решений, являются не объектами, а субъектами. Можно продолжить мысль и сказать, что значительно большее число людей – те, кто не вошел в эту избранную среду – наоборот, становятся в этом «царстве либеральной свободы» менее свободными. Это касается получения образования, выбора профессии, интеллектуального и духовного развития.

Как же совместить этот элитаризм либеральной идеологии, переходящий в жесткую кастовость, с уверениями рыночников, что от подобной свободы выигрывает все люди? Смотря кого подразумевать под словом «люди». Мы, выросшие в стране, сохранившей многие признаки традиционного общества, обычно думаем так: люди – это все, кто живет вокруг нас. Неважно, какой у них доход, и какого цвета глаза. Даже преступник – и тот, хоть оступившийся, но человек.

Так думают не все. Мы уже приводили высказывания Айн Рэнд, выдержанные в духе социального расизма. По ее мыслям, право на жизнь имеет только тот, кто победил в конкурентной борьбе и смог добиться положения и богатства. Другие идеологи либерализма стоят на схожих позициях. Особенно это бросается в глаза, когда они начинают делать экскурсы в историю. «...типичным состоянием человечества является тирания, подъяремность и приниженность. Западный мир в девятнадцатом и начале двадцатого века есть разительное исключение из общей тенденции исторического развития. В данном случае политическая свобода явно пришла вместе со свободным рынком и с развитием капиталистических учреждений. Оттуда же явилась политическая свобода греческого золотого века и начальных дней римской эры», – пишет Фридман [6, с. 10].

Ему вторит Хайек: «Идеал индивидуальной свободы был впервые сформулирован в античной Греции, и прежде всего в Афинах в пятом и четвертом веках до нашей эры. Некоторые авторы девятнадцатого столетия утверждали, что древние не знали принципа индивидуальной свободы в его современном виде. Ошибочность этого отрицания ясно опровергается таким, например, эпизодом, когда афинский военачальник в самый острый момент сицилианской экспедиции напомнил солдатам, что они воюют за страну, которая «дала им неограниченную свободу жить как кому нравится». У них была концепция свободы в рамках закона или такого положения дел, когда, как принято говорить, царствует закон… Закон столь основательно защищал частную жизнь от вторжения государства, что даже в период господства «тридцати тиранов» афинянин, оставаясь дома, пребывал в полной безопасности…Эти либеральные идеалы получили дальнейшее развитие прежде всего в философии стоиков, которые выдвинули концепцию естественного закона, ограничивающего власть любого правительства, и учили о равенстве всех людей перед законом, что выводило их учение за рамки города-государства. Греческие идеалы свободы дошли до современности прежде всего в трудах римских писателей… Европа получила в наследство от Рима ориентированное на индивидуума частное право, покоящееся на очень четкой концепции частной собственности… Традиции свободы в рамках закона сохранялись на протяжении всего средневековья и были подавлены на континенте только с началом нового времени и укреплением абсолютных монархий» [8, с. 133–134].

Идиллическая картина. Если, конечно, не принимать во внимание, что в самом демократическом из греческих полисов – Афинах – полноправные граждане составляли меньшинство. «Идеалами свободы» пользовались, по разным оценкам, от 5% жителей полиса (таковы минимальные данные, приводимые античным автором Афинеем, согласно которому, в IV в. до н.э. в Аттике проживало 21 тыс. граждан, 10 тыс. метэков – уроженцев других земель, сильно ограниченных в своих правах, и 400 тыс. бесправных рабов [9, с. 29]) до 43% (максимальные данные А.В. Гомма; впрочем, если считать только мужчин – женщины и дети в Афинах гражданскими правами не пользовались – даже эта, казалось бы, высокая цифра, сокращается до 10,8% [9, с. 57]). Таким образом, на одного полноправного гражданина приходилось несколько рабов, не имеющих никаких прав и свобод. Еще хуже обстояли дела в других греческих полисах. Например, в Спарте в 371 г. до н.э. на 7 тыс. спартиатов (полноправных граждан) приходилось 140–200 тыс. бесправных илотов [10, с. 70].
Аналогично и в Римской империи упомянутыми свободами мог пользоваться крайне ограниченный слой жителей. Не говоря уже о «традициях свободы», которые якобы сохранялись в Европе на протяжении всего средневековья. Известные нам даже из школьных учебников кровавые подавления крестьянских восстаний и нещадная феодальная эксплуатация уж точно не способствовали укреплению свободы и защите собственности подавляющего большинства жителей.

Не менее откровенной ложью являются и слова о «расцвете свободы» в XIX–начале XX вв. (в другом месте Фридман пишет, что либеральные экономические реформы XIX в. в Англии привели к «громадному повышению благосостояния масс» [6, с. 12]). Чтобы иметь представления о жизни простого населения (не аристократов и дельцов) в Британии того времени, достаточно вспомнить романы Диккенса и почитать свидетельства современников.
Например, в Англии в середи¬не XIX в. около 3 млн. человек жили в нищете и не имели никаких доходов. В одном из описаний, относящемся к 1851 г., говорится: «Как, например, живет рабочий народ в Манчестере? Рабочие, занятые на хлопчатобумажных фабриках, встают в 5 часов утра, работают на фабрике с 6 до 8 часов, потом... пьют жидкий чай или кофе с не¬большим количеством хлеба... и вновь работают до 12 часов, когда дается часовой перерыв на обед, состоящий обычно из вареного картофеля у тех, кто получает низшую заработную плату... Те, кто получает высшую заработ¬ную плату, присоединяют к этому мясо – по крайней мере, три раза в неде¬лю. По окончании обеда они вновь работают на фабрике до 7 часов вечера или позже, затем вновь пьют чай, часто с примесью спирта и с небольшим количеством хлеба. А некоторые второй раз едят вечером картофель или овсянку... Питающееся таким образом население живет скученной массой в домах, отделенных узкими, немощеными, зараженными улицами, в атмо¬сфере, пропитанной дымом и испарением большого мануфактурного горо¬да. А в мастерских они работают в течение 12 часов в день в расслабляющей, разгоряченной атмосфере, часто насыщенной пылью от хлопка, с нечистым воздухом от постоянного дыхания или от других причин, – будучи при этом заняты делом, поглощающим внимание и требующим неослабной затраты физической энергии в соперничестве с математической точностью, беспре¬станным движением и неистощимой силою машины... Домашним хозяйст¬вом рабочие пренебрегают, домашний уют им неизвестен... помещения грязные, неуютные, непроветривающиеся, сырые...» [11, с. 25–46].

К началу XX в. ситуация почти не изменилась. Согласно исследованию Ч. Бута «Жизнь и труд населения Лондона», более 30% четырехмиллионного населения британской столицы жили в бедности [12, с. 20–21].

На английских фабриках в 1820–1840-х гг. рабочий день за вычетом трех перерывов для приема пищи (1 час на обед и по 20–30 минут на завтрак и ужин) длился 12–13 часов. Распространенной становилась работа по вос¬кресным дням. Рабочий день был одинаков для мужчин, женщин и детей. Отпуска никому не предоставлялись. В условиях распространения машинного производства на фабриках по¬всеместным и массовым явлением стал дешевый детский труд. В 1839 г. 46% фабричных рабочих Великобритании не достигали 18-летнего возраста. В это число входили и малолетние дети. Официально признавалось: «Быва¬ют случаи, что дети начинают работать с 4-х лет, иногда с 5, 6, 7 и 8 лет в рудниках» (Цит. по [13]).

Даже избирательным правом – и тем пользовался крайне ограниченный слой населения (избирательная реформа 1832 г., хотя и увеличила количество жителей страны, обладающих правом голоса, оставила «за бортом» подавляющее большинство населения: из 16 млн. жителей избирательным правом пользовались лишь 652 тыс. человек; имущественный ценз – доход не меньше 10 фунтов стерлингов в год, обладание землей и домами  – полностью отсекал от участия в выборах рабочих и мелкую буржуазию), не говоря уже о прочих свободах и тем более благосостоянии!

Таким образом, говоря о тех или иных общественных явлениях и их влиянии на людей, идеологи либерализма упускают из виду до 9/10 населения. Для них люди – это крупные предприниматели, владельцы собственности. Это нужно помнить, когда слышишь речи о «всеобщем благе» либеральных свобод. Целью подобной «свободы» является создание максимально выгодных условий для владельцев крупной собственности. На Западе эта цель достигнута. Там государство служит интересам мощнейших корпораций, а политики превратились в обсуживающий персонал капитала. Правительства берут на себя долги банков и предприятий и принимают законы, только если они не затрагивают интересы крупного бизнеса.

А что же остается другим людям – подавляющему большинству населения, которое либо вынуждено наниматься на работу в крупные компании, либо, даже если владеет какой-то собственностью (например, небольшим кафе или лавкой), не имеет возможностей пользоваться привилегиями, которые обеспечили себе «акулы бизнеса»? Им теоретики либерализма бросают кость с барского стола, их свобода в корне отличается от свободы крупных собственников. Для тех, кто по тем или иным причинам оказался вне высшего класса (был более щепетилен в вопросах морали, отказывался «шагать по головам» ради выгоды), либеральная свобода – это свобода потреблять то, что произвели капиталисты. «Частная собственность на материальные факторы производства не является ограничением свободы всех остальных людей выбирать то, что подходит им лучше всего. Напротив, она является средством, которое дает в руки простого человека как покупателя верховенство во всех экономических делах. Это средство, побуждающее наиболее предприимчивых людей страны направлять все свои способности на удовлетворение потребностей всего народа», – пишет Людвиг фон Мизес [14, с. 191–204].

Это можно было счесть за истину, если бы в рыночном обществе сам человек решал, что ему покупать, что есть и что одевать. В действительности этот выбор совершает за него наличие/отсутствие денег в бумажнике (поскольку широкий ассортимент представленных на прилавках товаров вовсе не означает, что каждый в состоянии их себе позволить), а также пропаганда. Последняя включает в себя, во-первых, рекламу. Без нее немыслима капиталистическая экономика, в рекламу направляются огромные средства, призванные убедить человека в том, что без этого товара ему просто не прожить. Не только средства массовой информации, но и улицы городов, стены домов, даже художественные фильмы – все пропитано рекламой. В результате продукция, быть может, куда более качественная, но не столь «раскрученная» на рекламном рынке, обречена не дойти до потребителя. Потребитель выбирает то, что его заставили выбрать, навязали и заставили купить.

Во-вторых, пропаганда нацелена на предельное развитие в человеке мании потребления. Вся идеология рыночного общества заставляет обывателя приобретать то, без чего он может спокойно обойтись. Зачем человеку три автомобиля и трехэтажный дом? Разве это жизненно необходимо? Нет, но без этого ты не сможешь считаться успешным человеком, на тебя навесят ярлык «неудачника». Страх оказаться изгоем давит на человека с самого детства. У твоего отца нет новой иномарки, а у тебя – крутого айфона? Тебе очень сложно придется в школе. Ты до сих пор без автомобиля и собственного жилья? Ты не будешь пользоваться успехом у противоположного пола, а сверстники вряд ли примут тебя в свою компанию. Все решают деньги и покупательская способность, а не интеллектуальные и духовные качества – таковы законы общества потребления, которое усиленно строит либерализм.

Можно ли считать это свободой? Нет, это жесткая зависимость, своего рода рабство. Служит ли так называемая свобода потребления долгосрочным интересам человека и общества? Напротив, она разрушает внутренний мир человека, делает его либо бессердечным циником, либо неуверенным в себе невротиком. А в выигрыше остаются опять-таки корпорации. Они выпустили товар, навязали его тебе и получили прибыль. Вот и вся либеральная свобода, свобода для узкого круга.

Теоретики либерализма, к слову, не сильно скрывают, что их идеи направлены на формирование человека-потребителя, особи, озабоченной исключительно материальными, а не духовными проблемами. Мизес главной заслугой капитализма считает то, что он привел к беспрецедентному обогащению – когда «человек наслаждается комфортом, о котором состоятельные люди более ранних эпох не могли и мечтать» [14, с. 191–204]. То, что этим комфортом могут наслаждаться далеко не все даже в центрах капиталистической экономики, мы покажем ниже. Здесь важна расстановка приоритетов. Главное – потреблять!

Поэтому сильным фарисейским душком отдают следующие слова того же автора: «Капитализм не виноват в том, что массы предпочитают бокс постановке «Антигоны» Софокла, джаз – симфониям Бетховена, комиксы – поэзии» [14, с. 191–204]. Еще как виноват! Общество потребления низводит духовный и интеллектуальный уровень человека именно до комиксов, а капиталисты зарабатывают на этом миллиарды. Хайек и вовсе «умывает руки» в вопросах морали и этики: «Видимо, меньше оснований считать, что порожденное свободой быстрое интеллектуальное развитие привело также к росту эстетической восприимчивости; но либерализм никогда и не претендовал на влияние в этой сфере» [8, с. 167].

Всеми возможными путями либералы подводят нас к следующей мысли: чтобы быть свободным и счастливым, нужно, во-первых, самому быть эгоистом (и признать индивидуализм нормальным, единственно возможным положением человека среди других людей); во-вторых, быть обладателем частной собственности (либо, в ее отсутствие, не сомневаться в необходимости рыночной экономики – покорно наниматься в работники к бизнесменам и потреблять производимые ими товары); в-третьих, признать благотворность конкуренции во всех сферах жизни и безропотно следовать ее законам: ведь единственное, ради чего я существую, – это мое собственное благо, стало быть, всеми возможными путями я должен опередить, победить, обхитрить другого и стать первым.

Но как связаны между собой причина и следствие? Идеологи либерализма пускаются на самые изощренные ухищрения, чтобы уверить публику в аксиоматическом родстве свободы, счастья, самореализации человека с индивидуализмом, конкуренцией и господством частнособственнических, рыночных отношений. На самом деле родство это более чем сомнительно. Поэтому либералы поступают точно так же, как поднаторевший в своем ремесле рекламный агент. Они пытаются продать товар (то есть распространить свои идеи), обращаясь к самым сокровенным, самым чувствительным струнам человека. Таких сокровенных желаний, на самом деле, немного. В их числе, например, здоровье, жизнь без голода и лишений. И свобода. В сознании большинства людей эти ценности являются безусловно положительными. На этом и играют агенты-либералы, под маркой свободы и счастья пытающиеся навязать совсем иные, выгодные им установки.

Подобный ход чрезвычайно распространен в сфере политических технологий как один из эффективных методов манипуляции сознанием – паразитирование на популярных понятиях и терминах. С детства подросток слушает и читает рассказы о борьбе предков за свободу против жестокого врага (например, о борьбе с печенегами, половцами, татаро-монгольской ордой, крестоносцами, Наполеоном, немецко-фашистскими полчищами), проходит эти темы на уроках истории, сочувствует крепостным крестьянам, которых покупали и продавали как скот… В результате свобода начинает пониматься как нечто святое, необходимое, важное.
И вот тут появляется лукавый либерал, который начинает объяснять, что свободы не бывает без эгоизма, конкуренции и рыночной экономики. Кто-то сразу раскусывает несостоятельность подобных причинно-следственных связей (попробовали бы наши прадеды одолеть супостата, живи в них индивидуалистский дух!), а кто-то принимает их на веру. Так вместе с привычной, не вызывающей отторжения оболочкой заглатывается и начинка-паразит.

В действительности, индивидуализм, конкуренция и частная собственность не только не приводят к свободе и максимальной реализации потенций человека, а наоборот, лишают его свободы выбора, превращают человека в бездушный механизм, ввергая его в бездну деградации, бессмысленности существования и, как печальный итог, самоуничтожения.
В самом основании либеральной концепции свободы лежит ложный и опасный довод о благе эгоизма и конкуренции для развития человеческого рода. Если подобная идеология станет доминирующей на Земном шаре, будущее человечества (да и в целом, жизни на планете) окажется под серьезной угрозой. Дело в том, что не индивидуализм и взаимная вражда (пусть и называемая «цивилизованным» термином «конкуренция»), а солидарность, взаимопомощь и альтруизм являются законом развития всего живого на Земле, двигателем эволюции и условием возникновения человека.



Глава 2
Милосердный закон джунглей, или
Не оскорбляйте братьев наших меньших!

Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда… и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой её мордой – и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище… но всё его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!..
Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу…
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

И.С. Тургенев. Воробей



Людям, выросшим в обстановке доминирования либеральных идей, данная мысль наверняка покажется странной. Как это так: альтруизм – закон развития жизни?! Ведь животные существуют по принципу «сильный поедает слабого»! Естественный отбор! Выживает сильнейший! Разве не так?

Нет, не так. Конечно, существование хищников и их жертв никто не отменял. Но этот процесс сильно отличается от того взгляда, который навязывается нам научно-популярной продукцией производства BBC или канала Animal Planet. Если взять стандартный западный фильм о животных, то львиную долю в нем будет занимать охота (причем со смакованием особо кровавых сцен), рассказ об особенностях размножения и питания того или иного вида, а также выяснение отношений внутри стаи/стада – за главенство, обладание самкой и т.д. Нас словно приучают к мысли, что борьба за место под солнцем – это закон живой природы, жестокий, но необходимый способ выжить. Точно так же инстинкт размножения и иерархические инстинкты якобы являются важнейшими чертами существования любого живого организма.

Очень сильно смахивает на рисуемые картины «либерального рая», не правда ли? Эгоизм (каждый сам за себя), конкуренция, потребительские инстинкты – все это будто бы роднит человека и его меньших братьев, является естественным состоянием природы.
Многие теоретики либерализма используют этот «закон джунглей» в качестве доказательства своей правоты. По их словам, врожденный эгоизм человека является следствием дарвиновской теории естественного отбора: все неспособные к самосохранению должны вымирать, уступая место тем, кто любой ценой, любыми средствами побеждает и уничтожает врагов и соперников. Таким образом, дескать, жестокость и эгоизм – это естественные свойства живой природы. В человеке они ограничены законами и разумом. Однако полностью искоренить инстинкты соперничества и доминирования нельзя, следовательно, конкуренция и индивидуализм являются нормальным состоянием человеческого общества. По словам американского антрополога А. Кейта, условия, вызывающие войны, появились на Земле задолго по появления человека. Сам же человек якобы несет в себе закрепленное в генах наследство в виде страсти к господству, собственности, оружию, убийствам и войнам (Цит. по [15]).

Громадное количество накопленных фактов из жизни представителей фауны заставляет усомниться в истинности подобных заявлений. Вырисовывается весьма любопытный механизм: либеральная идеология сначала искусственно переносит свои постулаты (эгоизм, собственничество, конкуренция) на животный мир, а затем использует эти «за уши притянутые» примеры как доказательство собственной правоты уже в приложении к человеку.
Во всех других культурах взгляд на природу как на арену жестокой войны всех против всех отсутствует. Равно как и понимание человека как одинокого индивидуалиста, ведущего конкурентную борьбу с окружающим миром. Неудивительно, что именно в России, где отсутствовало столь сильное давление либеральной идеологии на науку, впервые появилось развернутое и подробное исследование природы, которой движут не законы беспощадной и бессмысленной вражды, а взаимопомощи и сотрудничества. Его автором стал Петр Алексеевич Кропоткин.

Большинству он известен как один из идейных отцов анархизма. К сожалению, научные труды Кропоткина даже в России знакомы лишь узкому кругу людей, преимущественно специалистов. А жаль. Одним из важнейших трудов П.А. Кропоткина является книга «Взаимная помощь как фактор эволюции», ставшая результатом многолетних исследований и обработки большого количества материала. В ней автор доказывает, что среди животных, принадлежащих к одному виду, или, по крайней мере, к одному сообществу, существует взаимная поддержка, взаимная помощь и взаимная защита. Причем, как подчеркивает Кропоткин, именно солидарные связи в животном мире способствуют его эволюции – обеспечивают животным лучшую охрану против их врагов, облегчают им добывание пищи (зимние запасы, переселения, кормление под охраной сторожей и т. п.), увеличивают сроки их жизненного цикла и, как следствие, облегчают развитие умственных способностей [16, с. 11]. Обвинять животных в следовании таким чисто человеческим изобретениям, как рыночная конкуренция и стремление идти «по головам» к своей цели, – это, по сути, оскорбление и братьев наших меньших, и законов природы в целом.

При этом взаимная помощь встречается практически во всех подразделениях животного царства – начиная с насекомых и заканчивая нашими ближайшими родичами – приматами. Все знают, что муравьи живут большими семьями, причем каждый выполняет определенные обязанности. Все виды работы – воспитание потомства, строительные работы и т.д. – выполняются согласно принципам добровольной взаимной помощи. Более того, каждый муравей делится и обязан делиться своей пищей, уже проглоченной и отчасти переваренной, с каждым членом общины, предъявляющим на нее требование. По словам Кропоткина, «два муравья, принадлежащие к одному и тому же муравейнику или к одной и той же колонии муравейников, всегда подходят друг к другу, обмениваются несколькими движениями щупалец, и если один из них голоден или чувствует жажду, и в особенности, если у другого в это время зобик полон, то первый немедленно просит пищи. Муравей, к которому таким образом обратились с просьбой, никогда не отказывает» [16, с. 22].

Существование подобной солидарности привело к тому, что муравьи на сегодняшний день являются в эволюционном отношении одними из наиболее развитых и распространенных представителей насекомых, населяющими практически всю сушу. В муравьиных общинах взаимная помощь и взаимное доверие заменили взаимную борьбу. Следствием этого коллективизма стала поразительная сила и стойкость муравьев. Каждый из них в отдельности сильно уступает паукам или осам. Однако известны случаи, когда муравьи захватывали целые осиные гнёзда после битвы, во время которой многие из них гибли для блага общины.
Другим ярким примером взаимопомощи является жизнь пчел. Эти маленькие насекомые, которым так легко было бы стать добычей многочисленных птиц, и мед которых привлекает все классы животных, начиная с жука и кончая медведем, также не имеют серьезных защитных механизмов (строение тела, мимикрия). Живи пчелы в одиночку, они едва ли могли избежать полного истребления. Напротив, пчелы сумели широко распространиться по земному шару, обладают поразительной смышленостью и выработали удивительные формы общежития.

Например, когда рой пчел готовится покинуть улей, чтобы основать новое сообщество, некоторое количество насекомых предварительно исследует соседнюю местность, и, если им удается открыть удобное место для жилья, они завладевают им, чистят его и охраняют до тех пор, пока не переселится весь рой (иногда этот процесс занимает неделю). Вместе с тем, пчелы не отличаются кровожадными наклонностями и любовью к бесполезным битвам, которыми либералы так охотно наделяют всех животных. Часовые, охраняющие вход в улей, безжалостно убивают всех пчел-грабительниц, стремящихся проникнуть к ним. Но пчелы-чужаки, попадающие по ошибке, остаются нетронутыми. Таким образом, военные действия сводятся к строго необходимым [16, с. 25–26].

Взаимная поддержка существует и среди морских обитателей. Кропоткин пишет, что в 1882 г., во время посещения Брайтонского аквариума, он стал свидетелем того, как один из больших Молуккских крабов перевернулся на спину: «Его тяжёлый, похожий на большую кастрюлю, панцирь мешал ему принять обычную позу, тем более, что в этом углу была сделана железная перегородка, которая еще более затрудняла его попытки перевернуться. Тогда его сотоварищи поспешили к нему на помощь, и в течение целого часа я наблюдал, как они старались помочь своему товарищу по заключению» [16, с. 21]. Еще одним примером наличия у крабов взаимопомощи является сделанное учеными наблюдение: во время линьки эти животные ставят часовых. Ими являются либо еще не полинявшие крабы, либо особи с уже отвердевшим панцирем. Их цель – защитить своих сородичей, которые временно беззащитны перед лицом врагов.

Птицы и особенно млекопитающие и вовсе демонстрируют поистине человеческие (в хорошем смысле этого слова) примеры сотрудничества, дружбы и даже подвига. Таков орел-белохвост, который, с высоты полета увидев труп животного, не начинает пиршество в гордом одиночестве, а клекотом оповещает сотоварищей: есть пища! Старые птицы, согласно правилам кормящиеся первыми, после этого не улетают, а занимают позиции в качестве часовых. На первый взгляд, эгоизм в таком деле выгоден – мне достанется больше! Однако на самом деле куда дальновиднее именно кооперативное поведение орлов – они как бы делят между собой огромную площадь, на которой выслеживают жертву. В случае обнаружения извещаются все остальные птицы. В результате вероятность обнаружения пищи возрастает на порядок, и сыты все.

Аналогичное поведение у воробьев: они уведомляют друг друга, когда можно где-нибудь поживиться пищей. А вот неуклюжие пеликаны применяют настоящую коллективную рыбную ловлю, проявляя, по меткому замечанию Кропоткина, «замечательную организацию и смышленость»: «Они всегда отправляются на рыбную ловлю большими стаями и, выбрав подходящую губу [узкий залив – С.К.], составляют широкий полукруг, лицом к берегу; мало-помалу полукруг этот стягивается, по мере того, как птицы подгребаются к берегу, и, благодаря этому маневру, вся рыба, попавшая в полукруг, вылавливается. На узких реках и на каналах пеликаны даже разделяются на две партии, из которых каждая составляет свой полукруг, и обе плывут навстречу друг к другу, совершенно так же, как если бы две партии людей шли навстречу друг к другу с двумя длинными неводами, чтобы захватить рыбу… В Южной Америке пеликаны собираются стаями до 40000 и до 50000 птиц, часть которых наслаждается сном, в то время как другие стоят на страже, а часть отправляется на рыбную ловлю» [16, с. 30].

Взаимная поддержка и объединение в ассоциации помогает птицам не только находить пищу, но и защищаться от врагов. Например, орлы, способные поднять в воздух средних размеров антилопу, пасуют перед стаей куда более слабых коршунов. А группа маленьких трясогузок или пигалиц может обратить в бегство ястреба, коршуна или орла: «Атака пигалиц на сарыча, на коршуна, на ворону или на орла – одно из самых интересных зрелищ. Чувствуется, что они уверены в победе, и видишь ярость хищника. В подобных случаях пигалицы в совершенстве поддерживают друг друга, и чем многочисленнее они, тем храбрее. Пигалица вполне заслужила прозвище «доброй матери», которое ей дали греки, так как она никогда не отказывается защищать других водяных птиц от нападений их врагов» [16, с. 31–32].

Австрийский этолог  Конрад Лоренц приводит наблюдения того, как птицы отражают нападение хищника: «Галки  его бьют, настойчиво и основательно, а гуси,  по-видимому, запугивают своим криком, невероятным количеством и бесстрашным поведением. Крупные канадские казарки атакуют лису даже на земле пешим сомкнутым строем; и я никогда не видел, чтобы лиса попыталась при этом схватить одного из своих мучителей. С прижатыми ушами, с явным отвращением на  морде, она оглядывается через плечо на трубящую стаю и медленно, «сохраняя лицо», трусит прочь» [17].

Своеобразной вершиной птичьего царства в смысле развития умственных способностей, обеспечения личной безопасности и наслаждения жизнью многие орнитологи считают журавлей и попугаев. Но добиться этого им помогла опять-таки взаимопомощь и общественная жизнь. «Журавли чрезвычайно общительны и живут в превосходных отношениях, не только со своими сородичами, но и с большинством водяных птиц. Их осторожность не менее удивительна, чем их ум. Они сразу разбираются в новых условиях и действуют сообразно новым требованиям. Их часовые всегда находятся на страже, когда стая кормится или отдыхает, и охотники по опыту знают, как трудно к ним подобраться. Если человеку удается захватить их где-нибудь врасплох – они больше уже не возвращаются на это место, не выславши вперед, сперва – одного разведчика, а вслед за ним – партию разведчиков; и когда эта партия возвратится с известием, что опасности не предвидится, высылается вторая партия разведчиков, для проверки показания первых, прежде чем вся стая решится двинуться вперёд. Со сродными видами журавли вступают в действительную дружбу… Неудивительно, поэтому, что для сохранения вида журавлю нет надобности воспитывать многочисленное потомство, и он обыкновенно кладёт не более двух яиц», – пишет Кропоткин [16, с. 33].

Схожее объединение усилий существует и в среде попугаев. При поиске пищи они также высылают вперед разведывательные партии и действуют всегда сообща. Если же кто-то из их товарищей погиб, остальные начинают летать над его трупом с жалостными криками. Широко известна настоящая дружба, которая часто объединяет двух попугаев, оказавшихся в неволе. Если один из них умирает, другой также нередко погибает от тоски по умершему другу. Сплочение в сообщества помогает попугаям успешно защищаться от врагов: в коллективе они находят несравненно большую защиту, чем они могли бы найти при самом идеальном развитии у них защитных механизмов – клюва и когтей. Как писал известный знаток жизни природы Брэм, весьма немногие хищные птицы и млекопитающие осмеливаются нападать на попугаев, – и то только на мелкие породы. «…весьма вероятно, что большинство крупных попугаев умирает от старости, а не от когтей своих врагов. Один только человек, благодаря своему высшему разуму и вооружению, – которые также составляют результат его жизни обществами, – может до известной степени истреблять попугаев» (Цит. по [16, с. 35]).

Однако самый, наверное, масштабный и показательный пример солидарности у птиц – это их перелеты на тысячи километров. Жившие до тех пор целые месяцы маленькими стаями, рассыпанными на обширном пространстве, птицы начинают собираться весною или осенью тысячами. Несколько дней подряд они слетаются в определённое место, прежде чем пуститься в путь. Некоторые виды каждый день упражняются в подготовительных полётах, готовясь к дальнему путешествию. Все они поджидают своих запоздавших сородичей и, наконец, вместе улетают в известном, всегда хорошо выбранном, направлении, представляющем плод накопленного коллективного опыта. При этом самые сильные особи летят во главе стаи, сменяясь поочередно [16, с. 39–40]. Любопытно, что часто при перелетах к стаям крупных птиц (например, журавлей), ища защиты, присоединяются мелкие (например, жаворонки). Никакой вражды это не вызывает.

Большинство млекопитающих также живут сообществами, с обязательной в этих условиях практикой взаимопомощи и соединения усилий. «Ассоциация и взаимная помощь являются правилом у млекопитающих, – подчеркивает Кропоткин. – Привычка к общественной жизни встречается даже у хищников, и во всём этом обширном классе животных мы можем назвать только одно семейство Кошачьих (львы, тигры, леопарды и т. д.), члены которого действительно предпочитают одинокую жизнь жизни общественной и только изредка встречаются – теперь, по крайней мере – небольшими группами. Впрочем, даже среди львов, самое обыкновенное дело – охотиться группами» [16, с. 42].

Например, волки практически всегда охотятся стаями. Известно описание, когда в Альпах волки, расположившись полукругом, окружили корову, пасущуюся на горном склоне, а потом, выскочивши внезапно с громким лаем, заставили её упасть в пропасть. Бобры, ондатры и многие другие грызуны выполняют работу сообща: строят плотины и жилища, в которых живут и умирают целые поколения.

Автор сам был свидетелем того, как обычная домашняя кошка идет на риск, чтобы покормить своих товарищей: она залезает на стол (хотя в случае обнаружения хозяевами ее ждет основательная трепка) и сбрасывает на пол обнаруженные лакомства. Притом, что сама к пище не притрагивается. Вскармливание молоком чужих котят и забота о них (например, вылизывание) – также обычное дело у кошек. 

Представители семейства Лошадиных также отличаются коллективным духом, что позволяют им – от природы не наделенным мощными средствами защиты – успешно противостоять многочисленным хищникам. «Когда к ним приближается хищник, несколько косяков немедленно соединяются вместе; они отражают нападение хищника и иногда даже преследуют его: вследствие этого ни волк, ни медведь, ни даже лев не могут выхватить лошади, или хотя бы даже зебры, пока она не отбилась от косяка. Даже ночью, благодаря их необыкновенной стадной осторожности и предварительному осмотру местности опытными особями, зебры могут ходить на водопой к реке, несмотря на львов, засевших в кустарниках» [16, с. 47].

Поразительные образцы товарищества демонстрируют антилопы, газели, косули. Они бдительно охраняют свои стада от нападений врагов, усыновляют сирот и приходят в отчаяние, когда у них погибают самец или самка. Маленькая газель Томпсона при появлении хищника сразу прыгает на всех четырех ногах вверх, так что ее в саваннах видно за полтора километра. Прыгнувшая газель тем самым подвергает себя отчаянной опасности, но зато стадо получает мгновенное предупреждение. Неудивительно, что газель Томпсона необычайно многочисленна как вид [18, с. 36].

Наиболее сильно среди млекопитающих солидарность развита у приматов. Они всегда живут сообществами и страдают, если им приходится находиться в одиночестве. Оборона всегда ведется ими сообща. Равно как и труд. Обезьяны некоторых видов соединяются в группы, когда хотят перевернуть камень с целью найти находящиеся под ним муравьиные яйца. Павианы, живущие очень большими стадами, не только ставят часовых, но и организуют цепь для передачи награбленных плодов в безопасное место. Многие свидетельства из жизни обезьян очень трогательны именно тем, что показывают существующую между ними дружбу и заботу: «маленькие ти-ти… обнимают и защищают друг друга от дождя, обвёртывая хвосты вокруг шей дрожащих от холода сотоварищей. Некоторые виды с чрезвычайной заботливостью относятся к своим раненым товарищам, и во время отступления никогда не бросают раненого, пока не убедятся, что он умер, и что они не в силах возвратить его к жизни» [16, с. 50].

Обезьяны гелады заботятся о потомстве всей стаи. Детеныши, обычно бродящие в стаде далеко от матери, во время тревоги бросаются на спину любого животного, несущегося в укрытие. В стаде павианов мать с ребенком пользуется особыми привилегиями и находится под защитой всех самцов.

Кроме того, экспериментально доказано, что шимпанзе не бросают сирот, хотя подобное «усыновление» чревато многочисленными трудностями (приемным родителям приходится не только кормить ребенка и таскать его на себе, но и, рискуя жизнью, ждать уставшего малыша, когда вся группа уже ушла вперед; нужно защищать его от опасностей, делить с ним свое спальное место). Удивительно, что приемными родителями становятся не только самки, но и самцы. Ученые наблюдали, как один приемный отец расколол за два часа около 200 орехов, из которых 80% отдал своему приемному сыну. Другой самец много месяцев таскал на спине приемную дочку, не бросая ее в опасных стычках с соседней враждебной группой [19].

А следующее свидетельство наверняка заставит задуматься нас с вами – стоящих, казалось бы, на куда более высокой ступени развития. У павианов, обитающих в Южной Африке, есть страшный зверь – леопард. Это «легкий вездеход», вскарабкивающийся на любое дерево или скалу. В.П. Эфроимсон пишет: «Натуралист Евгений Маре, проживший среди павианов три года, однажды подсмотрел такой случай. Стадо павианов, самцы, самки, детеныши опоздали вовремя добраться до безопасных пещер, а недалеко от их дороги спокойно залег леопард. Добыча ему обеспечена. Но от стаи отделились два самца. Они взобрались на скалу над леопардом и разом кинулись вниз на него. Один вцепился в горло, другой в спину. Леопард одним взмахом задней лапы вспорол брюхо нижнему павиану и махом передних лап переломил кости верхнему. Но за доли секунды клыки уже выпотрошенного павиана добрались до яремной вены леопарда, и на тот свет отправилась вся тройка. Можно не сомневаться, что оба павиана при всей своей «тупости» знали, что их ждет неминуемая гибель, но они пошли на нее» [18, с. 43].

Взаимопомощь широко практикуется не только в подобные драматические моменты, но и в повседневной, «бытовой» жизни. У многих видов высших общественных животных, птиц и млекопитающих, в том числе у всех обезьян, принято чистить одеяние своих сородичей на тех участках тела, которые животное не в состоянии содержать в чистоте самостоятельно. Например, у птиц опрятность и порядок перьев на голове в значительной степени зависят от внимания других особей. У обезьян взаимный уход за шкурой не ограничивается ловлей насекомых и чисткой шерсти, но включает и более тонкие операции, такие, как удаление шипов и колючек и даже выдавливание небольших нарывчиков [20].

Приведенные примеры описывают взаимоотношения между представителями, как правило, одного вида. Но как же быть с животными, которые служат пищей для других обитателей живой природы – с хищниками и их жертвами? Ведь очевидно, что законы альтруизма в данном случае не действуют, и, выражаясь словами Заболоцкого:

                Природа, обернувшаяся адом,
                Свои дела вершила без затей.
                Жук ел траву, жука клевала птица,
                Хорек пил мозг из птичьей головы… [21, с. 183]

Да, здесь действуют иные законы. Но отождествлять их со столь милыми сердцу либерала конкуренцией и жестокой борьбой за выживание нельзя. Замечательный, на наш взгляд, ответ на этот вопрос дал Конрад Лоренц. В одной из своих книг он пишет: «Как правило, неспециалисты, сбитые с толку сенсационными сказками прессы и кино, представляют себе взаимоотношения «диких зверей» в «зеленом аду» джунглей как кровожадную борьбу всех против всех. Совсем еще недавно были фильмы, в которых, например, можно было увидеть борьбу бенгальского тигра с питоном, а сразу вслед за тем – питона  с крокодилом. С чистой совестью могу заявить, что в естественных условиях такого не бывает никогда. Да и какой смысл одному из этих зверей уничтожать другого?  Ни один из них жизненных интересов другого не затрагивает!»

Что же касается «борьбы» между поедающим и поедаемым, то она «никогда не приводит к полному уничтожению жертвы хищником; между ними всегда устанавливается некое равновесие, которое – если говорить о виде в целом – выгодно для обоих. Последние львы подохли бы от голода гораздо раньше, чем убили бы последнюю пару антилоп или зебр, способную к продолжению рода. Так же, как – в переводе  на человечески-коммерческий язык – китобойный флот обанкротился бы задолго до исчезновения последних китов» [17].

Хищник поедает свою жертву вовсе не из злобы. Если рассматривать пожирающих и пожираемых как виды, а не как индивиды, они не только не вредят друг другу, но часто даже объединены общностью интересов. Лоренц пишет: «Нередко случается, что пожирающий вид приносит пожираемому явную пользу. Дело не только в том, что потребитель регулирует прирост животных или растений, служащих ему пищей, так что выпадение этого фактора нарушило бы их жизненное равновесие. Популяционные катастрофы, наблюдаемые у быстро размножающихся грызунов сразу же после того, как плотность их населения становится максимальной, заведомо опаснее для сохранения вида, чем поддержание выверенного среднего числа хищниками, «снимающими» избыток. Очень часто симбиоз между пожираемым и пожирателем заходит гораздо дальше. Многие виды трав явно «сконструированы» в «расчете» на то, чтобы их постоянно укорачивали и топтали крупные копытные; этому приходится подражать при уходе за газонами, постоянно выкашивая и прикатывая их. Когда эти факторы выпадают, травы с такими свойствами сразу же вытесняются другими, не выдерживающими подобного обращения, но более жизнеспособными в чем-нибудь другом. Короче говоря, два вида живых организмов могут находиться в отношениях зависимости, очень похожих на взаимоотношения человека с его домашними животными и культурными растениями. Поэтому и закономерности таких взаимодействий часто напоминают экономику человека… Впрочем,   одно   из экономических понятий… в экологии животных и растений не встречается; это понятие хищнической эксплуатации» [22]. 

Описан случай, когда стая волков примерно из двадцати особей жила зимой за счет лосей. Но хищники не истребляли их бездумно – чем больше, тем лучше! – а питались исключительно ослабевшими, больными животными. Волки останавливали каждого лося, до которого могут добраться, но вовсе не старались моментально его разорвать, а тотчас прекращали свое нападение, если тот начинал энергично защищаться. Жертвами становились животные, ослабленные паразитами или инфекцией.

Таким образом, в природе действуют саморегулирование и равновесие, не имеющие ничего общего с такими чисто человеческими понятиями, как конкуренция и эксплуатация. Так что попытки отыскать в жизни животных происхождение язв современного мира не имеют смысла.
То же самое можно сказать о внутривидовой агрессии. Когда сообщество животных (например, стая волков) отстаивает свою территорию и не пускает на нее представителей соседнего сообщества, это, при всей кажущейся жестокости, служит сохранению вида. Что будет, если какая-то часть территории не используется, а в другой части имеется избыточное население? Вторая очень быстро исчерпает ресурсы питания, в результате животные будут страдать от голода. Поэтому наиболее благоприятным вариантом является равномерное распределение особей вида в жизненном пространстве. А поскольку интеллектуальное развитие животных не позволяет осуществлять подобное распределение научными методами (хотя, глядя на человека, надо признать: при всех своих научных достижениях он не только не продвинулся в этом направлении вперед, но и откатился назад), оптимальным способом является разграничение территорий на «зоны питания».

Тем самым в условиях ограниченного количества ресурсов достигается наилучшее их разделение между животными, что для выживания является самым хорошим способом. По словам Конрада Лоренца, «этот совсем простой физиологический механизм  борьбы за территорию прямо-таки идеально решает задачу «справедливого», т.е. наиболее выгодного для всего вида в его совокупности, распределения особей по ареалу, в котором данный вид может жить. При этом и более слабые могут прокормиться и дать потомство, хотя и в более скромном пространстве» [17].

Следует отметить, что распределение территорий совсем не обязательно сопровождается агрессивным поведением. К примеру, пахучие метки кошек позволяют им мирно сосуществовать и избегать столкновений. Многие виды нашли способы, как избежать конкуренции в условиях дефицита пищи. Например, ряд насекомых, птиц и грызунов делают запасы на зиму – период бескормицы. Многие птицы совершают дальние перелеты, тем самым избегая ожесточенной вражды. Ряд грызунов зимой впадают в спячку; сибирские олени, когда мох засыхает внутри материка, переселяются по направлению к морю. А колонии бобров, когда они чересчур расплодятся на реке, разделяются на две части: старики уходят вниз по реке, а молодые идут вверх, для того, чтобы избежать состязания. Наконец, те животные, что не могут ни впасть в спячку, ни переселиться, ни сделать запасов пищи, поступают как синицы: они переходят к новому роду пищи – и, таким образом, опять-таки избегают конкуренции [16, с. 68].

Но бывает, что даже среди таких животных, как антилопы и лошади, которые живут огромными сообществами и для которых незнакома борьба за участки, происходят столкновения между самцами. По данным ученых-этологов, подобные турниры также служат сохранению вида. Отбор, вытекающий из этой борьбы, приводит к появлению особенно крупных и хорошо вооруженных защитников семьи и стада. Например, быков бизонов или самцов крупных павианов, которые при каждой опасности для сообщества воздвигают вокруг слабейших членов стада стену мужественной круговой обороны. Даже в этом случае поединки оказываются не либеральной конкуренций, целью которой является максимальная выгода для победителя, а общее благо, сопровождаемое альтруизмом. На сильнейших возлагается и максимальная ответственность.

В сообществах животных, построенных по иерархическому принципу, распределение обязанностей позволяет избегать борьбы между их членами. Во-вторых, иерархия может придавать сообществу полезную структуру и  прочность. Например, у галок и многих других птиц с высокой общественной организацией иерархия приводит к защите слабых. Галка высокого ранга всегда вступает в бой на стороне слабейшего, словно по рыцарскому принципу «Место сильного – на стороне слабого!» [17]. А поскольку вожаками становятся, как правило, самые мудрые, опытные и сильные представители сообщества, следование им увеличивает шансы на выживание для всего стада или стаи.

У павианов вожак осуществляет опасную и требующую максимального опыта обязанность разведки. Обучение подрастающего поколения также лежит на плечах представителей высокого ранга: «…у галок нет врожденного знания их хищных врагов; каждая особь обучается этому знанию поведением более опытных старших птиц; потому должно быть очень существенно, чтобы «мнению» более старых и опытных птиц высокого ранга придавался… больший «вес». Таким образом – при  прочих  равных  условиях – возраст  животного находится, как правило, в прямой зависимости с тем рангом, который оно имеет в иерархии своего сообщества. И поэтому вполне целесообразно, что «конструкция» поведения полагается на это правило: члены сообщества, которые не могут вычитать возраст своего вожака  в его свидетельстве о рождении, соизмеряют степень своего доверия  к  нему с его рангом» [17].

Несмотря на некоторое внешнее сходство, ранговое поведение животных не имеет ничего общего с иерархией в современном человеческом обществе. У нас человек стремится к деньгам и к власти, как правило, не для того, чтобы защищать и наставлять других. Как раз наоборот: финансы и власти нужны ему для «свободы» и «независимости» от остальных людей.

Возвращаясь к турнирным боям самцов, необходимо отметить, что они никогда не преследуют цель уничтожения сородича. Конечно, бывают и несчастные случаи, когда рог попал в глаз противника , но в среде животных существует жесткое правило: не причинять вреда сопернику из числа сородичей. Для этого используются угрожающие движения, демонстрация «боевой окраски» и т.д. Подобные поединки сложно назвать боем в прямом смысле слова. Скорее, это своего рода спектакли для демонстрации силы. С одной стороны, они должны определить, кто сильнее, с другой – не причинить серьезного вреда более слабому противнику. Многие рыбы во время таких турниров одновременно хватают друг друга за пасть, но всегда делают это не резко, не ударом, а словно колеблясь, заторможенно. Интересно отметить, что у всех видов, для которых характерен этот способ поединка, челюсть покрыта толстым, трудноуязвимым слоем кожи, что исключает серьезных травм.
Лани, хотя и могут нанести сородичу смертельный удар рогами в бок (что они и делают, когда встречаются с врагами из числа хищников), никогда не идут на это. Вместо этого они сплетаются рогами у самой земли. Начинается совершенно безопасная борьба, в которой побеждает тот, кто дольше продержится. Поединки волков, о которых мы с детства привыкли думать как о кровожадных животных, также никогда не приводят к опасным ранам. Турнир, на первый взгляд очень ожесточенный (животные рычат, скалят зубы, пытаются укусить друг друга), оканчивается тем, что признавший свое поражение самец подставляет победителю шею – самую уязвимую часть тела, укус в которую может стать смертельным. Однако рокового укуса не происходит, и проигравший попросту убегает. Можно вспомнить и известную пословицу «ворон ворону глаз не выклюет», абсолютно справедливую в среде этих птиц.
Подобные механизмы, тормозящие агрессию, действуют и в отношении детенышей, молодняка, а также самок. У собак существует запрет на укусы щенков и своих молодых собратьев, причем часто даже других пород. «…крошечный, но старый и злобный   фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, уже смертельно надоевшему   своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же терпеливо и дружелюбно, как к щенку такого же возраста собственной породы», – замечает Лоренц [17]. Целый ряд видов животных (собаки, волки, вьюрковые птицы, некоторые рептилии) никогда не нападают на представительниц «слабого пола».

Каким образом это достигается? Ведь у животных не существует культурных норм, предписывающих почтительное отношение к дамам и детям. Роль культурных рамок играют инстинкты. Например, позы покорности, которые принимает проигравший в поединке самец и которые успокаивают разгоряченного соперника. Либо специфическая окраска и обонятельные признаки у самок и детенышей, стимулирующие особое к ним отношение. Все эти прообразы морали преследуют одну цель – сохранение вида.

Здесь необходимо затронуть проблему естественного отбора. Примитивный либеральный взгляд на этот процесс (сильные выживают, а слабые погибают) не совсем верно отражает реальность. А если быть откровеннее, совсем неверно.

На протяжении миллиардов лет эволюции природой был выработан универсальный механизм сохранения и развития живых организмов – естественный отбор. Это метод проб и ошибок, который позволяет выбрать оптимальные варианты строения тела, инстинктов, поведения. Другими словами, то, что способствует сохранению вида и его размножению – закрепляется, а то, что вредит или тормозит – отбрасывается.

Отбор происходит по следующей схеме. В результате тех или иных причин (радиация, спонтанные изменения в структуре ДНК) возникает мутация. Например, в окраске животного. Если мутация полезна для приспособления, она сохраняется и распространяется, вредна – отбраковывается. Так, обитающие в Англии бабочки – березовые пяденицы – имели преимущественно белую окраску. Это был защитный механизм, поскольку бабочки жили в основном на березах, и были незаметны для птиц. В то же время у некоторых насекомых мутация меланина изменяла их цвет на темный. Это не давало им преимущества: темные бабочки были отлично видны и поедались птицами. Потому такая мутация эволюцией отбраковывалась, и насекомых с темной окраской было очень мало. Однако в XVIII–XIX вв. в результате промышленного развития березы в Англии стали покрываться сажей, и положение пядениц изменилось. Теперь могли выживать только бабочки с меланиновыми мутациями. Такая мутация закрепилась, и с течением времени почти все бабочки стали темными. Изменение стало наследуемым – оно передавалось будущим поколениям [23, с. 30].

Отбору подвержены не только внешние признаки, но и поведенческие реакции. Мы уже рассмотрели некоторые из подобных результатов естественного отбора. Например, агрессия, необходимая для защиты от врага, внутри сообщества ограничивается инстинктами торможения. Они препятствуют причинению вреда сородичам и, следовательно, служат сохранению вида. Не менее важным плодом отбора стала взаимная помощь. Она позволяет выжить в условиях множества опасностей, а также содействует более быстрому развитию вида.

Механизм этого явления первым описал американский психолог Джеймс Болдуин. В честь него оно так и названо – «эффект Болдуина». Суть его заключается в том, что поведение, способствующее выживанию и развитию особи и целого вида, закрепляется генетически. Например, если в регионе появился новый хищник, от которого можно спастись, забравшись на дерево, потенциальные жертвы могут научиться залезать на деревья, не имея к этому врожденной (инстинктивной) предрасположенности. Сначала каждая особь будет учиться новому поведению в течение жизни. Если это будет продолжаться достаточно долго, те особи, которые быстрее учатся залезать на деревья или делают это более ловко в силу каких-нибудь врожденных вариаций в строении тела (чуть более цепкие лапы, когти и т. п.), получат селективное преимущество, то есть будут оставлять больше потомков. Следовательно, начнется отбор на способность влезать на деревья и на умение быстро этому учиться. Так поведенческий признак, изначально появлявшийся каждый раз заново в результате прижизненного обучения, со временем может стать инстинктивным (врожденным) – изменившееся поведение будет «вписано» в генотип. Лапы при этом тоже, скорее всего, станут более цепкими [24].

По аналогичным принципам закрепляются эмоции и поступки, связанные с взаимной помощью. Анализируя особенности жизни различных представителей фауны, нетрудно заметить, что чем выше на эволюционной лестнице находится тот или иной вид, тем более развиты и более отточены у него альтруистические инстинкты. «…если прибегнуть к косвенной проверке, и спросить природу: «Кто же оказывается более приспособленными: те ли, кто постоянно ведет войну друг с другом, или же, напротив, те, кто поддерживает друг друга?» – то мы тотчас увидим, что те животные, которые приобрели привычки взаимной помощи, оказываются, без всякого сомнения, наиболее приспособленными. У них больше шансов выжить, и единично, и как виду, они достигают в своих соответствующих классах (насекомых, птиц, млекопитающих), наивысшего развития ума и телесной организации», – писал П.А. Кропоткин и отмечал, что как фактор эволюции взаимная помощь способствует развитию таких привычек и свойств, которые «обеспечивают поддержание и дальнейшее развитие вида, при наибольшем благосостоянии и наслаждении жизнью для каждой отдельной особи, и в то же время, при наименьшей бесполезной растрате ею энергии, сил» [16, с. 17–18].

Например, забота о подрастающем поколении у птиц и млекопитающих вызвана тем, что значительная часть информации у них содержится в головном мозге . Это диктует необходимость продолжительного периода воспитания и обучения, и довольно длительное время после рождения детеныш не готов к испытаниям взрослой жизни. Забота о потомстве стала важным инстинктом, передаваемым по наследству и помогающим процветанию вида. Напротив, отсутствие родительских инстинктов исключало передачу этой особенности потомству, поскольку оно просто не выживало без помощи родителей. Так сохранялись и совершенствовались (в соответствии с «эффектом Болдуина») родительские инстинкты. Однако уже у стадных животных, как мы видели выше, этот тип альтруизма распространяется за пределы семьи и охватывает все сообщество. Отсутствие механизмов взаимопомощи обрекает стадо или стаю на быстрое вымирание. Дело в том, что у многих животных только сообщество в целом, а не пара родителей, способно сигнализировать об опасности, осуществлять защиту детенышей и добывание для них пищи [15]. Как писал Киплинг,

Право волчонка-подростка у любого кусок попросить:
Каждый, убивший добычу, должен его накормить! [25]

Можно сделать вывод, что чем сложнее в эволюционном плане животное, тем более развиты у него способность к сотрудничеству, забота о потомстве, взаимовыручка, самоотверженная защита стада, верность и преданность, острая память, способность к быстрой выработке рефлексов, обучению и членораздельной речи, жизненно важные формы коллективизма [18, с. 43]. Интересно в этом отношении открытие британского антрополога Робина Данбара, который обнаружил у обезьян связь между размером мозга (точнее, относительным размером неокортекса – коры больших полушарий) и размером социальной группы. Чем сильнее развита кора, тем более крупные коллективы могут образовывать обезьяны [19].

Общительность и взаимопомощь, таким образом, являются одними из важнейших факторов в борьбе за выживание. Те виды, которые волей или неволей отказываются от неё, обречены на вымирание. А вот животные, умеющие объединяться и действовать коллективно, имеют наибольшие шансы на выживание и на дальнейшую эволюцию. Даже если в плане физических возможностей они уступают своим более «вооруженным» и сильным врагам (мы это видели на многих примерах). Само развитие умственных способностей, которое является одним из самых могущественных факторов эволюции, немыслимо без общественной жизни.
 
Неудивительно, что на вершине различных классов находятся именно те виды (муравьи и пчелы, приматы и т.д.), у которых сильнее остальных развиты как умственные способности, так и солидарность, объединение усилий. Это позволило Кропоткину сделать вывод, что общительность можно признать главным фактором эволюции – как непосредственно, потому что она обеспечивает благосостояние вида, вместе с уменьшением бесполезной растраты энергии, так и косвенно, потому что она благоприятствует росту умственных способностей [16, с. 55]. Нельзя не согласиться с этим же автором, писавшим: «Если бы не существовало тесной связи между индивидуализмом и видом, то животный мир никогда не мог бы развиться и дойти до более совершенных форм. Самым развитым организмом на земле оставался бы один из тех комочков студенистого вещества, которые носятся в воде и едва заметны под микроскопом» [26, с. 34].

Вопреки распространенному мнению, животные проявляют альтруистическое поведение не только в случае, когда такое поведение является выгодным, но и совершенно бескорыстно. Так, сотрудники Института эволюционной антропологии им. Макса Планка (Лейпциг, Германия) экспериментально показали, что маленькие дети и молодые шимпанзе охотно помогают человеку, попавшему в трудную ситуацию. Дети и обезьяны наблюдали, как взрослый человек тщетно пытается справиться с какой-то задачей (роняет карандаш и не может его достать; хочет положить в шкаф пачку журналов, «не догадываясь» открыть дверцу; кладет книгу поверх стопки, но она падает; роняет ложку в маленькое отверстие и не может достать ее, «не замечая» большого отверстия в боковой стенке ящика. Полуторагодовалые дети охотно помогали незнакомому человеку справиться с возникшей трудностью во всех четырех экспериментальных ситуациях. Шимпанзе вели себя точно так же, но лишь в первой ситуации, где и цель экспериментатора, которой он не мог достичь, и способ ее достижения были наиболее очевидны. По-видимому, в остальных трех ситуациях шимпанзе в отличие от детей просто не могли понять, в чем проблема [19].

Вместе с тем, общительность и коллективизм немыслимы без чувства справедливости, которое также закрепилось в форме инстинкта. Как и у людей, в среде животных попадаются особи, предпочитающие «снимать сливки» без выполнения определенных коллективных обязанностей. «Разговор» с ними обычно бывает коротким и жестким. Если ленивый (или молодой и неопытный) воробей пытается овладеть гнездом, которое вьёт его товарищ, или даже украдёт из него несколько соломинок, против него ополчается все сообщество.

Инстинкт справедливости хорошо знаком и муравьям. С особью, которая отказывается жить по законам взаимной помощи (например, отказывается поделиться медом из своего зобика с голодным товарищем), не церемонятся. «С таким эгоистом муравьем другие из его муравейника поступили бы хуже, чем с врагом из другого вида. Если бы такой отказ случился во время сражения между муравьями двух разных видов, его сородичи бросили бы сражение, чтобы напасть на своего эгоиста» [26, с. 24].

Среди пчел также есть насекомые, выбирающие не трудолюбивую жизнь, а элементарный грабеж. Однако, как позволяют определить наблюдения, их доля, хотя и колеблется, не превышает невысокого порога. Исключение составляют неестественные в нормальных природных условиях ситуации, когда наличие дармовой пищи вызывает среди пчел повальные грабеж, леность и даже пьянство (сахарные плантации и заводы).

Все это свидетельствует о том, что хотя «антиобщественные» инстинкты и продолжают существовать среди насекомых, естественный отбор беспрерывно уничтожает их. Практика взаимопомощи в конце концов оказывается для развития вида более выгодной. Отбраковывая все, что мешает виду развиваться, естественный отбор избрал взаимную помощь в качестве нужного и, следовательно, доминантного признака. Особи и целые виды, в которых по тем или иным причинам не развит альтруизм, обречены на исчезновение: они приходят в упадок и гибнут, не будучи в силах устоять против своих врагов.



Глава 3
Кто ты, человек?

Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.

Книга Екклесиаста, глава 4, стих 9–12



Высказанная нами мысль, что между коллективизмом, взаимной поддержкой, альтруизмом и местом биологического вида на эволюционной лестнице существует прямая взаимосвязь, распространяется и на существо, которое принято считать венцом творения и вершиной развития – на человека. Антропогенез, то есть эволюция человека, является уникальным в живой природе примером сверхбыстрого развития вида. За минимальный (с эволюционной точки зрения) срок – каких-то несколько миллионов лет – человек прошел расстояние, которое позволило ему не просто резко выделиться из биологического окружения, но и поставило жизнь на планете в непосредственную от него зависимость.

Деятельность человека оказывает едва ли не решающее значение на настоящее и будущее Земли. Хорошо это, или же человеческая активность угрожает нам самим и планете в целом, – тема отдельного разговора. Но факт остается фактом: эволюция человека стала невиданным по своей стремительности образцом развития живого существа. Сравнительно недавно человек практически ничем не отличался от своих ближайших родичей – приматов. Но затем, словно следуя некой могущественной силе, ведшей его вперед, он стал овладевать орудиями труда – причем все более сложными, требующими для их производства и использования все больше и больше разума и умений; освоил членораздельную речь и изобрел письменность, позволившую хранить поколениями накапливаемую информацию не только в собственной памяти; стал создавать произведения искусства; выработал правила совместного проживания большими группами и целыми государствами, философские и религиозные системы. Продолжать этот внушительный перечень можно очень долго.

Но если в вопросе, чего добился человек, споры могут возникнуть лишь в отношении датировки тех или иных достижений, или же их значимости, то вокруг вопроса, как он этого добился, копья ломаются до сих пор. Причем, как это часто случается, из чисто научного спор давно уже перешел в разряд идеологических, мировоззренческих баталий. Их ожесточенность можно легко понять. Ведь если на вопрос о происхождении и столь быстром развитии человека будет дан ясный и обоснованный ответ, это может сильно повлиять на восприятие нами настоящего и определение дорог в будущее. Вот почему приверженцы ряда учений с такой ревностью относятся к любым попыткам непредвзятого и трезвого исследования данной проблемы. В первую очередь, это касается либерализма.

Схема эволюции человека, которую предлагают либералы, практически ничем не отличается от их описаний законов животного мира. Согласно либеральной точке зрения, первобытный человек жил в состоянии «войны всех против всех». В этой жестокой и не знавшей милосердия борьбе побеждал сильнейший – то есть тот, кто оказывался сильнее или хитрее соперника. Наиболее сильные постепенно накапливали богатства и становились элитой, а их менее удачливые соплеменники, если выживали, оказывались в подчиненном положении – рабов, слуг и т.д.

Цель подобных суждений (как и не имеющего ничего общего с реальностью изображения мира животных в виде арены кровавых битв) – оправдание классового деления общества, наукообразный призыв к смирению и послушанию перед его препохабием Капиталом. Но мало того, что позиция либералов весьма пристрастна, – она опровергается имеющимся объемом знаний и рассыпается при минимальном соприкосновении с ними.
 
Как объяснить, к примеру, что наш предок, не имея преимуществ в виде острых когтей, мощных клыков и рогов, сумел не только выжить, но и заселить практически весь Земной шар и превратиться в обладающего разумом и культурой Homo Sapiens? Гоббсовская формула «войны всех против всех» ответ на этот вопрос не дает. У человека, в одиночку ведущего жестокую войну не только с окружающими его хищниками, но и с себе подобными индивидами, было так же мало шансов выжить, как у мыши, неосмотрительно забредшей в комнату, полную голодных кошек.

Спустившись с относительно безопасных деревьев на буквально кишевшую опасными хищниками землю, предок человека сумел выжить, лишь максимально развив социальную структуру и механизм внутристадной взаимопомощи, которые, как мы видели, существуют практически у всех млекопитающих и особенно у приматов. Как иронично замечает Кропоткин, человек являлся бы противоречием всему тому, что нам известно о природе, если бы существо столь беззащитное нашло для себя защиту и путь к прогрессу не во взаимной помощи, как другие животные, а в безрассудной борьбе из-за личных выгод, не обращающей никакого внимания на интересы всего вида [16, с. 70].

Научные дисциплины, изучающие жизнь первобытного человека (археология, этнология) сходятся во мнении, что наши предки жили не изолированно, а большими группами, подобными стадам высших млекопитающих. И, подобно их предшественникам по эволюционной лестнице, в этих группах царила не конкуренция, а взаимопомощь и сотрудничество. Охота, производство орудий, выделка шкур и тому подобные операции, необходимые для выживания первобытного человека, просто не могли совершаться в одиночку. Они требовали соединения усилий нескольких, а то и десятков человек. Подобная кооперация приводила к сплоченности членов группы, их взаимозависимости. Развитие первобытного человека было немыслимо в одиночку, а имело необходимым условием взаимопомощь и солидарность. Он отождествлял свое собственное существование с жизнью своего рода; и без этого качества человечество никогда не достигло бы того уровня, на котором оно находится теперь [16, с. 95–96].

С этим процессом был тесно связан другой – стремительный рост головного мозга и развитие его больших полушарий. Когда наш предок начал ходить на задних лапах, а передние стал применять для использования орудий, его мозг стал быстро увеличиваться. Достаточно сказать, что у неандертальца по сравнению с австралопитеком емкость головного мозга увеличилась втрое (с примерно 500 до 1400 куб. см). Однако за это несомненное преимущество пришлось платить длительным периодом беспомощности детей.

Большой мозг беспомощен, пока его содержимое не связано в единое целое условными и экстраполяционными рефлексами, памятью, знаниями, опытом, навыками. То есть тем, что достигается годами воспитания и обучения. Кроме того, переход наших предков к прямохождению сузил таз женщины. Это привело к неспособности рожать большеголовых детей. Дети рождались с непрочным черепом, которому предстояло сильно и долго увеличиваться уже в ходе последующего развития, и с незрелой нервной системой, тоже долго развивающейся после родов . То, что первобытный человек стал ходить на двух ногах, имело еще одно следствие: если у четвероногих животных детеныши могут передвигаться почти с самого дня их рождения, у человека самостоятельное передвижение в первые месяцы и даже годы жизни затруднено.

Все это привело к значительному удлинению срока, в течение которого детеныши (а также их матери) нуждались в защите и помощи. Причем непрерывная охрана и непрерывное подкармливание беспомощных детей и беременных женщин могли осуществляться только всей стаей. По словам Эфроимсона, «эти согласованные друг с другом постепенные следствия роста больших полушарий все больше и все дольше усиливали зависимость потомства от наличия прочной спайки внутри стада, орды, рода, семьи, племени… Круг инстинктов и безусловных рефлексов, необходимых для сохранения потомства, огромен. Требуется не только храбрость, но храбрость жертвенная, сильнейшее чувство товарищества, привязанность не только к своей семье, но и ко всем детенышам стаи, выработка мгновенной реакции на защиту беременных и кормящих самок. В условиях постоянных нападений хищников многие из этих рефлексов должны были срабатывать молниеносно» [15]. Тот факт, что сексуальная восприимчивость праженщин утратила сезонность, и младенцы стали появляться на свет в самые разные времена года (в т.ч. неблагоприятные – дождливые, холодные и т.п.), также повысило внутри племени роль взаимопомощи в сохранении потомства.
В тяжелейших условиях каменного века (нападения хищников, эпидемии) выжить и достичь самостоятельности и половой зрелости могли дети лишь в тех сообществах, где были сильны альтруизм и взаимопомощь. Следовательно, именно солидарность, а не либеральный эгоизм, обусловливала выживаемость стада, племени или рода. Конечно, случались и исключения. Подобно описанным выше воробьям и пчелам, среди людей тоже встречались особи, следовавшие исключительно инстинкту самосохранения и чистого эгоизма. Бывало, что они добивались успеха и процветания. Вот только племя, лишенное коллективистских инстинктов, было обречено на вымирание. Особи, предпочетшие личную выгоду интересам группы, не могли выращивать свое потомство, а, следовательно, передавать свои гены. А не оставляя потомства или беззаботно обрекая его на смерть, эти «эгоистичные» сообщества, как бы победоносны и воинственны они ни были, становились тупиками эволюции. Куда большие шансы на выживание были у тех, кто обладал развитыми инстинктами и эмоциями, направленными не только на личную защиту, но и на защиту потомства и, в целом, всего коллектива. Как подчеркивал Кропоткин, в результате эволюции среди многочисленных человекоподобных видов «выжил тот вид, в котором было сильнее развито чувство взаимной поддержки, тот, где чувство общественного самосохранения брало верх над чувством самосохранения личного» [27, с. 207].
 
Таким образом, можно говорить о наследственно, генетически закрепленной ценности альтруизма. Она вырабатывалась на протяжении миллионов лет у млекопитающих, приматов, а затем и самого человека. Без этой особенности, включающей заботу о потомстве и взаимопомощь внутри группы, эволюционный скачок, приведший к появлению человека, был бы немыслим. Именно необходимость выживания вида в обстановке постоянно окружающих его опасностей обусловила формирование у человека комплекса психических и поведенческих реакций, в совокупности образующих то, что принято называть совестью и чувством долга. Без этого никакое общество не могло бы прожить и справиться с многочисленными трудностями и барьерами – неважно, природного характера или социального.
Данная точка зрения в настоящее время разделяется не всеми учеными. Многие из них считают, что единственным и безусловным фактором образования в человеке социальных эмоций и морали является воспитание. Разумеется, воспитание, процесс социализации играют огромную роль в том, кем станет человек – нравственной и ответственной личностью, либо законченным эгоистом, «шагающим по головам» к намеченной, выгодной лишь ему цели. Но в пользу генетического, наследственного происхождения многих этических норм говорит целый ряд аргументов.

Как иначе, например, объяснить тот факт, что у всех доживших до нового времени «примитивных» племен Африки, Амазонии, Юго-Восточной Азии, Океании и ряда других регионов, не имеющих зачастую письменности и в технологическом плане живущих в условиях каменного века, существуют четкие этические нормы? И, что самое удивительное, эти нормы являются чрезвычайно схожими, иногда вплоть до самых мелких деталей. Как это могло произойти? Первый вариант – происхождение от общего предка. Нынче доказано, что человечество имело свою прародину (Восточная Африка). Однако разделение различных групп и их рассеивание по Земле произошло так давно, что говорить о сохранившемся единстве традиций, к примеру, бушменов и эскимосов, нельзя.

Остается второй вариант – наличие у всех людей некого единого набора этических установок, которые: а) были выработаны на протяжении тысяч поколений эволюции человека и его предков и б) проявляют поразительную живучесть, т.к. способствуют выживанию человека даже в самых экстремальных условиях. Не будет большим преувеличением мысль, что не человек создал альтруизм, а, наоборот, благодаря альтруизму и взаимной помощи появился человек. Существование любой сложной системы – начиная с простейшего организма и заканчивая человеческим обществом – немыслимо без защитных механизмов, которые минимизируют опасные воздействия на эту систему. В организме это иммунная система, а в обществе – моральные нормы, базис которых заложен в генетической структуре человека.
Как писал Кропоткин, «животные вообще, начиная с насекомого и кончая человеком, прекрасно знают, что хорошо и что дурно, не обращаясь за этим ни к евангелию, ни к философии. И причина, почему они знают, – опять-таки в их природных потребностях: в условиях, необходимых для сохранения расы… Ни муравей, ни птица, ни чукча не читали ни Канта, ни Отцов Церкви, ни Моисеева закона. А между тем у них у всех то же понимание добра и зла. Откуда это? И если вы подумаете немного над этим вопросом, вы сейчас же поймете, что то называется хорошим у муравьев, у сурков, у христианских проповедников и у неверующих учителей нравственности, что полезно для сохранения рода; и то называется злом, что вредно для него. Не для личности, как говорили Бентам и Милль (утилитаристы), но непременно для всей расы, всего рода.

Та или другая религия, то или другое таинственное представление о совести ни при чем в этом понимании добра и зла. Оно составляет естественную потребность всех животных видов, выживающих в борьбе за существование. И когда основатели религий, философы и моралисты толкуют о божественных или о метафизических «сущностях», они только повторяют то, что на деле практикует всякий муравей, всякая птица в своих муравьиных или птичьих обществах.
«Полезно ли это обществу? Тогда, стало быть, хорошо. – Вредно обществу? Стало быть, дурно». Это понятие может быть очень сужено у низших животных, или же оно расширяется у высших, но суть его остается та же» [курсив наш – С.К.] [26, с. 22–26].

Приведем несколько наблюдений из жизни племен, сделанных путешественниками в XIX – начале XX вв. (более поздние свидетельства, на наш взгляд, не имеют той ценности, поскольку в жизни многих из этих племен произошли деформации, вызванные соприкосновением с цивилизацией) . Так, бушмены всегда охотились сообща и делили между собою добычу без драки и ссор. Они никогда не бросали своих раненых и выказывали сильную привязанность к сотоварищам. Забота бушменов о детях видна хотя бы по тому факту, что европейский колонизатор, желавший заполучить себе бушменку в рабство, похищал её ребенка. Мать всегда являлась сама и становилась рабыней, чтобы разделить участь своего дитя. Схожие правила царили в среде другого африканского племени – готтентотов. «Готтентот не может есть один, и как бы он ни был голоден, он подзывает прохожих и делится с ними своей пищей… Кольбен, хорошо знавший готтентотов и не обходивший молчанием их недостатков, не может нахвалиться их родовою нравственностью. «Данное ими слово – для них священно», – пишет он. «Они совершенно незнакомы с испорченностью и вероломством Европы». «Они живут очень мирно и редко воюют со своими соседями». «Они полны мягкости и добродушия во взаимных отношениях… Одним из величайших удовольствий для готтентотов является обмен подарками и услугами» (Цит. по [16, с. 80]).

Аналогичными фразами описывали путешественники жизнь многих других племен – от Австралии до Северной Америки. У австралийских аборигенов территория, на которой они живут, обыкновенно бывает поделена между различными родами. Однако область, на которой каждый род производит охоту или рыбную ловлю, остается в общественном владении, и продукты охоты и ловли идут всему роду. Роду же принадлежат орудия охоты и рыбной ловли. Еда происходит сообща. Слабые пользуются общественной помощью; за больными очень хорошо смотрят: их никогда не бросают на произвол судьбы и не убивают. Интересны наблюдения, сделанные русским путешественником Миклухо-Маклаем в Новой Гвинее. Прибыв на остров в сопровождении только одного матроса, он прожил два года среди папуасов, прежде считавшихся жестокими убийцами-людоедами, и вынес из общения с коренными жителями ценнейшие сведения. Согласно Миклухо-Маклаю, папуасы работают сообща – ровно столько, сколько нужно для добывания пищи на каждый день. Так же сообща они воспитывают своих детей; в их поселках почти никогда не бывает серьезных ссор.

Солидарность и коллективизм существуют и среди эскимосов и алеутов. «Живут они обыкновенно в «длинном доме», в котором помещается несколько семейств, отделенных друг от друга небольшими перегородками из рваных мехов, но с общим для всех коридором. Иногда такой дом имеет форму креста и в таких случаях в центре его помещается общий очаг. Германская экспедиция, которая провела зиму возле одного из таких «длинных домов» могла убедиться, что за всю арктическую зиму «мир не был нарушен ни одною ссорою, и никаких споров не возникало из-за пользования этим тесным пространством». В районах, куда начинали проникать товарно-денежные отношения, эскимосы нашли способ, как предотвратить разрушение родового единства вследствие накопления богатства отдельными лицами. Когда эскимос начинает сильно богатеть, он созывает всех своих сородичей на пиршество, и когда гости насытятся, он раздаривает им все свое богатство. У алеутов в случае недостатка пищи, прежде всего, заботятся о детях: им отдают все, что имеют, при том, что взрослые зачастую сильно голодают. «Они не склонны к воровству, как это уже было замечено первыми русскими пришельцами… Алеут с трудом решается дать какое-нибудь обещание, но, раз давши, он сдержит его во что бы то ни стало». Позором считается проявить жадность во время дележа добычи. Чтобы устыдить жадного товарища, остальные отдают ему свои доли.

Постыдным считается, будучи вдвоем на охоте, не предложить лучшую долю добычи товарищу, хвастать своими подвигами [16, с. 84–87]. Существует свидетельство, что за несколько десятилетий XIX в. среди 60 тыс. алеутов было совершено лишь одно убийство.

Существование альтруистических инстинктов на генетическом уровне позволяет объяснить тот факт, что жертвенность и взаимопомощь, даже несмотря на их, на первый взгляд, «невыгодность» для индивида, так широко распространены среди представителей самых различных рас и народов. Доказательства тому содержатся в многочисленных мифах и легендах, а также в этических и религиозных системах. В них, при известных расхождениях, вызванных историческими, культурными, климатическими и т.п. особенностями жизни того или иного народа, легко прослеживается поразительное единство сюжетов: прославляются самоотверженность, храбрость, товарищество, умеренность, уважительное отношение к старикам. И наоборот, резко осуждаются скупость, эгоизм, жажда наживы, предательство.
Приведем несколько примеров. В иранской мифологии одним из популярных героев является Араш (или Аргаш). Искусный стрелок, он во время войны с туранцами должен был выстрелом из лука определить место, где кончается иранская граница. Стремясь пустить стрелу как можно дальше, Араш от напряжения сил пал бездыханным, но обеспечил успех народу, вернувшему свои земли. Его имя стало символом жертвенности во имя родины [28, с. 98]. Как антипод Араша в иранской мифологии присутствует Араска – злой демон зависти и стяжательства, созданный на погибель людям.

В Китае особым почитанием пользовался буддийский бодхисатва Авалокитешвара, или Гуаньинь, который отказался от ухода из мира в нирвану и пожертвовал собой, чтобы помочь страждущему.

В христианской религии символом добра является Иисус Христос, пожертвовавший собой ради искупления людских грехов, а символом зла – предавший его ради тридцати сребреников Иуда Искариот.

А многочисленные случаи героизма, которые донесли до нас летописи, хроники и анналы? Даже перед лицом неминуемой гибели люди шли на поступки ради защиты родной страны, товарищей, семьи. Хаос, беззаконие, ужасы взаимоуничтожения сменялись повышенным требованием справедливости, зажженной, казалось бы, погасшей искрой солидарности: «Во всех странах, при любых обстоятельствах находились люди, шедшие на все ради долга… Замечательным образом религии и мировоззрения, базировавшиеся на идее справедливости, особенно не нуждались ни в насилии, ни в угрозе, ни в подкупе для своего распространения. Они распространялись сами собой, «инфекционно», – пишет В.П. Эфроимсон [18, с. 27]. Ему вторит П.А. Кропоткин: «Почему, вследствие какого умственного или чувственного процесса человек, сплошь да рядом, в силу каких-то соображений, называемых нами «нравственными», отказывается от того, что несомненно должно доставить ему удовольствие. Почему он часто переносит всякого рода лишения, лишь бы не изменить сложившемуся в нем нравственному идеалу?» [27, с. 109]

Сейчас, в начале XXI в., можно с большой долей уверенности ответить на этот вопрос, столетиями волновавший ученых и философов. В наследство от своих предков – млекопитающих – человек получил базовые этические принципы: необходимость заботы о потомстве, защиты своего сообщества. И, как позволяют судить последние научные данные, эти принципы заложены в человеке на генетическом уровне. Авторы, в прошлом веке и ранее писавшие об альтруизме и взаимной помощи, лишь догадывались о наследственной природе этих качеств (например, Кропоткин отмечал: «представим себе, что такое чувство взаимной поддержки существует и практикуется уже миллионы веков, прошедших с тех пор, как первые зачатки животного мира начали появляться на земном шаре. Представим себе, что это чувство понемногу обращалось в привычку и передавалось по наследству, начиная с простейшего микроскопического организма, позднейшим формам животных: насекомым, земноводным, птицам, млекопитающим и человеку. И нам тогда понятно станет происхождение нравственного чувства. Оно составляет необходимость для животного точно так же, как пища или как орган дыхания» [26, с. 34]).

Сейчас генетические основания нравственности и ее передача из поколения в поколение так или иначе признаются большинством ученых. Конечно, речь не идет о строгом детерминизме генотипа и поведения. По мнению генетиков и нейробиологов, генотип определяет не поведение как таковое, а скорее общее принципы построения нейронных контуров, отвечающих за обработку поступающей информации и принятие решений. Каждый поведенческий признак определяется не одним – двумя, а огромным множеством генов, работающих согласованно.
Тем не менее, поведение человека в значительной степени «записано» именно в генах. Выше мы рассмотрели действие «эффекта Болдуина» в приложении к представителям фауны. Очевидно, что в антропогенезе этот механизм сыграл не меньшую роль. В качестве примера можно привести способность людей переваривать во взрослом возрасте молочный сахар – лактозу. До относительно недавнего (по историческим меркам) времени эта способность у человека отсутствовала. Однако распространение животноводства позволило людям переваривать лактозу. Таким образом, изменение поведения (разведение коров, коз, кобыл) вызвало изменение генотипа.

Те качества, которые помогали человеку выжить, становились частью его генотипа и передавались по наследству. Характерным примером может служить запрет на кровнородственные браки. Наши дальние предки обнаружили, что инцест с большой долей вероятности ведет к врожденным порокам развития детей, рождающихся у подобных пар. Выработавшийся запрет отразился не только на обычаях и культурных нормах, но и закрепился на генетическом уровне. Отсутствие полового влечения между близкими родственниками стало инстинктом.

Точно такими же инстинктами стала забота о детях, женщинах, стариках. Рост умственных способностей диктовал необходимость постоянно действующих механизмов передачи опыта. Накапливаемый и передаваемый опыт стал иметь все большее значение для выживания группы. В отсутствии письменности хранителями знаний и главными передатчиками опыта являлись пожилые люди. Это вызывало почтение к ним со стороны всех представителей сообщества. Старики стали такими же привилегированными членами племени, рода, как дети, беременные и кормящие матери. От этой малочисленной группы выживание племени зависело, возможно, в гораздо большей степени, чем от молодых, но неопытных добытчиков [18, с. 71–72].
Любовь, верность, преданность принято считать нравственными категориями. Однако их возникновение, по-видимому, было вызвано вполне прагматическими причинами – необходимостью сохранения вида. Постепенно эти эмоции закрепились генетически и стали основой для моральных норм и шедевров искусства. Как пишет Эфроимсон, «в условиях частого голода, холода, нападения хищников и врагов женщины и мужчины, часто менявшие партнеров, разрушавшие свою семью, значительно реже доводили своих детей до половой зрелости и реже передавали свои гены потомству, чем мужчины и женщины с прочным влечением друг к другу, с прочными семейными инстинктами» [15]. Кроме того, увеличение численности населения привело к тому, что венерические заболевания стали более распространенными. Все это закрепляло генетическую предрасположенность к однолюбию и супружеской верности и целостности семьи.

По схожему пути развивались ценности дружбы, порядочности, чувства долга. Опыт сотен поколений доказывал, что выбор в качестве товарища, жены или мужа пройдохи, эгоиста, труса или глупца вполне мог привести к беде. По этой причине качества подобных индивидов стали заноситься в «черный список», их стали считать вредными и опасными. Напротив, порядочность и верная дружба у всех народов во все времена считались положительными качествами. «Можно простить убийцу, но нельзя простить предателя», – говорят герои классического китайского романа «Речные заводи» [29, с. 158].

Косвенным подтверждением генетической обусловленности товарищества и взаимной помощи служат эксперименты, проведенные в США. Их результаты, опубликованные в журнале Nature в 2012 г., свидетельствуют об интуитивной (или заложенной) природе склонности к сотрудничеству. И наоборот, эгоистическое поведение, согласно авторам экспериментов, является продуктом размышления и расчета.

В последние годы наука продвинулась еще дальше. Успехи, достигнутые генетиками, биохимиками и нейрофизиологами, показали, что изучение молекулярных основ нашей социальной жизни – дело вовсе не безнадежное. Настоящим прорывом стало открытие нейропептидов окситоцина и вазопрессина, которые участвуют в регуляции социального поведения и общественных отношений. Причем эти молекулярные механизмы регуляции оказались на редкость консервативными – они существуют, почти не меняясь, сотни миллионов лет, и работают с одинаковой эффективностью как у людей, так и у других животных [24].

Окситоцин и вазопрессин – это короткие пептиды, состоящие из девяти аминокислот. Эти или очень похожие на них нейропептиды имеются чуть ли не у всех многоклеточных животных (от гидры до человека включительно), а появились они не менее 700 млн. лет назад. У этих крошечных белков есть свои гены. У млекопитающих окситоцин и вазопрессин вырабатываются нейронами гипоталамуса. У всех изученных животных эти пептиды регулируют общественное и половое поведение, однако конкретные механизмы их действия могут сильно различаться у разных видов. Например, у улиток аналог вазопрессина и окситоцина (конопрессин) регулирует откладку яиц и эякуляцию. У позвоночных эти белки регулируют половое поведение самок, роды, лактацию, привязанность к детям и брачному партнеру. Если девственной крысе ввести в мозг окситоцин, она начинает заботиться о чужих крысятах. Напротив, если у крысы-матери подавить выработку окситоцина, она теряет интерес к своим детям. Формирование личных привязанностей (к детям или к мужу), по-видимому, является лишь одним из аспектов более общей функции окситоцина и вазопрессина – регуляции отношений с сородичами. Например, мыши с отключенным геном окситоцина перестают узнавать сородичей, с которыми ранее встречались. Память и все органы чувств у них при этом работают нормально.

Аналогично действуют рецепторы окситоцина и вазопрессина, которые располагаются на мембранах нейронов некоторых отделов мозга. Исследования показали, что их работа влияет на черты характера, связанные с общественной жизнью – в том числе с альтруизмом. Как признают ученые, подобные исследования начали проводить лишь недавно, поэтому многие результаты нуждаются в дополнительной проверке, однако общая картина начинает прорисовываться. Похоже, что по характеру влияния окситоциновой и вазопрессиновой систем на отношения между особями люди не очень сильно отличаются от мышей: нарушения их деятельности приводит к аутизму (основной симптом аутизма – неспособность нормально общаться с другими людьми), а также к чувствам страха и недоверия [24].

Лесли Бразерс, изучавшая нейрофизиологические процессы, отмечает связь эмпатических [эмпатия – способность к состраданию, взаимопониманию – С.К.] реакций с лимбической системой мозга, которая взаимодействует в данном случае с определенными отделами неокортекса (коры больших полушарий). С их повреждением или нарушением органического взаимодействия пропадают и соответствующие способности к «сонастроенному» взаимному восприятию людей. В трудах Бразерс описаны клинические случаи повреждения определенных участков лимбической системы и кортекса, которые практически лишают пострадавших способности различения ряда эмоциональных состояний и их воспроизведения, вплоть до полной утраты эмпатических возможностей [31, с. 10–19].

С этой точкой зрения в достаточной степени солидаризуется американский популяризатор науки Карл Саган. В своей книге «Драконы Эдема. Рассуждения об эволюции человеческого разума» (кстати, удостоенной Пулитцеровской премии и переведенной на многие языки) он пишет, что в процессе эволюции живых организмов увеличивался объем мозга и изменялись его функции. Однако это вовсе не значит, что каждое новое животное царство имеет совершенно новое строение мозга: «после каждого следующего эволюционного шага старые части мозга по-прежнему продолжают существовать и функционировать. Но к ним добавляется новое наслоение с новыми функциями» [23, с. 57].

Саган отмечает, что мозг человека является «триединым» и условно состоит из трех пластов. Первый – наиболее древний – ученый называет рептильным комплексом. Он возник несколько сотен миллионов лет назад у рептилий и сохранился (правда, в окружении других пластов) у млекопитающих, в т.ч. у человека. Эта часть мозга играет важную роль в агрессивном ритуальном и территориальном поведении, установлении социальной иерархии. Он действует бесстрастно и чужд всякому сочувствию. Второй пласт – лимбическая система, существующая у птиц и млекопитающих. Она генерирует эмоции, управляя весельем и страхом, а также множеством тонких эмоций, про которые принято думать, что они являются чисто человеческими. Кроме того, лимбическая система отвечает за сложную организацию и координацию поведения животных. Наконец, третий пласт – неокортекс (новая кора) – это местонахождение познавательных функций, абстрактного мышления и предвидения будущего. То есть всего того, что сделало человека человеком, выделив его из мира животных.

Человеческая эмпатия, способность к сопереживанию и альтруистическим эмоциям заключаются в двух последних пластах. Выше мы уже видели, что именно у птиц и млекопитающих особенно развиты инстинкты взаимопомощи. Саган отмечает по этому поводу: «Имеются основания думать, что начала альтруистического поведения… таятся в лимбической системе. Действительно, за редкими исключениями (главным образом к ним относятся общественные насекомые) млекопитающие и птицы являются единственными организмами, которые уделяют существенное внимание заботе о подрастающем поколении. Эта развившаяся в процессе эволюции способность обеспечивает долгий период пластичности и благодаря этому позволяет воспользоваться огромными возможностями по переработке информации, которой обладает мозг млекопитающих и приматов» [23, с. 72–73].

Вместе с тем, эмоциональное поведение людей находится под сильным влиянием не только физиологии, но и абстрактного мышления, локализованного в новых областях коры – неокортекса. Эта двойственность и служит причиной хрупкости человеческой психики в целом и альтруистических эмоций в частности, о чем мы подробнее поговорим чуть ниже.
Способность к состраданию досталась человеку от его предков и содержится в глубинных слоях психики. Это, помимо всего прочего, подтверждается и тем, что на ранних стадиях развития мы проявляем чувствительность к признакам страдания другого человека и в потребности к ответному сочувствию, к эмоциональному и действенному отклику. Уже новорожденные младенцы, заслышав плач другого ребенка, сами начинают плакать как от собственной боли. А в возрасте четырех и более месяцев они плачут, едва завидев слезы в глазах у другого малыша. Еще не заговорившие дети (в возрасте всего лишь около года) при виде упавшего сверстника, приближаясь к нему, проявляют все признаки сочувствия. Интересно, что аналогичные реакции отмечены у наших ближайших родичей в природе – приматов [32].

Повторим еще раз: для выживания и развития коллектива любого уровня (будь то сообщество животных или человеческая группа – род, племя, народ) необходимо сотрудничество между его членами. На протяжении миллионов лет эволюции эта необходимость привела к формированию комплекса инстинктов и эмоций взаимопомощи. Их совокупность российский социолог Анатолий Самарин определяет термином эмпатия. В своих работах он приводит несколько определений этого явления: способность понимать и проникать в мир другого человека, а также передать ему это понимание (Дж. Иган); основа всех социальных институтов, поддерживающих в отношениях между людьми необходимый уровень порядка, согласия, доверия (Б.Х. Бгажноков); искра человеческой заботы о других людях, клей, который скрепляет социальную жизнь воедино (М.Л. Хоффман) [32].

По Самарину, эмпатия является силой, соединяющей в прочную социальную ткань множество «клеток» общественного организма. В ее отсутствии «немыслимы ни совместные социальные эмоции, ни слаженное коллективное действие, ни сплоченная общность. Без нее нет ни альтруистических поступков, ни борьбы за справедливость, ни массового порыва, ни многих великих чувств, включая любовь и товарищество» [32]. Как предпосылка всех солидарных эмоций (альтруизм, взаимопомощь, коллективизм) эмпатия коренится в биологической природе человека. Поразительно, но люди догадывались об этом задолго до появления генетики. «Верное сердце и сыновнее чувство у человека в крови, в его нравственной природе», – писал живший в XVII – начале XVIII вв. китайский писатель Пу Сунлин [33, с. 370].
У читателя может возникнуть вполне резонный вопрос: если альтруизм является генетически закрепленным набором эмоций и поведенческих реакций, почему же люди далеко не всегда руководствуются в своих поступках принципами дружбы, любви и сострадания? Почему сохраняется преступность? Почему миллионы людей иногда, как один, становятся последователями таких бесчеловечных и построенных на лжи идеологий, как фашизм и либерализм?

Во-первых, подобные теории всегда преподносятся широким массам в обманных покровах справедливости, свободы, демократии. А к оболваниванию человеческая психика, как показывает практика, имеет очень слабый иммунитет. В результате манипуляции сознанием человек зачастую принимает зло за добро, а беспринципность и демагогию – за принципиальность и заботу. Недаром еще Шекспир писал:

Так внешний вид от сущности далек:
Мир обмануть не трудно украшеньем;
В судах нет грязных, низких тяжб, в которых
Нельзя бы было голосом приятным
Прикрыть дурную видимость. В религии –
Нет ереси, чтоб чей-то ум серьезный
Не принял, текстами не подтвердил,
Прикрыв нелепость пышным украшеньем.
Нет явного порока, что б не принял
Личину добродетели наружно [34, с. 443].

Но дело не только в этом. К сожалению, реальностью остаются и немотивированная жестокость, и предательства, и откровенная беспринципность. Как же быть? Неужели все, что мы сказали об альтруизме – сказка? Вовсе нет. Все дело в двух, на первых взгляд, различных, но в действительности тесно связанных друг с другом причинах. Первая – это неоднородность инстинктов, доставшихся нам, так сказать, в наследство от наших предков. А вторая заключается в том, что в своих поступках человек руководствуется далеко не только одними инстинктами.

Эволюция человека расширила и углубила генетически передаваемые эмоции. Связано это было с возросшей даже по сравнению с нашими ближайшими родичами – приматами – социальностью человека, его зависимостью от коллективной деятельности. На наше поведение влияют не только наследственные, физиологические факторы. Воспитание, социализация имеют в формировании человеческой психики значение не меньшее. Именно социальный фактор обусловливает судьбу генетического наследия: будет оно реализовано, или же нет.
В качестве сравнения можно привести дерево. Его корни, скрытые от нас под землей – это и есть наследственная часть человеческой психики, но на то, как будет развиваться надземная часть, влияют не только корни, но окружающая ствол и крону среда, т.е. социальная и культурная атмосфера, в которой растет человек. Именно социальная преемственность, заключающаяся в передаче опыта и знаний от поколения к поколению, стала той силой, которая определяет прогресс человечества. Для пробуждения наследственных этических эмоций требуется воспитание, обучение, пример.

Связано это, опять-таки, с развитием мозга в результате эволюции. Если большинство организмов на Земле зависят почти полностью от наследственной информации, заранее «заложенной» в их нервную систему, то у млекопитающих, и особенно у человека, дело обстоит иначе. Карл Саган приводит образный пример: «Мы как бы заключили сделку с природой: по этой сделке мы уступили природе ту относительную легкость, с которой низкоорганизованные существа плодятся и размножаются, не имея при этом никаких забот о сохранении и воспитании потомства; зато взамен природа наградила наших детей способностью постигать мир, что подняло на качественно новый уровень шансы на выживание всего человеческого рода. Благодаря этой способности… у нас появилось внегенетическое и внесоматическое знание: были изобретены различные способы накапливать информацию вне человеческого тела, среди которых письменность являет собой наиболее яркий пример» [23, с. 8].

А накопление внегенетического знания подразумевает период (детские и отроческие годы), в течение которого человек, как губка, впитывает знания и навыки, формирующие его представления об окружающем мире. Это только подтверждает важность воспитания и обучения. Однако это не означает, что социальная преемственность целиком и полностью заняла место преемственности генетической. Они тесно взаимосвязаны. Не будь наследственной закрепленности таких эмоций, как альтруизм и взаимопомощь, их социальная ипостась в виде норм поведения, запретов и предписаний, не обладала бы общечеловеческой универсальностью и постоянностью (чуть выше мы говорили о поразительной схожести норм, выражающейся в традициях, мифологических сюжетах и т.д., самых разных народов).

Как отмечал Эфроимсон, «естественный отбор не создал и не мог создать самую этику, но он вызвал такие перестройки наследственности, на основе которых у человека складывалась восприимчивость к определенным эмоциям и этическим началам, способность к этическим оценкам, к восприятию этических оценок, более того, потребность в этических оценках… постепенно возникнув, совокупность альтруистических эмоций может быть закреплена как норма поведения и передаваться далее по законам социальной преемственности. Но без генетической основы эта социальная преемственность не имела бы универсальности и стойкости. Таким образом, чувство долга, доминирующее в поведении неизворотливого большинства, порождено не звездами небес и божественным законом в груди. Оно развивалось при решающем воздействии социальных условий, параллельно с отобранными за десятки тысяч поколений эволюции комплексом эмоций, столь же необходимым человечеству, как и речь, как уменье пользоваться орудиями… возникнув на биологической наследственной основе, эта природная сущность человека проявляется в качественно иной области – социальной. И одна социальная структура может способствовать ее проявлению, а другая, наоборот, подавлять и извращать» [15].

Вновь вернемся к результатам научных изысканий. Мы уже рассказывали об «эффекте Болдуина». Его суть заключается в том, что не только генотип влияет на поведение, но и поведение может вносить изменения в генетическую структуру. Причем этот процесс может быть очень стремительным. Как отмечалось выше, поведение не определяется деятельность какого-то одного гена или белка. Это результат совокупной работы различных генов. При этом те или иные условия (социальные, семейные) активизируют или, наоборот, подавляют эту деятельность и, как результат, влияют на работу генома . Александр Марков делает очень важный вывод: «нюансы общественной жизни влияют на работу сотен генов и могут приводить к активизации сложных и многоуровневых «генных сетей» [24].

Другими словами, особенности социализации человека и определяют, кем он станет: альтруистом или же эгоистом. И в этом огромную роль играют господствующие в обществе ценности. Они влияют на характер воспитания ребенка, систему образования, содержание программ средств массовой информации и т.д. В общем, на совокупность всех тех впечатлений, которые формируют психику человека в детском и подростковом возрасте. В этом отношении большой интерес представляет теория конвергенции Вильяма Штерна. По его мнению, человек рождается с определенными, наследуемыми качествами. Однако развертывание имеющихся у него задатков направляется и определяется той средой, в которой живет ребенок. «Если ребенок с абсолютным слухом не будет регулярно играть на музыкальном инструменте, успехов в исполнительском искусстве он не добьется и его специальные способности не разовьются. Если ученик, который схватывает все на лету во время урока, не занимается добросовестно дома, он не станет отличником, несмотря на свои данные, и его общие способности к усвоению знаний не получат развития. Способности развиваются в деятельности», – пишет Штерн [36]. С ним согласна и Л. Бразерс. Признавая генетическое происхождение многих эмоциональных состояний (в т.ч. эмпатии), она, вместе с тем, полагает, что наши мысли и чувства неотделимы от социального контекста и вплетены в социальную ткань жизни [37].


В общем, на то, кем в результате вырастет человек, влияет множество факторов: социальная среда, культура и господствующие в обществе религиозные взгляды, воспитание и образование. Они накладываются на наследственные способности, происходит их пересечение (или конвергенция). Способности человека формируются и развиваются в процессе его жизни в конкретных социальных условиях; вместе с тем, природные предпосылки способностей, или задатки, обусловлены генетически. Наследственность определяет возможности психики, а среда, обучение и воспитание – их реализацию в той или иной степени [38].
В нашей работе мы показали, что наследственно-закрепленные эмоции человека достаточно противоречивы. С одной стороны, в них доминируют эмпатические, солидарные начала. Их развитие было связано с необходимостью выживания человеческих сообществ, немыслимого без взаимопомощи, защиты детей и стариков, прочности внутриплеменных и семейных уз. В нормальных условиях эти эмоции передавались из поколения в поколение и закреплялись в психике человека в качестве его собственного мировоззрения, а также в обществе в виде норм, традиций, законов.

Однако нередко случалось, что этот механизм давал сбои, и тогда, наоборот, альтруистические эмоции подавлялись, оттеснялись на периферию психики и общественной жизни, а на первый план выходили эгоизм и хищнические инстинкты. Это могли быть периоды войн, эпидемий, голода, – когда исчезали все внутренние и внешние рамки и запреты, и человек, по сути, терял человеческое обличье, превращаясь в жестокое и хладнокровное существо. Также массовую нравственную деградацию могут спровоцировать социальные и культурные особенности того или иного общества – например, поощрение и насаждение индивидуализма, конкуренции.

В человеческом обществе (впрочем, как и среди животных) всегда существуют индивиды с эгоистическими задатками, отрицающие коллективизм и предпочитающие паразитический образ жизни. Обычно их отрицательное влияние на окружающий мир  ограничивается воспитанием и обучением (не позволяющим задаткам развиться в жизненное кредо), а также общественными нормами, наказывающими (изолирующими, изгоняющими и т.п.) такого индивида. Однако в состоянии кризиса, вызванного ухудшением социально-экономических условий и культурным упадком, «отрицательная энергия» эгоистов высвобождается. Более того, преступления начинают совершать и те лица, которые имеют менее выраженную наследственную предрасположенность к криминальному поведению. Таким образом, неблагоприятные социальные условия подавляют изначальную, наследственную склонность к эмпатии и солидарности. Как говорят некоторые современные ученые, ген альтруизма, если он действительно существует (пока все строится на догадках и предположениях), является рецессивным. Но рецессивным его делают именно социальные условия, провоцирующие развитие в человеке эгоистических и антиобщественных качеств.

В ходе своего развития человек стал зависеть от социальной среды, культуры. Он сильно отличается от своих предков из мира животных, все поведение которых определяется инстинктами. С одной стороны, это дало человеку неоспоримые преимущества – возможность скачкообразной эволюции, невероятно быстрое (с эволюционной точки зрения) развитие разума, накопление знаний. С другой стороны, появление над фундаментом инстинктов здания разума резко усилило уязвимость человеческой психики. Если самопожертвование и взаимопомощь требуются для выживания того или иного сообщества, животное (за редкими исключениями), не задумываясь, пожертвует собой и сделает все для спасения сородичей. Таковы инстинкты, работающие практически без сбоев. Другое дело – человек. Он не повинуется инстинктам автоматически. На его поведение, формирование его мировоззрения и понимание того, «что такое хорошо, а что такое плохо», влияют среда и воспитание. Но устойчивы ли эти – недавно появившиеся культурные основы психики? К сожалению, нет.
Как подчеркивает Анатолий Самарин, «в пространстве истории эмпатия обогатилась культурным содержанием и обрела совершенно новые качества. Однако это достаточно позднее эволюционное и историческое творение предельно хрупко» [32]. На это влияют как физиологические причины – нередко встречающиеся органические поражения мозга (например, «алекситимия» – неспособность пациента определять и называть эмоции), приводящие к утрате способности сочувствовать, так и социальные.

Нелишним будет в этой связи снова обратиться к концепции «триединого мозга», высказанной Полем Мак-Лином и развитой Карлом Саганом. Напомним, что, согласно этой концепции, человеческий мозг состоит из трех частей – рептильного комплекса (или Р-комплекса), лимбической системы и новой коры (неокортекса). Участки мозга, доставшиеся нам от наших далеких предков-рептилий (и связанные с агрессивным, ритуальным и иерархическим поведением), продолжают действовать. Но видоизмененным образом: «поскольку в процессе эволюции мозг наращивал новые структуры над уже существующими, функции Р-комплекса могли быть использованы, их можно было частично обойти, но их нельзя было полностью игнорировать. Поэтому под тем местом, где у человека расположены височные доли, развились тормозящие центры, которые приглушают излишнюю активность рептилианского мозга, а центры возбуждения, появившиеся в варолиевом мосту, наоборот, включают Р-комплекс, но делают это безвредно, во время сна» [23, с. 156].
Таким образом, лимбическая система и новая кора головного мозга подавляют рептильный комплекс. Однако под влиянием жизни в обществе может случиться так, что наоборот, рептильный комплекс начинает угнетать новые области коры. Это происходит, когда культура с ее высшими ценностями и моральными нормами рушится, и на свет «выползает» не знающее пощады и сочувствия далекое рептильное прошлое людей. В самой человеческой природе, таким образом, заложена конфликтность, расщепленность. Вот почему примеры достойных восхищения самоотверженности, товарищества и верности соседствуют в человеческой истории с кровавой жестокостью и предательствами.

С идеями Сагана схожа гипотеза Зигмунда Фрейда – деление психики на сознательное (что можно ассоциировать с новой корой), подсознательное (лимбическая система) и бессознательное (рептильный комплекс). У психически-здорового человека все три части сосуществуют мирно. Однако случается, что между различными слоями психики возникают конфликты. Это приводит к неврозам, а иногда и к более тяжелым расстройствам. Любопытно отметить, что сам основатель теории психоанализа считал сложности в отношениях, которые существуют между компонентами человеческой души, обратной стороной нашей склонности к культурному развитию.

Многочисленные исследования показывают, что единственной возможностью избежать этих опасных конфликтов, чреватых высвобождением дремлющих деструктивных инстинктов, является мораль и правильная социализация человека – его воспитание в духе уважения к людям и окружающему миру, привитие ему ценностей альтруизма, справедливости, дружбы. Несомненна связь способности к эмпатии с душевным и нравственным здоровьем людей. Согласно исследованиям, проведенным в Гарвардском университете США, чем выше у человека уровень эмпатичности (готовности бескорыстно помогать окружающим), тем выше и показатели личностной гармоничности, открытости и групповой популярности обследуемых [32].

Мораль для выживания человека необходима еще по одной причине. Описанные нами альтруистические эмоции и коллективистские нормы изначально распространялись, как правило, не на весь человеческий род, а лишь на представителей своего сообщества – рода, племени. Внутри него ценились взаимопомощь, героизм, жертвенность. Но в отношении представителей других сообществ действовали совсем иные правила. На них можно было совершить побег, отобрать земли или женщин. С чем же связаны столь полярные подходы по отношению к «своим» и «чужим»?

В параграфе, описывающем взаимопомощь и солидарность в животном мире, мы упоминали слова этолога Конрада Лоренца об агрессии и «инстинктах-ограничителях». Первая служит не только для защиты от врагов, но и для внутривидового отбора – оптимального распределения ограниченных ресурсов, выбора наиболее сильного и опытного члена стаи, который становится вожаком и тем самым повышает шансы своей стаи на выживание. Ограничители же не позволяют даже самым «вооруженным» (клыками, клювами, когтями, рогами) животным причинить смертельные раны своим сородичам. Эти инстинкты служат сохранению вида. В то же время те из животных, которые не обладают подобным «оружием», и, соответственно, не могут нанести друг другу опасных ран, подобных ограничений лишены. Таков и человек. У него нет ни длинных и острых клыков, ни рогов, ни клюва. Но у него есть разум, благодаря которому он научился использовать камни, палки и прочие «внетелесные» приспособления. Причем не только для охоты на животных, возделывания земли, но и для насилия. Более того, та самая агрессия, которая помогает выжить животным, стала для человека бесполезной: у него в животном мире больше нет сколько-нибудь серьезных врагов. Однако инстинкт агрессии, выработавшийся за миллионы лет эволюции, остался. Вот только он стал действовать не для защиты, а для борьбы с выдуманными врагами – себе подобными. То есть вместо благой цели сохранения вида был направлен на взаимное уничтожение. Абстрактное мышление дало  человеку господство над всем вневидовым окружением, но тем самым спустило с цепи внутривидовой  отбор – ожесточенное соперничество среди самих людей [17].
В природе встречаются аналогичные случаи, когда инстинкт агрессии «вырождается»: он перестает служить защите, а превращается в бессмысленную вражду внутри вида. Самым ярким примером являются крысы. В природе у них нет врагов, угрожающих существованию вида, и агрессия претворяется в жизнь в виде острого соперничества различных групп, принадлежащих к одному виду.

В своем поведении с членами собственного сообщества крысы являются  истинным образцом всех социальных добродетелей. Однако они превращаются в настоящих извергов, когда им приходится иметь дело с членом любого другого сообщества. Причем эта борьба абсолютно бессмысленна с точки зрения пользы для вида: она не служит ни пространственному распределению, ни отбору сильнейших защитников семьи. Лоренц резюмирует: «там, где отбор производится соперничеством сородичей самим по себе, – там существует… огромная опасность, что сородичи в слепой конкуренции загонят друг друга в самые темные тупики эволюции… Таким образом, вполне вероятно, что партийная ненависть между стаями, царящая у крыс, – это на самом деле лишь «изобретение дьявола», совершенно ненужное виду» [17].

Законы, царящие у крыс, тот же Лоренц назвал весьма тревожным сигналом для человека. Потому что среди людей действуют точно такие же процессы псевдовидообразования – когда агрессивные инстинкты начинают вымещаться на членах другого сообщества, наделяемого признаками врага. Этот раскол между альтруизмом по отношению к сородичам и настороженностью, а то и враждой к представителям другой группы отмечал и Кропоткин. По его словам, ни один род не был обязан делиться своей пищей с другими родами: «он волен делиться, или нет. Вследствие этого, вся жизнь первобытного человека распадается на два рода отношений, и ее следует рассматривать с двух различных этических точек зрения: отношения в пределах рода и отношения вне его; причем (подобно нашему международному праву) «междуродовое» право сильно отличается от обычного родового права. Вследствие этого, когда дело доходит до войны между двумя племенами, самые возмутительные жестокости по отношению к врагам могут рассматриваться, как нечто заслуживающее высокой похвалы. Такое двойственное понимание нравственности проходит, впрочем, чрез всю эволюцию человечества, и оно сохранилось вплоть до настоящего времени» [16, с. 97].
Ограничением этих, безусловно вредных процессов служит культура, мораль и ее институциональные ипостаси – законы . «Первая функция, которую выполняла ответственная мораль в истории человечества, состояла  в  том,  чтобы  восстановить утраченное равновесие между вооруженностью и врожденным запретом убийства», – объясняет Лоренц [17]. 

Но, к сожалению, в обществе, в том числе современном, есть не только ограничители, но и катализаторы, провоцирующие проявления агрессивности и беспощадной жестокости. Среди них – индивидуализм, тщеславие, конкуренция, накопительство и коммерческая организация общества, уничтожающие в человеке нравственность, растравливающие в нем самые низкие побуждения вроде тяги к бессмысленной вражде, отрицания дружбы и братства между людьми. «Нынешняя  коммерческая  конкуренция грозит вызвать по меньшей мере такую же ужасную гипертрофию упомянутых побуждений, какую  у внутривидовой агрессии вызвало военное состязание людей каменного века», – с тревогой констатировал Лоренц [17].

Сохранению «внутривидового» разделения человеческого общества способствует и его сохраняющаяся классовая структура. Развитие социума по рыночным принципам неизбежно приводит к его расколу – на богатых (а, следовательно, имеющих возможность получить хорошее образование и трудоустроиться на высокооплачиваемую работу) и бедных, зачастую лишенных доступа к элементарным благам. Социальный расизм избранной касты состоятельных персон направлен не только на максимальную «перекачку» ресурсов в свою пользу, но и на то, чтобы посеять семена раздора среди массы бедного и нищего населения, лишить его возможности осознать причину своих бедствий и сплотиться для достижения лучшей жизни. В этих условиях ни о каком блокировании агрессии речи быть не может: она является неотъемлемой частью человеческой психики и поведения в рыночном обществе.

Пришло время сделать некоторые выводы. Вопреки либеральным теориям, что эгоизм является основой полноценного развития личности и движущей силой истории и прогресса, факты свидетельствуют об обратном. Эгоизм и его следствие – конкуренция – не только не естественны для живой природы и не являются врожденным качеством, присущим представителям животного мира – напротив, они выступают в качестве патологии, тормозящей поступательное развитие животных сообществ. Законы природы не настолько ущербны и тупы, чтобы обрекать живые существа на абсолютно ненужное, вредное и откровенно губительное поведение. Напротив, в природе действуют правила, обеспечивающие видам максимально возможные условия выживания. И свойственные ряду человеческих обществ традиции конкурентной борьбы и индивидуализма в эти правила точно не входят.

И тем более это касается самого человека. Человек стал человеком исключительно благодаря заложенной в нем ориентации на взаимопомощь, коллективизм, заботу о близких, и выросшим на этой основе моральным и культурным нормам. Ведь, как писал Гете,

…без души и помыслов высоких
Живых путей от сердца к сердцу нет [41, с. 46].

Это в корне противоречит либеральной концепции свободы, провозглашающей вред и ненужность каких бы то ни было «сердечных» отношений между людьми, сводящей межличностные связи к отношениям купли-продажи, к ценностям выгоды.

Не свобода (в ее либеральном понимании) позволила человеку развиться от австралопитека до Homo Sapiens. Это позволили сделать ограничения, рамки – моральные и культурные. Смог бы выжить человек, если бы руководствовался принципами себялюбия и конкурентной борьбы за «место под солнцем»? Как отдельная особь – возможно. Но как вид – нет. Скажем больше. Такие либеральные ценности, как эгоизм, конкуренция, стремление к наживе, деформируют психику человека, высвобождают ее наиболее темные элементы, которые в нормальном состоянии удерживаются крепкими барьерами морали и этики.

Этому во многом способствуют господствующие в мире системы воспитания и образования, не обучающие в достаточной степени подрастающее поколение этическим принципам, логическому мышлению и умению отличать ложь от правды (что это можно исправить в рамках господствующей ныне капиталистической системы, конечно, надеяться не стоит; она кровно заинтересована в недалеких и легко подверженных манипулированию индивидах).

Еще одной немаловажной причиной «неразборчивости» человеческой психики является отсутствие научно-обоснованной науки о нравственности. Удивительно, что человечество, озабоченное проблемами изучения галактик, лежащих за миллиарды световых лет от Земли, до сих пор не выработало более или менее стройной и единой этической концепции. Мораль считается чем-то необязательным, неким анахронизмом, мешающим в достижении жизненного успеха и материального богатства. Как итог, нравственный стержень людей, с детства вырастающих в условиях необязательности исполнения моральных норм, чрезвычайно хрупок.
«Дурная традиция, дурное воспитание способны подавить наследственное чувство справедливости, гуманизма не только у морально дефективных, но и у людей с большим чувством долга. Низменные, «звериные» инстинкты легко развязываются на любом уровне, от самосуда над конокрадом, от выхода деревни на деревню с кольями до погромов и межплеменных, межнациональных, межрасовых войн… хотя эволюция человека обусловила его чрезвычайную наследственную разнородность, склонность к преступности вовсе не есть неизбежная компонента человеческой психики, порожденная его биологическим «звериным» естеством. Подавляющее большинство людей удерживается в рамках общечеловеческой этики, если только не создаются особые обстоятельства», – писал Эфроимсон [15].

В следующих главах мы покажем, что насаждение либеральной системы ценностей не только не способствует развитию человека как гармоничной и психически здоровой личности, а наоборот, ведет к его деградации и самоуничтожению. Можно ли называть это свободой? Разве только с большой долей иронии. Это не свобода, а самое настоящее рабство – рабство духовное и рабство физическое. Однако именно идея свободы стала в капиталистическом обществе главной ценностью, целью и орудием. В том числе для покорения людских сердец и целых народов. Как это произошло? Как получилось, что под знаменем свободы человек порабощается? Все дело в трактовке этого понятия – в том, какое значение ему придается.



Глава 4
Истоки западной свободы

 И если лик свободы явлен,
 То прежде явлен лик змеи…

А.А. Блок



Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять абсурдность призывов к абсолютной свободе. Не сдерживаемое никакими рамками своеволие превратило бы жизнь человечества в кромешный ад – жуткую, но недолгую войну всех против всех. Взаимное истребление довольно быстро стерло бы с лица Земли «венец эволюции», не оставив о человеке никакой памяти. Разве только планету, разоренную его действиями, свободными от любых границ и обязательств.
Поэтому «абсолютная», «полная» свобода – это либо некая абстрактная словесная конструкция, либо непонимание элементарных истин. В связи с этим можно вспомнить песню «Манифест» известной белорусской музыкальной группы «Ляпис Трубецкой». В ней в гротескном виде представлен этакий анархический идеал. Полная свобода, никаких запретов! Милиция и армия распущены, открыты двери психбольниц, «долой институты, кафедры, семестры!» и т.д. Смысл такого жизнеустройства заключен в одной из последних строчек веселой песенки – «Свобода, свобода, золотой ключик! Кактусы есть, нету колючек!».

На первый взгляд, все просто замечательно. Наслаждайся жизнью и не напрягайся. Ни учебой, ни работой. Зачем, если вокруг есть столько соблазнов? Но чем обернется для людей подобный «рай» в действительности? Тем же, чем для кактуса лишение его колючек – гибелью. Для чего кактусу колючки? Чтобы защищаться, не быть съеденным. А еще колючки выполняют в сухом климате другую важную роль – поставляют растению необходимую влагу от выпадающей по утрам росы. Конечно, они острые и с точки зрения «гламурной» поп-культуры «неэстетичные», но без них кактусу не выжить.

Аналогичным образом устроено человеческое общество. Ограничения, которые накладываются на нас культурой и необходимостью жить среди других людей, можно назвать авторитаризмом и несвободой, но без них не в состоянии выжить ни общество в целом, ни отдельный человек. Эти ограничения – важный и жизненно-необходимый защитный механизм. Только благодаря нравственности и правилам, оформленным в обычаи, табу, законы, человек смог выжить.

Человечество представляет собой не простую совокупность ничем не связанных между собой индивидов, каждый из которых живет отдельной, не пересекающейся с другими жизнью. Люди испокон веков объединялись в общества различных типов – семью, общину, род, нацию... Это объединение – также необходимое условие для выживания человека и его развития. Только организовавшись в коллектив, наши предки могли добывать пищу для себя и своего рода, защищаться от врагов, строить ирригационные сооружения и возводить города. В свою очередь, объединение немыслимо без определенного порядка. Коллектив любого уровня имеет ту или иную структуру, необходимую для слаженности действий и разделения обязанностей. Кроме того, в нем вырабатываются правила общежития людей. Являясь членом общества, человек придерживается определенных норм. Например, не предавать соплеменников, почитать общие для всех святыни, вносить свой вклад в поддержание жизнеспособности этого общества. Таким образом, чтобы обеспечить безопасность – свою и общества, в котором ты живешь – необходимо принять определенные правила поведения, или, другими словами, пожертвовать частью своей свободы.

Уже наши далекие предки осознавали роль культурных и социальных норм для развития человека. Они также понимали, на что обречено живое существо, не желающее объединяться в коллектив. У Гомера в «Одиссее» описывается мрачная страна циклопов. Каждый из них живет сам по себе, вдали от собратьев. Он не связан никакими правилами и нормами. Но расплатой за это служит полуживотное состояние дикости, в котором живут циклопы, а, во-вторых, их беззащитность. Несмотря на свою «циклопическую» силу, Полифем пал жертвой физически слабых по сравнению с ним, но обладающих разумом и объединенных в коллектив людей – Одиссея и его товарищей.

В мифах о сотворении мира (космогонических мифах) практически всех народов вселенная представляется в образе некоего порядка, гармонии, возникшей из изначального хаоса. «Мир, согласно ранним представлениям, создавался в яростном борении полярных стихий и сил, а упорядоченному космосу предшествовали хаос и ожесточенные схватки богов, героев и чудовищ», – пишет В.В. Евсюков [43, с. 6]. Этот хаос, в котором нет ни законов, ни норм, ни порядка, является безусловным злом, в нем невозможно жить. В древнеегипетской «Книге мертвых» верховный бог Атум, возмущенный строптивостью других богов, грозит им: «Я разрушу все, что я создал. Мир снова превратится в первобытный океан (Нун) и бесконечность (Хух), как было вначале» [43, с. 30].

Чтобы мир стал пригодным для жизни, нужна некая упорядочивающая сила, которая бы примирила антагонистические силы, установила равновесие и превратила хаос в космос. Например, в учении Эмпедокла такой силой является Любовь (Филия). Противоположная ей стихия – Ненависть (Нейкос) – напротив, разъединяет элементы космоса и разрушает гармонию. В китайской религиозно-философской системе мир существует благодаря союзу Инь (женское начало, источник мрака, холода, смерти) и Ян (мужское начало, источник света, тепла, рождения). Их гармоничное сочетание определяет порядок не только в космосе и природе, но и в государстве и семье [43, с. 15]. И это не удивительно, ведь, согласно мифам, человек и космос едины, целиком повторяют друг друга. В обществе, как и в природе, тоже должен царить порядок. Его отсутствие означает губительный хаос.
Разумеется, отношения человека и общества никогда не были статичными. Жесткость норм зависела от многих факторов. Например, во время тех или иных бедствий – войны, голода, природных катаклизмов – эти нормы становились более строгими, требовали от человека большего самоограничения и жертвенности во имя коллектива. В мирное и сытое время они ослабевали, но не исчезали.

Однако то, что было очевидным и понятным для людей многих поколений, сегодня, в объявленную эпоху победы разума, забывается и подвергается сомнению. В первую очередь, это выражается в пропаганде свободы как важнейшей ценности человеческой жизни. Конечно, данный термин изобретен не в XX в. Понятие свободы известно человеку давно. Вот только значение, вкладываемое в это слово, прежде сильно отличалось от нынешней трактовки.

Свобода никогда не понималась как отрицание общественных и культурных норм, как акт разрыва человека с коллективом и его правилами. Последнее, напротив, мыслилось как безусловное зло. Вседозволенность, или абсолютная свобода, сопровождали распад общества, разгул анархии и насилия (недаром, как гласит арабская пословица, «лучше сорок лет тирании, чем одна ночь безвластия»). Человек, возомнивший себя богом, не ограниченный правилами, разрушает все на своем пути и, в конце концов, разрушает самого себя. В русской культуре это прекрасно выразил Ф.М. Достоевский в образе Смердякова – человека, который отринул нравственные законы и, захлебнувшись в этой беспредельной, но пустой, бессодержательной и бессмысленной свободе, покончил жизнь самоубийством. До этого, правда, сгубив не одну жизнь. Эгоизм, отрицание своего долга перед окружающим миром (то есть презрение культурных норм и правил общежития), по Достоевскому, неминуемо ведет к бесстрашию перед преступлением, к кровавому восстанию против мира и добра [44, с. 81].

Однако смысл, который вкладывается в термин «свобода» в современном мире, является именно таким – извращенным пониманием этого слова. Человечеству навязывается некий фетиш абсолютной свободы. Ее представляют в образе нового божества, которому обязан поклоняться каждый. Сомневаться в правоте и всемогуществе этого идола – преступление, достойное самого жесткого наказания. Подобная трактовка свободы бессмысленна и опасна. Человек, не ограниченный моральными и общественными нормами, становится чудовищем, дикарем, а общество, зараженное такими идеями, – нежизнеспособным. Но именно по этой причине свобода так активно обожествляется в последние десятилетия. Можно сказать, что извращенное понимание данного явления стало мощнейшим из когда-либо существовавшего оружия.

Обладатель этого оружия известен. Это западная цивилизация. Самая могущественная из когда-либо существовавших на Земле. И первая, кому удалось добиться глобальной гегемонии. С XVI в. началась стремительная экспансия Запада, приведшая в итоге к тому, что практически все существующие общества стали испытывать на себе его влияние, развиваться под его неусыпным взором и по созданным на Западе сценариям. До XX в. главным орудием в достижении глобального превосходства были более совершенные вооруженные силы и более структурированная, более жесткая организация общества. Впрочем, уже тогда большое внимание уделялось идеологическому обоснованию экспансии. Недаром Арнольд Тойнби считал Запад тоталитарным обществом, сочетающим в себе «западный гений организации с дьявольской способностью порабощения душ, – способностью, которой могли позавидовать тираны всех времен и народов» [45, с. 538]. Общественное мнение в западных странах и в покоряемой периферии формировалось в духе того, что Запад – это наиболее прогрессивная из существующих цивилизаций, несущая «свет разума и свободы» народам Земли. Те, кто отказывались принимать навязываемые ценности и сопротивлялись захватчикам, безжалостно уничтожались.

Поистине печальна судьба миллионов индейцев, уничтоженных колонизаторами , и миллионов африканских рабов, которые, с точки зрения типичного белого человека, были «несвободными и нецивилизованными», а, следовательно, могли использоваться как рабочий скот.
В XX в., на фоне растущего самосознания жителей колоний и полуколоний, Запад пришел к выводу, что есть более эффективный метод держать зависимое человечество в узде, чем грубая военная сила, – идеологическое оружие. Благо, средства доставки его до жертв были усовершенствованы до такой степени, что позволили осуществлять задуманное в глобальном масштабе. Радио, телевидение, а затем и Интернет стали общепланетарной сетью, позволяющей доставлять идеологическое оружие практически до каждого жителя Земли. Это привело к тому, что на сегодня информационный фон почти на 80 процентов состоит из сообщений западных СМИ. О событиях в других странах и даже в своей собственной люди узнают через призму интересов Запада, видят мир его глазами.

Например, у британского агентства Reuters есть представительства в 200 городах 94 стран мира, у Associated Press (США) – 243 бюро в 120 странах. Информацию этого агентства передают в эфир более 1700 газет, 5000 теле- и радиостанций. А это – невероятное по эффективности оружие, гораздо более действенное, чем прямое политическое давление или военное вмешательство.

С его помощью удалось сделать то, что завоевателям прошлых веков не могло и присниться – подчинить души миллионов людей, заставить их слепо верить тебе, поклоняться навязанным тобой идолам и принимать твои ценности как свои. Главным из этих идолов стал идол свободы. Основная особенность либеральной концепции свободы – это отказ от любых морально-этических рамок и норм. Человек в своем существовании не должен быть скован ничем, кроме юридических границ – правил, диктуемых законами. Как писал Хайек, либеральная свобода – «это свобода в рамках закона, который ограничивает свободу каждого так, чтобы гарантировать свободу всех остальных. Это совсем не то, что порой описывали как «естественную свободу» изолированного индивида; это свобода человека, живущего в обществе и ограниченного нормами, защищающими свободу других» [8, с. 146–147].

Итак, согласно либеральным идеям, человек волен делать все, что ему заблагорассудится, но в рамках закона. Тем самым достигается сразу несколько целей. Уничтожение моральных запретов, в т.ч. запрета на безграничное обогащение и потребление, легитимировало капитализм и проникновение рыночных отношений во все сферы жизни человека и общества. Накопление капитала и сопутствующие ему явления (социальное расслоение, оправдание любых, юридически явно не запрещенных способов наживы) впервые в истории человечества стали не просто допускаться, а были провозглашены целью человеческой жизни, мерилом успеха и счастья. Идеалом человека стал не мудрец, передающий знания от поколения к поколению, не защитник родины, жертвующий жизнью ради своего народа, не труженик, в поте своего лица обрабатывающий землю, а хитрый эгоист, весь смысл жизни которого заключается в накоплении богатств. Поистине колоссальное и драматическое смещение всей системы ценностей! И достигнуто оно было именно благодаря распространению идей свободы в их либеральной трактовке. Никакой нравственности, никаких обязательств перед окружающими людьми, никаких ограничений, кроме законов (которые, кстати, тоже пишутся под непосредственным контролем капиталистов и защищают их кровные интересы). Размывание этики не просто на руку верхушке рыночного общества. Без уничтожения этических норм она не могла быть тем, кем является – практически полновластным хозяином мира.

Но либеральная концепция свобода преследует и другие задачи. Истребление нравственности оставляет человеку крайне ограниченный круг жизненных целей – потребление, непрестанный поиск удовольствий. В общем, удовлетворение наиболее низменных (и с точки зрения всех этических и религиозных систем, и с позиции, например, «пирамиды Маслоу» ) потребностей: питания, ублажения половых инстинктов и т.п. Это также чрезвычайно выгодно капиталистам. Запуская и постоянно подпитывая потребительскую лихорадку, они зарабатывают на этом миллиарды. Формирование общества потребления стало гениальным с точки зрения извлечения прибыли проектом. Отныне можно не ждать, пока у человека выйдет из строя и не будет подлежать ремонту автомобиль, телевизор или мобильный телефон. Можно просто убедить его, что новая модель (пусть и отличающаяся совсем незначительно) – лучше, моднее, солиднее. И деньги в кармане!

Нивелирование моральных рамок невероятно упрощает и задачу управления обществом. Любое возмущение отныне можно подавить, просто-напросто «купив» недовольных. Категории справедливости, честности, благородства сводятся к исключительно материальной стороне вопроса. Круг претензий, предъявляемых к той же власти, сильно сужается. Кроме того, озабоченность человека лишь вещной стороной существенно обедняет его внутренний мир, делает его программируемым и контролируемым биороботом. Не правда ли, весьма выгодная конструкция?

Для капиталиста – да. Она помогает сколачивать огромные состояния и не бояться за их судьбу. Но для подавляющего большинства населения такая «свобода» оборачивается опасными и фатальными последствиями. Насаждение материальных ценностей, эгоизма и конкуренции в ущерб духовности, морали и солидарности разрушает не только общество, но и личность человека.

Чтобы понять природу этого разрушительного влияния капитализма, необходимо совершить краткий исторический экскурс на несколько столетий назад – в то время, когда в Европе только-только зарождалось рыночное общество, а распустившиеся ныне буйным цветом индивидуализм и преклонение перед материальными ценностями были еще некрепкими зелеными ростками. Возникновение капиталистических отношений в экономике сопровождалось радикальным изменением общественного сознания. Начиная с XV–XVI вв. в Европе происходило стремительное формирование новых ценностей и идей, в итоге оформившихся в то, что вслед за Максом Вебером принято называть протестантской этикой.

Предпосылки мировоззренческих подвижек лежали в области экономических и социальных отношений. Одной из важнейших предпосылок стало так называемое второе разделение труда – отделение ремесла от земледелия. Оно привело к возникновению производства непосредственно для обмена – товарному производству, а, вместе с ним, и к торговле. С разделением труда резко увеличилась имущественная и социальная дифференциация. Общество стало распадаться на классы. Имущественные различия между отдельными главами семей уничтожали общину и совместный общинный труд. Появилась частная собственность на землю.

С IX–X вв. эти процессы в Европе резко активизируются. Появляется новый класс, который занимался не производством, а исключительно обменом продуктов в целях извлечения как можно большей прибыли – купцы. Вместе с тем, этот класс полностью захватывает руководство производством и экономически подчиняет себе производителей, «становится неустранимым посредником между каждыми двумя производителями и эксплуатирует их обоих» [46, с. 358]. В обиход входят денежная ссуда, процент и ростовщичество. В качестве товара начинает рассматриваться и земля, что не могло случиться без крушения общинной организации. Собственность на землю означала не только возможность неограниченно владеть ею, но также и возможность отчуждать ее, чему раньше препятствовала община. «Так вместе с расширением торговли, вместе с деньгами и ростовщичеством, земельной собственностью и ипотекой быстро происходила концентрация и централизация богатств в руках немногочисленного класса, а наряду с этим росло обнищание масс и возрастала масса бедняков», – резюмирует Энгельс [46, с. 358].

Все это приводило к постепенному разрушению традиционного общества. Мир переставал видеться как «пронизанный» божественным разумом. Иерархичная трехчастная структура общества (священники, воины и крестьяне), установленная в глазах людей свыше, оказывается разрушенной образованием нового класса – купцов, «чье появление ознаменовало переход от закрытой к открытой экономике, – класс могущественный экономически и не довольствующийся подчинением священникам и воинам» [47, с. 244–245].

Возникает драматический раскол между прежде священными и непоколебимыми идеями-символами, легитимировавшими социальный строй, и действительностью. Мировоззрение людей подверглось расщеплению: с одной стороны, церковь (игравшая в жизни каждого обитателя средневековой Европы громадную роль) проповедовала то, что ростовщичество и страсть к наживе являются смертным грехом , с другой стороны, эти грехи становятся повседневным явлением. Более того, сама церковь все более пропитывается духом предпринимательства (например, массово торгуя индульгенциями). Многие римские папы были богатейшими людьми Европы.

Происходит расслоение прежде более или менее единого (не только по имущественному, но и по антропологическому – «все равны перед богом» – принципу) общества. Например, по Магдебургскому городскому статуту (1188 г.) на городских ассамблеях «глупцам» запрещалось идти в чем-либо против воли «лучших» (meliores) и выдвигать противные им предложения [47, с. 283]. В XII–XIII вв. начинают выделяться люди (поденщики, лишенные всякой корпоративной защиты), продававшие свой труд. Ими становились, как правило, разорившиеся общинники.

Изменения отразились и на духовных взглядах. В этом отношении характерно развитие идеи чистилища – промежуточной «ступени» между адом и раем, где душа человека задерживалась перед окончательным «распределением». Вызвано это было тем, что при сохранении деления «иного мира» на две части богатым людям и ростовщикам, которых становилось все больше, неминуемо грозил ад. Появление идеи чистилища давало им надежду на спасение: искупив свои прегрешения муками, молитвами и денежными пожертвованиями со стороны оставшихся на земле, они могли заслужить прощение бога.

Новые экономические и социальные реалии не просто резко отрицательно сказались на положении подавляющего большинства населения Европы. Это ухудшение жизненных условий, эта имущественная поляризация обрели религиозный статус. В результате крушения традиционного общества и разрушения общины хозяином жизни стал новый, богатый и сильный класс, «который оказался на гребне волны, возникшей в результате шторма, вызванного новыми экономическим силами. Простой народ, которому не досталось ни нового богатства, ни новой власти, превратился в безликую массу, потерявшую уверенность своего прежнего положения; этой массе льстили или угрожали, но власть имущие всегда манипулировали ею и эксплуатировали ее» [49, с. 69].

Почему это произошло? На смену солидарности и сотрудничеству пришло обособление и стремление изо всех сил выделиться. Если целью существования становится получение материального богатства, а духовный стержень изгоняется из системы ценностей, по-другому и быть не может. Люди не рассматривались более как «братья», как равноценные тебе существа, а природа – как «дом», мир, наполненный священным смыслом. Они превращались в инструменты для достижения целей, объекты использования и манипуляции, либо же безжалостно уничтожались, если это хоть как-то способствовало достижению личных целей. Все поступки индивидуума теперь определял страстный эгоцентризм, ненасытная жажда богатства и безудержное стремление к власти [49, с. 70–71].

На смену солидарности и единству пришли тотальная конкуренция, а продуктивность приобрела роль одной из высочайших моральных ценностей. По замечанию А.Ф. Лосева, средневековый мастер, обретя в деньгах власть, становится в последующие века хищным эксплуататором. Данное качество, возрастая, дошло, в конце концов, до крайности – претензии владеть всем миром. «Частная инициатива – культ всего. Сознание наполняется крайним индивидуализмом» [50, с. 502].

На этой почве возникает протестантизм и особая этика, подводившая под жажду наживы и эгоцентризм идейное основание. Один из основателей нового религиозного течения – Мартин Лютер – провозгласил, что конкретная профессия каждого человека становится для него выражением божественной воли, божьим заветом «выполнять свой долг именно в этом, конкретном положении, которое человек занимает по воле провидения» [48, с. 61–62].

Другими словами, богоугодной объявлялась любая профессия – вне зависимости от того, связана ли она с осуждаемыми прежде накопительством и ростовщичеством, или же нет. Занятия человека предопределены богом, точно так же, как и его положение в обществе. Богач ты или бедняк, зависит от воли божьей. Следовательно, и накопление богатства, какими бы способами оно ни происходило, является божьей милостью.

Характерное для протестантизма (особенно его крайних течений – например, кальвинизма и пуританизма) учение о предопределении провозгласило в качестве постулата идею о том, что от человека не зависит абсолютно ничего. Судьба человека, его достижения и беды, наконец, то, куда он попадет после смерти – в ад или в рай – зависит вовсе не от него самого и его поступков (как учат почти все остальные религии, в т.ч. другие христианские течения – католицизм и православие), а заранее, еще до рождения человека предопределено богом. «Бог решением своим и для проявления величия своего предопределил одних людей к вечной жизни, других присудил к вечной смерти», – говорится в протестантском «Вестминстерском исповедании» (1647 г.) [48, с. 109]. Решения бога изначальны и не подвержены изменению, а потому божественное милосердие не может быть утеряно теми, кому оно дано, и недостижимо для тех, кто его лишен. Более того, Христос умер вовсе не за всех людей, а лишь для спасения избранных.

Но как же определить – кто из людей предопределен к спасению, а кто к проклятию? Очень просто! По успеху в жизни, особенно в профессиональной деятельности. Если ты богат и сумел сколотить капитал – значит, ты отмечен всевышним к вечному блаженству. Бог дарует своим избранникам успех в труде . А если тебе не везет, если ты беден и несчастен, – как бы ты ни старался, какие бы праведные дела ни совершал – ничего не выйдет. Еще до рождения ты помечен как проклятый грешник, и твой рок – гореть в аду.

Благодаря теории предопределения деятельность капиталистов (а то, как добывались состояния в ту эпоху, думаем, напоминать не следует; достаточно вспомнить политику огораживаний в Англии и колонизацию, уничтожавшую народы и целые цивилизации) получила оправдание. Да не простое, а «божественное»! Согласно учению Кальвина, наилучшее средство для обретения внутренней уверенности в спасении – это неутомимая деятельность в рамках своей профессии. Какой именно – роли не играет. Потому что не благочестивые поступки свидетельствуют о том, что ты – избранник божий, а успех в делах. Пусть даже далеких от традиционного понимания добра и чести.

Неудивительно, что степень полезности профессии, то есть ее угодности богу, стала определяться не по тому, какую пользу она приносит обществу, а по ее доходности. Если с этической точки зрения профессия сомнительна (например, разведение и продажа табака), но приносит хорошую прибыль – этическая сторона вопроса игнорируется, и дело провозглашается богоугодным [48, с. 159]. Если перед человеком возникает возможность посредством своей деятельности получить большой доход, и он откажется от использования такой возможности, он совершит греховный поступок. Богатство и стремление к наживе, согласно протестантизму, не просто морально оправданы, – они предписаны богом! Если прежде в жизни человека и в его деятельности так или иначе присутствовала этика (например, возбранялось ростовщичество), то теперь она оказалась полностью изгнанной из профессиональной сферы. Морально то, что эффективно и приносит прибыль – этот новый этический закон и ознаменовал приход капитализма.

Кроме того, религия стала обелять методы и следствия развития капиталистических отношений – таких, как нещадная эксплуатация и глубочайшее социальное неравенство. Основатель кальвинизма, к примеру, оправдывал взимание процента и ростовщичество, а также считал закономерным существование рабства, которое стало получать все более широкое применение в колониях. «Бог, – заявлял Кальвин, – не щадит целые народы; он велит до основания разрушать города и уничтожать следы их; мало того, он приказывает ставить трофеи победы в знак проклятья, чтобы зараза не охватила остальной земли» (Цит. по [51, с. 203]). Как едко отмечал спустя два столетия после «женевского папы» Гете,

Глотай других, слабейших, и жирей.
Успешно отъедайся, благоденствуй
И постепенно вид свой совершенствуй [41, с. 320].

Коли ты живешь в бедности и вынужден работать за гроши – это не вина твоего хозяина и не результат несправедливого общественного устройства. Такова божья воля, и сопротивляться, выражать недовольство своим положением – значит сомневаться в боге, то есть совершать ужаснейший грех. Провидение господне дало каждому его удел, который он должен принять, и покорно следовать своей судьбе. Так протестантизм заставлял людей принимать неравное распределение земных благ и социальное расслоение, объясняя это божественной волей. Ты должен смириться и не перечить тому, на кого работаешь. В то же время капиталист волен держать людей в бедности. Это необходимое условие для обогащения «избранных». Например, Кальвину принадлежит изречение, что «народ» (к которому он относил рабочих и ремесленников) послушен воле божией лишь до той поры, пока он беден. Ему вторили последователи, заявляя, что добросовестная работа, даже при низкой ее оплате, выполняемая теми, кому жизнь не предоставила иных возможностей, является делом, чрезвычайно угодным богу [41, с. 172].

Помогать «отверженному» также недопустимо, поскольку это не милосердие, а попытка исправления божественного соизволения. Лежавшая прежде в основе христианской веры любовь к ближнему отвергается новой идеологией полностью. В кальвинизме божественная милость, дарованная избранным, требовала не снисходительности к грешнику и готовности помочь ближнему своему, «а ненависти и презрения к нему как к врагу Господню, отмеченному клеймом вечного осуждения» [41, с. 126]. Даже подавать милостыню во многих протестантских течениях считалось грехом (например, Кальвин строго запретил просить милостыню, а английские пуритане выступали резко против государственных мер по оказанию помощи бедным и предоставлению работы безработным.

Английские и шотландские пуритане на этом же основании не допускали к крещению детей пьяниц. Считалось, что они заведомо отвергнуты богом. В Нидерландах вплоть до XX в. организовывались шествия в церковь приютских детей, которых специально для этой цели наряжали в шутовские костюмы. Это должно было служить напоминанием о божественной мудрости, разделившей людей на избранных и проклятых. Зато нещадно эксплуатировать и даже уничтожать отверженных  (как в случае с индейцами Северной Америки) не возбранялось. Они ведь и без того присуждены к проклятию.

Таким образом, из жизни человека полностью изгонялись этика, милосердие, взаимопомощь. Они мешали капиталистам накапливать богатства, т.е. совершать «богоугодное» дело. Божественным устроением, которое якобы разделило людей на две неравные части, было чрезвычайно удобно прикрывать аморальные и кровавые действия. Ряд идеологов протестантизма и вовсе считали греховными какие бы то ни было чувства и эмоции (они будто бы являются иррациональными, в то время как бог создал мир полностью рациональным и законченным). Только самообладание, только последовательное накопление богатств якобы угодны всевышнему. Новый предпринимательский дух не мог мириться с «растратой» драгоценного  времени на непроизводительные занятия. «Все забавы незаконны, если они отнимают Время, которое мы должны тратить на более серьезные дела», – писал Ричард Бакстер (Цит. по [2, с. 357]). Королевские декларации о спорте в Англии (1618, 1633 гг.), защищавшие спортивные соревнования, праздник мая, танцы и т.п., вызвали осуждение пуританских проповедников как сатанинские, и революция их отменила. Победа протестантизма резко ужесточила всесторонний контроль над повседневной жизнью людей. Как подчеркивает Гуревич, в XVI–XVIII вв. проходило сознательное уничтожение культурной автономии народа, в т.ч. народного мировидения и народных традиций. Традиционная культура демонизировалась, ее приверженцам и носителям прививалась мысль о греховности их верований и обрядов. Выражением этого культурного геноцида стала «охота на ведьм», приобретшая в этот период поистине чудовищный размах [2, с. 357–364].

Новое мировоззрение провозглашало и исключительно заостренный, радикальный индивидуализм. В протестантской литературе (особенно в английской пуританской) постоянно повторяется предостережение не полагаться ни на помощь людей, ни на их дружбу. Глубокое недоверие – вот чем должен руководствоваться человек в отношениях даже с самыми близкими друзьями. Проповедники той эпохи часто использовали слова пророка Иеремии: «Проклят человек, который надеется на человека». Неудивительно, что в областях, находившихся под контролем кальвинистов, была отменена исповедь. «Общение кальвиниста с его богом происходило в атмосфере полного духовного одиночества», – пишет Вебер в одном месте своей книги [48, с. 114] и продолжает в другом: «Человечность» в отношении к «ближнему» как бы отмирает» [48, с. 188].

Развитие капитализма и шедшее параллельно с ним разрушение общины привели к тому, что лишенный солидарных связей человек, живущий в мире, где высшей ценностью провозглашается эгоизм и нажива, оказался один на один с чужим и враждебным ему миром. Он лишается чувства безопасности, его уверенность в себе теперь зависит исключительно от материального успеха – столь переменчивого и нестабильного. Всем правит капитал, что рождает ощущение зависимости личной судьбы человека от неких стоящих над ним сил. Из слуги человека капитал превращается в хозяина и господина.

Углубление социального раскола, фанатичное стремление к успеху и богатству повышали роль силы, власти, своеволия. «Даже если власть имущие злы и безбожны, все же власть и сила ее есть благо, и они от Бога… Бог предпочтет стерпеть любое правление, как бы ни было оно дурно, нежели позволит черни бунтовать, сколь ни было у нее справедливых причин», – провозглашал Лютер (Цит. по [49, с. 100–101]). В его словах виден окончательный отход от традиционных ценностей этики и нравственности как основах власти и общественного устройства. Этика вытесняется силой и враждой, а власть приобретает характер абсолютного закона, довлеющего над людьми. Тем самым индивид был внутренне подготовлен к принятию роли инструмента, средства для внешних целей: экономической производительности и накопления капитала. О беспомощности человека и предопределении его судьбы писал и Кальвин: «Ибо страшней чумы судьба людей, повинующихся собственной воле, и единая пристань спасения – ничего не знать собственным разумом и не повиноваться собственному желанию, но положиться на водительство Господа» (Цит. по [49, с. 108]).

В протестантизме отчетливо появляется принцип прирожденного неравенства людей – предтеча расизма, а существование между людьми солидарности полностью отрицается. Человек стал маленькой деталью одного огромного экономического механизма. Радикальным образом изменилась структура человеческой личности. Человек перестал представлять ценность сам по себе, его самооценка и роль в обществе теперь зависели от того, насколько он успешен в жизни. Нормальные человеческие отношения трансформировались, начиная напоминать отношения между товарами и вещами. Рынок стал определять цену и стоимость тех или иных личностных качеств. То, что не может быть полезным в получении прибыли (например, моральные ценности), отбрасывается как ненужный хлам. Право на существование всех этических и нравственных ценностей определяется их отношением к главнейшей цели человека – наживе, их полезностью, или наоборот, бесполезностью. Так, честность полезна, поскольку она может приносить кредит, так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием, умеренностью – все эти качества именно поэтому и являются добродетелями, что могут служить выгоде. Нравственные ценности рассматриваются лишь в практической плоскости, а не как внутреннее содержание человеческой личности. Это приводит к радикальному обесцениванию морали вообще. Ведь если основной ориентир жизни – это материальный успех, нажива, то следование этическим принципам не обязательно. «Видимостью добродетели можно ограничиться во всех тех случаях, когда с ее помощью достигается тот же эффект», – замечает по этому поводу Макс Вебер [48, с. 35].

Как тут не вспомнить либералов последних десятилетий, с их упором исключительно на соблюдение юридических норм и презрением к нормам моральным. В этом они являются верными последователями основоположников протестантской этики с их нравственным утилитаризмом и правилом «морально лишь то, что эффективно». А кем становится человек, из мировоззрения которого вытеснены нравственные ценности? Циничным и изворотливым эгоистом, думающим только о своей пользе . Да, он старается обойти карающий закон и избежать конфликта с правоохранительными органами, но психологически он открыт к совершению самых гнусных подлостей и самых страшных злодеяний. От этого его удерживает лишь страх наказания, но никак не совесть и моральные ограничители. Если же подобный человек уверен, что преступление не будет раскрыто – он смело, не сомневаясь в своем праве (ведь главное в жизни – это личная выгода!) идет на него . Недаром, как говорили еще древние римляне, бессмысленны законы в безнравственной стране. Полагаться на право, на законы и при этом допускать разложение морали означает то, что почва для преступлений всегда готова, а тирады насчет «беспощадной борьбы с криминалом» – не более чем демагогия.
Многочисленные исследования и наблюдения показывают, что этот процесс – стремительная моральная инфляция – глубоко поразил страны Запада. И продолжает распространяться повсюду, где либеральные псевдоценности пустили более или менее глубокие корни. Показательным примером являются события в американском Новом Орлеане. Когда в 2005 г. на него обрушился ураган «Катрина», город погрузился в хаос произвола и массовых мародерств. Власть фактически захватили вооруженные банды, терроризировавшие оставшееся население. Ситуацию удалось взять под контроль лишь после того, как в город были переброшены военные подразделения и Национальная гвардия.

В Великобритании несколько лет назад произошел случай менее масштабный, но столь же показательный. Цитируем сообщение информагентства: «Ответственные полицейские (их обязанности в Британии сравнимы с обязанностями участкового в России) были вызваны на место ЧП рыбаком, который сообщил, что в графстве Большой Манчестер двое детей тонут в водоеме. Десятилетний Джордон прыгнул туда, чтобы не дать утонуть восьмилетней сводной сестре Бетани. Двое местных рыбаков успели помочь Бетани, но ее сводный брат успел утонуть. Отчим Джордона и его друг рассказали следствию, что когда они прибыли на место, они увидели, что полицейские все это время стояли на берегу пруда. Оба мужчины прыгнули в воду, но лишь после этого к ним присоединился полицейский в униформе. Джордона вытащили из пруда, но позже врачи в больнице зафиксировали его смерть. Теперь супруги заявляют, что не могут понять: почему участковые бездействовали, а также почему они не давали показаний следствию… Чиновники оправдываются: у участковых нет подготовки, чтобы вмешаться в большинство подобных случаев, включая спасение утопающего. Они лишь предупреждают людей, что глубоко заходить опасно, но погружаться в водоем тем из чиновников, кто не прошел курс спасения на водах, нельзя» [54].

С юридической точки зрения полицейские поступили правильно: раз инструкция не велит – так зачем же соваться в воду? С позиции морали бездействие в данном случае является злодеянием. Вот только мораль из общественных отношений изгоняется. Возможные последствия этого ужасают. О них – психологических последствиях возникновения капитализма и идеи «абсолютной свободы» мы и поговорим в следующих главах.




Глава 5
Жажда наживы как универсальный убийца человека и общества

Наш век – торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.

А.С. Пушкин. Разговор книгопродавца с поэтом



Как мы показали, западная концепция свободы основывается на двух главных идеях, тесно связанных друг с другом – эгоизме и свободе накопительства. Однако эти идеи не только не делают человека действительно свободным – они порабощают его и превращают человеческую личность в слабый придаток денежного мешка.

Товарно-денежные отношения существовали задолго до начала Нового времени, но лишь с установлением капитализма они приобрели характер этического учения, охватывающего все стороны человеческого бытия. Вся жизнь, все стремления человека теперь стали посвящаться наживе и обогащению. Капитал, деньги обожествляются, одухотворяются, становясь фетишем, универсальной шкалой ценностей, а все остальные стороны человеческой жизни и черты его характера рассматриваются исключительно сквозь их призму. Вот что писал один из основателей Соединенных Штатов Америки Бенджамин Франклин: «Помни, что деньги по природе своей плодоносны и способны порождать новые деньги. Деньги могут родить деньги, их отпрыски могут породить еще больше… Чем больше у тебя денег, тем больше порождают они в обороте, так что прибыль растет все быстрее и быстрее. Тот, кто убивает супоросную свинью, уничтожает все ее потомство до тысячного ее члена. Тот, кто изводит одну монету в пять шиллингов, убивает все, что она могла бы произвести: целые колонны фунтов» (Цит. по [48, с. 32–33]). Высказывание, достойное того, чтобы главная опора современного капитализма – США – поместила изображение его автора на самую ходовую банкноту! Неудивительно также, что именно в английском языке появляется знаковая пословица «Time is money» , аналогов которой практически нет у других народов мира.

Жажда наживы как культурная ценность является уникальной чертой западной рыночной цивилизации. Алчность существовала всегда, но она осуждалась всеми религиозными и философскими системами. Стремление овладеть все большим и большим количеством продуктов, денег, власти и т.д. однозначно расценивалось как грех; причем грех опасный, ведущий ко всем остальным грехам. Весьма показателен эпизод из Евангелия, когда Христа, ушедшего в пустыню, искушал сатана. В этом рассказе однозначно осуждается накопительство, потребительство и жажда наживы. В ответ на первое искушение – превратить камни в хлебы (символическое выражение алчности и стяжательства) – Иисус отвечает, что «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф 4:4: Лк 4:4). Это символ того, что смысл существования человека заключается не только в удовлетворении материальных благ, но и в духовности. Тогда сатана искушает Христа обещанием дать ему полную власть над природой и, наконец, обещает ему неограниченную власть на Земле. Но и эти искушения Иисус отвергает (Мф 4:5–10; Лк 4:5–12) [55, с. 91].

Для богослова Василия Великого, как и для всех других отцов церкви, цель всех материальных благ – служить людям. Если же богатства концентрируются в руках немногих, теша их самолюбие и чувство алчности, – это не что иное, как воровство: «Того, кто отбирает у другого одежду, называют вором; а как назвать того, кто может одеть бедняка, но не делает этого, разве он достоин иного имени?» На схожей позиции стоял Иоанн Златоуст, полагавший: «…что касается того, что принадлежит всем, не бывает ни малейшей распри, но все совершается мирно. Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и обратить в свою собственность, то происходят распри, как будто вследствие того, что сама природа негодует, что в то время, когда отовсюду собирает нас, мы с особым усердием стараемся разъединиться между собою, отделиться друг от друга, образуя частные владения, и говорить эти холодные слова: «то твое, а это мое». Тогда возникают споры, тогда огорчения» [курсив наш – С.К.] (Цит. по [55, с. 94–95]).

Подобным отношение к алчности было и на Востоке. В одном из классических китайских романов (XVI в.) приводятся такие стихи:

Богатства накопил – душой расцвел,
А ведь в богатстве корень многих зол.
Дрожит богач над каждым медяком
И щедрого считает дураком.
Но всех нас ожидает смертный час,
Один лишь прах останется от нас.
Когда за скрягой Смерть сама придет,
Тот ничего в могилу не возьмет [56, с. 592].

Осуждение накопительства характерно для классической литературы и философии. «Прежде хоть что-нибудь признавалось, кроме денег, так что человек и без денег, но с другими качествами мог рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение; ну, а теперь ни-ни, – писал Достоевский. – Теперь надо накопить денежки и завести как можно больше вещей, тогда и можно рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение. И не только на уважение других, но даже на самоуважение нельзя иначе рассчитывать» [52, с. 424].

На Западе же жажда наживы превратилась в самоцель, в смысл существования человека. Как писал Гете,

Вся суть в кармане,
Все – кошелек… [41, с. 123]

Интересно в связи с этим обратить внимание на психологическую сторону проблемы алчности и накопительства. Зигмунд Фрейд и его последователи выделяли так называемый анальный этап становления личности. Его проходят подростки накануне полового созревания. Однако зачастую случается, что формирование личности затормаживается и останавливается на данном этапе, и тогда можно говорить об «анальном типе личности». Он отличается тем, что все свои силы человек тратит на приобретение и накопление. Причем жадность и тяга к обладанию распространяется не только на вещи деньги, но и на нематериальные ценности – чувства, отношения с окружающими и т.д.

Однако было бы удивительно, если рыночное общество не формировало бы буквально в массовых масштабах именно таких людей. Когда главными целями существования являются такие примитивные желания, как накопление и потребление, человек просто не в состоянии вырасти до действительно полноценного уровня развития личности, для которой характерны куда более глубокие стремления и переживания. Например, стремление к творчеству, взаимопомощи, постоянному совершенствованию внутреннего мира. Сведение богатства и глубины человеческого бытия к одному-единственному желанию – иметь – неотвратимо ведет к тому, что личность в своем развитии останавливается на незрелом, низком уровне. Фромм приводит мнение Фрейда, согласно которому преобладание собственнической ориентации характерно для периода неполной зрелости, и поэтому ее следует считать патологией, если она остается доминирующей в более поздний (постподростковый) период человеческой жизни: «для Фрейда человек, занятый исключительно мыслями о том, чтобы приобретать и обладать, – это душевнобольной, невротик, а следовательно, само общество, в котором преобладают личности с анальной структурой, следует признать больным» [55, с. 130–131].
Освященное протестантизмом превращение человека в машину для получения прибыли привело к обеднению его внутреннего мира, к зависимости от «конъюнктуры» рынка. Если качества, которые может предложить человек, не пользуются спросом, то у него нет вообще никаких качеств. Мнение о себе превращается лишь в отражение финансового состояния и того, что думают о человеке другие. У него нет никакой уверенности в собственной ценности, не зависящей от его популярности и рыночного успеха. Отсюда – эгоизм и тяга к наживе, популярности и славе. Имея возможность утвердиться только будучи успешным в делах, человек все силы начинает тратить на себя самого, на то, чтобы иметь не меньше, чем имеют другие [49, с. 144–154].

Провозглашение частной собственности основой жизни общества, а богатства и успеха – критерием развития личности ведет к тому, что человек перестает цениться как таковой. Он имеет уважение (и самоуважение в том числе), только если обладает какой-либо собственностью. Получается, что личность с ее качествами (порядочность, благородство, ум) является не активным субъектом общественных отношений, а пассивным объектом, зависящим от собственности и проистекающих из нее успеха, внимания, уверенности. Именно собственность становится, таким образом, истинным хозяином и господином в рыночном обществе, главной силой, влияющей на место индивида, его вес и положение. Личность, каким бы богатством внутреннего мира она ни обладала, – всего лишь безвольная марионетка, вынужденная подчиняться истинному властелину – деньгам, собственности, капиталу. Ни о какой внутренней свободе стандартного обывателя в либеральном обществе в этих условиях говорить не приходится. Жесткая зависимость, тотальная подчиненность характера и поведения материальным критериям – таков удел личности при господстве законов рынка.

Объявленная не только позволительной, но и правильной, обязательной жажда наживы уничтожает ценности добра, истины, солидарности. Это ведет к тотальной деградации всего, к чему имеет отношение движимый этой патологической страстью человек: среды обитания, межличностных связей, условий быта, физического состояния и умственного развития [57]. Согласно меткой формулировке Достоевского, жажда наживы, стремление, во что бы то ни стало, к обогащению ведут к оскудению души. В своем «Дневнике писателя» он с тревогой замечал: «Носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализмом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь все, заключает в себе всякую силу, а что все, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, – все вздор. Беда, если укрепится в таких мыслях… Народ… поневоле начинает сомневаться: «Вот она где, значит, настоящая сила, вот она где всегда сидела; стань богат, и все твое, и все можешь». Развратительнее этой мысли не может быть никакой другой» [53, с. 281–282].

Многочисленные наблюдения и исследования свидетельствуют о том, что стремление человека исключительно к удовлетворению собственных желаний и потребностей (эгоизм) не только не наполняет его душевными силами, уверенностью в себе и радостью, а напротив, повергает индивида в переживание ощущений  несвободы, слабости, подавленности. По мнению Спинозы, «когда корыстолюбец думает только о деньгах, а тщеславный – только об известности, их не считают безумцами… В действительности же  жадность, тщеславие, стяжательство – это определенные виды безумия, хотя они и не числятся в списке болезней» (Цит. по [55, с 149]).

Человек стал человеком благодаря качествам альтруизма, тяги к прекрасному, любознательности. Эгоизм же и жажда наживы в корне противоречат этим качествам, а потому не будет преувеличением, если назвать господствующие в рыночном обществе ценности античеловеческими, олицетворяющими не жизнь, а разложение и гибель. Недаром еще столетие назад Александр Блок ставил знак равенства между злом и наживой:

Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!) [58, с. 329].

Об этом писал и Достоевский в своем по-настоящему великом романе «Братья Карамазовы»: «Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга… всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет, и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности» [59, с. 393].

Раскол в обществе, раскол в душе. Современные либералы вслед за их предтечами – носителями протестантской этики – видят непременное условие свободы именно в атомизации общества, превращении людей в отдельных, связанных друг с другом лишь рыночными отношениями индивидов. Ни солидарность, ни взаимная помощь не должны нарушать «священного» разделения общества на богатых и бедных. Не порядочность, благие поступки, совесть делят людей на плохих и хороших, счастливых и несчастных. Собственность – вот универсальный ориентир, который определяет – быть человеку обеспеченным или отверженным.
Одни индивиды – более изворотливые, хитрые или жестокие (это неважно – ведь этическая сторона накопления богатства в расчет не берется) – владеют частной собственностью. Их свобода – это свобода предпринимательской деятельности, с минимальным влиянием со стороны государства; наоборот, в идеале сами собственники влияют на правительство и принимаемые им решения. Другие, коих большинство, собственностью не владеют. Но они свободны продавать свой труд (естественно, за плату, которую устанавливает капиталист). Вот и вся их «свобода». Становится очевидным, что капиталистическая свобода – настолько своеобразное, плохо согласующееся с традиционным пониманием этого слова явление, что в отношении большинства населения оно может использоваться лишь в кавычках.
Но дело не только в том, что подобная «свобода» более или менее является свободой (хотя правильнее было бы использовать слово «своеволие») только для кучки «избранных», а все остальные жестко зависят от произвола этой кучки. В условиях психологической деформации личности, сопровождающей развитие рыночных отношений, термин «свобода» становится бессмысленным. Не свобода, а суровая зависимость, не прогресс человеческой личности, а ее деградация – вот что несет с собой капитализм как экономическая система и либерализм как его идеологическое обоснование.

Жажда наживы, стремление к материальному благополучию и вседозволенности не только не делают человека более свободным, – они способствуют его порабощению. Причем это внутреннее, личностное рабство куда страшнее рабства физического – тем, что от него гораздо сложнее избавиться. Еще раз процитируем Достоевского. «В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, – писал он, – тогда как настоящая свобода – лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтобы всегда и во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение: «Есть деньги, стало быть, могу делать все, что угодно; есть деньги – стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода». А между тем, это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег» [53, с. 613].

Однако капитализм видит свободу именно в собственности, в наживе, в уничтожении между людьми сердечных, солидарных связей и морально-этических норм. В этом он был заинтересован с момента своего зарождения. Индивид, способный лишь продавать капиталисту свой труд и покупать производимые капиталистом товары, – вот кто был идеальным обитателем нового мира с точки зрения его идеологов и хозяев. Для эпохи зарождающегося капитализма необходим был человек, не связанный никакими узами ни с традициями, ни с могилами отцов. Она нуждалась в безликом придатке машины, и община с ее космическим мировоззрением оказалась главным врагом нового строя. Индивидуализм, на котором основано в рыночной экономике свободное предпринимательство, не мог возникнуть без ощущения человеком себя как свободного атома [60, с. 20].

Превращение человека в «атом» меняло и идею государства. С зарождением протестантизма и развитием рыночных отношений возникает государство, в котором представителем бога отныне является не монарх, а класс богатых. Богатые становятся носителями власти, направленной против бедных, а главная роль государства сводится к охране частной собственности: «Приобретение крупной и обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства. В той мере, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится в действительности защитой богатых против бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, против тех, кто никакой собственности не имеет», – писал Адам Смит (Цит. по [60, с. 123]).

И если первоначально дух капитализма носил ярко выраженный религиозный характер, то постепенно эта оболочка стала спадать, заменяясь «научными» доводами. Тем не менее, суть осталась прежней: раскол людей на «избранных» богачей и «отверженных» бедняков, тотальное проникновение товарно-денежных отношений в жизнь общества и индивидуализм. Хотя новая идеология провозглашала право свободной предпринимательской деятельности, она отняла право на жизнь для большинства людей. Им обладали лишь успешные в делах люди. Те, кто был беден или по складу мышления не стремился к наживе (традиционные неевропейские общества), рассматривались наравне с животными и годились лишь для эксплуатации. Самостоятельной ценностью как полноправные члены человеческого общества они не обладали. Под это стало подводиться «научное» обоснование – социал-дарвинизм, мальтузианство и расизм. Идеологи рыночной экономики черпали из дарвинизма аргументы в обоснование ее естественного права, предполагающего вытеснение и гибель слабых, неспособных или отстающих в своей эволюции. «Бедность бездарных, – подчеркивал Спенсер, – несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих «на мели и в нищете», – все это воля мудрого и всеблагого провидения» (Цит. по [60, с. 88–89]).

Главным смыслом западной цивилизации стала всеобъемлющая конкуренция. «Западное общество есть общество конкурентов. Любой производитель товаров и услуг является конкурентом для других производителей в борьбе за покупателя… Армия безработных является конкурентом для человека, ищущего работу. Политики конкурируют за места министров, президентов и прочие должности. Деятели культуры конкурируют за славу и гонорары… Короче говоря, формула «человек человеку волк» есть формула реального западного общества», – отмечал в связи с этим Зиновьев [61, с. 134–135].

Выше мы уже писали, что конкуренция в рыночном обществе не имеет ничего общего с внутривидовым соревнованием в мире животных. Если во втором случае соревнование преследует благую цель повышения перспектив выживания всей группы, то капиталистическая конкуренция действует в противоположном направлении и ослабляет защитные силы общества. Господство идеи конкуренции отодвигает на задний план все, что полезно и хорошо для человечества и, в конечном счете, для отдельного человека. Так, Р. Вильямс выявил прямую зависимость между углублением неравенства (и, как следствие, нарастанием конфликтов) и снижением межгрупповой эмпатии, способностью к сопереживанию, взаимопомощи. «Чем более конфликтно и поляризовано общество, тем менее эмпатичны взаимоотношения между его членами, особенно по линии различных социально-статусных или этнических групп» [32].

«Подавляющее большинство ныне живущих людей воспринимает как ценность лишь то, что лучше помогает им перегнать своих собратьев в безжалостной конкурентной борьбе. Любое пригодное для этого средство обманчивым образом представляется ценностью само по себе… Соревнование человека с человеком действует, как ни один биологический фактор до него, против «предвечной силы благотворной», и разрушает едва ли не все созданные ею ценности холодным дьявольским кулаком, которым управляют одни только слепые к ценностям коммерческие расчеты», – писал по этому поводу Лоренц [22].

Изматывающая конкуренция и ослепляющая жажда денег наносят вред внутреннему миру человека, делают его циничным, обуреваемым множеством неврозов и страхов. Кстати, именно страху конкуренция отчасти обязана своей прочности и стабильности в либеральном обществе. Страх отстать в беге наперегонки, страх разорения и бедности, страх принять неверное решение и не справиться с изматывающей ситуацией, – все это заставляет человека, даже против его воли, включаться в бессмысленную гонку конкуренции. Между тем, согласно Лоренцу, именно страх является важнейшим фактором, подрывающим  здоровье современного человека. Человек спешит не только из алчности. Никакая приманка не могла бы побудить его столь энергично вредить самому себе! Спешит он потому, что его что-то подгоняет, а подгонять его может только страх: «боязливая спешка и торопливый страх в значительной мере повинны в потере человеком своих важнейших качеств» [22].

Можно сказать, что страх разорения, вынуждающий индивида к изматывающему бегу по кругу и отношению к окружающим как конкурентам и врагам, превращает его в машину, механизм. Все действия, все чувства и эмоции подчинены одной цели – достижению материального результата, победе над конкурентами. А это не может не деформировать психику человека. В мировой литературе замечательным примером этой одержимости деньгами, приводящей к ожесточению и маниакальному стремлению иметь все больше и больше, является ростовщик Шейлок из пьесы Шекспира «Венецианский купец». Ненавидя купца Антонио, который лишает его дополнительной прибыли тем, что дает нуждающимся беспроцентные кредиты, Шейлок решает ему отомстить: когда другу Антонио – Бассанио – срочно понадобилась крупная сумма денег, тот обратился к ростовщику. Последний соглашается исключительно с условием, что поручителем кредита будет Антонио, который, в случае несвоевременного погашения долга должен будет выплатить неустойку. Но не деньгами, а… собственным мясом:

Когда вы не уплатите мне точно
В такой-то день и там-то суммы долга
Указанной, – назначим неустойку:
Фунт вашего прекраснейшего мяса,
Чтоб выбрать мог часть тела я любую
И мясо вырезать, где пожелаю [34, с. 403].

Одним из важнейших человеческих качеств, которые теряются в процессе конкурентной спешки и сопровождающего ее страха, является рефлексия. Человек становится неспособен хотя бы ненадолго остаться наедине с собой, будто боясь, что размышление откроет ему какой-то ужасный автопортрет, подобный описанному Оскаром Уайльдом. «Почему некоторые люди, в остальном весьма взыскательные в интеллектуальном отношении, предпочитают собственному обществу безмозглые рекламные передачи телевидения? – вопрошает Лоренц. – Несомненно, только потому, что это помогает им вытеснить размышление» [22]. В результате телесных и эмоциональных перегрузок, неизбежных при жизни в рыночном обществе, человек умирает раньше времени – причем как в физическом, так и в духовном смысле. Это отмечал и Макс Вебер, отмечавший в своем классическом труде, что безграничный рост интенсивности и производительности труда, присущий капиталистическому производству, несовместим с наслаждением жизнью [48, с. 49].

Высказанная больше столетия назад мысль подтверждается экономическими и социальными тенденциями последних десятилетий. За пресловутый «экономический рост» и «изобилие на прилавках» люди отдают время и сам смысл жизни. Человек становится рабом карьеры и потребления, и говорить при этом о свободе вряд ли корректно. Гонка за прибылью уничтожает столь необходимые для сохранения психического здоровья социальные связи. У вас нет времени часто видеться с друзьями и родными – на смену личному общению все чаще приходят SMS-сообщения и электронные письма. Нет времени «просто так» зайти к соседям – многие из нас даже не знают, как их зовут. Практически исчез для современного городского жителя такой вид отдыха, как обычная прогулка. А если прибавить к этому часы, отнимаемые транспортом и пробками, время, которое проводится на работе сверхурочно (а это практически повсеместная практика) – то окажется, что при всем изобилии товаров нормальное человеческое общение и нормальный отдых становятся невозможными. Карьерный рост и жажда наживы оказываются палкой о двух концах, и за иллюзию успеха и богатства человек вынужден расплачиваться постоянными стрессами, болезнями и потерей смысла существования.

По данным американского исследования “Take Back Your Time”, с 1973 по 2000 г. средний работник прибавил 199 часов в год к своему рабочему времени – почти пять рабочих недель. Это и сверхурочная работа, и праздники и выходные, отданные карьерному росту. Между тем, стремление к получению все большей прибыли оборачивается бессмыслицей. Тратя больше времени на карьеру, человек отдает заработанные деньги няне для детей, с которыми нет возможности заниматься самостоятельно; на питание в ресторанах и кафе – поскольку нет возможности и сил ежедневно готовить дома; на оплату труда всевозможных специалистов, которые за нас делают все, начиная от ремонта и заканчивая доставкой товаров на дом. Не говоря уже о негативном влиянии этого изматывающего марафона на психическое и физическое здоровье самого жителя рыночного общества и его детей, лишаемых родительской заботы и ласки. Анатолий Самарин пишет об инфляции «сердечных» связей (таких, как дружба, любовь, милосердие, взаимопомощь) как прямом следствии хронического стресса, вызванного эмоциональными перегрузками современного человека.

Как заключают российские исследователи Маринэ Восканян и Андрей Кобяков, о сокращении рабочего времени говорили все сторонники технического прогресса прошлого. Их целью было поднять производительность труда и освободить людей для активного отдыха, творчества, учебы. «В итоге все вышло наоборот. Работаем мы все больше и больше. Есть данные о том, что в среднем современный человек тратит даже на ночной сон на два часа меньше, чем в начале века. Зато паровоз экономического роста летит вперед. И больше всего это выгодно вовсе не тем, кто лихорадочно бросает в печь уголь, – а тем, кто с комфортом едет как пассажир» [62].

Человек-товар. Отношения между людьми в капиталистическом обществе трансформируются в отношения, во-первых, конкурентов и соперников на рынке, а, во-вторых, покупателей и продавцов. Рыночный характер приобретают все стороны человеческого бытия – вплоть до межличностных связей, чувств, взгляда на мир. Вселенная в глазах человека стала обездушенной, и все составляющие ее элементы, потеряв для людей ценность, обрели цену и стали рассматриваться как товар, как инструмент для извлечения выгоды. Это произошло по причине того, что на заре Нового времени экономический успех и нажива из, в лучшем случае, второстепенных стремлений человека (а, чаще, из смертного греха) превратились в довлеющую над человеком силу, мотивирующую все его поступки и поглощающую все остальные стороны его жизни. Человеческая жизнь, природа, солидарные связи были принесены в жертву обогащению – этому Молоху индустриальной цивилизации. Как писал Н.А. Бердяев, «в цивилизации само мышление становится техническим, всякое творчество и всякое искусство приобретает все более и более технический характер… Дух идет на убыль. Качества заменяются количеством… Ничто уже не представляется самоценным. Ни одно мгновение жизни, ни одно переживание жизни не имеет глубины, не приобщено к вечности. Всякое мгновение, всякое переживание есть лишь средство для ускоряющихся жизненных процессов» [63, с. 168–169].

Развивая эту мысль, можно сказать, что мир стал рассматриваться в образе машины, а любые его составляющие, в том числе человек – как детали этой машины. Имеют ли детали машины ценность как таковые? Нет. Они ценны лишь постольку, поскольку могут быть полезны для использования внутри машины и, таким образом, для извлечения выгоды ее хозяином. В противном случае, при невозможности использования, деталь теряет всякую ценность и от нее можно и нужно (чтобы не захламлять мастерскую) избавиться. Точно также и человек, который теперь рассматривался исключительно как участник экономических отношений (покупатель или продавец), стал иметь ценность лишь постольку, поскольку мог пригодиться и принести прибыль. Это привело к тому, что человек превратился во всего лишь инструмент, средство для внешних целей и задач: экономической производительности и накопления капитала [49, с. 102–103].

Успех превратился в эталон качеств человеческой личности, той шкалой, которой измеряется цена человека. Чем успешнее в бизнесе человек, тем дороже он стоит, и наоборот. Таким образом, происходит превращение человеческой личности в товар: «Если бы для достижения  жизненных целей было достаточно тех знаний и умений, которыми человек владеет, то самооценка была бы пропорциональна собственным способностям, то есть собственной полезной ценности. Но поскольку успех в большинстве случаев зависит от того, как человек умеет себя преподнести, преподать, продать свою личность, то он воспринимает себя в качестве товара, или в качестве продавца, или одновременно в качестве продавца и товара, – отмечает Э. Фромм. – И получается так, что человек сосредоточивается и заботиться не о своей жизни, счастье, а о том, как бы это стать наиболее ходким товаром, как бы это пользоваться наибольшим спросом. Такие чувства человека равносильны и равноценны чувствам товара, например, сумок на прилавке, если бы они могли чувствовать и мыслить» [64, с. 457–458].

Подобно сумке, человек-товар должен быть в моде на личностном рынке. Поскольку человек воспринимает себя и как продавца, и как товар, его самооценка зависит от условий, которые от него не зависят и ему неподвластны. Если человек преуспевает – он в цене, если нет – он лишен ценности. Отношение человека к самому себе при этом начинает обусловливаться внешними, чуждыми силами – экономической конъюнктурой, законами рынка. В отличие от полноценной личности, сущность которой можно выразить фразой «Я – то, что я есть», формула человека-товара звучит: «Я – то, чего изволите». В соответствии с этой установкой индивид либо присваивает, либо отказывается от тех или иных свойств характера в зависимости от выгоды.

Уважение среди других людей и самоуважение зависит теперь не от того, что в действительности представляет собой человек, не от его человеческих качеств (совесть, порядочность, отзывчивость), а от того, насколько удачно он умеет себя продать. Другими словами, от красивой «упаковки». Это еще в XVIII столетии верно подметил Жан Жак Руссо, писавший о том, что «…из свободного и независимого, каким был человек первоначально, он превратился как бы в подвластного всей природе, особенно же ему подобным, рабом которых до некоторой степени он становится, даже становясь их господином» [65, с. 82]. Привыкнув скрывать свои истинные намерения, люди предстают друг перед другом в масках, а общество превращается в «собрание искусственных людей с деланными страстями». Человек, согласно Руссо, живет теперь «всегда вне самого себя; он может жить лишь во мнении других, и одно только это мнение дает ему… ощущение его бытия» [65, с. 106–107].

Равно как и самого себя, человек воспринимает других в качестве товара. На основе этого строятся все людские взаимоотношения – начиная с деловых и заканчивая любовными. Они приобретают овеществленный, количественный характер, присущий отношениям купли-продажи, а их качественный, личный характер исчезает: «в овеществленной цивилизации, в которой господствуют деньги, человек как личность, ничего особенного из себя не представляя и не обладая ничем ценным, что бы он мог дать другим людям, может от них получить почти все за обычную звонкую монету, может стать личностью, будучи абсолютным нулем… сила денег порождает псевдоличности, создает псевдосвязи между людьми, которые фактически являются отрицанием реальных связей между ними» [66, с. 227].

В условиях капитализма товар, пусть добротный и пригодный к употреблению, но не пользующийся спросом на рынке, фактически не имеет ценности. Точно так же человеческая личность и ее способности перестают цениться, если они не «пользуются спросом». В этих обстоятельствах человек просто вынуждается быть товаром и продавать свои возможности, если, конечно, не предпочтет голодную смерть.

Эта экономическая структура определяет всю иерархию ценностей в обществе. Человек при капитализме не самоценен. Даже в тех случаях, когда кажется, будто он ценен сам по себе (умен, красив), он ценен лишь как предмет удовлетворения чьих-то потребностей. Способности человека имеют ценность, поскольку они могут реализовываться в жизненном успехе (ценность для себя), или поскольку другие могут за его счет поживиться (ценность для окружающих). Все человеческие отношения расчетливы, предполагают выгодность и полезность: «Если у тебя много денег и высокий социальный статус… ты можешь иметь и дружбу, и любовь, и внимание, и заботу. Правда, они суть эрзацы» [61, с. 352–353].
Свои жизненные силы человек с такой установкой рассматривает как инвестицию, призванную приносить ему максимальную прибыль в соответствии со сложившимися рыночными условиями. «Отношения между людьми начинают походить на взаимодействия автономных агрегатов. Каждый из массы видит условия своей безопасности в том, чтобы быть таким, как все, не отличаться ни образом мышления, ни проявлением чувств, ни поступком», – пишет Фромм [67, с. 154–155]. Современный человек в индустриальном обществе отчужден от себя, от своих близких, от природы. Его главная цель – не продешевить при обмене своих способностей, знаний и самого себя. Единственно доступное ему удовольствие – это удовольствие потреблять.

Понятно, что если человек судит о самом себе, исходя из таких неустойчивых и сомнительных качеств, как успешность и популярность, его самооценка будет весьма шаткой, а чувство собственного достоинства уступит место приспособленчеству и глубокой внутренней неудовлетворенности. Человек в этих условиях лишается поддерживающего его стержня, самосознания. Будучи вынужден постоянно приноравливаться к внешним условиям, он начинает ощущать себя вещью и постоянно менять свое Я, исходя из принципа «Я таков, каким ты хочешь меня купить».

Это неизбежно, когда социальные отношения по большей части ограничиваются лишь обменом и коммерческим интересом. Оценка взаимных услуг происходит в денежном эквиваленте. А это приводит к тому, что участники социальных отношений остаются безучастными и безличными по отношению друг к другу. Фромм по этому поводу задает риторический вопрос: «Как я могу узнать другого, если полностью поглощен собой? Быть поглощенным собой значит заниматься собственным имиджем, охватившей себя алчностью или собственными тревогами. Но это вовсе не означает «быть самим собой» [68, с. 210]. На схожей позиции находится Бауман. «В этом процессе утрачивается этический (моральный) аспект человеческих отношений и обретает реальность самый широкий спектр человеческих отношений, лишенных моральной значимости; правилом становится поведение, свободное от моральных оценок», – пишет он [69, с. 75].
 
Разрушение эмоциональных связей даже в отношении самых близких людей, замена их товарно-денежными имитациями – вот к чему приводит укоренение рыночных отношений. Как рассуждает типичный бизнесмен, охваченный жаждой наживы? «Я даю детям деньги на карманные расходы, покупаю им дорогие вещи, что же им еще нужно?» О любви, заботе и внимании человек с рыночным характером забывает, считая их «глупостью» и «ненужным барахлом». Он искренне уверен, что заботу и любовь можно купить за наличные деньги, и недоумевает, почему повзрослевшие дети не проявляют к нему никаких иных чувств, кроме презрения или холодного безразличия.

Отчуждение. Совокупность описанных выше тенденций можно охарактеризовать словом отчуждение. Одним из первых, кто использовал этот термин в приложении к западному обществу, был Карл Маркс. «В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей, – писал он, – растет обесценение человеческого мира» [70, с. 360]. В XX в. из числа теоретиков наибольшее внимание этой проблеме уделял Эрих Фромм. Согласно его теории, отчуждение является участью каждого отдельного человека при капитализме. «Под отчуждением я понимаю такой тип жизненного опыта, когда человек становится чужим самому себе. Он как бы «отстраняется», отделяется от себя. Он перестает быть центром собственного мира, хозяином своих поступков; наоборот – эти поступки и их последствия подчиняют его себе, им он повинуется и порой даже превращает их в некий культ» [71, с. 230].

В первую очередь, отчуждение проявляется в дегуманизации труда. Труд является главной сферой человеческой деятельности, условием развития внутреннего мира, психики человека, средством его связи с обществом. В труде человек развивает свои способности, именно в продуктах труда «опредмечивается» и становится достоянием других его индивидуальность. Например, средневековый крестьянин или ремесленник работали по времени не меньше, чем фабричный рабочий, и труд их вовсе не был легким и радостным. Но психологически они переживали свой труд как естественное, неотъемлемое содержание жизни [72]. То же самое можно сказать о таких творческих профессиях, как ученый, писатель, садовник. В процессе труда человек созидает, является творцом. Его активность – это проявление его способностей, он проявляет себя в своем труде. Человек и его труд едины.

Не стоит, однако, полагать, что неотчужденный, творческий труд возможен в ограниченном числе профессий. Творчество и увлеченность возможны везде – необходимо только, чтобы для работника смысл труда не ограничивался получением зарплаты, а в остальном был бессмысленным и скучным занятием. Достаточно вспомнить советскую эпоху, особенно предвоенный период. Трудясь, человек верил, что тем самым он делает не одного себя, а всю страну богаче и крепче. Энтузиазм приводил к массовому трудовому героизму (стахановское движение) и стремлению внести свой вклад в усовершенствование отрасли (рационализаторство). Труд, таким образом, рассматривался не как нечто довлеющее, отвратное, а как полезное и творческое занятие. Смысл, не ограничиваемый личной выгодой, духовные основания деятельности, преследующие этические, не сводящиеся к эгоизму цели – вот что делает труд приятным и неотчужденным. Но в рыночном обществе достичь этого очень трудно.

Дело в том, что при капитализме продукт труда не принадлежит самому производителю. Человек работает не на себя и не на общество, а на своего хозяина, который завладевает результатами труда. От человека отчуждается не только продукт, но и сам процесс труда. Капиталистический труд по самой сути своей является несвободным, подневольным трудом. Как писал Маркс, в условиях антагонистических общественных отношений рабочий относится к труду как к принудительному внешнему процессу. В труде человек «не развертывает свободно свою физическую и духовую энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свой дух… внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому» [70, с. 563]. Это обесчеловечивает труд, лишает его духовно-психологических стимулов, превращает в тягостную рутину, необходимую лишь для поддержания существования.

В труде человек выражает себя, свою индивидуальность, свои физические и психические силы. Труд – не только средство достижения цели (продукта), но и самоцель, это осмысленное приложение человеческой энергии, полагает Фромм. Поэтому труд предъявляет капитализму претензии не столько за несправедливое распределение богатств, сколько за то, что он превратил труд в принудительную, отчужденную, бессмысленную работу, а тем самым и человека – в ущербного калеку, монстра [73]. Человек не получает удовлетворения от своего труда – и потому труд ощущается им не как наслаждение и внутренняя потребность, а как нечто обязательное, необходимое, но постылое и отталкивающее. Труд становится все более однообразным и бездумным. Всякая попытка анализа, творчества, всякое проявление любознательности, всякая независимая мысль тщательно изгоняются – и трудящемуся остается либо бегство, либо борьба; его удел – безразличие или жажда разрушения, психическая деградация.

Важно отметить, что при капитализме человек ощущает себя свободным не в процессе труда, а в «отдыхе», который в обществе, где царит отчуждение, становится равнозначным разврату, пьянству или бездельничанью. Как замечает Игорь Кон, уже сами понятия «рабочее время» и «свободное время» говорят об отчужденном характере труда. Рабочее время – это все что угодно, но только не свобода. А свободное время – это прежде всего свобода от труда.

Но и участь руководителя – тоже отчуждение. Он не ощущает плоды своей деятельности как нечто конкретное и полезное. Его задача – лишь с прибылью употребить капитал, вложенный другими. «Руководитель, как и рабочий, как и все остальные, имеет дело с безликими гигантами: с гигантским конкурирующим предприятием, с гигантским национальным и мировым рынком, с гигантом-потребителем, которого надо прельщать и ловко обрабатывать, с гигантами-профсоюзами и гигантом-правительством. Все эти гиганты словно бы существуют сами по себе. Они предопределяют действия руководителя, они же направляют действия рабочего и служащего», – пишет Фромм [71, с. 231].

Отчуждение пронизывает и систему государственного управления. Обратите внимание на выступление чиновника любого ранга. В 9 случаях из 10 его речь будет пересыпана цифрами, всевозможными показателями, ссылками на неведомые простому жителю экономические законы и т.п. (кстати, эта же особенность характерна для экспертов либерального толка: создается впечатление, что для них куда важнее соответствие реформ идеям Смита, Хайека и т.д., чем польза для людей). Человека, ради которого, по идее, эта система должна работать, за этими цифрами не видно. Народ становится лишь объектом управления, к которому чиновники не испытывают ни любви, ни ненависти, он им совершенно безразличен: «во всей профессиональной деятельности чиновника-руководителя нет места чувствам: люди для него не более чем цифры или неодушевленные предметы» [71, с. 231].

Капитализм разрушил иерархическую систему, которая привязывала индивида к его касте, сословию и т.п. Но личная зависимость человека сменилась зависимостью вещной: рабочая сила превратилась в товар, уродующее воздействие на личность оказали дробное разделение труда, бюрократизация общественной жизни, подчинение духовной культуры безличной силе денег. Человек вынужден носить ту или иную маску (усердного работника или успешного предпринимателя и т.п.), хотя его внутренний мир сопротивляется этой искусственности, этой маске. В итоге человек чувствует, что его собственная индивидуальность утрачивается, а его существование является отчужденным от него самого.

Отчуждение приводит к тому, что человек становится не активным деятелем, носителем человеческих сил и способностей, а, как говорилось чуть выше, товаром, который надо как можно выгоднее продать на рынке. Этому способствует то, что смысл существования человек начинает видеть в деньгах, в прибыли. Чем беднее он становится духовно, тем больше его потребность в богатстве материальном. В конце концов, стремление к наживе становится единственной потребностью человека. Между тем, человек, подчиненный своим отчужденным потребностям, – это уже не человек ни в духовном, ни в телесном смысле. Это всего лишь живой товар. Этот человек-товар знает только один способ отношений с внешним миром: обладание и потребление. Чем больше степень его отчужденности, тем больше потребление и обладание становятся смыслом его жизни [73]. Недаром немецкий философ Гесс напрямую связывал отчуждение человека с развитием денежных отношений. «Деньги – это продукт взаимно отчужденных людей, это отчужденный человек», – писал он (Цит. по [74, с. 190]).
Отношения взаимного использования, подход к другому человеку как к средству для достижения своих эгоистических целей пронизывают не только производственные, но и любые другие человеческие отношения. Брак становится браком по расчету, образование из средства удовлетворения естественной любознательности превращается в средство получить преимущество в конкурентной борьбе, дороже продать себя на рынке рабочей силы. Искусство, некогда бывшее откровением, возвышающим человека, становится обычным предметом купли-продажи и служит главным образом для развлечения [72].

То, что было очевидно и понятно мыслителям тысячелетия назад, сегодня предано забвению. Когда у древнекитайского философа Мэн-цзы спросили: «Что более усладительно: одному наслаждаться музыкой или с другими вместе?», тот ответил: «Ничто не сравнится с наслаждением, разделенным с другими!» (Цит. по [33, с. 510]). Современный же человек перестает быть способным любить и вырваться за пределы замкнутого круга собственного Я, чтобы дотянуться до другого человека. Отношения между людьми все больше напоминают отношения двух абстракций, двух живых машин, использующих друг друга. Фромм пишет: «Работодатель использует тех, кого нанимает на работу, торговец использует покупателей. В наши дни в человеческих отношениях редко сыщешь любовь или ненависть. Пожалуй, в них преобладает чисто внешнее дружелюбие и еще более внешняя порядочность, но под этой видимостью скрывается отчужденность и равнодушие. И немало тут и скрытого недоверия. Такое отчуждение человека от человека приводит к потере всеобщих и социальных связей, которые существовали в средние века и во все другие докапиталистические общественные формации» [71, с. 232]. Будучи поглощенным собой и охватившей его алчностью, человек не в состоянии понять другого человека. В состоянии отчуждения у человека есть только один способ связи с внешним миром – иметь и использовать его.

Отчужденный человек не только чужд другим людям, он лишен человечности. Такое отчуждение от человеческой сущности ведет к экзистенциальному эгоизму, который Маркс определяет как превращение человека в «средство своего индивидуального существования». В состоянии отчуждения каждая сфера жизни не связана с другими (экономика с моралью и т.д.). Это специфическая особенность царства отчуждения, где каждый вращается в кругу своей собственной отчужденности и никого не трогает отчужденность других людей (чужая боль) [73].

А поскольку в рыночном обществе поведение человека мотивировано материальной выгодой, комфортом и установкой на потребление, он достигает такой степени конформизма, которая полностью нивелирует индивидуальность, внутреннюю свободу. Индивид превращается в беспомощный «человеческий товар», зависимый от рекламы, моды, общественного мнения, начальства и т.д. В рыночном обществе не человек, а капитал имеет личную свободу и самостоятельность. Только он определяет – быть человеку успешным, уверенным в себе, образованным или нет. Вспомним замечательное по этому поводу высказывание Достоевского: «Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все, что угодно, в пределах закона. Когда можно делать все, что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно» [52, с. 427].

Деньги, капитал – это своего рода дух рыночного общества, дающий человеку возможность делать все, что угодно. Сам же по себе индивид в таком обществе не свободен, и не личность вовсе. Возведение в ранг высших ценностей наживы и потребления лишает человека возможности обладать истинно человеческими ценностями – такими, как альтруизм, чистая совесть, гармония с миром.

Причину этого Маркс видел в том, что капитализм сделал интересы капитала и материальной выгоды главными мотивами человека. Однако идеологи-либералы пытаются убедить публику в том, что эти мотивы – не только не естественные, но патологические – являются универсальными мотивами человека как биологического вида. Подобный подход ведет к деградации, сводит громадные потенциальные возможности человека как творца, созидателя, разносторонне развитой личности к примитивной особи-роботу, способной лишь выполнять однообразную рутинную работу и находить в радость в низкосортном потребительстве.

Но возможно ли отыскать смысл жизни в потребительстве и накоплении? Нет, они могут дать лишь мимолетное удовлетворение, которое больше походит на наркотик. В них человек пытается отыскать забвение от бессмысленности существования, серости и примитивности окружающей реальности, где культивируются лишь нажива, суета и потребительство. Если человек не состоит в творческих отношениях с миром, а поклоняется вещам и силе, которая его снабжает этими вещами, он неминуемо деградирует духовно. Индивид, главным стремлением которого является желание иметь и использовать, а не творить и делиться, становится изуродованным. Однако в капиталистическом обществе именно эти желания являются господствующими, формирующими поведение и характер человека. Как писал Маркс, «единственными маховыми колесами, которые пускает в ход политэконом, является корыстолюбие» [75, с. 87].

Фромм обращает внимание на мысли Гете, который своим «Фаустом» хотел донести основную идею: ни деньги, ни власть, ни чувственные наслаждения не могут дать человеку понимание смысла жизни. В отрыве от целого мира он останется несчастным. Только творчество наполняет существование человека особым смыслом и позволяет ему радоваться жизни, не цепляясь за ее ценности. Человек становится способен распрощаться с жаждой обладания и в полной мере ощутить полноту своего бытия: он наполнен жизнью, хотя его карман не набит деньгами, он много значит сам, хотя и мало что имеет [73].

Схожие идеи лежат в основе многих религиозных, этических учений и философских концепций. Человек живет лишь до тех пор, пока он творит, пока он активен (и в физическом, и в духовном плане) и живет не только и не столько для себя, но и для окружающих людей, для ближнего, ради которого может пойти на самопожертвование. Только тогда он перестает быть отчужденным, являться «товаром» и становится действительно богатым человеком. Озабоченность же исключительно материальной стороной жизни деформирует и убивает уникальность и богатство личности. Стоит осознать эту истину: то, что в рыночном обществе считается богатством, на самом деле – бедность, духовная нищета. Чем больше человек богатеет в материальном отношении, тем беднее становится он в моральном, духовном плане. Много имея, он мало что собой представляет.

Маркс писал по этому поводу: «Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т.д., тем больше ты сберегаешь, тем больше становится твое сокровище, не подтачиваемое ни молью, ни червем – твой капитал. Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности. Всю ту долю жизни и человечности, которую отнимает у тебя политэконом, он возмещает тебе в виде денег и богатства, и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги: они могут есть, пить, ходить на балы, в театр, могут путешествовать, умеют приобрести себе искусство, ученость, исторические редкости, политическую власть – все это они могут себе присвоить; все это они могут купить; они – настоящая сила... Все страсти и всякая деятельность должны потонуть в жажде наживы» [75, с. 131–132].

Место этого, материального богатства и отчужденной жизни должны занять другие – истинно человеческие – богатство и жизнь: «...на место экономического богатства и экономической нищеты становятся богатый человек и богатая человеческая потребность. Богатый человек – это в то же время человек, нуждающийся во всей полноте человеческих проявлений жизни, человек, в котором его собственное осуществление выступает как внутренняя необходимость, как нужда» [75, с. 125].

То же самое можно сказать об отношениях с окружающим миром и с людьми вокруг. Человек как существо социальное нуждается в гармоничных и взаимообогащающих связях с ними. Чтобы оставаться в здравом уме, человеку необходимо поддерживать отношения с другими людьми, обрести с ними единство. Отсутствие этого согласия, расценивание остального мира как средства для удовлетворения собственных желаний деформируют личность. Неудивительно, что отчуждение является прямой предпосылкой неврозов. Когда одна страсть целиком владеет человеком (например, жажда денег, власти, успеха) и становится доминирующей, она как бы обособляется от целостной личности и превращается в повелителя человека. «Эта страсть – его идол, которому он подчиняется, несмотря на то что он способен подобрать своему идолу разумное объяснение, присваивая ему разнообразные и звучные имена. Им управляет частичное желание, на которое он переносит все утраченное им; и чем он слабее, тем оно сильнее. Он отчужден от самого себя как раз потому, что превратился в раба одной из частей самого себя», – пишет Фромм [68, с. 80]. В общем, как говорилось в уже цитированном нами китайском романе:

Копить! – у богача один завет,
Пожизненная страсть и тяжкий бред [56, с. 591].

Гибель культуры. Итак, проникновение товарно-денежных отношений в отношения между людьми приводит к их деградации, к обеднению внутреннего мира человека. Это очень хорошо заметно на примере культуры. Коммерциализация убивает ее, а провозглашение главной целью искусства извлечение прибыли (что мы видим нынче повсеместно) наносит смертельный удар по ощущению человеком Прекрасного. Становясь бизнесом, культура перестает духовно обогащать и развивать людей. Рыночная структура общества, приводя огромные богатства культуры к общему примитивному знаменателю наживы, грозит человечеству жуткими последствиями – возвращением в звериное состояние, но без инстинктов (в т.ч. инстинкта сохранения вида), которые регулируют существование животного мира.

Много лет проживший на Западе Александр Зиновьев так пишет о господствующем там мировоззрении: «Надо любыми путями выделиться, произвести впечатление, привлечь к себе внимание, урвать известность и деньги – к этому вынуждают законы рынка культуру. Поэтому успех достигается не за счет подлинных творческих достижений, а за счет разрушения всяких сдерживающих рамок, включая рамки морали и эстетики» [61, с. 317–318]. Истинное искусство, как и любовь, вызывает в человеке чувство глубоко личное, длительное, набирающее силу. В случае же, когда культура становится очередным полем, где предприимчивые бизнесмены взращивают свои капиталы, искусство опускается до уровня развлечения, – причем очень быстро надоедающего, поверхностного. Так же как и любовь, когда она низводится на уровень секса или расчета [76, с. 241].

Проведем небольшой экскурс в мир наших предков – приматов. Как предположил Д. Моррис в своей книге «Биология искусства», самовознаграждающая активность, или активность ради активности (игра, удовлетворение любознательности, самовыражение и т.п.), играет в жизни обезьян большую роль. Она не только дает выход избыточной энергии, но и способствует развитию умственных способностей животных. Моррис описывает, как обезьяны, которым дали бумагу, краски и кисти, усердно создавали рисунки, при этом не получая никакого вознаграждения, кроме наслаждения процессом. Зачастую приматы предпочитали изготовление рисунков пище и озлоблялись, если им начинали мешать. Все изменилось, когда одного из шимпанзе однажды стали подкупать пищей, чтобы заставить побольше рисовать. Результат оказался весьма показательным. Моррис пишет: «Обезьяна быстро научилась связывать рисование с получением награды, но как только эта связь была установлена, животное стало все меньше и меньше интересоваться рисуемыми мазками. Достаточно было какой-нибудь мазни, и затем сразу протягивалась рука за подачкой. Внимание и тщательность, которые прежде животное уделяло дизайну, ритму, равновесию и композиции, исчезли, и появился на свет божий самый худший вид коммерческого искусства!» (Цит. по [18, с. 114–115]).

Между тем, искусство, формирование эстетических эмоций и чувства красоты во многом способствовали эволюции человека, превращению его из существа природного в существо социальное, культурное, способствовали развитию моральных норм. «Есть нечто, роднящее все виды искусства с почти всеми видами религии, – писал Эфроимсон. – Во всех видах они отвлекают человека от повседневности, сутолоки, забот, тревог, они позволяют ему уйти в себя, почувствовать себя частицей природы и общества, подумать о себе, пусть смутно осознать основные связи с окружающим, перейти, так сказать, от житейской тактики к ее стратегии, взглянуть на себя со стороны» [18, с. 127]. Кроме того, благодаря культуре люди соединяются в единый народ. Общие идеалы, символы, герои, легенды и обычаи – все это скрепляет отдельных представителей человеческого рода в группы, что усиливает вероятность их выживания и развития.

И наоборот, коммерциализация, которая приводит к культивированию самых низких, пошлых ценностей и очерняет (или отодвигает на периферию) действительно великие и полезные достижения культуры, резко понижает шансы человечества на выживание. «…без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности. Даже, можно сказать положительно, что ничего не будет, кроме еще пущей мерзости», – предупреждал Достоевский  [53, с. 338].

На схожей позиции находится Фромм. Он полагал, что одна из главных задач искусства – разрывать скорлупу повседневности и обыденности, утолять жажду человека, стремящегося вернуться к подлинным, чистым и возвышенным основам бытия. Особенность же современного общества – усиливающаяся обесцвеченность, подавление интереса к важнейшим сторонам человеческого существования. Согласно Фромму, человек, конечно, должен добывать хлеб насущный. Но он перестанет быть человеком, утратит связь с самим собой и со всем окружающим, перестанет понимать себя и мир, если погрязнет в повседневности. «Даже первобытный человек не довольствовался чисто практическим назначением своих орудий и оружия, он старался украсить их, вывести за пределы просто полезного. А каково было назначение античной трагедии? Здесь в художественной, драматической форме представлены важнейшие проблемы человеческого существования; и зритель (впрочем, он не был зрителем в нашем, современном смысле слова, то есть потребителем) приобщался к действию, переносился из сферы повседневного в область общечеловеческого, ощущал свою человеческую сущность, соприкасался с основой основ своего бытия»  [71, с. 233].

Что же сохранилось от этого в современной культуре? Да практически ничего! «Человек почти не выходит за пределы мира сработанных им вещей и выдуманных понятий; он почти всегда остается в рамках обыденности, – пишет Фромм. – Единственное, что по значению своему приближается сейчас к религиозному обряду, – это участие зрителя в спортивных состязаниях; здесь по крайней мере человек сталкивается с одной из основ бытия: люди борются, – и он радуется заодно с победителем или переживает горечь поражения вместе с побежденным. Но как примитивно и ограниченно человеческое существование, если все богатство и многообразие страстей сведено к азарту болельщика» [71, с. 233].

Что такое массовая культура? Это эрзац-культура (или подобие культуры), производимая в массовых количествах с расчетом на неразвитые вкусы потребителя, характеризуемая серостью, стандартностью, безличностью и бездарностью. Это духовный суррогат, заменяющий подлинную жизнь развлечением. Его сила в том, что он дает людям видимость движения и разнообразия. Но, отвлекая их от скуки и прозы жизни, массовая культура одновременно порождает привязанность к готовому, стандартному опыту, и в итоге жизнь становится еще более скучной и пустой [72]. Как писал Гоголь, «непонятной тоской уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет – и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки... Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!» [77, с. 416]. Сегодня, спустя почти два столетия, серость рыночного общества никуда не исчезла: она стала всеобъемлющей.

Удержать людей на как можно более низком уровне духовности – такова цель (наряду с извлечением прибыли) коммерциализации культуры. Все, что прежде являлось ценным и осмысленным – мораль, человеческое достоинство, духовное спасение, красота, человеческие привязанности, долг и преданность – все это отныне предстает лишь как объект коммерциализации. А сведение богатства культуры к примитивным законам бизнеса приводит к тому, что она начинает обслуживать самые низменные потребности и инстинкты, способствует изощренности в проявлении чувственного поведения и привыканию к насилию. Типичный представитель либерального общества не понимает и не чувствует искусство. Его прельщает все шумное, броское, легкодоступное – рекламные щиты, сериалы, стандартные романы. По словам Э. ван ден Хаага, публика в таком обществе так воспитана, что уже и сама требует дикой мешанины из серьезного и пустяков, из атомной бомбы и модной песенки, из симфоний, слезливых историй, доступных девиц, круглых столов и плоских шуток. Массовое искусство стремится к тому, чтобы его творения соответствовали уровню его зрителя [76, с 241]. В общем, как советовал директор театра во вступлении к гетевскому «Фаусту»,

Насуйте всякой всячины в кормежку:
Немножко жизни, выдумки немножко,
Вам удается этот вид рагу.
Толпа и так все превратит в окрошку…
……………………………………………
Валите в кучу, поверху скользя,
Что подвернется, для разнообразья,
Избытком мысли поразить нельзя,
Так удивите недостатком связи [41, с 32–33].

Все более или менее сложные и неоднозначные жизненные явления, которые могут заставить задуматься, отбрасываются производителями массовой культуры. Капиталист следует критериям занимательности, развлекательности, но тем самым опускает искусство до уровня примитивного балагана, дешевого шоу. Культура, пропитанная символикой потребительства, лишается моральных критериев. Согласно Лоренцу, для духовного и душевного здоровья человека необходимы красота природы и красота созданной человеком культурной среды. Всеобщая же душевная слепота к прекрасному, так быстро захватывающая современный мир, «представляет собой психическую болезнь, и ее следует принимать всерьез уже потому, что она сопровождается нечувствительностью к этическому уродству» [22].

Деградация духовной сферы рыночной цивилизации выражается, в том числе, и в обеднении языка, особенно той его части, которая выражает эмоции человека, его переживания. А это означает, что значительная их часть просто изгнана из культуры и не воспринимается сознанием западного человека. Если, к примеру, в восточных языках (в т.ч. японском и китайском) для таких сложных и тонких переживаний, как «любование розовым бутоном рано поутру и капелькой росы на нем, пока воздух еще свеж, солнце восходит и птицы щебечут» есть свои обозначения, и, соответственно, носитель этих языков хорошо знаком с подобными эмоциями, то для современной западной культуры то же самое переживание немыслимо: оно не настолько «важно» и «событийно», чтобы его заметить. Между тем, как отмечает Фромм, «если в языке нет специальных слов для выражения различных эмоциональных переживаний, то практически невозможно довести чье-либо переживание до ясного осознания… переживания, для которых в языке нет подходящих слов, проходят в сознание лишь в порядке исключения» [68, с. 163–164]. Другими словами, обеднение языка свидетельствует об оскудении культуры и внутреннего мира каждого отдельного человека .

Прогрессирующая деградация. В традиционном обществе человек является частью коллектива того или иного уровня (род, племя, община, трудовая артель и т.п.) и не мыслит себя в отрыве от близких людей. Установление капитализма с его «протестантской этикой» нанесло сильнейший удар по «сердечным» взаимоотношениям между людьми (новое мировоззрение провозгласило основой любых отношений коммерческий интерес), и по религиозным взглядам («бог для всех» сменился «богом богачей, предопределенных к спасению»). Человек стал ощущать себя слабой и одинокой песчинкой, зависимой от могущественных и беспощадных сил. Устойчивость и осмысленность традиционного общества уступила место хрупкости, жестокости и бессмысленности новых порядков. Атомизация общества уничтожала представление об окружающем мире как о живом и одухотворенном. Теперь и природа, и люди стали рассматриваться как механизм. Которым можно управлять и детали которого вполне заменимы. Фридрих Шиллер, например, уподоблял западное общество «искусному часовому механизму, в котором из соединения бесконечного множества безжизненных частей возникает в целом механическая жизнь… Вечно прикованный к отдельному малому обрывку целого, человек сам становится обрывком» [78, с. 213–214].

Одна из родовых черт западной цивилизации – ее механистичность. Технологический прогресс рассматривается как универсальный критерий развития. По мнению идеологов капитализма и либерализма, именно техника – это то мерило, которое определяет – является общество развитым, либо отсталым. В подобной системе координат Западу, разумеется, нет равных. Но вот только верно ли выбрана сама система? Например, по мнению Арнольда Тойнби, технический прогресс вовсе не означает прогресса социального и духовного. Брать за критерий развитости общества технологический аспект некорректно. «Действительно, многие технические и технологические достижения приходили в различные части мира в различном порядке, а некоторых обществ определенные волны технического прогресса вообще никогда не достигали… Однако едва ли правомерно измерять рост цивилизаций по этим параметрам и ставить тем самым нашу на самый высокий, а цивилизацию майя на самый низкий уровень. Даже если предположить, что развитие техники является критерием роста, следует все-таки определить, что понимается под словом «развитие» в данном контексте. Следует ли думать о развитии в утилитарном смысле как о достижении определенных материальных результатов или же развитие предполагает духовное обогащение?»

Задавая этот вопрос, Тойнби признает, что якобы недосягаемые вершины, которых достиг Запад, на самом деле не столь впечатляющи: «передача человеческой речи по телефону или телеграфу не столь чудесна, как возникновение человеческого языка (без которого техника передачи звуков не имела бы никакого смысла)… И значительно труднее далась человеку доместикация [одомашнивание – С.К.] животных и растений, чем господство над неодушевленной природой. Неодушевленная природа подчиняется периодическим законам, и человек, осознав это, должен просто следовать им, применяя к своим собственным нуждам. Бесконечно труднее иметь дело с многообразием и сложностью Жизни. Крестьянин и кочевник, овладевшие искусством управления растительным и животным царствами, могут сардонически улыбнуться в адрес самодовольного промышленника, который похваляется покорением Вселенной» [45, с. 234–235].

Таким образом, если брать за точку отсчета не технологические, а нравственные аспекты, капиталистический мир находится позади даже самых отсталых (с материальной точки зрения) культур. «Все усилия промышленника направлены на преобразование Природы, тогда как Человеком и отношениями между людьми он пренебрегает. Влияние человека на силы Добра и Зла возросло невероятно с освоением новых источников энергии, но это, увы, не прибавило человеку мудрости или добродетели, не убедило его в том, что в царстве людей милосердие более ценно, чем часовой механизм [курсив наш – С.К.]» [45, с. 235].

История знает немало случаев, когда развитие техники сопровождалось стагнацией и даже деградацией культуры и социальных отношений. Например, вторжение технически более оснащенных (знакомых с производством железа) дорийских племен в Грецию уничтожило высококультурную минойскую цивилизацию. Вслед за этим на протяжении нескольких веков древнегреческое общество не могло подняться на прежний культурный уровень. А внедрение технически невероятно эффективного латифундистского земледелия в эллинистических государствах и Римской империи привело к невиданному расцвету рабства (значительно более массового и жестокого, чем рабство патриархальное) и социальному кризису: плантационное хозяйство, основанное на рабском труде, искореняло и пауперизировало крестьянство, и, в конце концов, способствовало крушению античной цивилизации.

В схожем положении оказался капиталистический мир. Технический прогресс сопровождается экологическим и моральным кризисом. Если в живой природе действует множество механизмов регулирования, позволяющих поддерживать равновесие жизненного пространства и избегать катастрофических изменений, начало промышленной революции нарушило существовавший миллионы лет баланс. «Экологическая среда человека меняется во много раз быстрее, чем у всех других живых существ, – писал Лоренц. – Темп этого изменения обусловлен непрерывным развитием техники, ускоряющимся в геометрической прогрессии. Поэтому человек не может не вызывать глубоких изменений и – слишком часто – полного разрушения биоценозов , в которых и за счет которых он живет» [22].

Исходной точкой разрушительного влияния человека на природу в поистине губительных масштабах является Новое время, когда в Европе началась промышленная революция. Прежде человек – земледелец или скотовод – не уничтожал среду обитания, а создавал новый, приспособленный к своим потребностям биоценоз. Например, представители земледельческих культур в течение многих поколений жили на одной и той же земле, любя ее и возвращая ей то, что от нее получали. Крестьянин, знает то, о чем забыло цивилизованное человечество: что жизненные ресурсы нашей планеты не безграничны. Такой человек, выражаясь словами Е.А. Баратынского,

С природой одною он жизнью дышал:
            Ручья разумел лепетанье,
 И говор древесных листов понимал,
            И чувствовал трав прозябанье;
 Была ему звездная книга ясна,
 И с ним говорила морская волна [79, с. 174].

Все изменилось, когда место бережного отношения к природе заняла коммерческая целесообразность и жажда наживы. В погоне за прибылью люди стали злодеями и по отношению к природе, и к самим себе. «Цивилизованное человечество готовит себе экологическую катастрофу, слепо и варварски опустошая окружающую и кормящую его живую природу. Когда оно почувствует экономические последствия, то оно, возможно, осознает свои ошибки, но весьма вероятно, что тогда уже будет поздно. И меньше всего человечество замечает, какой ущерб наносит этот варварский процесс его душе. Всеобщее и быстро распространяющееся отчуждение от живой природы в значительной мере повинно в эстетическом и этическом очерствении цивилизованного человека. Откуда возьмется у подрастающего человека  благоговение  перед чем бы то ни было, если все, что он видит вокруг себя, является делом рук человеческих, и притом весьма убогим и безобразным? Горожанин не может даже взглянуть на звездное небо, закрытое многоэтажными домами и химическим загрязнением атмосферы», – предупреждал Лоренц [22].

Австрийский этолог сравнивает хищническое поведение человека с клетками раковой опухоли. Схожих черт настолько много, что становится очевидным: дело не просто в совпадениях, а в том, что действия людей, одержимых необузданной страстью к прибыли, родственно разрушительной сущности раковых клеток. Главным признаком и тех, и других является потеря связи с целым. Человек, обуянный жаждой наживы, думает исключительно о собственной пользе и использует окружающий мир как инструмент для удовлетворения личных целей. Клетка злокачественной опухоли же отличается от нормальной, в первую очередь, тем, что она лишена генетической информации, необходимой для того, чтобы быть полезным членом сообщества клеток всего организма. «Она не обладает никакой специальной структурой и размножается безудержно и бесцеремонно, так что опухолевая ткань, проникая в соседние, еще здоровые ткани, врастает в них и разрушает их» [22].

Уничтожение среды обитания сопровождается моральным кризисом, а последовательное усложнение машинного мира идет параллельно со все большим регрессом духовности и культуры. Разве может называться полноценным человек, которого не трогает чудо преображения природы, когда после холодной зимы на деревьях появляются почки, а влажную землю пробивает первая весенняя трава; в душе которого не рождается легкая грусть во время осеннего дождя и радость ясным морозным днем; который не благоговеет перед могучими пиками гор и мощью океана? Такой «человек» (назвать его человеком можно с большой натяжкой) не только равнодушно отнесется к уничтожению природы, но и будет безразличен к окружающим людям, готов совершить любую подлость ради личной пользы:

Тот, у кого нет музыки в душе,
Кого не тронут сладкие созвучья,
Способен на грабеж, измену, хитрость;
Темны, как ночь, души его движенья
И чувства все угрюмы, как Эреб [34, с. 488].

Утверждение законов либерализма отбросило человека в его нравственном развитии далеко назад. Выражаясь словами Блока, оно превратило в калек людей, «достойных званья человека» [58, с 349]. Новые ценности перечеркнули этические принципы, которые вырабатывались человечеством на протяжении тысячелетий. То, что было очевидным, к примеру, для основоположников христианства, стало осмеиваться в Новое время. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто», – говорится в первом послании к коринфянам (I Кор. 13, 2). Либеральная идея исходит из другого постулата. Главное – что у меня есть могущество и средства, и тогда я – всё! А любовь не только не необходима, она – помеха, которую нужно во что бы то ни стало преодолеть. Это дало право целому ряду мыслителей, в т.ч. Тойнби, говорить об очевидных симптомах духовного отставания западного мира [45, с. 540].

Отчуждение, ощущение самого себя в качестве товара и общества в качестве рынка выразились в ряде масштабных психологических последствий. Они тесно связаны друг с другом. Но все же можно выделить основные моменты. Это ощущение одиночества, овладевшее западным человеком; болезненная тяга к потребительству и обладанию все новыми и новыми вещами; и, наконец, агрессия, деструктивная мания к насилию.




Глава 6
Одиночество и страх

Чужой для всех, ничем не связан…

А.С. Пушкин. Евгений Онегин


Нельзя, чтоб страх повелевал уму;
Иначе мы отходим от свершений,
Как зверь, когда мерещится ему.

Данте. Божественная комедия



В мире чуждых ему людей и вещей человек чувствует себя одиноким и беспомощным. Если индивиду известно, что его ценность определяется не его человеческими качествами, а успехом и конкурентоспособностью на рынке с его постоянно меняющимися условиями, самооценка, безусловно, будет шаткой, низкой и будет нуждаться  в постоянной поддержке. Если человек вынужден постоянно стремиться к успеху и любая неудача представляет собой угрозу его самооценке, то результатом будет появление чувства беспомощности, неуверенности, собственной неполноценности. Самовосприятие человека находится в зависимости от его успеха на рынке, поэтому он перестает воспринимать себя как независимое существо, забывает о чувстве собственного достоинства. Такие ощущения не всегда осознаются самим человеком, но постоянно присутствуют в подсознании и проявляются в критические моменты.

Одним из основных следствий развития рыночной идеологии стало именно ощущение неслыханного прежде внутреннего одиночества человека. Заметим, что речь идет не о физическом одиночестве, которое сопровождало человечество на протяжении всей истории (например, кочевники, скотоводы, охотники вынуждены были проводить довольно продолжительное время вдали от семьи, племени, общины и т.д.), и не о добровольной изоляции (например, художники или писатели часто нуждаются в одиночестве, чтобы творить, а монахи-отшельники – чтобы соединиться с богом), а о психологическом одиночестве.
Последнее как массовое явление возникает именно с началом Нового времени. Например, Н.Е. Покровский связывает появление данного типа одиночества с возникновением индустриального общества и процессом урбанизации (XVII–XVIII вв.) . По его мнению, если прежде одиночество чаще всего понималось как физическая изоляция, то формирование раннего индустриального (современного) общества и особенно его расцвет в XIX–XX вв. дали необычайный стимул развитию форм социального отчуждения и производным от них формам рефлексии, включая рефлексию одиночества. «Одиночество как явление, свойственное модернистской эпохе, действительно, превратилось в каинову печать нашей современности», – пишет он [80, с. 65].

Являясь характерной чертой капиталистического общества, одиночество раздражает человека, постепенно, капля за каплей, вытягивая его жизненные силы. Когда же чувство одиночества глубоко пронизывает человека и устойчиво сохраняется, оно истощает душу и может привести к серьезным последствиям. Например, содействовать возникновению чувства полной безнадежности. Такое положение становится невыносимым и стимулирует изменение структуры поведения, которое в итоге может стать губительным для человека. Хроническое, неослабевающее одиночество является решающим фактором, способствующим распаду личности и возникновению таких проблем современного мира, как отрицание нравственных норм и аномия (об аномии см. далее) [81, с. 23].

Как отмечают Садлер и Джонсон в своей работе «От одиночества – к аномии», в противоположность физической изоляции, которая является объективным, внешне обусловленным состоянием, одиночество – это субъективное внутреннее переживание человека. Изоляция, конечно, может способствовать одиночеству, но сводить второе к первой неверно. Многие люди испытывают мучительное одиночество не в изоляции, а среди друзей и в лоне семьи.

Человек – существо социальное, в социуме он реализует свои сущностные силы и в отрыве от общества существовать не может. Потребность в нем и стремление избежать одиночества зарождаются на самых ранних стадиях возникновения у человека сознания . В процессе повседневной жизни мы воспринимаем себя лишь в определенном отношении к окружающему миру, переживаем свое состояние в контексте сложной и обширной сети взаимосвязей. Возникновение одиночества свидетельствует о нарушениях в этой сети [81, с. 26].

Будучи членом общества, общаясь с другими людьми, человек рассчитывает на их соучастие, он не мыслит себя изолированным атомом. Например, строя свои планы на будущее, мы заранее предвидим общение. Согласно Фромму, потребность человека иметь связь с внешним миром, потребность в единстве с другими не менее насущна, чем биологические стимулы – «она сильнее, чем секс, а то и сильнее желания жить». Одиночество же предполагает разрыв связей или их полное отсутствие. Человек перестает ощущать себя частью общества. Нити, связывающие его с другими людьми, обрываются или сильно ослабевают. Тяжелая форма одиночества может означать беспорядок и пустоту и вызывать чувство бесприютности, ощущение того, что человек везде «не на своем месте». И прошлое, и будущее он воспринимает как нечто чуждое, неопределенное, что порождает тревогу и страх. Таким образом, одиночество «отрывает» человека от других людей, являет собой угрозу для построения межличностных взаимоотношений, которые составляют основу человеческого существования. А это чревато тяжелыми расстройствами личности, вплоть до психических заболеваний. «Для человека… чувство полного одиночества и обособленности близко к умопомешательству… Человеку нужно поддерживать отношения с другими людьми, обрести единство с ними, чтобы остаться в здравом уме», – писал Фромм [68, с. 178].

Неудивительно, что изгнание из общины, отвержение человека всегда считалось одним из наиболее суровых наказаний. Например, в девятом, последнем круге ада, образованном ледяным озером Коцит, Данте поместил тех, кто совершил самое тяжелое преступление – предательство. Эти неверные души отвергли теплоту человеческих отношений и обманули доверившихся – предали тех, с кем были связаны кровными и товарищескими узами. В наказание они осуждены на вечное одиночество и лишены даже возможности общаться:

Мы шли вперед равниною покатой
Туда, где, лежа навзничь, грешный род
Терзается, жестоким льдом зажатый [82, с. 218].

Здесь – четыре пояса: Каина (предатели родных), Антенора (предатели родины), Толомея (предатели друзей), Джудекка (предатели благодетелей), а посередине, в центре вселенной, вмерзший в льдину Люцифер терзает в трех своих пастях предателей величества земного и небесного.

Пытаясь избавиться от гнетущего чувства одиночества, человек в капиталистическом обществе стремится расширить круг общения, ищет утоления своего беспокойства в острых ощущениях, лихорадочном влечении к новизне. Однако чаще всего эти попытки лишь на время приглушают одиночество. Дело в том, что глубинные основы рыночного общества, с их ориентацией на индивидуализм и личный успех постоянно подпитывают ощущение одиночества и бессмысленности жизни, не позволяют человеку выстроить действительно тесные и здоровые отношения с окружающим миром. Если ты относишься к миру и людям вокруг так же, как собственник относится к вещам, ты не сможешь получить в ответ ни искреннюю дружбу, ни настоящую любовь, ни непритворную привязанность. Следовательно, сама структура западного общества и культивируемое им мировоззрение приводят к ощущению человеком одиночества.

Одиночество вызывает стресс во внутреннем мире человека. Однако условия жизни в капиталистическом обществе таковы, что возникновение чувства одиночества просто неизбежно! Ведь эти условия, среди которых изматывающая конкуренция, бег наперегонки с самим собой, навязываемый с детства эгоизм несовместимы с глубинным смыслом человеческого бытия, включающим солидарность, коллективизм, существование в согласии с миром вокруг. В результате индивид ощущает угрозу того, что качества его личности не могут раскрыться в полной мере, а это приводит к страданиям и депрессии. «Острая форма одиночества означает крах глубинных ожиданий личности относительно реализации основных возможностей, которые признаются важной составляющей человеческого бытия. Испытывая одиночество, человек осознает, что уходит что-то важное, ускользает то, во что он верил, чего ожидал», – отмечают Садлер и Джонсон [81, с. 32]. Ученые выдвигают несколько измерений одиночества, характерных для личности с рыночным типом характера:

1. Космическое измерение. В нормальной ситуации человек воспринимает себя как цельную реальность, связанную с природой и мирозданием, чувствует свою причастность к сторонам жизни, не ограничивающимися обыденными, коммерческими факторами (это можно назвать религиозным чувством, которое, однако, не сводится к вере в бога; это способность, к примеру, радоваться пению птиц и яркому солнцу, детскому смеху и успехам близких, чувствовать связь с предками и ответственность перед потомками). Нарушение этого чувства приводит к ощущениям разлада с природой и отстраненности от мира, характерным для урбанизированных, рыночных обществ. Неспособность человека соотносить себя с ценностями и идеалами приводит к ощущению глубокого морального одиночества. В результате происходит атомизация общества и индивидуализация человека.

 «Этот тип одиночества близок к переживаниям самоотчуждения, когда человек сознает, что один существенный аспект его личности упускается или развитие одной стороны «Я» сводит на нет другие его стороны… некоторые люди верят, что каждый человек – это остров, изолированный но своей сути от остальных и даже отчужденный от самого себя. Мы без труда можем найти эту веру в острых формах аутизма, она легко угадывается также в литературе, имеющей отношение к одиночеству. Иногда страх одиночества и стремление подавить его обосновывают веру в то, что изоляция – истинное состояние человеческого существования» [81, с. 36].

2. Культурное измерение. Процессы глобализации, охватившие современный мир, характеризуются разрушением веками существовавших традиционных ценностей. Унаследованная часть жизненного мира личности (идеи, нормы, убеждения) утрачивается. Казавшиеся незыблемыми старые нормы уничтожаются новыми, агрессивно вторгающимися в общество и в мировоззрение отдельного человека. Это, прежде всего, приоритет индивидуализма и материальных ценностей, резко убыстряющийся темп жизни и работы. Утверждение новых идолов, обширные и быстрые изменения в религиозных и общественных нравах приводят к чувству разъединенности с привычными ценностями и нормами, что, в свою очередь, заставляет людей испытывать внутреннее расстройство и смятение. Человек ощущает, что связь с собственным культурным наследием порвана, но и в новой системе ценностей он не чувствует себя комфортно. Происходит разрыв внутреннего мира человека между старой и новой культурами. «Такой тип одиночества объединяет беды, неприятности людей, причиняя страдания культурным отчуждением и кризисом попыток идентификации» [81, с. 39].

3. Социальное измерение. Цивилизация, провозглашающая конкуренцию и эгоизм в качестве правильного жизненного поведения, неминуемо сталкивается с тем, что индивид болезненно переживает свое одиночество, отсутствие нормальных, «сердечных» связей с окружающими. Характерная для западных стран раздробленность общества заставляет человека чувствовать мучительную раздвоенность между, с одной стороны, стремлением к объединению в коллектив и общению , а с другой – социально и культурно навязанной ориентацией на индивидуализм. Садлер и Джонсон цитируют американского исследователя Дж. Хоманса, который еще в 1950 г. отметил: «Цивилизация, которая ради прогресса и роста разрушает малые жизненные группы, сделает людей одинокими и несчастными» (Цит. по [81, с. 41]).

Социальные факторы вызывают к жизни еще один аспект этого типа одиночества. Согласно господствующим в рыночном обществе ценностям, которые посредством СМИ, воспитания и т.д. формируют в человеке определенный взгляд на жизнь, индивид должен строго соответствовать ряду критериев. Например, поступить в «приличный» колледж, получить не менее «приличную» профессию, устроиться на высокооплачиваемую работу в успешную фирму, встречаться с сексапильной красоткой и быть членом элитарного клуба. Однако возможность осуществить эту «программу успешного человека» даже наполовину удается далеко не всем, что заставляет индивида чувствовать свою ущербность и одиночество. В этом ему усердно «помогают» сверстники и господствующие стандарты успешности: они не устают напоминать, что отсутствие автомобиля, крутого телефона и кучи денег делает его неудачником.
Как результат, «человек очень остро чувствует, что его оттолкнули, покинули, исключили, отослали, не допустили или же не оценили. Сам себе он видится изгнанником, посторонним, одиночкой, лишним человеком. Этот вид одиночества чаще всего появляется, когда роли индивидов не учтены; например, когда человек уволен, забаллотирован, исключен из команды, не принят в колледж, клуб или на работу в понравившуюся ему фирму; или когда человека избегают, потому что его поведение, класс, к которому он принадлежит, или цвет кожи признаны социально нежелательными… Общее наблюдение показывает, что современные люди чрезвычайно заботятся о своем социальном положении. К беспокойству о социальном положении и лице добавляются сомнение, тревога относительно социальной идентичности и значения повседневных столкновений с другими людьми» [81, с. 41].

Либеральным обществом отвергаются все те, кто по тем или иным причинам не хочет или не может соответствовать доминирующим ценностям. Это могут быть бедняки (или просто недостаточно обеспеченные жители), нонкомформисты, сторонники «неправильных» политических течений (социалисты, коммунисты, анархисты) и т.д. Полностью игнорировать господствующие взгляды и мнения окружающих, понятное дело, получается не у всех, что толкает «отверженных» к постоянному переживанию одиночества. «Отчасти социальное одиночество переживают люди, которые ощущают политическое и экономическое бессилие, которые чувствуют, что и в расцвете лет они удалены от процесса принятия важных решений», – добавляют Садлер и Джонсон [81, с. 42]. Неудивительно, что политическая пассивность и неучастие в выборах значительной части населения (что заставляет власти часто вообще отменять порог явки) стали для западных стран обыденным делом. Сомнительное достижение для стран, кичащихся своей демократией!

Страх оказаться в числе «неудачников» не просто вносит коррективы в самооценку человека – он формирует социальный характер. Отличительной чертой последнего является постоянное беспокойство по поводу непризнания, неуспеха. По данным американских авторов, на Западе успех отождествляется с общим признанием. Соответственно, «социальное одиночество увязывается со стыдом человека: одиночество является индикатором неудачников, которые попали в разряд «руководимых другими», «руководимых извне». Последствия такого неразрешимого одиночества – тревога, раздражение, депрессия» [81, с. 44].

Большинство жителей капиталистического общества испытывают одновременного несколько типов одиночества. И если человек, на которого обрушивается одиночество только в одном измерении, способен жить с приносимым им страданием, то одиночество в двух или более измерениях одновременно зачастую приводит к серьезным расстройствам психики. «Весьма часто у человека, испытывающего одновременно многомерное одиночество, появляются чувства безнадежности и бессилия, которые связаны с ощущением, что все жизненные связи в форме межличностных отношений ослаблены или разорваны» [81, с. 45].

Многомерное одиночество – отличительная черта капиталистического общества. До его зарождения одиночество испытывалось человеком в основном исключительно на межличностном уровне (как следствие физической изоляции), что не приводило к поражению личности. Многомерное же одиночество является деструктивным, разрушающим человека и общество, его следствие – такая тяжелая и опасная патология личности, как аномия. Ей мы уделим отдельный раздел нашей работы.

От чувства одиночества неотделим страх западного человека. Причем страх не как вполне нормальная реакция на реально существующую опасность, а как постоянно сопровождающее человека гнетущее чувство. Именно такой страх – страх экзистенциальный, хронический – является одним из родовых признаков западной цивилизации. Это хорошо видно уже на примере западного христианства. Средневековый католицизм буквально «замешан» на страхе. Проповедники постоянно обращались к теме наказаний за грехи и адских мучений для грешников, и их проповеди, говоря словами Йохана Хейзинги, сливались в «некий устрашающий хор, неистовой фугой звучавший повсюду в мире» [83, с. 165]. Художники и писатели с маниакальным упорством детально расписывали ужасы преисподней. Тема апокалипсиса и Страшного суда являлись центральной в западном христианстве.

Все это подкреплялось реалиями той эпохи – непрекращающимися войнами и эпидемиями, опустошавшими целые области и страны. Наверное, ни одно место на Земле не пропитано кровью так сильно, как Западная Европа, и нигде на столь небольшой территории не полыхало столько войн. Сопровождаемые разорением населения, политические и экономические потрясения не могли не сказаться на мировоззрении людей. Еще папа Григорий Великий (590–604 гг.) горестно восклицал: «Зачем снимать жатву, если жнецу не суждено жить?» [47, с. 30]

«Средневековое мышление и чувствование были проникнуты глубочайшим пессимизмом. Мир стоит на грани гибели, на пороге смерти… Оттон Фрейзингенский писал в своей Хронике: «Мы видим, что мир дряхлеет, угасает и, если можно так сказать, готов уже испустить дух»… Разрушительные варварские нашествия, страшная чума VI века и неурожаи непрерывной чередой держали людей в напряженном ожидании, в котором страх смешивался с надеждой, но наиболее сильным был все же страх, панический ужас, владевший массами людей. Средневековый Запад, пока он жил ожиданием желанного спасения, был миром, проникнутым страхом», – отмечает Ле Гофф [47, с. 157–177].

Ярким примером этого всеобщего страха были поистине жуткие припадки массового психоза, незнакомые другой ветви христианства – православию, не говоря уже о прочих религиях. Средневековые хронисты зафиксировали подобные приступы накануне 1000 и 1033 гг., когда сотни тысяч людей бросали дома и целыми семьями – голодные, оборванные, изнуряя себя самоистязаниями – бродили по Европе в ожидании антихриста и конца света. Существуют мнения, что на появление идеи чистилища и широкое распространение торговли индульгенциями также повлиял страх жителя средневекового Запада перед смертью и Страшным судом. Нововведения должны были компенсировать религиозный ужас, вызванный представлениями о том, что души после смерти отправляются сразу и непосредственно в рай или ад. Известен факт, когда живший на рубеже XV–XVI вв. епископ Альбрехт Бранденбургский приобрел «отпущений грехов» на 39 245 120 лет [84].

Страх смерти и провозглашение бессмысленности земной жизни достигли апогея на исходе Средних веков – в канун Реформации. Этим мрачным духом проникнуто буквально все – религиозные проповеди, искусство, мировоззрение людей. Отчаяние и страх были вызваны как опустошившей Европу и оставившей неизгладимый след в памяти современников и потомков эпидемией чумы («Черная смерть» 1348–1350 гг.) , так и набиравшими обороты процессами уничтожения общины, разорения крестьян и социального раскола общества. Будучи изгнанным из привычного уклада жизни, видя, что казавшиеся прочными и вековечными устои стремительно рушатся, человек чувствовал отчаяние и ужас. «Ни одна эпоха не навязывает постоянно мысль о смерти с такой настойчивостью, как XV столетие. Жизнь проходит на фоне непрекращающегося призыва: memento mori», – отмечает Хейзинга [83, с. 165].

Нидерландский ученый на многочисленных примерах показывает, как Европу охватила поистине патологическая мания детального описания смерти и процессов, происходящих после нее с человеческим телом. «Тема тщеты и смерти переходит… из чисто богословской литературы – в литературу, предназначенную для народа. Чуть ли не до XVII в. на надгробиях все еще появляются разнообразно варьируемые отвратительные изображения обнаженных тел, охваченных тлением или иссохших и сморщенных, с вывернутыми в судорожной агонии конечностями и зияющим ртом, с разверстыми внутренностями, где кишат черви» [83, с. 168].

Однако страх жителей стран Запада распространялся не только на смерть, но и на жизнь. При изучении культуры позднего Средневековья и начала Нового времени очевидным становится страх перед жизнью, отречение от красоты и чистых чувств. Всюду сквозит мотив бренности всего земного. Даже радость материнства – и та объявляется бессмысленным страданием: «Зачинает женщина в нечистоте и зловонии, рожает в горестях и страданиях, вскармливает с тяготами и тревогой, воспитывает с заботой и страхом» [83, с. 169]. Неудивительно, что одной из центральных культурных идей этого времени становятся «La danse macabre» – «Пляски смерти». Широко используемый в живописи, скульптуре и, опосредованно, в литературе, этот сюжет представляет собой хоровод живых пока еще людей и мертвецов, изображаемых с отталкивающим реализмом. Тем самым подчеркивалась недолговечность всего живого, неминуемость смерти. Хейзинга пишет: «В представление о смерти вторгается новый, поражающий воображение элемент, содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха» [83, с. 173]. Ужас этого образа усугубляется тем, что пляшущие мертвецы – это двойники живых участников хоровода, их «мертвое Я». В этом выражается присущее европейцам того времени ощущение постоянного незримого присутствия смерти.

На исходе Средневековья реанимируется и подзабытый было страх конца света. «В последние годы XV в. и в самом начале XVI в. страх вновь овладевает воображением людей и Великий раскол способствовал обращению людей к идеям Апокалипсиса, – указывает Делюмо. – Никогда еще не было так много верящих, что трубы Судного дня уже протрубили, как в период 1430–1530 гг. Некоторые представители духовенства дошли до того, что организовывали публичные дискуссии на тему Страшного суда и о признаках его приближения, например, в Кёльне в 1479 г. Они полагали, что это успокоит и просветит умы. Наступило время ожидания конца света. В этом сходятся все исследователи, но не всегда подчеркивается тот факт, что ужас этого периода был реальнее страхов первого тысячелетия и что им заполняется лакуна между средневековьем и Ренессансом. Новый мир зарождался в атмосфере этого ужаса» [курсив наш – С.К.] [85].

Реформация не только не искоренила этот экзистенциальный страх, но усугубила его. Новая религия, как мы уже показали, провозгласила отчуждение человека от других людей, возвела в разряд богоугодных занятий накопление богатства и конкуренцию. Параллельно с этим происходил распад крестьянской, ремесленной, церковной общин. Страх одиночества, разорения, смерти стал сопровождать человека повсюду. Это хорошо видно на примере философских концепций. Если средневековая христианская догматика еще оставляла, правда, сильно усеченную, веру в спасение и торжество справедливости (уверенность во втором пришествии, наказании для грешников и вечной жизни для праведников), то теперь преобладающей стала идея одиночества человека.

Для Блеза Паскаля (XVII в.) человек представлял собой «ничтожество» в качестве «атома» Вселенной – затерянного на ее бескрайних просторах. Жизнь есть не что иное, как миг, который бесцветной тенью промелькнет и исчезнет навсегда. «Видя ослепление и жалкое состояние человека (а равно и обнаруживающиеся в его природе удивительные противоречия), видя, что вселенная безмолвна, а человек лишен света, предоставлен самому себе, заблудился в этом уголке мира, не зная, кто и для чего его привели сюда и что с ним будет по смерти, – видя все это, я прихожу в ужас подобно человеку, которого во сне перенесли на пустынный, дикий остров и который, проснувшись, не может понять, где он находится и как ему уйти с этого острова. Удивительно, как люди не приходят в отчаяние от такого ужасного положения!» – трагически восклицает философ [80, с. 74].

Раскол общества и углубление индивидуализма отразились и на учении Готфрида Лейбница. Согласно ему, в основе мира лежат абсолютно изолированные и индивидуальные (т.е. не повторяющие себя) духовные субстанции – монады. По мнению немецкого философа, монада самодостаточна и замкнута в себе – ей не нужны внешние влияния. При этом, как отмечает Покровский, очевидна аналогия между монадами и личностью.

Если в построениях Паскаля и Лейбница человек-атом и монада являются лишь философскими категориями, то Гоббс делает из этого далеко идущие социологические выводы. Согласно учению этого английского философа, не только каждый человек движим своим собственным интересом и эгоизмом, но и каждый атом человеческого тела. Эгоизм – вот главный закон мироздания! Неудивительно, что, по Гоббсу, каждый индивид преследует свое собственное «благо» путем насилия над другими людьми. История человечества – непрерывная война всех против всех. И это не трагедия, не порок, а нормальное состояние общества.

Как изрекал Гоббс, «если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоем, они становятся врагами. На пути к достижению их цели (которая состоит главным образом в сохранении жизни, а иногда в одном лишь наслаждении) они стараются погубить или покорить друг друга. Таким образом, выходит, что там, где человек может отразить нападение лишь своими собственными силами, он, сажая, сея, строя или владея каким-нибудь приличным именем, может с верностью ожидать, что придут другие люди и соединенными силами отнимут его владение и лишат его не только плодов собственного труда, но также жизни или свободы. А нападающий находится в такой же опасности со стороны других. Из-за взаимного недоверия – война. Вследствие этого взаимного недоверия нет более разумного для человека способа обеспечить свою жизнь, чем принятие предупредительных мер, т.е. силой или хитростью держать в узде всех, кого он может, до тех пор пока не убедится, что нет другой силы, достаточно внушительной, чтобы быть для него опасной. Эти меры не выходят за рамки требуемых для самосохранения и обычно считаются допустимыми» [86, с. 94–95].

Трагические изменения психической структуры личности на заре Нового времени прослеживаются в гениальном творчестве Шекспира. Здесь и одиночество короля Лира, и драматическая раздвоенность внутреннего мира Гамлета:

                …Боже! Боже!
Каким ничтожным, плоским и тупым
Мне кажется весь свет в своих затеях!
Глядеть тошнит! Он одичалый сад,
Где нет прохода. Низкий, грубый мусор
Глушит его… [87, с. 135]

Сохранившиеся протоколы процессов против «ведьм» и «колдунов», которые подобно эпидемии, охватили Европу в XV–XVII вв., отражают, помимо прочего, резко усилившуюся враждебность и страх между соседями и даже родственниками. Французский историк Жан Делюмо в своем монументальном труде «Ужасы на Западе» пишет: «Доносы на колдунов и ведьм часто писали их соседи, хорошо знавшие или полагающие, что хорошо знают подозреваемых в колдовстве… Конечно, демонологи и юристы догадывались, что за обвинением в колдовстве иногда скрывается желание отомстить. Но созданный ими образ Сатаны вынуждал их признать реальность людских страхов. Это, в свою очередь, усиливало подозрительность, характерную для цивилизации, где ближний был скорее врагом, чем другом. Теоретики полемизировали между собой о модели ненавистнических отношений… Цитируя «Заповеди закона Божьего» Нидера, авторы «Молота ведьм» дают описание дьявольских происков против соседей: две ведьмы в окрестностях Берна «…могли, когда им заблагорассудится и не будучи никем замечены, перенести с соседского поля на свое треть навоза, соломы или зерна. Они могли накликать разрушительную грозу и бурю; став невидимыми, заманить в воду и утопить детей на глазах родителей; лишить мужчину силы и сделать скот бесплодным; всячески навредить человеку и его состоянию; иногда даже убить громом, если им этого захочется; а также, с Божьего позволения, нести людям различные наказания».

«Молоту ведьм» вторят многочисленные процессы над ведьмами в XVI и XVII веках. В «Демономании» Ж. Бодэн упоминает «о суде над ведьмой из города Нанта, которая была обвинена и сожжена на костре за то, что околдовала свою соседку»… В эпидемиях демонических гонений, которые опустошали Европу в XVI и XVII веках, на первый план выступают отношения вражды между соседями: между соседними деревнями или враждующими кланами внутри одной деревни. В 1555 году был арестован 21 житель Бильбао – все они принадлежали к роду Цеберио и были обвинены в колдовстве по доносу членов враждующей с ними семьи из той же деревни. Отныне злодейство подозрительных соседей стало стереотипом» [85].

Таким образом, страх стал одним из наиболее сильных составных частей массового сознания западного человека. Не имея «укорененности» в жизни, внутреннего стержня, чувствуя себя щепкой в бурном и враждебном океане, который норовит вот-вот потопить его, будучи отучен налаживать нормальные взаимоотношения с окружающим миром, западный человек постоянно обуреваем страхом – перед потерей работы, перед преступниками и террористами и т.п. Ярким примером этого перманентного и экзистенциального страха индустриального общества является популярность кинофильмов (боевиков, фильмов ужасов) и мультфильмов, сюжет которых при всем многообразии вариантов исполнения прост и единичен: кого-то маленького и беззащитного преследует нечто подавляюще сильное и страшное, угрожая убить. Человек не будет постоянно смотреть один и тот же сюжет, если эта тема не затрагивает чего-то сугубо личного [49, с. 165].

Обратимся к наблюдениям, сделанным психологами. По мнению специалистов, возникновению всевозможных страхов еще в детском возрасте способствует именно изолированность индивида, его развитие вне коллектива. Урбанизация приводит к тому, что многие дети чувствуют себя одинокими, им трудно находить постоянных друзей. Беспокойство также развивается у детей, которые недостаточно двигаются, не участвуют в коллективных играх, поскольку игра для ребенка является лучшим средством избавления от всех страхов. Интересно еще одно наблюдение, сделанное в советское время: развитию страхов способствовало наличие отдельных благоустроенных квартир. Как было установлено, у детей, проживающих в таких квартирах, страхи встречаются гораздо чаще, чем у их сверстников из коммуналок. В коммунальной квартире у ребенка больше возможностей общаться со взрослыми и со сверстниками, больше возможностей для совместных игр и меньше – для одиночества и развития страхов. Таким образом, обособленность и насаждение индивидуализма являются одними из главных источников страхов и, как следствие – неустойчивой психики, всевозможных неврозов и депрессивных состояний уже во взрослом состоянии.

Между тем, либеральная идеология и существующее в соответствии с ней общество как раз способствует подобному аномальному, с детства калечащему человека воспитанию. И если на заре жизни страх и одиночество – это, как правило, личная трагедия самого ребенка, то взрослый человек, обуреваемый подобными фрустрациями, может наломать очень много дров. Опасность западного образа жизни заключается в том, что страхи, обуреваемые любых детей в любом обществе, не  исчезают с годами (как это происходит в нормальной ситуации), а сопровождают человека (пусть неявно, будучи загнанными в подсознание) на протяжении всей его жизни – потому что причины, порождающие эти страхи, остаются его постоянными спутниками. Сначала это одиночество и отсутствие необходимого внимания со стороны родителей, вынужденных сломя голову носиться в «рыночном колесе». Затем – боязнь оказаться «неудачником» и в чем-то уступить сверстникам (что в конкурентном обществе является жутким ударом по самооценке и положению в обществе), дамоклов меч разорения и, наконец, чувство опустошенности и бессмысленности прожитой жизни, где не было места настоящей дружбе, искренним привязанностям и чувства сопричастности окружающему миру. Эгоизм и конкуренция порождают не уверенность в себе, не чувство собственного достоинства. Они приводят к страхам и разочарованию жизнью.

Это подтверждают и данные социологических опросов. По данным Д. Паттерсона и П. Ким, более 50% американцев находятся в сильном беспокойстве, что их дети не имеют шансов на лучшее будущее, 2/3 находится в страхе перед необеспеченностью в старости и почти 100% – перед безработицей [61, с. 355]. Как писал Вальтер Шубарт в своей книге «Европа и душа Востока», «его [жителю Запада – С.К.] точечному чувству свойственен в качестве преобладающего душевного настроения – изначальный страх... Закоснелый в своем «точечном» чувстве европеец как человек абсолютно одинок. Для него надежно существует только его собственное «я»... Он – метафизический пессимист, озабоченный лишь тем, чтоб справиться с эмпирической действительностью. Он не доверяет изначальной сущности вещей» [88, с. 87].
Однако невыносимое чувство изолированности и отчужденности требует своего утоления. Человек капиталистического общества находит его в погоне за все большей и большей прибылью, в развлечениях, в вещах, обладание которыми приносит, хоть на какое-то время, чувство удовлетворения и полноты бытия, и в стремлении «быть как все». Однако, несмотря на старания быть со всеми, каждый в массе остается крайне одиноким, обуреваемым чувством опасности, тревоги. Поведение людей, охваченных бессознательным страхом и чувством одиночества, очень походит на поведение по время реальных опасностей. И в том, и в другом случаях наблюдается всплеск немотивированной агрессии, бесконтрольной жажды потребления и развлечений. С точки зрения психологии это объяснимо: таким образом человек пытается заглушить обуреваемые его страхи.

Обратимся к уже цитированному нами Жану Делюмо: «Все хроники эпидемии действительно свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. «Каждый предавался наслаждениям с таким безрассудством, о котором раньше и не помышлял», – пишет Фукидид. Боккаччо вторит ему в «Декамероне»: «…(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры. В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений и радостей». В «Дневнике чумы» Дефо, в свою очередь, пишет в отношении Лондона 1665 г., что «в городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы». В Марселе 1720 г. «среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление»… Конечно, неуемная жажда жизни во время чумы объясняется страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бесконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти. Говоря о чуме в Милане 1630 г., Манцони замечает: «Вместе с развратом росло безумие». Конечно, население, на которое обрушилась эпидемия, склонно к безумию. Оно выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей… а также в коллективном озлоблении... Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия» [85].

Просто поразительно, до чего схожи эмоции и действия людей в подобных отчаянных ситуациях и в «нормальном» рыночном обществе! Разница лишь количественная. Если при эпидемиях чувства страха, одиночества и их производные – болезненное стремление к потребительству и агрессия – обострены и обнажены, то при капитализме они ограничены некоторыми рамками и являются частью индустрии развлечений. Впрочем, в кризисных ситуациях эти рамки рушатся, и западный человек предстает во всем своем неприглядном виде. Но суть и в первом и во втором случае одна: разрушение традиционных структур и разрыв здоровых, солидарных человеческих отношений выливаются в чувства страха, бессмысленности бытия, патологически обостренную жажду потребления и агрессию.




Глава 7
Потребительская лихорадка

Увидят эти люди цвет, бутон,
И тотчас же сорвать его готовы.
Все в мире создано для их персон.
Для них нет в жизни ничего святого.

И.–В. Гете. Фауст


Овчинки не стоят починки. Чем старое чинить, лучше новое купить… Прорехи зашивать – беднеть и горевать.

О. Хаксли. О дивный новый мир



Чтобы преодолеть неосознанное отчаяние, человек стремится потреблять все больше, ища в новых вещах и развлечениях лекарство от тоски и ощущения бессмысленности существования.
«Привычка к сумасшедшему темпу, охота к перемене мест, вещей и людей – это не что иное, как выражение беспокойства и попытка убежать от самого себя… погоня за новыми вещами и новыми техническими средствами – это лишь способ самозащиты от одиночества и неумение общаться» [55, с. 269]. Как пишет Фромм, «пользуясь определением О. Хаксли, современный человек – это хорошо накормленный, хорошо одетый, сексуально удовлетворенный, но не обладающий собственным «я», не имеющий никаких, кроме самых поверхностных, контактов со своими близкими… Суть сегодняшнего человеческого счастья – развлечения. А развлекаться – это ощущать удовольствие от употребления и потребления товаров, зрелищ, продуктов питания, напитков, сигарет, людей, книг, кинофильмов. Словом, индустрия потребления… Таким образом, получается, что мир – это большой объект нашего аппетита… Психология наша приспособлена к купле-продаже, торговле и потреблению. Как материальные, так и духовные ценности становятся предметом обмена и потребления» [67, с. 155–156].

Следует сразу оговорить отличия между нормальным, здоровым потреблением и потребительством как ненормальным, патологическим стремлением. Для поддержания жизни человек нуждается в определенных вещах (пища, одежда, жилище и т.д.), служащих удовлетворению его основных потребностей. Стремление к обладанию этими вещами вполне нормально и обусловлено стремлением человека к самосохранению. Другое дело – жажда собственности, когда тяга к потреблению выходит за разумные границы и становится манией, страстью, не имеющими ничего общего с самосохранением. Человек приобретает вещи не потому, что без них он не выживет (хотя производители навязывают эту абсурдную мысль, и индивид сам начинает в нее верить), а для того, чтобы утолить тоску, скуку, страх, преодолеть неуверенность и непризнание окружающими.

Покупая и постоянно меняя вещи, человек чувствует себя сильным, успешным, модным и не отверженным обществом. Вещь, особенно дорогая и новая (например, автомобиль) становится символом моего статуса, моего «я», расширением сферы моей власти. «Покупая новую автомашину, я обретаю фактически новую ипостась самого себя. Во-вторых, моя приобретательская страсть удовлетворяется во много раз сильнее, если я меняю автомобиль не раз в 6 лет, а каждые 2 года. Приобретение новой машины – это нечто похожее на дефлорацию; овладение этим агрегатом дает невероятный приток возбуждения – это не что иное, как наслаждение от того, что мне подчиняются» [55, с. 114–115]. Таким образом, бессознательное ощущение бессилия, страх перед будущим и отсутствие чувства собственного достоинства компенсируется внешними «раздражителями». Уверенность в весе и важности своей персоны человек черпает из накопления и потребления.

При этом патологическая страсть к покупке зачастую ненужных вещей на полную мощность эксплуатируется капиталистами. Они не просто используют потребительство в целях получения прибыли, но и всячески провоцируют, растравляют эту болезнь современного рыночного общества. Каждый производитель стремится повысить потребность покупателей в своем товаре. Ряд «научных» институтов занимается исключительно вопросом, какими средствами лучше достигнуть этой негодной цели. «Методы, выработанные в результате изучения общественного мнения и рекламной техники, применяются к потребителям, которые в большинстве своем оказываются достаточно глупыми, чтобы с удовольствием повиноваться такому руководству… Никто не возмущается… когда вместе с каждым тюбиком зубной пасты или пачкой бритвенных лезвий приходиться покупать рекламную упаковку, стоящую нередко столько же или больше, чем сам товар... выкидывание едва взятых в употребление товаров ради покупки новых, лавинообразное нарастание производства и потребления несомненно столь же глупо, сколь и плохо, в этическом смысле этого слова. По мере того как ремесло вытесняется конкуренцией промышленности и мелкий предприниматель, в том числе крестьянин, не может больше существовать, все мы оказываемся просто вынужденными подчинять наш образ жизни желаниям крупных фирм, пожирать такие съестные припасы и напяливать на себя такие предметы одежды, какие, по их мнению, для нас хороши, и, что хуже всего, из-за кондиционирования, которому нас уже подвергли, мы даже не замечаем всего этого. Самый неотразимый метод, позволяющий манипулировать большими массами людей, унифицируя их устремления, доставляет мода… для больших человеческих масс стало признаком высокого ранга маршировать в первых рядах последователей всех «современных» новшеств. Само собою разумеется, в интересах крупных фирм было укрепить общественное мнение, считающее такое поведение «прогрессивным» и даже патриотическим. Прежде всего им удалось, по-видимому, убедить широкие массы потребителей, что обладание новейшими образцами одежды, мебели, автомобилей, стиральных машин, машин для мойки посуды, телевизоров и т.д. служит самым надежным «символом статуса» (и самым действенным образом повышает кредитоспособность владельца). Самую смехотворную мелочь фирма может использовать в качестве такого символа и превратить в предмет широкомасштабной финансовой эксплуатации», – пишет Лоренц [22].

Значительную долю цены товара занимают сегодня именно затраты на рекламу и яркую упаковку. Тем самым человек переплачивает за вещь, но делает это автоматически и часто даже с удовольствием: производители нащупали слабую сторону современного человека, помешанного на потреблении. Интересно, что уже в позапрошлом веке эту родовую черту капитализма – насаждение ложных потребностей и сколачивание на этом капитала – сумел гениально разглядеть Карл Маркс. Сегодня, спустя полтора столетия, его наблюдения нисколько не устарели.

«Каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы вынудить его принести новую жертву, поставить его в новую зависимость и толкнуть его к новому виду наслаждения, а тем самым и к экономическому разорению, –  писал Маркс. – Каждый стремится вызвать к жизни какую-нибудь чуждую сущностную силу, господствующую над другим человеком, чтобы найти в этом удовлетворение своей собственной своекорыстной потребности. Поэтому вместе с ростом массы предметов растет царство чуждых сущностей, под игом которых находится человек, и каждый новый продукт представляет собой новую возможность взаимного обмана и взаимного ограбления. Вместе с тем человек становится все беднее как человек, он все в большей мере нуждается в деньгах, чтобы овладеть этой враждебной сущностью, и сила его денег падает как раз в обратной пропорции к массе продукции, т.е. его нуждаемость возрастает по мере возрастания власти денег. – Таким образом, потребность в деньгах есть подлинная потребность, порождаемая политической экономией, и единственная потребность, которую она порождает. – Количество денег становится все в большей и большей мере их единственным могущественным свойством; подобно тому как они сводят всякую сущность к ее абстракции, так они сводят и самих себя в своем собственном движении к количественной сущности. Безмерность и неумеренность становятся их истинной мерой.

Даже с субъективной стороны это выражается отчасти в том, что расширение круга продуктов и потребностей становится изобретательным и всегда расчетливым рабом нечеловечных, рафинированных, неестественных и надуманных вожделений. Частная собственность не умеет превращать грубую потребность в человеческую потребность. Ее идеализм сводится к фантазиям, прихотям, причудам, и ни один евнух не льстит более низким образом своему повелителю и не старается возбудить более гнусными средствами его притупившуюся способность к наслаждениям, чтобы снискать себе его милость, чем это делает евнух промышленности, производитель, старающийся хитростью выудить для себя гроши, выманить золотую птицу из кармана своего христиански возлюбленного ближнего (каждый продукт является приманкой, при помощи которой хотят выманить у другого человека его сущность – его деньги; каждая действительная или возможная потребность оказывается слабостью, которая притянет муху к смазанной клеем палочке; всеобщая эксплуатация общественной человеческой сущности, подобно тому как каждое несовершенство человека есть некоторая связь с небом – тот пункт, откуда сердце его доступно священнику; каждая нужда есть повод подойти с любезнейшим видом к своему ближнему и сказать ему: милый друг, я дам тебе то, что тебе нужно, но ты знаешь conditio sine qua non , ты знаешь, какими чернилами тебе придется подписать со мной договор; я надуваю тебя, доставляя тебе наслаждение), – для этой цели промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту любезность» [75, с. 128–129].

Короче говоря, капитализм развращает человека, делает его рабом низменных потребностей и страстей ради собственной прибыли. В рыночном обществе на смену удовлетворению подлинных и вполне оправданных потребностей пришло создание и удовлетворение такого могущественного влечения, как вещизм. Часто потребительская лихорадка доходит до абсурда. Например, в столице Конго – городе Браззавиле – существует «Общество элегантных людей». Мужчины-негры наряжаются в яркие костюмы французских колонизаторов 1950–60-х гг. Создание такого гардероба обходится как минимум в 300 долларов. Это примерно пятимесячный средний заработок. Чтобы вырядиться «под француза», местные модники влезают в долги, берут кредиты в банке или, голодая и отказывая себе в самом необходимом, откладывают каждый месяц по 10–15 долларов [89].

А рождественские распродажи в США, во время которых в толпе обезумевших покупателей гибнут и получают увечья люди? Они давно уже стали отвратительным и неприкрытым символом общества потребления. Как с тревогой замечал Фромм, «акт покупки и потребления стал принудительным, иррациональным – он просто самоцель и утерял почти всякую связь с пользой или удовольствием от купленной вещи. Купить самую модную безделушку, самую последнюю модель – вот предел мечтаний каждого; перед этим отступает все, даже живая радость от самой покупки» [71, с. 232].

И если идеологи либерализма называют потребительство одним из важнейших завоеваний рыночного общества и даже залогом свободы, в действительности потребительская лихорадка уничтожает в человеке индивидуальность и личность, заставляя его становится рабом абсолютно ненужных ему новинок и потреблять все больше в страхе, что его сочтут «некредитоспособным неудачником». С помощью рекламы и «общественного мнения» вкусы людей подвергаются унификации и обезличиванию. Благодаря этому и оказывается возможна массовая продукция.

В качестве потребителей люди вынуждены отказываться от собственных вкусов, следовать всевозможным модным тенденциям и трендам. В конечном итоге производство стандартизированных вещей приводит к появлению стандартизированных людей. Этот процесс в рыночном обществе давно уже набрал силу: «нормальным», «стандартным» человеком считается здесь стремящийся к карьерному росту и обогащению, находящийся в курсе всех новинок потребительского рынка индивид. Во всем – производстве вещей, средствах массовой информации, искусстве – царят штампы, причем штампы примитивные. Например, людей заставили поверить в то, что скорость доставки информации – ее высшая ценность. При этом мало кто задумывается, что существующий поток информации вовсе не гарантирует человеку получения достоверного знания о происходящих событиях. Напротив, работа даже крупнейших мировых СМИ все сильнее походит на распространение соседскими старушками самых невероятных слухов, а о манипуляционных приемах и говорить нечего.

Покупая одежду, люди все чаще следуют не соображениям практичности, удобства, а «модным тенденциям», навязываемым рекламой. Эту патологическую особенность общества потребления хорошо нащупал Фромм: «потребление должно быть процессом осмысленным, плодотворным, очеловеченным. Однако наша культура очень далека от этого. Потребление у нас – прежде всего удовлетворение искусственно созданных прихотей, отчужденных от истинного, реального нашего «я». Мы едим безвкусный малопитательный хлеб только потому, что он отвечает нашей мечте о богатстве и положении – ведь он такой белый и свежий. На самом деле мы питаемся одной лишь игрой воображения, очень далекой от пищи, которую мы пережевываем. Наше нёбо, наше тело выключены из процесса потребления, в котором они должны бы быть главными участниками. Мы пьем одни ярлыки. Откупорив бутылку кока-колы, мы упиваемся рекламной картинкой, на которой этим же напитком упивается смазливая парочка; мы упиваемся призывом «Остановись и освежись!», мы следуем великому американскому обычаю и меньше всего утоляем собственную жажду» [71, с. 231].

Как отмечает Кон, если в XIX в. средняя продолжительность рабочего дня составляла 13, а то и больше, часов, так что человеку едва хватало времени для восстановления израсходованных на работе сил, то сейчас количество часов, отводимых для досуга, значительно больше. Однако привело ли это к развитию личности? Нет. Досуг тратится на примитивное потребление и низкосортные развлечения. «Если труд и общественная деятельность не формируют у человека привычку самостоятельно мыслить и чувствовать, не пробуждают у него многообразных и сложных духовных потребностей, откуда же возьмутся эти потребности в сфере досуга?.. Пока человек на работе, он подчинен определенному внешнему, заданному ритму, ритму машины, конвейера или чиновничьей рутины. Выйдя с работы, он освобождается от этого ритма. И что же? Часто он просто не знает, что делать. Его фантазия, ограниченная социальными условиями жизни, слишком бедна, его культурные запросы узки, неразвиты. Оказавшись свободен, он первым делом оглядывается на других: а что делают другие? И снова, незаметно для самого себя, оказывается во власти безличного стандарта... Этому способствует и распространение так называемой «массовой культуры» [72].

С той же отстраненностью и безразличием, как купленные товары, «потребляет» человек спортивные игры и кинофильмы, газеты, журналы, книги, лекции, картины природы, общество других людей. Он не деятельный участник бытия, он хочет лишь «ухватить» все, что только можно, присвоить побольше развлечений, культуры... И мерилом оказывается вовсе не истинная ценность этих удовольствий для человека, но их рыночная цена. Чем дороже тот или иной товар или услуга, тем престижнее и желаннее становятся они в глазах человека рыночного общества [71, с. 232]. На это еще в позапрошлом веке обратил внимание Достоевский, отмечавший «самодовольное и совершенно машинальное любопытство английских туристов и туристок, смотрящих более в своей гид [путеводитель – С.К.], чем на редкости, ничего не ожидающих, ни нового, ни удивительного, и проверяющих только: так ли в гиде означено и сколько именно футов или фунтов в предмете?» [52, с. 408]

Стремление к преодолению отчужденности, изолированности и чувства внутренней несвободы подтверждает так называемая сексуальная революция, выражающаяся в сексуальном раскрепощении, частой смене партнеров без какого-либо глубокого внутреннего чувства. Сексуальное удовлетворение становится отчаянной попыткой избежать тревоги и страха одиночества. Но результат оказывается плачевным, поскольку сексуальный акт без любви не может стать мостом над пропастью, разделяющей два человеческих существа в рыночном обществе. Стремление к постоянной смене половых партнеров является выражением все того же болезненного потребительства – попыткой за мелькающими лицами и впечатлениями скрыть от самого себя чувства глубокого одиночества и отстраненности от мира.

Еще одной формой спасения от тусклой и пугающей реальности является «замещение» и сентиментальность, когда недостаток истинных, глубоких чувств возмещается переживаниями при просмотре кинофильмов с мелодраматическим сюжетом, чтением романов, прослушиванием песен. В этом люди находят удовлетворение неосуществленным желаниям любви, единения, близости. Для многих это становится единственным способом пережить любовь хотя бы в качестве сторонних наблюдателей. «Вся массовая художественная продукция в конечном счете отчуждает людей от их личного опыта и еще усугубляет их духовную разобщенность, отгораживает их друг от друга, от действительности и от самих себя. Когда человеку скучно или одиноко, он ищет прибежища в массовой художественной продукции. Но вскоре она проникает в его плоть и кровь, гасит его способность воспринимать жизнь во всем многообразии; создается как бы порочный круг наркомана. Портативное радио можно носить с собой повсюду – от берега моря до горных вершин, – и повсюду оно отгораживает своего владельца от окружающей среды, от других людей, от него самого… оглушительный грохот, хриплый вой и крики – всего лишь попытка заглушить отчаянный вопль пропадающего втуне дара, вопль подавленной личности, обреченной на бесплодие», – с тревогой замечает Эрнест ван ден Хааг [76, с. 242].

В конце XX–начале XXI вв. уход от реальности в виртуальную действительность стал не просто важной составляющей в жизни миллионов людей, но и серьезной опасностью, угрожающей как психическому здоровью отдельных индивидов, так и обществу в целом. Все больше людей становятся неспособны к нормальному человеческому общению, с головой погружаясь в искусственный мир компьютерных игр и выдуманных образов. «Виртуализация» человека стала следствием нарушения системы межличностных контактов в обществе, подчинения последних бездушным законам коммерции и личного успеха. Внутренний, пусть часто и неосознаваемый протест против убийства рынком теплоты человеческих отношений и чувств выливается в уход от реальности. Человек стремится ощутить полноту бытия в виртуальном мире, но лишь еще больше погружается в пучину одиночества и неуверенности. Капитал, впрочем, и на этой трагедии с успехом делает деньги, провоцируя и без того болезненную тягу людей к отрицанию действительности.

Одержимость неодушевленными предметами и техникой – это также следствие атрофии полноценной жизни человека либерального общества, бегство от отчужденности. В современной западной цивилизации страсть к технике и машинизация всех сторон жизни достигли невиданных масштабов. Они заслонили интерес к жизни и подменяют собой то бесконечное многообразие способностей и эмоций, которыми наделен человек. «Примеров более чем достаточно, – пишет Фромм. – Повсюду в промышленно развитых странах мы встречаем мужчин, которые испытывают большую нежность к своему автомобилю, чем к своей жене… Разве нет в этой привязанности чего-то странного, даже извращенного?» [90, с. 37–38]. Человек фактически отворачивается от жизни, от людей, от природы. Все живое, не исключая себя самого, он превращает в предмет, в вещь. Сексуальность становится техническим навыком, «любовной машиной», радость и жизнелюбие уступают место возбуждению, создаваемому «индустрией развлечений».

Эгоизм, тяга к накопительству и переживанию острых ощущений, таким образом, являются следствием атомизации и средством преодоления чувств одиночества и собственного ничтожества человека при капитализме. Они способствуют уменьшению ощущений беспокойства и тревоги, поскольку в обществе, где критерий ценности человека – его успех и богатство, материальные блага являются как бы вторым «я» человека, его внутренним содержанием и источником самооценки. Следовательно, стоит накопить капитал – и становишься известным и привлекательным, к тебе тянутся люди.

То, что деньги и их трата являются лекарством от неуверенности и страха, замечательно выразил Ф.М. Достоевский в романе «Подросток», вложив эту мысль в уста главного героя: «В том-то и «идея» моя, в том-то и сила ее, что деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество. Я, может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, – кто будет справляться с лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами?.. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу – и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня!» [91, с. 222]

Погоня за деньгами, властью и славой становятся в рыночном обществе главным смыслом жизни, а личность человека ориентируется исключительно на обладание. Последнее считается в капиталистическом обществе единственно приемлемым образом жизни. При этом ориентация на обладание распространяется на все стороны жизни человека. Так, в споре и дискуссии – главное не взаимообогащение, а уничтожение противника; обладание информацией приходит на смену знанию; в обучении упор делается не на живом усвоении знаний, а на механическом и логическом запоминании того или иного количества информации. Круг собственности распространяется на друзей, возлюбленных, здоровье.

Это приводит к тому, что радость полноценной жизни подменяется потребительством, лихорадочной сменой вещей и ощущений. Жизнь проходит зря и бесполезно. Весь мир, в том числе люди, рассматриваются при этом как вещи и оцениваются по степени пользы, либо бесполезности. Однако это стремление к обладанию, покорению окружающего мира приводит к тому, что сам человек оказывается в рабстве. «Здесь явно просматривается не идея триумфа жизни над материей, но, напротив, господства материи над жизнью. Нас охватывает уже не восторг и гордость, а скорее унижение и недоверие, когда мы сознаем, что продукт творческого ума, обещающий безграничную власть над материальной Вселенной, фактически оборачивается своей противоположностью, становясь инструментом нашего собственного порабощения», – с присущей ему проницательностью отмечал Тойнби [45, с. 314].

Настроения среднего западного человека, для которого деньги и вещи стали лекарством от страха и неуверенности, хорошо выражены Фроммом: «Когда обыватель сидит в тиши и взвешивает все «за» и «против», ему только кажется, что он находится в безопасности. Его безопасность зависит от его имущества, от денег, от престижа, от его эго (то есть той части его личности, которая находится где-то вне его личности, и т.д.). Что же станет с ним, если он все это потеряет?.. Если я есть то, что я имею, то что же становится со мной, когда я это теряю? Что от меня останется? Не что иное, как сломленный, побежденный, заслуживающий сострадания человек, свидетель неверно выбранного жизненного пути и его результат. Поскольку я могу потерять то, что имею, я испытываю постоянные волнения и страх, чтобы сохранить свою собственность. Я боюсь воров, экономических перемен, революций, болезни, смерти; боюсь любви, свободы, развития, любых изменений, всего неизвестного. Поэтому меня не покидает чувство беспокойства, я страдаю от хронической ипохондрии (депрессии). И я становлюсь агрессивным, суровым, подозрительным, замкнутым, движимым желанием иметь еще больше, чтобы чувствовать себя в большей безопасности» [55, с. 172–173].

Человек в рыночном обществе лишен того внутреннего стержня, который необходим для существования полноценной личности, стабильного внутреннего «я»: они постоянно меняются, приспосабливаясь к ситуации. Это приводит к тому, что у человека нет привязанности ни к себе, ни к другим. Все связи с другими людьми крайне непрочны. Это касается и отношения к потомкам. Человек традиционного общества отчасти живет ради своих детей и внуков. Он может отказать себе в чем-то сейчас, но, к примеру, посадить сад, который начнет плодоносить уже после его смерти, принося благо потомкам. Человек либерального общества полагает, что он ничем не обязан будущим поколениям, раз они ничего не сделали для него. Отсюда – тяга к самоуничтожению, когда человек, по сути, уничтожает собственную среду обитания, оставляя в наследство грядущим поколениям вырубленные леса, отравленные водоемы и загрязненную атмосферу. Он живет одним днем. Конрад Лоренц называл это проявлением «безответственного и инфантильного стремления к немедленному удовлетворению примитивных желаний» и сопровождающей их неспособностью «к ответственности за сколько-нибудь отдаленное будущее» [22]. Неудивительно, что в западных странах набирает популярность движение Child free, приверженцы которого отказываются рожать детей и стремятся жить лишь для самих себя.

В то же время жажда обладания вынуждает человека потреблять все больше и больше, так как всякое потребление со временем перестает приносить удовольствие. Чувства одиночества и неудовлетворенности от этого не уменьшаются. В связи с этим уместно снова процитировать Достоевского, полагавшего, что сытость (в широком смысле – как стремление к постоянному потреблению) без духовности бессмысленна: «…наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?» Вопрос остается вековечно открытым» [91, с. 345].

Происходит атрофия эмоциональной жизни. Эмоции при рыночных отношениях неразвиты и заменены эрзацами (любовь – сексуальным удовлетворением, дружба – нестабильным партнерством и т.п.). Люди становятся наивными и легко попадаются на удочку мошенникам – от рекламных агентов до нечестных политиков, слепо веря красивым лозунгам, но не делая минимальной попытки здраво поразмыслить и вникнуть в суть.

Конрад Лоренц называет это явление «тепловой смертью чувства». По его словам, у всех живых существ условные реакции могут вызываться двумя противоположными стимулами – приучающими (усиливающими предшествующее поведение) и отучающими (ослабляющими или тормозящими его). У человека действие первых связано с чувством удовлетворения, вторых – с чувством неудовольствия. При этом в процессе воспитания и становления взрослой особи одинаково важны оба типа стимулов. Во-первых, действенность процесса обучения удваивается, если организм может извлекать полезные выводы не только из успеха или неудачи, но из того и другого вместе. Во-вторых, противостоящие друг другу принципы вознаграждения и наказания, удовольствия и неудовольствия нужны, чтобы взвешивать соотношения между ожидаемым благом и требуемой за него ценой. Например, приучение к некоторой форме поведения посредством вознаграждения всегда побуждает организм мириться с неудовольствием в настоящем ради удовольствия в будущем. Ради добычи собака или волк делают многое, на что в других обстоятельствах идут весьма неохотно – бегут через колючие заросли, прыгают в холодную воду. С другой стороны, отучающие механизмы препятствуют организму приносить чрезмерные жертвы и подвергаться чрезмерным опасностям, несоразмерным с ожидаемым благом. К примеру, волк в холодные ветреные ночи не выходит на охоту, чтобы не отморозить лапы [22]. Другими словами, оба стимула служат сохранению вида – с их помощью выстраивается некий баланс, позволяющий добиваться определенной цели приемлемой ценой (хотя, конечно, бывают исключения: диктуемые, например, угрозой голодной смерти или инстинктом защиты сородичей).

Однако в современном рыночном обществе этот баланс нарушен, причем нарушен сознательно, что не может не привести к опасным расстройствам. Речь идет о маниакальном стремлении избегать всяческого неудовольствия и не менее маниакальном влечении к удовольствию. Между тем, издавна замечено, что если человек постоянно следует стремлению к наслаждению и всячески избегает неудовольствия, это никак не идет ему на пользу. По мнению Лоренца, это может привести к «опасной изнеженности, по всей вероятности, часто ведущей даже к гибели культуры» [22]. Убегание от трудностей ослабляет человека как физически, так и морально. Например, полагаясь на «легкий и простой» поиск информации в Интернете, подросток отучается от более сложной и кропотливой, но необходимой для интеллектуального развития работы с серьезными источниками информации, не обретает навыки самостоятельного мышления. Даже короткие расстояния люди все чаще предпочитают преодолевать на личном автотранспорте, расплачиваясь за это недугами и отвыкая видеть красоту окружающего мира. Кроме того, безудержный рост количества автомобилей наносит вред окружающей среде. Что такое чистый воздух, жители крупных городов давно забыли. Не говоря уже о многочасовых пробках, авариях и прочих оборотных сторон увеличения личных удобств передвижения.
Любое недомогание сопровождается немедленным приемом сильнодействующих лекарств, отучающих организм самостоятельно бороться с инфекцией, ослабляющих иммунную систему. Стремление питаться быстро и без особых усилий приводит к зависимости от фаст-фуда и таким малоприятным последствиям, как ожирение, диабет и прочим болезням. Таким образом, погоня за комфортом приводит (пусть и не сразу) к негативным последствиям. Но просчитать эти риски человек либерального общества не в состоянии: он привык получать то, что хочет, «здесь и сейчас», он не может жить без постоянного потребления и потакания своим желаниям.

Приведем замечательное наблюдение Конрада Лоренца: «Все более овладевая окружающим миром, современный человек неизбежно сдвигает «конъюнктуру» своей экономии удовольствия-неудовольствия в сторону постоянного обострения чувствительности ко всем ситуациям, вызывающим неудовольствие, и столь же постоянного притупления чувствительности ко всякому удовольствию. А это по ряду причин ведет к пагубным последствиям.
Возрастающая нетерпимость к неудовольствию – в сочетании с убыванием притягательной силы удовольствия – ведет к тому, что люди теряют способность вкладывать тяжелый труд в предприятия, сулящие удовольствие лишь через долгое время. Отсюда возникает нетерпеливая потребность в  немедленном  удовлетворении всех едва зародившихся желаний. Эту потребность в немедленном удовлетворении… к сожалению, всячески поощряют производители и коммерческие предприятия, а потребители удивительным образом не видят, как их порабощают «идущие им навстречу» фирмы, торгующие в рассрочку.

По легко понятным причинам принудительная потребность в немедленном удовлетворении приводит к особенно вредным последствиям в области полового поведения. Вместе с потерей способности преследовать отдаленную цель исчезают все более тонко дифференцированные формы поведения при ухаживании и образовании пар – как инстинктивные, так и культурно запрограммированные, т.е. не только формы, возникшие в истории вида с целью сохранения парного союза, но и специфически человеческие нормы поведения, выполняющие аналогичные функции в рамках культуры. Вытекающее отсюда поведение – восхваляемое и возводимое в норму во множестве современных фильмов немедленное спаривание – было бы неправильно называть «животным», поскольку у высших животных нечто подобное встречается лишь в виде редчайшего исключения; вернее уж было бы назвать такое поведение «скотским», понимая под «скотом» домашних животных, у которых для удобства их разведения все высокодифференцированные способы поведения при образовании пар устранены человеком в ходе искусственного отбора.

Поскольку механизму удовольствия-неудовольствия, как уже было сказано, свойственна инерция и тем самым образование контраста, преувеличенное стремление любой ценой избежать малейшего неудовольствия неизбежно влечет за собой исчезновение определенных форм удовольствия, в основе которых лежит именно контраст. Как говорится в «Кладоискателе» Гёте, «веселым праздникам» должны предшествовать «тяжкие недели»; этой старой мудрости угрожает забвение. И прежде всего болезненное уклонение от неудовольствия уничтожает  радость (курсив наш. – С.К.)» [22].

Дело в том, что радость от достижения какой-то цели немыслима без более или менее долгого и трудного процесса движения к этой самой цели. Можно ли ощутить истинную радость от достижения вершины, если тебя туда доставил фуникулер, а не ты сам, после многочасового восхождения, покорил ее? Можно ли прочувствовать счастье от соединения со второй половинкой, если этому предшествовал наполненный грохотом музыки и алкоголем один-единственный вечер, а не продолжительный период ухаживаний, сомнений, надежд и даже страданий? Продолжая цитировать Лоренца, отметим, что «все возрастающая в наши дни нетерпимость к неудовольствию превращает возникшие по воле природы вершины и бездны человеческой жизни в искусственно выровненную плоскость, из величественных гребней и провалов волн она делает едва ощутимую зыбь, из света и тени – однообразную серость. Короче, она создает смертную скуку. Эта «эмоциональная тепловая смерть» особенно сильно угрожает, по-видимому, радостям и страданиям, неизбежно возникающим из наших общественных отношений, из наших связей с супругами и детьми, родителями, родственниками и друзьями… Кто избегает страдания, лишает себя существенной части человеческой жизни» [22].

Очень показательно, что максимальное и скорейшее удовлетворение желаний является отличительной чертой нового мира в антиутопии Олдоса Хаксли: «Эмоция таится в промежутке между позывом и его удовлетворением. Сократи этот промежуток, устрани все прежние ненужные препятствия… На вас не жалели трудов, чтобы сделать вашу жизнь в эмоциональном отношении легкой – оградить вас, насколько возможно, от эмоций и переживаний вообще» [92, с. 54].

Стремление всегда и во всем избегать неудовольствий приводит к притуплению удовольствий (ведь по-настоящему ощутить наслаждение от отдыха можно, лишь познав тяжкий труд, а ценить пищу – зная, что такое голод): человек привыкает к ним настолько, что это заставляет его искать новые источники наслаждения. А это приводит к порокам, извращениям и нередко – к преступлениям. Глубоко знаменательна мысль Данте. В своей «Божественной комедии» он отнес удовлетворение низменных   побуждений (называемое им «буйным скотством») к одному из тяжелейших грехов, которое наказывается в предпоследнем, седьмом круге ада. Дело в том, что, согласно Данте, этот грех опасен тем, что неминуемо ведет к разного рода насилию.

Обуреваемый этим «буйным скотством» человек становится похож на наркомана, который постоянно повышает дозу, так как прежняя на него уже не действует. Привычка постоянно менять объекты и вещи, приносящие наслаждение, приводит к «неофилии» – поиску все новых и новых раздражителей, способных «пощекотать» эмоции. В итоге любая принадлежащая человеку вещь – включая одежду, автомобиль и т.п. – очень быстро теряет свою привлекательность. Однако, как показывают бесчисленные примеры, «неофилия» касается не только неодушевленных предметов. Становясь зависимым от постоянной смены впечатлений и раздражителей, человек начинает относиться как к вещам, и к друзьям, возлюбленным и даже к родной стране. Потребительство убивает любые эмоции, кроме жажды обладания и жажды наживы. Более высокие чувства при существовании общества по законам рынка атрофируются. Как писал автор романа «Цветы сливы в золотой вазе»,

Где честь и совесть попраны – всевластье
Там обретают низменные страсти [56, с. 267].

Это видно хотя бы по отношению такого индивида к домашним животным. Сразу вспоминается рассказ С.Г. Кара-Мурзы о том, как экономический кризис в Испании привел к тому, что на улицах тамошних городов резко выросло число бродячих собак: их прежние хозяева, посчитав, что содержание питомцев неподъемно для сократившегося семейного бюджета, избавлялись от них без особых угрызений совести. Ученые университета Сарагосы даже разработали метод измерения реакции населения на кризис – по числу выгнанных из дома собак. Дело в том, что в Испании даже незначительное ухудшение экономической конъюнктуры приводит к быстрому увеличению числа бездомных животных. В то же время в России куда более глубокий кризис 1990-х годов к подобному явлению не привел: «Социолог предвкушал, что в Москве они получат сенсационный научный материал – еще бы, феноменальное моментальное обеднение миллионов жителей столицы. Мне интересно было послушать его рассуждения, но я предупредил, что вряд ли в Москве их методика годится. Другой народ, другая культура. Прав оказался я» [93, с. 211–212].

По сути, люди в капиталистическом обществе становятся глубоко несчастными. Они, словами Фромма, не удовлетворены своей работой, им не хватает счастья в браке, они страдают от того, что, пользуясь библейским выражением, «они безрадостны посреди изобилия» [68, с. 196]. И это – закономерный результат выхолащивания духовной стороны человеческих отношений, не сводимых к взаимному корыстному использованию. Когда материальная выгода и личный успех объявляются основополагающими ценностями человеческой жизни, происходит стремительный и зачастую необратимый процесс деградации человека и общества. Патология становится нормой.



Глава 8
Тяга к разрушению

Что хорошо? – Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? – Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия…
Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.

Ф. Ницше. Антихрист



Еще одним следствием психологической деформации личности «освобожденного» человека стало стремление к разрушению, слепая агрессия, деструктивность. Новое время было отмечено на Западе разрывом и уничтожением общинных уз и связей, обеспечивавших защищенность человека и гарантировавших ему место в социальном космосе. При этом, освободив личность от каких-либо связей, капитализм не предоставил ей возможности для позитивной реализации свободы и позитивного развития личности (свобода от не означает свободу для). Человек оказался одинок и бессилен в бурных волнах социального и экономического океана, был лишен цели и смысла жизни, оторван от корней, потерял внутренний стержень. В этих условиях свобода из желанного дара превратилась в невыносимое страдание, и у человека возникло непреодолимое желание избавиться от такой свободы, преодолеть постоянное чувство страха [49, с. 56].

Как мы уже говорили выше, больше всего человек боится стать отверженным, оказаться полностью одиноким. Этот страх, равно как и стремление к общению с другими людьми, обусловлен социальной природой человека. Однако результаты этого стремления к единению могут быть разными и проявляться как в высших формах поведения (солидарность на основе общих убеждений и идеалов, взаимопомощь, милосердие), так и в низших (например, соединение в банды, группы наркоманов и т.д.). Рыночное общество, отрицающее альтруизм и возводящее конкуренцию и личный успех в ранг высших ценностей, по сути, не оставляет места для позитивной солидарности: человек, с детства воспитанный на идеалах эгоизма, неспособен на нормальный, полноценный контакт с группой. Поэтому его тяготение к общности с другими людьми очень часто оборачивается вливанием в группы, где единственной совместной идеей и стремлением является разрушение и удовлетворение вредных привычек.
Это связано с тем, что, как писал Фромм, в либеральном обществе неизбежно образуется так называемая авторитарная личность, разделенная на мазохистский и садистский типы характера. Их общая черта заключается в том, что человек становится неспособен на позитивную солидарность.

Мазохистские наклонности, выражающиеся в том, что человек стремится передать свой дар свободы какой-то внешней силе, начинают проявляться в беспрекословном подчинении лидеру, государству, предприятию, моде, «общественному мнению» и т.п. Тем самым он обретает определенную уверенность за счет того, что он не одинок в своем подчинении: таких, как он, разделяющих те же взгляды на жизнь, – миллионы. Чтобы преодолеть ощущение внутренней пустоты и бессилия, человек выбирает объект, на который проецирует такие качества, как смелость, ум и т.д. Подчиняясь этому объекту, он чувствует себя в единстве с этими качествами, ощущает себя сильным, смелым, защищенным. Это можно назвать современным идолопоклонством [68, с. 74].

Николай Бердяев писал об этом в книге «Смысл истории»: «В средние века человек жил в корпорациях, в органическом целом, в котором не чувствовал себя изолированным атомом, а был органической частью целого, с которым он чувствовал связанной свою судьбу. Все это прекращается в последний период новой истории. Новый человек изолируется. Когда он превращается в оторванный атом, его охватывает чувство невыразимого ужаса, и он ищет возможности выхода путем соединения в коллективы, для того, чтобы преодолеть и прекратить это одиночество и покинутость, которые грозят гибелью, духовным и материальным голодом» [63, с. 124–125].

Однако эти коллективы не имеют ничего общего с традиционной общиной. Следует отличать мазохистские узы от первичных, общинных связей. Последние существуют до того, как произошел процесс индивидуализации. Человек еще зависим от своего «природного» и социального мира, частью которого он является. В самой сути общинных уз заложена уверенность и чувство принадлежности человека коллективу, и это подчинение является естественным, органичным. Мазохистские связи возникают тогда, когда индивид выделился из своего окружения, порвал естественные узы и, не найдя путей реализации свободы, стремится убежать от нее, мучимый чувствами бессилия, страха, одиночества и непричастности.

Как отмечает Фромм, «человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым очевидным формам которого относятся национализм и расизм». Таким образом, как резюмирует Сергей Кара-мурза, в конечном счете, фашизм – результат параноидального, невыносимого страха западного человека [94, с. 114]. То, что страх одиночества заставляет человека мучительно искать духовное пристанище, показал и ряд писателей. Например, такой тонкий психолог, как Бальзак. В «Страданиях изобретателя» он писал: «Человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном... Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный, – обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников?» [95, с. 568]

Очень показательны проведенные в 1960-х гг. в Йельском университете (США) социально-психологические эксперименты («эксперименты Мильграма»). Суть опытов заключалась в том, что группа нормальных белых мужчин из среднего класса, игравшая роль учителей, наказывала сидевших в другой комнате «учеников» за каждую ошибку разрядом электричества все более высокого напряжения. Разумеется, «ученик» не получал никакого разряда, и цель эксперимента заключалась не в исследовании влияния наказания на запоминание (как говорилось испытуемым), а в изучении поведения «учителя», подчиняющегося столь бесчеловечным указаниям руководителя эксперимента. При этом руководитель не угрожал сомневающимся, а лишь говорил безразличным тоном, что следует продолжать эксперимент.
Перед опытами эксперты-психиатры дали прогноз, согласно которому не более 20% испытуемых продолжат эксперимент до половины (до 225 В) и лишь один из тысячи нажмет последнюю кнопку. Результаты оказались поразительными: почти 80% испытуемых дошли до половины, и более 60% нажали последнюю кнопку, приложив разряд в 450 В. То есть, вопреки всем прогнозам, огромное большинство испытуемых подчинялись указаниям руководившего экспериментом ученого и наказывали «ученика» электрошоком даже после того, как он переставал кричать и бить в стенку ногами.

Большинство испытуемых было готово замучить человека до смерти, слепо подчиняясь совершенно эфемерной, фиктивной власти руководителя экспериментов. При этом каждый понимал, что он совершает, но ничего не мог с собой сделать. В журнале одного из экспериментаторов записано: «Один из испытуемых пришел в лабораторию уверенный в себе, улыбающийся солидный деловой человек. Через 20 минут он превратился в тряпку – бормочущий, судорожно дергающийся, быстро приближающийся к нервному припадку… В один из моментов он закрыл лицо руками и простонал: «Боже мой, когда же это кончится!» Но продолжал подчиняться каждому слову экспериментатора и так дошел до конца шкалы напряжения» [96, с. 216–218].

Аналогичные эксперименты были проведены в 1990-е гг. французским психологом Жаном-Леоном Бовуа, изучавшим парадоксы, возникающие при предоставлении человеку свободы выбора. Как выяснилось, если после получения от двух групп добровольцев согласия на участие в эксперименте им сообщить, что эксперимент будет связан с чем-то неприятным, даже идущим против этики, и если в этот момент напомнить первой группе, что ее участники обладают свободой выбора, а второй группе ничего не сказать, то в обеих группах один и тот же (очень высокий) процент членов согласится продолжить участие в эксперименте.
«Это означает, что предоставление формальной свободы выбора не имеет никакого значения: те, кому дарована свобода выбора, будут вести себя так же, как и те, кто ее (без колебаний) отвергают, – отмечает словенский философ Славой Жижек. – Это, однако, не означает, что напоминание о свободе выбора не имеет никакого значения: те, кому дарована свобода выбора, будут не только стремиться выбирать то же, что и те, кто ее отрицают; более того, они будут стремиться «рационализировать» свое «свободное» решение о продолжении участия в эксперименте – неспособность вынести так называемый когнитивный диссонанс (осознание того, что они свободно действуют вопреки своим интересам, склонностям, вкусам или нормам), они будут склоны изменять свое мнение о действиях, которые их попросят совершить. Скажем, человека сначала просят принять участие в эксперименте, направленном на изменение привычек, связанных с принятием пищи, для того, чтобы бороться с голодом. Затем, после получения согласия на участие, при первом лабораторном опыте его попросят проглотить живого червяка, напомнив, что, если он находит это действие омерзительным, можно отказаться, поскольку у него есть полная свобода выбора. В большинстве случаев он сделает это, а потом рационализирует этот поступок, говоря себе: «То, о чем меня просят, отвратительно, но я не трус, я должен проявить мужество и самообладание, иначе ученые подумают, что я слабак, который пасует перед малейшим препятствием! Кроме того, в червяке много белков, и их действительно можно использовать для того, чтобы накормить бедняков – кто я такой, чтобы моя мелкая чувствительность послужила помехой такому важному научному эксперименту? И, наконец, быть может, мое отвращение к червям – просто предубеждение, может, червяк не так уж и плох! Разве такая дегустация не является новым и смелым опытом? Что, если это позволит мне открыть неожиданное, слегка извращенное измерение во мне самом, о котором я до сих пор не подозревал?» [97]

Таким образом, представления о якобы глубоко заложенном в обитателях либерального общества стремлении к свободе являются мифом. Человек в нем, напротив, горячо стремится превратиться в часть большого целого, которое сильнее и могущественнее его. Определив себя как крупицу этой могущественной силы, которая в глазах индивида предстает единственно прекрасной, неповторимой и непоколебимой, он получает право на какую-то часть ее славы и могущества, становится причастен к ее жизни. Человек отрекается от своего «я», отказывается от чувства собственного достоинства и собственной уникальности и сливается с целым, обретая при этом уверенность в себе и гордость своей причастностью к силе. У него больше не возникает сомнений по поводу смысла жизни. За него все определила внешняя сила, с которой он связал свою судьбу [49, с. 188–194]. С каким фанатизмом, казалось бы, не вяжущимся с идеей свободы, преклоняются обыватели рыночного общества перед идеей избранности Запада, которая в их глазах дает этой цивилизации право устанавливать свои порядки по всему миру!

С каким нечеловеческим упрямством веруют они во всемогущество и абсолютную истинность демократии, толерантности, свободы (как совсем недавно восторженно принимали фашистские идеи «крови и почвы») – так что эта слепая вера заставляет их с воодушевлением принимать наращивание военных потенциалов своих государств и уничтожение целых стран и культур. Последние в сознании человека с либеральным мышлением – совершенное зло; в отличие от западных государств и капиталистических ценностей, которые грезятся как несомненное добро, не подчиняться которому – страшный грех. Недаром такой проницательный писатель, как Достоевский, увидел суть западной цивилизации в упорной борьбе «всеобщезападного личного начала с необходимостью хоть как-нибудь ужиться вместе, хоть как-нибудь составить общину и устроиться в одном муравейнике; хоть в муравейник обратиться, да только устроиться, не поедая друг друга – не то обращение в антропофаги!» [52, с. 415–416]

Выше, затрагивая проблему отчуждения, мы отмечали, что в рыночном обществе человек не воспринимает себя как творца. Он поклоняется вещам, внешним силам (это могут быть деньги, власть, предметы потребления, тот или иной культ и т.п.), делая из них идола, но при этом сам превращаясь в вещь, в товар. Чем больше человек возносит своего кумира, приписывая ему свою собственную силу и мощь, тем слабее он становится, тем сильнее его зависимость от идолов. Когда место жизни занимают вещи, место естественных переживаний – искусственные, то место чувства свободы неизбежно захватывает подчинение [73].
С мазохизмом переплетается садизм. Когда человеческое «я» стало находить опору лишь в успехе и собственности, власти и престиже, часть людей стала обретать уверенность за счет подчинения других индивидов. И мазохизм, и садизм схожи в том, что и там, и там основною роль играет неспособность вынести одиночество своего собственного «я». Наиболее характерной формой проявления садистского типа характера является жажда власти. Однако она, как ни парадоксально, есть проявление не силы, а, наоборот, слабости. Стремление к власти свидетельствует о неспособности личности выстоять в одиночку и жить, опираясь на собственные силы [49, с. 201–203]. Ведь

                …Владычества
Тот не уступит никогда сопернику,
Кто крепок властью, силою захваченной,
И кто собой не в состоянье властвовать,
Тот властвовать желает над соседями [41, с. 276].

Так возникает типичный для либеральной цивилизации авторитарный тип личности. Его отличают несколько черт. Главная из них состоит в убеждении, что именно силы, существующие вне человека (судьба, бог, экономические законы, общественное мнение, «здравый смысл»), определяют его дальнейшую жизнь. И единственно возможный путь к счастью – полное послушание и подчинение этим силам.

Любить силу лишь потому, что она сила – вот следующая особенность авторитарной личности. Пока руководитель является руководителем, считается, что он имеет качества, которые делают его компетентным. Даже если король голый, все верят, что на нем роскошные одежды. Низвергнутые же титаны, лишившиеся силы и могущества (даже будь они тысячу раз достойны) оплевываются и презираются. Страх перед изоляцией и относительная слабость моральных принципов и убеждений значительной части населения буржуазного общества, страх перед самостоятельным мышлением помогают любой партии завоевать лояльность, стоит лишь этой партии занять государственную власть, превратившись таким образом в силу.

Антонио Грамши в своих заметках обратил внимание на это преклонение западного обывателя (причем именно из среды мелкой буржуазии и нижних слоев интеллигенции) перед идеей сверхчеловека. Серость и пошлость его существования приводит к тому, что данная идея становится «опиумом», поднимающим обывателя в собственных глазах. «Отсюда широкое распространение некоторых поговорок, вроде «лучше один день прожить львом, чем сто лет овцой»; поговоркой этой чаще всего пользуются как раз те, кто в полном смысле и уже бесповоротно «обовечились». Сколькие из таких «овец» твердят: «О, если бы хоть на день мне дали власть» [98]. Стоит задуматься и над следующей мыслью Грамши. По его словам, аналогом графа Монте-Кристо, который является литературным воплощением идеи сверхчеловека в западной литературе, в литературе русской выступает Раскольников из «Преступления и наказания». Но насколько различно отношение авторов и читателей к этим героям! Это неудивительно: идея сверхчеловека является плодом западной культуры с культами конкуренции, силы, успеха во что бы то ни стало. Недаром, как заключает Грамши, в этой идее «много от детского желания быть «первым в классе», а еще больше – считаться первым» [98]. 

Из преклонения перед силой проистекает деление авторитарным характером всех людей на две части – сильных и немощных, участь которых – служить первым или погибнуть. Слабые просто презираются. Однако при этом происходит потеря самого себя. Человек сливается с массой, становясь «одним из». Так индивид, стремясь  избежать одиночества, превращается в робота, смотрящего то же, что и все, думающего так же, как и все, носящего то же, что и все; становится машиной для простых операций: принятия пищи, монотонной и нетворческой работы, секса. При этом, как показывает Фромм, от чувства скованности, бессилия, страха, монотонности и серости возникает стремление к разрушительности: «…чем полнее реализуется стремление к жизни, чем больше существует форм ее проявления, тем слабее влияние разрушительных факторов; чем больше давление на жизненные основы, тем сильнее проявляет себя тяга к разрушительности. Разрушительность – это продукт непрожитой жизни» [49, с. 229].

Сказанное ясно показывает, что крайней формой западной системы ценностей является фашизм – этот болезненный припадок недуга, которым болен Запад – омассовления и потери личности. Разрушенная солидарность, насаждение индивидуализма и конкуренции порождают в душах людей тоску по единству. «…мы, дети западного общества, по собственному опыту знаем, как губительна может быть отрава отчуждения, тоска по единству разобщенного человечества», – отмечал Тойнби [45, с. 420].

Все это дает основание Фромму говорить о «безумном обществе». Отмечая, что современного западного человека отличает склонность к стереотипному поведению, неспособность к творческим, спонтанным действиям, он подчеркивает, что в более резкой форме эта черта встречается у шизофреников. Так, Фромм отмечает сходство характеров большинства западных людей с детьми, больными аутизмом (привязанность к неживым объектам, неумение строить отношения с людьми, стремление к одиночеству, использование речи не как средства общения, а для манипулирования – командования – собеседником) и на этой основе заключает: «было бы в высшей степени удивительно, если бы умственный кибернетический человек не демонстрировал признаков хронической вялотекущей шизофрении… Ведь атмосфера, в которой он живет, лишь по своим количественным характеристикам отличается от обстановки, царящей… в так называемых шизогенных семьях… Настоящий шизофреник характеризуется тем, что у него перекрыты все каналы общения с внешним миром. Он полностью замыкается в своем внутреннем мире… Такие… индивиды не теряют способности «реалистического» мировосприятия, если понимать под этим способность судить о вещах с точки зрения их эффективного использования. Но способность личностного, субъективного, эмоционального восприятия у них может быть совершенно утрачена… Современный человек склонен воспринимать мир только сквозь призму практических задач. Но это ничуть не меньший дефект, чем тот, который мы с готовностью квалифицируем как болезнь…» [90, с. 56–61].

При этом, став массовыми и стереотипными, описанные патологические процессы в западном обществе расцениваются как естественные и общепринятые. Человек, с нормальной точки зрения безумный (слепо преклоняющийся перед деньгами и славой, идущий ради обогащения на любые преступления), не рассматривается в качестве отклонения от нормы, поскольку нормой в либеральном обществе и являются эти полубезумные поведение и мотивация личности.
Отсюда видно, что якобы лежащие в основе рыночного общества политические свободы, право, плюрализм и т.п. – это во многом видимость, манипулятивные приемы, меркнущие на фоне истинного ядра западного мироощущения – подчинения силе и подавления слабого. Рабство вплоть до середины XIX в. было органично оправдано этим мироощущением – так же, как бомбардировки Ирака, Афганистана, Югославии и Ливии.

Эту черту либеральной цивилизации чрезвычайно чутко подметил Достоевский. Размышляя о реакции Запада (не желающего из-за экономических интересов портить отношения с Османской империей) и прозападной российской элиты на сообщения о том, что турки сдирают кожу с восставших болгар, он пишет: «И вот про это-то сдирание я и утверждаю, что если его нет на Невском, то разве «случайно, по не зависящим от нас обстоятельствам» и, главное, потому, что пока еще запрещено, а что за нами, может быть, дело бы и не стало, несмотря на всю нашу цивилизацию. По-моему, если уж все говорить, так просто боятся какого-то обычая, какого-то принятого на веру правила, почти что предрассудка; но если б чуть-чуть «доказал» кто-нибудь из людей «компетентных», что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно… то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да еще из самых веселых… Цивилизация есть, и законы ее есть, и вера в них даже есть, но – явись лишь новая мода, и тотчас же множество людей изменилось бы. Конечно, не все, но зато осталась бы такая малая кучка, что даже мы с вами, читатель, удивились бы, и даже еще неизвестно, где бы мы сами-то очутились: между сдираемыми или сдирателями? Мне, разумеется, закричат в глаза, что все это дребедень, и что никогда такой моды не может быть, и что этого-то, по крайней мере, уже достигла цивилизация. Господа, какое легковерие с вашей стороны! Вы смеетесь? Ну, а во Франции (чтоб не заглядывать куда поближе) в 93-м году разве не утвердилась эта самая мода сдирания кожи, да еще под видом самых священнейших принципов цивилизации, и это после-то Руссо и Вольтера!» [53, с. 591–592]

Несмотря на внешние признаки демократии (всеобщие выборы, права и свободы личности), капиталистическое общество является глубоко тоталитарным. Человек здесь полностью, до самых сокровенных глубин души подчинен власти как таковой (при этом не столь важно, кто именно ее в данный момент представляет), авторитету и закону. Причем подчинение это не является осознанным, оно во многом иррационально и заложено в подсознании. Это, используя высказывание Достоевского, «колоссальная внутренняя, духовная, из души происшедшая» регламентация . Причем регламентация эта поддерживается постоянно функционирующей манипуляцией сознанием, не позволяющей человеку «очнуться», усомниться в правильности господствующих идеологических догм, экономических и политических структур. Стандартные жители Запада с готовностью поддерживают самые варварские авантюры своих правительств и верят самым абсурдным аргументам, оправдывающим агрессию в отношении государств, находящихся за тысячи километров, тем, что эти государства якобы представляют угрозу их безопасности. С такой же ретивостью обыватели соглашаются с мерами по ограничению их собственной свободы (хотя при этом продолжают с гордостью заявлять о свободе и демократии как главных завоеваниях Запада) и спешат доложить о соседе, который подозрительно часто уединяется в гараже (уж не бомбу ли мастерит?!)
 С другой стороны, человек в капиталистическом обществе находится во власти деструктивных побуждений. Не будучи связан этическими нормами, с детства приученный видеть мир как арену вражды и конкуренции, страдающий от одиночества, он с подозрением и ненавистью относится к окружающему миру. Грань, отделяющая его от совершения преступления, чрезвычайно тонка. Если она рвется (например, человек переживает тяжелый стресс; либо он уверен, что за совершенное злодеяние не последует наказания), то города погружаются в хаос и льется кровь.

Выше мы приводили пример с ураганом «Катрина». Другими примерами могут стать частые случаи массовых убийств в учебных заведениях и на предприятиях западных стран – когда обиженный кем-то ученик или уволенный сотрудник в упор расстреливает несчастных, попавших «под горячую руку». Обычным делом стали сообщения о хладнокровных убийствах, совершаемых военными западных стран в Ираке и Афганистане. «…бесправильность, отрицание долга… бесстрашие перед преступлением, эгоизм», – в тезисной форме описывал состояние такого общества Достоевский [99, с. 53].

О том же говорит Арнольд Тойнби: «Ограничив себя примерами из истории нашего общества, такими, как поведение нацистов во второй мировой войне, западных войск в Корее в 1950–1951 гг., американцев во Вьетнаме в 60-х годах, французских поселенцев и армии в Алжире в 1954–1962 гг., французской полиции в Париже в 1968 г., можно утверждать, что при определенной степени напряженности отклонения от нормы злодеяния совершаются даже в самых цивилизованных обществах современности. Во времена бедствий маска цивилизации срывается с примитивной физиономии человеческого большинства, тем не менее моральная ответственность за надломы цивилизаций лежит на совести их лидеров» [45, с. 315].
Интересно наблюдать массовые акции протеста в «цивилизованных» странах Запада. Демонстрации даже с самыми мирными лозунгами (например, увеличение зарплат на 3%) заканчиваются там тем, что молодежь громит магазины и поджигает автомобили. Есть попытки объяснить это «классовой ненавистью». Однако все немного сложнее. Например, демонстрации в Москве в 1993 г., при куда большем накале противостояния и ненависти, не сопровождались бессмысленным разрушением: единичные попытки самосуда или битья витрин строго пресекались самими же участниками акций. Очевидно, что дело в культурных и мировоззренческих установках. На Западе они поощряют слепую разрушительность. Человек, воспитанный в духе эгоизма и вседозволенности, превращается в погромщика.

На это обращают внимание и трезвые головы в самих западных странах. «Британия должна ликвидировать изоляцию и оторванность молодежи от общественных проблем для предотвращения беспорядков», – говорится в докладе независимой комиссии по расследованию причин погромов в Лондоне и других городах Великобритании в августе 2011 г. Среди основных причин, побудивших тысячи жителей туманного Альбиона принимать участие в погромах, называются недостаток возможностей для самореализации молодежи, ее стремление к материальным ценностям, слабый контроль со стороны родителей, неспособность системы правосудия исправлять малолетних правонарушителей, подозрительность в отношении полиции. А вот ключевым моментом для предотвращения подобных эксцессов эксперты назвали (внимание!) «создание общин, которые реально работают». «Мы должны предоставить всем их долю участия в общественной жизни», – отметили авторы доклада [100].
Однако подобные здравые рассуждения, как правило, остаются не услышанными: следовать рекомендациям значит кардинально менять господствующие ценности. Вот почему погромы в Великобритании закончились тем, что тысячи молодых людей были арестованы, подавляющее большинство из них получили тюремные сроки или другие строгие наказания. Выводы Лондоном, как и другими западными столицами, не сделаны…

Насилие является неизбежным атрибутом либерального общества еще по одной причине. Объявление частной собственности священной и неприкосновенной приводит к оправданию применения силы для ее защиты. Ориентация на собственность и прибыль неизбежно порождает потребность во власти и насилии. «Чтобы сломить сопротивление тех, кого мы хотим подчинить себе, приходится применять силу. Уже само наличие частной собственности вызывает терпимость к применению силы, которая может защитить эту собственность от тех, кто захочет ее отнять [или даже просто попользоваться; известны случаи, когда хозяин частных земельных владений, например, берега реки, открывал огонь и спускал собак на тех граждан, которые имели неосторожность пересечь границы его владений – С.К.]. И это действительно так: у кого есть собственность, тому ее вечно мало, и он всегда готов пустить в ход насилие, чтобы явно или тайно обобрать другого» [55, с. 126–127].

Рыночная ориентация характера приводит к тому, что человек видит счастье и смысл своего существования в овладении все большей собственностью. А это неотвратимо ведет к терпимости перед насилием – грабежом, обманом, убийством – в общем, всем тем, без чего немыслимо нажить и сохранить большое состояние. Эту связь между эгоизмом и стяжательством, с одной стороны, и распадом человеческой личности и агрессивностью – с другой чутко подметил Максим Горький. В своей статье «Разрушение личности» (незаслуженно преданной в нынешней России забвению, что, впрочем, произошло и с литературным наследием писателя в целом) он отмечал, что «бунт индивидуальности», противопоставление индивида обществу губительно не только для самого общества, но и для личности человека: «Сама по себе, вне связи с коллективом, вне круга какой-либо широкой, объединяющей людей идеи, индивидуальность – инертна, консервативна и враждебна развитию жизни» [101].

Проникаясь ядовитым соком эгоизма, душа человека становится внутренне нищей, расколотой. Но вместе с тем индивид начинает ненавидеть окружающий мир, им движет не любовь к природе и к людям (ибо любовь антагонистична эгоизму и жажде наживы), а ненависть и агрессия. «Духовно обнищавшая, заплутавшаяся во тьме противоречий, всегда смешная и жалкая в своих попытках найти уютный уголок и спрятаться в нём, личность неуклонно продолжает дробиться и становится всё более ничтожной психически, – подчеркивал Горький. – Чувствуя это, охваченная отчаянием, сознавая его или скрывая от себя самой, она мечется из угла в угол, ищет спасения, погружается в метафизику, бросается в разврат, ищет бога, готова уверовать в дьявола – и во всех её исканиях, во всей суете её ясно видно предчувствие близкой гибели, ужас перед неизбежным будущим, которое, если и не сознаётся, то ощущается ею более или менее остро. Основное настроение современного индивидуалиста тревожная тоска; он растерялся, напрягает все силы свои, чтобы как-нибудь прицепиться к жизни… Его отчаяние всё чаще переходит в цинизм: индивидуалист начинает истерически отрицать и сжигать то, чему он вчера поклонялся, и на высоте своих отрицаний неизбежно доходит до того состояния психики, которое граничит с хулиганством. Понятие «хулиганство» я употребляю не из желания обидеть уже обиженных и унизить униженных, – тяжелее и горше, чем мог бы я, это делает жизнь; нет, хулиганство – просто результат психофизического вырождения личности, неоспоримое доказательство крайней степени её разложения. Вероятно, это хроническая болезнь коры большого мозга, вызванная недостатком социального питания, болезнь воспринимающего аппарата, который становится всё более тупым, вялым и, всё менее чутко воспринимая впечатления бытия, вызывает, так сказать, общую анестезию интеллекта.

Хулиган – существо, лишённое социальных чувств, он не ощущает никакой связи с миром, не сознаёт вокруг себя присутствия каких-либо ценностей и даже постепенно утрачивает инстинкт самосохранения – теряет сознание ценности личной своей жизни. Он не способен к связному мышлению, с трудом ассоциирует идеи, мысль вспыхивает в нём искрами и, едва осветив призрачным, больным сиянием какой-либо ничтожный кусочек внешнего мира, бесплодно угасает… Его окружают, как Эринии, тёмные и мстительные призраки прошлого, держат в плену истерической возбудимости и вызывают из глубины инстинкта атавистические склонности животного. Его чувственная сфера расшатана, тупа, она настойчиво требует острых и сильных раздражений – отсюда склонность хулигана к половой извращённости, к сладострастию, к садизму. Ощущая своё бессилие, это существо, по мере того как жизнь повышает свои запросы к нему, вынуждено всё более резко отрицать её запросы, откуда и вытекает социальный аморализм, нигилизм и озлобление, типичное для хулигана…
Основной импульс его бессвязного мышления, странных и часто отвратительных деяний – вражда к миру и людям, инстинктивная, но бессильная вражда и тоска больного; он плохо видит, плохо слышит и потому плетётся, шатаясь, далеко сзади жизни, где-то в стороне от неё, без дороги и без сил найти дорогу» [101].



Глава 9
Аномия: родовая болезнь рыночного общества

Лишь выглянь из дворцового окна,
Тяжелым сном представится страна.
Все, что ты сможешь в ней окинуть оком,
Находится в падении глубоком,
Предавшись беззаконьям и порокам.
Тот скот угнал, тот спит с чужой женой,
Из церкви утварь тащат святотатцы,
Преступники возмездья не боятся
И даже хвастают своей виной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но там, где все горды развратом,
Понятия перемешав,
Там правый будет виноватым,
А виноватый будет прав.
Не стало ничего святого.
Все разбрелись и тянут врозь.
Расшатываются основы,
Которыми все создалось.

И.–В. Гете. Фауст



Мы рассмотрели некоторые следствия, к которым ведет осуществление либеральной концепции свободы. Болезненная зависимость от потребления, ощущения страха и одиночества – все это привычные спутники человека в рыночном обществе. Однако у свободы в ее западной версии есть еще одна темная сторона, еще один побочный эффект, представляющий реальную угрозу как отдельной личности, так и целому обществу. Это – аномия.

Впервые данный термин был использован немецким социологом Эмилем Дюркгеймом. Суть его теории состоит в следующем. Для нормального функционирования общества необходимо, чтобы человек следовал определенным моральным нормам, регулирующим социальное взаимодействие. Наиболее важные из них – это готовность к самопожертвованию и личная бескорыстность. Причем за соблюдением этих норм следит само общество – с помощью традиций, обычаев, законов. Одна из целей общества – прилагать усилия для сдерживания биологической природы человека и вводить ее определенные рамки с помощью морали и религии. Если же по каким-то причинам эти рамки низвергаются, а нормы перестают действовать, возникает дезинтеграция общества и населяющих его людей – аномия (др.-греч. ; – отрицательная приставка, ;;;;; – закон).

Прежде всего, аномия выражается в моральном кризисе. Система общественного регулирования потребностей человека перестает работать, а общество оказывается неспособным проявлять на него нужное воздействие. Никто не понимает в точности, что возможно и что невозможно, справедливо и несправедливо. Если прежде каждый знал – чего ожидать от других и чего ждут от него самого, то теперь указать границу между законными и чрезмерными требованиями и надеждами становится невозможно, а потому все считают себя вправе претендовать на всё. Жизненный опыт перестает соответствовать прежде незыблемым идеалам, воплощенным в социальных нормах. Общественное мнение не в силах своим авторитетом сдерживать индивидуальные аппетиты; эти последние не знают более такой границы, перед которой они были бы вынуждены остановиться [102, с. 294–296]. Если раньше индивид ограничивался в своих желаниях более или менее жесткими рамками (в первую очередь, моральными нормами), то их ослабление приводит к тому, что люди начинают испытывать состояние запутанности, дезориентации. Это создает предпосылки для девиантного, или антиобщественного, поведения, роста числа самоубийств и т.д. [103, с. 134]

Исторически возникновение аномии было связано с политическими и социальными потрясениями (войны, народные волнения, эпидемии и т.п.). Как правило, вслед за периодом насилия, хаоса и ничем не ограниченной вольницы вновь следовал этап мирного существования общества, когда человеческие страсти возвращались в спокойное русло, а нормы начинали снова действовать . Однако с началом Нового времени аномия превращается в хроническое состояние западного общества. Связано это с отсутствием уверенности в завтрашнем дне, нестабильностью жизни, а также резкой инфляцией каких бы то ни было нравственных ограничений и снятием моральных запретов. Именно начиная с XVII–XVIII вв. на Западе фиксируется всплеск психических расстройств. Историк психиатрии Л. Сесс пишет: «Шизофренические заболевания вообще не существовали, по крайней мере в значительном количестве, до конца XVIII–начала XIX века. Таким образом, их возникновение надо связывать с чрезвычайно интенсивным периодом перемен в направлении индустриализации в Европе, временем глубокой перестройки традиционного общинного образа жизни, отступившего перед лицом более деперсонифицированных и атомизированных форм социальной организации» (Цит. по [104]). С этим согласен и Фромм, связывавший характерное для Запада большое количество невротических и психических расстройств с царящим там образом жизни. «Взрослый пациент-невротик – это отчужденное человеческое существо; он не способен на сильные чувства, он испуган и подавлен, потому что не чувствует себя субъектом и инициатором собственных поступков и переживаний. Он невротичен, потому что отчужден» [68, с. 74].
 
Западные ученые с тревогой заговорили о наступлении аномии в середине прошлого века, после публикации ряда исследований, выявивших серьезные изменения в мировоззрении жителей стран Западной Европы и Северной Америки. В 1960-е гг., отмеченные появлением многочисленных молодежных субкультур (хиппи, битники и др.), в социологическую науку вводится понятие «пермиссивное общество» – т.е. общество, разрешающее нарушение моральных норм.

В 1970-е гг. Ч. Рейч и Д. Янкелович, проводившие анализ моральной атмосферы США, охарактеризовали ее словом «кризис». По мнению ученых, среди жителей страны, в особенности молодых, наблюдалось все более явное снижение социального престижа старых этических норм, призванных сдерживать и ограничивать человека в его желаниях и поступках. «Новая мораль» отбрасывала эти ограничения; ее главными принципами стали «не насилуй себя» и «делай что хочешь». Это выражалось не только в резком снижении моральных требований в сфере взаимоотношений между полами, но и ряде других серьезных изменений в нравственном сознании юношей и девушек. Аналогичные исследования проводились в Великобритании. По данным Д. Райта, их результаты также могли служить доказательством снижения и ухудшения моральных стандартов в обществе [103, с. 135–136].

Главными условиями возникновения перманентной аномии являются атомизация общества, чувство одиночества, испытываемое индивидом, а также противоречия между навязанными человеку потребностями и возможностями их удовлетворения. Что это значит? Как мы уже видели, рыночное общество охвачено потребительской лихорадкой. Человека с детства приучают к тому, что максимальная нажива и максимальное потребление являются основными ценностями и жизненными целями. Однако средства для того, чтобы соответствовать этому стандарту, есть далеко не у всех. Это порождает болезненное расщепление сознания, страх прослыть «неудачником» и стремление во что бы то ни стало соответствовать навязанному стандарту. Подобный конфликт между навязываемыми господствующей культурой ценностями (ориентация на богатство и успех) и законными средствами их достижения (не у всех есть возможность добиться успеха и разбогатеть, т.к. не все в состоянии получить нормальное образование и не все обладают экономическими ресурсами), между целями и возможностями приводит к аномии. Это состояние развивается тогда, когда достижение цели, независимо от способов, получает предпочтение перед предписанным поведением. Иными словами, на первое место становится практическая сторона, достижение успеха, в ущерб этической стороне. В результате нормы и в целом интеграция общества ослабевают, и развивается аномия [105, с. 301–302].

Это можно сравнить со следующей ситуацией: если в спорте главным становится выигрыш, а не выигрыш определенным способом, использование незаконных, но технически эффективных средств получает молчаливое одобрение. Если в обществе главной ценностью объявляется достижение успеха, то вопрос того, как именно достигается этот успех, отодвигается на второй план. По Мертону, чрезвычайное значение, придаваемое в западном обществе накоплению богатства как символу успеха, затрудняет установление эффективного контроля над использованием юридически и этически дозволенных способов приобретения состояния. Обман, коррупция, аморальность, преступность, в общем, весь набор запрещенных средств становится обычным, когда стимулируемая западной культурой цель (т.е. богатство и успех) ставится превыше средств, с помощью которых можно ее достичь. Не этика, не законы, а практическая выгода становится главным критерием поведения. «Доминирующее влияние существующих в группе стандартов успеха приводит… к постепенному вытеснению законных, однако сплошь да рядом неэффективных попыток его достижения и ко все большему использованию незаконных, но более или менее эффективных средств аморального и преступного характера» [105, с. 309].

Короче говоря, с одной стороны, от человека требуют, чтобы он ориентировал свое поведение в направлении накопления богатства, с другой, ему почти не дают сделать это законными способами. Это приводит к появлению психопатических личностей и антисоциальному поведению, либо, реже, к революционной деятельности в целях разорвать порочный круг: «Характерное для Америки придание чрезвычайного значения денежному успеху и культивирование честолюбия у всех приводят таким образом к возникновению преувеличенных тревог, враждебности, неврозов и антисоциального поведения» [105, с. 310]. Рыночное, атомизированное общество не озабочено жизненными целями людей, их социальным самочувствием и нравственными нормами поведения. В нем господствуют иные ценности, враждебные этике и морали. В результате целые социальные группы перестают чувствовать свою причастность к данному обществу. Происходит их отчуждение. Проистекающие из этого неопределенность социального положения и утрата чувства солидарности ведут к нарастанию отклоняющегося и саморазрушительного поведения.
Следствием аномии является дезинтеграция общества, распад человеческих связей с сохранением только семей и малых групп (кланов, банд и т.п.) [104]. Согласно Покровскому, к числу легко наблюдаемых и определяемых признаков аномии можно отнести рост преступности, социальный хаос, смятение душ, неясность жизненных целей («Главное для нас – выжить»), резкое снижение предсказуемости во времени тех или иных явлений, связанных с данной социальной системой («Мы живем только сегодняшним днем»), возрастание значимости материальных ориентаций как противоположных нравственным и духовным («Сейчас нам не до духовных запросов») и т.д. В этом смысле аномия представляет собой однозначно отклоняющееся, аномальное состояние социальной структуры [80, с. 190]. Более того, она угрожает самому существованию общества. Как метко подчеркивал Р. Гильберт, «аномия есть тенденция социальной смерти; в своих обостренных формах она означает смерть общества» (Цит. по [106, с. 257]).

Вместе с тем, аномия намного шире явления одиночества. По словам Н.Е. Покровского, в отличие от одиночества, воспринимаемого как отстранение от некоей жизненной связи и основного источника существования, «аномия представляет более общее состояние бытия, человеческого существования в целом. В этом смысле аномия близка и понятию «отчуждение». В ситуации, когда стремительные изменения в экономической, политической и социальных сферах разрушают установленный порядок и сложившиеся социальные связи, человек оказывается в пустом социальном пространстве, лишенный ориентиров, т.е. ценностных и нормативных шкал. Он начинает испытывать кризис системы ожиданий (надежд на будущее, стремлений). Происходит то, что можно назвать опрокидыванием традиционных норм, и одновременно утрачиваются ограничивающие нравственные рамки (укореняется вседозволенность). В итоге человек оказывается в вакууме, который окружает его извне и, образно говоря, наполняет изнутри. Это и есть классическое состояние аномии, рассмотренное в индивидуально-психологическом плане. Не обнаружив устойчивых долговременных ориентиров, человек впадает в состояние усталости от собственного бытия. Эта усталость приобретает окраску неизбывности, непреодолимости, экзистенциальности. Никакие рациональные усилия, направленные на преодоление аномии (поиски работы или нового партнера, психотерапевтическое лечение и т.д.), не приводят к желаемому результату (в случае, если аномия носит всеохватывающий характер). Происходит аномичное саморазрушение личности [курсив наш. – С.К.]» [80, с. 191].

Существуют попытки измерения аномии. Одна из них была предпринята К.М. Лоуэ и по его имени названа «шкалой Лоуэ». Согласно этой шкале, аномия наиболее адекватно описывается 22 суждениями, среди которых присутствуют следующие: «Как я теперь вижу, будущее совсем пусто для меня», «Все в мире угаснет», «Как бы ты ни старался, ты все равно в конце концов придешь туда, откуда начал свой путь» и др. Для страдающих аномией все эти утверждения кажутся верными [81, с. 48].

Согласно Дюркгейму, аномия является временным состоянием, продуктом разрушения солидарности традиционного общества при задержке формирования общества гражданского. Достаточно обществу «перейти» из одного состояния в другое, закрепиться в нем и создать иную нормативную (правовую и моральную) базу, как аномия будет якобы исчезать, а система социального контроля вновь наладится. Реалии XX–начала XXI вв. свидетельствуют о том, что в этом пункте Дюркгейм заблуждался. Либеральная цивилизация отличается тем, что всеми возможными способами пытается оторвать человека от норм морали и общей для большинства членов общества этики. Единственными тотальными ценностями провозглашаются стремление к наживе и толерантность, причем характерной чертой последней является поощрение всевозможных извращений, разрушающих личность отдельного человека и общество в целом. Они соседствует с враждебным отношением к коллективистским и этическим ценностям. Таким образом, аномия является непреложной чертой рыночного общества с его отчуждением и деформацией внутреннего мира человека, а преступность при капитализме неизбежна, т.к. есть постоянно действующие факторы, способствующие ее сохранению.

Аномия вызывается к жизни еще одной характерной чертой современного рыночного общества – сокращением личных жизненных проектов индивидов. Согласно В.В. Кривошееву, человек старается не заглядывать в будущее, утрачивает саму необходимость в более или менее длительных планах, расчетах, и предпочитает (вернее, вынужден) жить «сегодняшним днем». Это связано с тем, что ускорение темпов социальной жизни (бег за успехом и преуспеванием) диктует необходимость в максимально сжатые сроки получать максимум выгоды. Крайняя сжатость временных отрезков, потребность немедленно реагировать на невиданное прежде множество сведений, сообщений, неустойчивость социально-экономической ситуации, о чем охотно и постоянно вещают все средства массовой информации (сведения о росте стоимости жизни, сокращении запасов топлива и энергии и т.п.), апокалиптические настроения и многие другие проявления сегодняшней социальной жизни делают жизненные планы многих людей неустойчивыми, сиюминутными и способствуют развитию аномии. Это дало право Кривошееву сделать вывод о том, что современное рыночное общество является переходным едва ли не по всем параметрам. При этом «переходность» не есть преодолимое состояние, а напротив, состояние, которое наиболее полно и всесторонне характеризует нынешний социум [107].

Аномия, таким образом, – характерная черта общества, в котором распространяются либеральные ценности. Традиционное – солидарное и сплоченное общество имеет к этому явлению стойкий иммунитет, который нарушается лишь в годы тяжелых бедствий. Известно, например, что преступления и самоубийства в российских городах в 1860–1880-е гг. случались в два раза чаще, чем в деревне, жившей по коллективистским, общинным обычаям [108, с. 74–75]. Ситуация меняется, когда у людей исчезают этические ценности, происходит дезориентация духовных и нравственных норм. Это приводит к смещению всей сетки духовно-нравственных ориентаций отдельной личности, целых социальных групп или всего общества.

С этим тезисом соотносится теория Роберта Маккайвера. Он писал, что аномия – это состояние сознания, при котором чувство социальной сплоченности (движущая сила морали) ослабевает или полностью разрушается. Другими словами, аномия есть разрушение чувства причастности индивида к обществу: «Человек не является сдержанным в силу своих нравственных норм, для него более не существует никаких нравственных норм. Он утратил чувство наследственности и долга, способность ощущения существования других людей. Аномический человек становится духовно стерильным, он ответственен лишь перед собой. Он скептически относится к жизненным ценностям других. Его единственная религия – философия отрицания. Он живет лишь непосредственными ощущениями, у него нет ни будущего, ни прошлого» (Цит. по [106, с. 254–255]).

Маккайвер связывает возникновение аномии с тремя «проблемными характеристиками современного демократического общества». Это конфликт культур, капиталистическая конкуренция и быстрый темп социальных перемен. Соответственно ученый выделяет три типа аномии. Человек аномичен тогда, когда:

1. Его жизнь бесцельна из-за отсутствия ценностей, что, со своей стороны, является результатом конфликтных столкновений различных культур и систем ценностей: «Теряя указывающий путь в будущее компас, они утрачивают будущее».
2. Он использует собственные силы и возможности лишь для себя – это результат потери моральной ориентации в обществе капиталистической конкуренции.
3. Он изолирован от значимых человеческих взаимоотношений и связей, «лишившись почвы прежних ценностей» [106, с. 255].

Атомизация общества приводит не только к разрушению самого общества, но и отдельных индивидов. Согласно теории «социальных обручей», предложенной Трэвисом Хирши, количество девиантных поступков обратно пропорционально устойчивости социальных и этических норм. Чем больше люди верят в ценности, принятые обществом, чем активнее стремятся к успешной учебе, участию с социально одобряемой деятельности, и чем глубже их привязанность к родителям, школе и сверстникам, тем меньше вероятность, что они совершат девиантные поступки. Согласно исследованиям, у подростков, стремящихся быть похожими на своих отцов, уровень правонарушений значительно меньше [109].

Это подтверждают и исследования, проведенные М. Радке-Ярроу и К. Зэн-Уокслер в Национальном институте ментального здоровья США. Согласно их результатам, способность ребенка к состраданию и взаимопомощи, его соучастие в невзгодах сверстников в высокой степени зависит от предварительных родительских ориентиров, («дисциплинарных установок»), заложенных уже в начальной фазе воспитания. Если родители регулярно обращают внимание малыша на то, что его действие причинило боль или ущерб другому ребенку, он станет активнее проявлять сочувствие. Если же этого не будет, не разовьется и сострадание [32].

Между тем, для либерального общества характерен целый ряд факторов, ослабляющих связь детей и родителей и блокирующих необходимую для формирования полноценной личности передачу культурных норм от поколения к поколению. Во-первых, участие родителей в воспитании их чад сильно уменьшается. В постоянной погоне за деньгами, карьерой и успехом тают «сердечные», душевные отношения. Воспитание все больше перепоручается няням, телевизору, компьютерным играм. А это не может не сказаться на дальнейшем развитии человека, не получающего столь необходимые навыки и знания, и становится одной из причин разрыва поколений. Конфликт «отцов и детей» превратился в одну из родовых черт капиталистического общества. Это отражает стойкое неприятие рыночной цивилизацией любых форм традиции, общих для большинства жителей общества, в т.ч. морально-этических норм, передаваемых от поколения к поколению.

Идеалом либерализма является индивид, не связанный никакими нормами, озабоченный лишь собственным благополучием и потреблением. Вот почему Запад с опаской относится к преемственности, справедливо видя в ней угрозу его ценностям. Разрыв с традицией и моралью, начинающийся с конфликта между поколениями, чреват опасностями деградации общества и тотальной аномии. Развитие культуры и общества немыслимо без передачи от поколения к поколению традиций. В процессе воспитания и обучения человек получает накопленные за тысячелетия знания и опыт. Без этого базиса, на котором строится дальнейшая жизнь и деятельность, немыслима ни сама культура, ни ее развитие. Непрерывность передачи традиций, образующая своеобразную «культурную цепочку», привела к невиданным в животном мире темпам эволюции человека. Это столь же очевидно, как и то, что разрыв данной цепочки грозит огромными бедствиями.

Традиция, включающая морально-этические нормы, выполняет в жизни человечества ту же функцию, какую геном выполняет в изменении биологических видов. Какими бы консервативными и устаревшими подчас ни казались ее элементы, бережное к ним отношение жизненно необходимо для устойчивости и выживания общества. «Сохранение не просто так же важно, но гораздо важнее нового приобретения, и нельзя упускать из виду, что без специально направленных на это исследований мы вообще не в состоянии понять, какие из обычаев и нравов, переданных нам нашей культурной традицией, представляют собой ненужные, устаревшие предрассудки и какие – неотъемлемое достояние культуры, – напоминает Лоренц. – Даже в случае норм поведения, дурное воздействие которых кажется очевидным – например, охоты за черепами у многих племен Борнео и Новой Гвинеи, – вовсе не ясно, какие реакции может вызвать их радикальное устранение в системе норм социального поведения, поддерживающей цельность такой культурной группы. Ведь подобная система норм служит, в некотором смысле, остовом любой культуры, и, не поняв всего многообразия ее взаимодействий, в высшей степени опасно произвольно удалить из нее хотя бы один элемент. Заблуждение, будто лишь рационально постижимое или даже лишь научно доказуемое составляет прочное достояние человеческого знания, приносит гибельные плоды. Оно побуждает «научно просвещенную» молодежь выбрасывать за борт бесценные сокровища мудрости и знания, заключенные в традициях любой старой культуры и в учениях великих мировых религий» [22].

Ученый делает вывод, что чудовищная недооценка нерациональных знаний, заключенных в сокровищах культуры, является одним из факторов, угрожающих ей гибелью. Однако ненависть, с которой проникнутая либеральными взглядами молодежь бунтует против традиционных ценностей их «отсталых и несовременных» отцов и дедов, как нельзя сильнее способствует разрыву традиций и наносит опасный удар по культуре. В основе такого поведения лежит функциональное нарушение процесса развития, происходящего у человека в период созревания. В подростковом и юношеском возрасте молодой человек начинает освобождаться от традиций родительского дома, критически проверять их и осматриваться в поисках новых идеалов, новых групп. Как правило, наследие прошлого на данном этапе кажется скучным и чуждым, а все новое – привлекательным.

Такую фазу проходят молодые люди (конечно, с разной степенью интенсивности) во всех обществах. Этот процесс имеет большое значение для сохранения общества, т.к. делает передачу норм культурного поведения не столь жесткой и способной к некоторому приспособлению. По замечанию Лоренца, «происходящее при этом можно сравнить с линькой рака, вынужденного сбрасывать свой жесткий внешний скелет, чтобы иметь возможность расти» [22]. В нормальных условиях неофилия (стремление к новизне) постепенно сменяется возрождением любви к традиционному наследию. Тем самым, с одной стороны, культура сохраняется и не подвергается губительным ломке и хаосу, а с другой – устраняются ее явно устаревшие, затрудняющие развитие элементы (точно так же у рака период линьки, необходимый для роста, но сопровождаемый беззащитностью, сменяется появлением нового защищающего его скелета).

Особенность рыночного общества заключается в том, что оно заставляет людей «застревать» на стадии неофилии (вспомним фрейдистскую идею об анальном этапе становления личности и о том, что многие люди не продвигаются в своем развитии дальше этого этапа!). Этому способствует как инфляция семейных ценностей и ослабление «сердечных» связей между родственниками, так и рассмотренная выше болезненная тяга ко всему новому, вызванная страхом и одиночеством мания постоянной смены вещей и эмоций. Приведем еще одну мысль Лоренца: «…заблуждение, будто человек способен произвольным и рациональным образом выстроить на голом месте новую культуру, приводит к совсем уже безумному выводу, что родительскую культуру лучше всего полностью уничтожить, чтобы приняться за «творческое» строительство новой. Это и в самом деле можно было бы сделать, но только заново начав с до-кроманьонских людей!

Впрочем, убеждение в том, что следует «выплеснуть вместе с водой родителей», широко распространенное в наши дни среди молодежи, имеет еще и другие причины. Изменения, которым подвергается структура семьи в ходе прогрессирующей технизации человечества, действуют вместе и по отдельности в направлении ослабления связи между родителями и детьми. И начинается это уже с грудных младенцев. Поскольку мать в наши дни никогда не может посвящать ребенку все свое время, почти везде возникают, в большей или меньшей степени, явления, описанные Рене Спитсом под именем госпитализации. Наихудший ее симптом – тяжелое или даже необратимое ослабление способности общения с людьми. Этот эффект опасным образом сочетается с… нарушением способности к человеческой симпатии.
Несколько позже, особенно у мальчиков, становится заметным расстройство из-за выпадения отцовского образца. За исключением крестьянской и ремесленной среды, мальчик в наши дни почти не видит отца за работой, и еще реже приходится ему помогать в этой работе, ощущая при этом впечатляющее превосходство взрослого мужчины» [22].

Обозначенный разрыв традиции и презрение к любым видам социальных норм приводит к тому, что люди намного легче встают на путь антиобщественного поведения и проявляют слепую агрессию. Этому способствует и характерное для современного общества социальное расслоение, в котором люди «из низов» фактически отрезаны от получения жизненных благ, в т.ч. нормального образования, престижной работы и приемлемого заработка. Вместе с тем, генетически заложенная в людях тяга к объединению в коллективы , наталкиваясь на описанные выше препятствия, оборачивается тем, что подросток, дабы приглушить давящее чувство одиночества, и ощущая (пусть не всегда осознанно) несправедливость окружающего мира, примыкает к тем или иным субкультурам, в т.ч. криминальным. «Рост социальных контрастов и дистанций даже внутри страт приводит к трансформации эмпатии в подобие внутрикастового атрибута, когда сочувствуют лишь «своим»… что также не укрепляет общественного единства. В ледяном пространстве дикого рынка на глазах вымораживается всякая нравственность», – пишет Самарин [32]. Таким образом, аномию можно охарактеризовать как уничтожение эмпатии, неспособность людей на здоровые этические эмоции и состояния.

Глубоко символично, что свобода в ее либеральной трактовке оборачивается в условиях аномии своей противоположностью. Об этом говорят исследования, проведенные Т.Б. Джонсоном в Сан-Франциско среди «трудных подростков» – тех, кто бросил учебу, не имел постоянной работы, нередко занимаясь проституцией и употребляя наркотики. Большинство из них были аномичны, ощущали одиночество, отчужденность, опустошенность. При этом страдающие от аномии молодые люди чувствовали, что вся их жизнь идет благодаря внешним факторам (влияние бога, дьявола или судьбы). Они были убеждены, что их собственные усилия могут лишь в очень незначительной степени повлиять на общее направление их жизни. Наоборот, те, кто в малой степени или совсем не подвержен аномии, считали, что все случившееся с ними в большей степени зависело от них самих и проходило под их внутренним самоконтролем [81, с. 46].

Главным выводом является то, что аномия разрывает нити, которые в нормальной ситуации связывают членов общества. Социальная ткань словно рассыпается, оставляя каждого человека предоставленным самому себе, с ощущением, что страна, народ – это уже не один общий дом, а опасные и враждебные джунгли. Того и гляди – нападут! Недаром Лео Сроул называл аномию всеобщей антигравитацией между людьми, доходящей до полной отчужденности их друг от друга и морального опустошения [81, с. 48]. К этой же мысли склонялся и В.П. Эфроимсон, отмечавший, что при социальном окружении, в котором агрессивность и бессовестность является одним из важнейших атрибутов социального подъема, где идеалом является «мужественный» хищник, где социальная несправедливость сама собой разумеется и естественна, неизбежна преступность [15].

Разумеется, в таком обществе нет места ни солидарности, ни взаимопомощи, ни эмпатии. Можно всецело согласиться с А.А. Самариным, пишущим об опасном уровне ослабления межгрупповой эмпатии в современном обществе. Самое же страшное – это потеря осмысленности бытия. В обстановке аномии, всеобщего разлада блокируется генетически и культурно заложенное в человеке как социальном существе стремление к объединению в коллективы, тяга к творчеству и созидательному труду. Вернее, стремление это остается, но реализуется теперь извращенным способом – человек прибивается к криминальным структурам, подсаживается на наркотики и алкоголь. Тем самым хоть отчасти, хоть на миг преодолевается саднящее душу, невыносимое чувство одиночества и бессмысленности жизни. Вот только эффект оказывается иллюзорным. Осознание этого приводит либо к отчаянию, агрессии и самоубийству, либо к уходу в плотную скорлупу безразличия и эгоизма . «Страстная жажда жить», как указывал Достоевский, сопровождается на Западе потерей «высшего смысла жизни» [53, с. 348]. То же самое имел в виду Кропоткин, отмечавший, что в «подлом» и «лицемерном» обществе, «основанном на эксплуатации и подчинении, натура человеческая мельчает» [26, с. 47].

Интересно отметить, что во многих незападных культурах столетия, а то и тысячелетия назад было выработано знание относительно того, что такое аномия, и чем грозит обществу отказ от нравственных рамок. Например, в исламе термину «аномия» соответствует слово куфр. Богословы трактуют его как отсутствие нравственного стержня, духовный вакуум, приводящий к саморазрушению личности и общества. При этом куфр, согласно представлениям мусульман, является корнем всех грехов. В первую очередь, это ширк (многобожие и идолопоклонство), нифак (лицемерие), джахилия (невежество, глупость) и зульм (притеснение). В противовес этому выдвигается жизнь в соответствии с нравственным законом. В Коране содержатся следующие высказывание пророка Мухаммада: «Бойся Аллаха, где бы ты ни был, вслед за дурным делом соверши благое, которое сотрёт собой дурное, и придерживайся благонравия в отношениях с людьми»; «Я был послан только для того, чтобы довести достойные нравы до совершенства»; «Каждый человек ошибается, но достоин похвалы тот из вас, кто, осознав свою ошибку, пытается её исправить»; «Тот, кто раскается в грехах, подобен тому, кто не совершал греха».

В Древней Греции получил распространение термин anomos, который обозначал такие понятия как «беззаконный», «безнормный», «неуправляемый». Платон видел в аномии проявление анархии и неумеренности. В Ветхом Завете аномия связывалась с грехом и порочностью, в Новом Завете – с беззаконием. «И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. 24:12); «Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие» (Ин. 3:4) [80, с. 190].

Западное общество это знание и этот опыт, выработанные на протяжении тысячелетий, утратило. Что не только приводит к многочисленным скверным последствиям вроде роста числа преступлений, самоубийств и потери смысла жизни, но и грозит этой цивилизации уничтожением. А поскольку Запад в той или иной степени влияет сегодня на весь остальной мир, последствия его краха могут отразиться на всем человечестве.



Глава 10
Добро пожаловать в рабство!

Свобода ли – когда ты смеешь петь, что хочешь?
Свобода ли – когда ты властен все сказать?
Свобода ли – когда ты можешь, да не хочешь?
Свобода ли – когда ты вправе вволю лгать?

Свобода ли – когда ты можешь вдосталь грабить?
Когда ты в силах напоказ любить?
Когда все шито-крыто – правды ради?
Когда любой трубе вольно трубить?

Н. Иваштанин. Ода свободе


– А ты бы разве не хотела быть свободной?
– Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив.

О. Хаксли. О дивный новый мир



Из всего вышесказанного можно сделать неутешительный вывод: западная концепция свободы не только не способствует полноценному развитию человеческой личности и общества в целом, – она приводит к деградации и обнищанию внутреннего мира человека. А это ведет к целому ряду опасных последствий, среди которых – потеря смысла жизни, чреватая психическими расстройствами и агрессией, уничтожение среды обитания вследствие неуемной тяги к потребительству и многое другое. Все это ловко используется «сильными мира сего». Они кровно заинтересованы в том, чтобы человечество не сумело нащупать путь к спасению, к гармоничному развитию (что просто немыслимо при сохранении нынешних, рыночных основ существования общества) и продолжало блуждать. Идя за все новыми яркими манящими огоньками, люди должны глубже и глубже вязнуть в трясине ложных стремлений, пустых иллюзий, становиться слабыми и легко поддающимися влиянию тех, кто зажигает эти болотные огоньки. Таков план элиты либерального общества. Виртуозно разработанная ею доктрина свободы – главное орудие манипулирования людьми, превращения их в послушное стадо.

Внешне привлекательная, идея свободы в ее либеральной интерпретации служит противоположной цели: не освобождению человека, а его порабощению, не максимальному развитию его внутреннего потенциала – благородства, совести, разума, а напротив, селекции некоего человекоподобного существа, обладающего самыми темными, деструктивными качествами. Это должен быть воплощенный в реальность Франкенштейн, свободный от любых моральных, этических норм, не способный на любовь, дружбу, самопожертвование, все чувства которого заменены примитивными рефлексами – потребительскими, половыми, агрессивными.

Идеологи западной цивилизации отыскали простой и универсальный способ создания подобного существа. Они взяли благородную, знакомую всем народам идею свободы и ловко препарировали ее. Оставив оболочку, заменили содержание. В результате вековечный идеал, который вдохновлял людей на подвиги, окрылял их надеждой и благородством, заставлял жертвовать жизнями, превратился в порочную псевдоценность. Отныне она зовет не на подвиги, не на взаимопомощь и дружбу – а на злобный, ограниченный эгоизм, слепую жажду денег и все более изощренное, распутное потребительство.

Даже весьма примитивная трактовка свободы – всего лишь как способность делать выбор из нескольких возможных вариантов – при рыночном устройстве общества невозможна. Капитализм фактически лишает внутренний мир человека сколько-нибудь богатого содержания, превращая индивида в духовно обезличенный агрегат для выполнения нескольких примитивных функций. В результате этого диапазон решений, которые могут быть им приняты, резко сужается. Если человек озабочен исключительно получением наживы, удовлетворением жажды потребительства, приобретением новых вещей и ощущений, и если эти стремления, будучи навязываемыми буквально с пеленок, становятся главными жизненными стремлениями и потребностями, то и так называемая свобода является мифом, фальшивкой: человек выбирает только то, что соответствует его примитивным представлениям о должном и благом.

Та свобода выбора, о которой не устают повторять теоретики либерального лагеря, на самом деле является иллюзией. Рынок дает возможность выбрать между различными фасонами платья и марками автомобиля, но он уничтожает способность выбора между плохим и хорошим, добром и злом, низким и высоким.

Например, между посещением постановки Шекспира в театре и походом на дешевый боевик в кино человек с рыночным характером, безусловно, выберет второе. Аналогично и в любой другой жизненной ситуации, когда требуется сделать выбор из эгоизма и альтруизма, жажды выгоды и стремления помочь человек, не размышляя, автоматически отдаст предпочтение тому, что ему ближе. Но в этом близком ему образе жизни не будет места тому огромному богатству чувств, отношений и действий, которые характеризуют всесторонне развитую, творческую личность – способную на переживание глубоких, чистых эмоций, искренние отношения, самопожертвование. И если хрестоматийный буриданов осел не мог сделать выбор, что стоило ему жизни, то среднестатистический обыватель либерального общества обязательно этот выбор сделает. Но можно ли назвать это свободой? Отнюдь. Это внутреннее рабство, заставляющее человека отдавать предпочтение всему самому низкому, пошлому, «телесному».

М.Е. Салтыков-Щедрин вложил эту мысль в уста свиньи – действующего лица его искрометной сцены «Торжествующая свинья, или разговор свиньи с правдой»:
«Свинья. ...Правда ли, будто в газетах печатают: свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих общества?
Правда. Правда, свинья.
Свинья. А по-моему, так и без того у нас свободы по горло. Вот я безотлучно в хлеву живу – и горюшка мало! Что мне! Хочу – рылом в корыто уткнусь, хочу – в навозе кувыркаюсь… какой еще свободы нужно!» [110, с. 318]

Предоставляя человеку формальную свободу выбора, капитализм делает его неспособным осуществить действительный выбор (если, конечно, не считать выбором альтернативу между корытом и навозом). Это вполне объяснимо: ведь мы совершаем определенные действия не столько потому, что к этому нас толкают те или иные внешние условия, сколько исходя из нашего характера, наших ценностей и т.п. Например, при виде тонущего в море ребенка человек не бросится его спасать, если собственная безопасность занимает в его системе ценностей безусловно первое место. Даже если рядом находится плачущая мать ребенка. Проще говоря, свобода находится в нас самих, и когда мы строго «запрограммированы» на выбор чего-то одного (личного блага, материальных ценностей, примитивных развлечений), то никакая формально предоставленная нам свобода выбора не будет иметь смысла: мы все равно выберем то, что нам ближе (вспомним результаты экспериментов Бовуа: возможность поступать свободно не делает человека свободным). В общем, «дело не в дороге, которую мы выбираем, – то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу» [111, с. 471].

Представитель рыночного общества с этой точки зрения свободой не обладает. Как писал Достоевский, «сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители: «слишком-де много уж было деспотизму, надо свободы», а свобода эта ведет огромное большинство лишь к лакейству перед чужой мыслью, ибо страх как любит человек все то, что подается ему готовым [курсив наш – С.К.]» [53, с. 593].

Вот почему, несмотря на огромное количество самой разнообразной информации, обрушивающейся на человека с экранов телевизоров и Интернета, несмотря на, казалось бы, расширившуюся возможность выбирать, в современном обществе наблюдается просто поразительная общность вкусов. Все стандартно и серо – мода, предпочтения, характеры. Многоцветие и разнообразие уступило место унылой посредственности и невыразительности. Любая, самая пошлая и бессмысленная песенка становится невероятным хитом только потому, что она «модная» и отвечает господствующим неглубоким вкусам. То же самое происходит с многочисленными «кумирами» (будь то певец, артист или политик), которыми начинают быстро восторгаться, но столь же скоро забывают, поднимая на пьедестал очередного идола. Они вызывают восхищение и обожание не потому, что помогают людям, совершают благородные поступки, а потому что они красивы, успешны, богаты и популярны. Обыватель любит в них те качества, которым поклоняется сам. Кроме того, он боится быть не таким, как все, пойти наперекор всеобщей моде и стандартизированным вкусам.

Таким образом, свобода выбора только тогда имеет смысл, когда человек обладает способностью выбирать. Однако капитализм убивает эту способность, формируя человека, который из всего многообразия возможностей выбирает самые низкие и пошлые. Недаром Славой Жижек считает символом этой иллюзорной свободы выбора интернет-магазины, где каждый может совершать почти бесконечные серии выборов: «если вы хотите X, нажмите A, если нет, нажмите B… Парадокс состоит в том, что в этих посттрадиционных «рефлексивных обществах», в которых нас постоянно побуждают выбирать, в которых даже такие «естественные» различия, как сексуальная ориентация и этническая идентификация, переживаются как выбор, полностью исключена возможность фундаментального, подлинного выбора» [97].

Сознание рыночной личности одномерно и примитивно, но эта примитивность не приводит к «счастливому неведению». Эта не та Sancta simplicitas , о которой восклицал Ян Гус. Напротив,  рыночная личность одинока, обуреваема неуверенностью и всевозможными страхами. Проводя жизнь в погоне за успехом и потреблением, убивая годы на карьерный рост и изматывающую конкурентную гонку, человек, по сути, и не живет вовсе. Иногда осознание этого приходит к нему, но слишком поздно.

Откровенную и грустную картину этого понимания поведала в своей статье сотрудница одного из хосписов, которая проводила с умирающими людьми их последние часы. Женщина рассказывает о пяти самых распространенных сожалениях людей, которым осталось жить считанные дни. Удивительно, как четко соответствуют эти сожаления всем тем характерным особенностям рыночного общества, которые мы анализируем в нашей работе:

1. Я сожалею, что у меня не было смелости, чтобы жить жизнью правильной именно для меня, а не жизнью, которую от меня ожидали другие. Когда люди осознают, что их жизнь почти закончена, они могут оглянуться назад и увидеть, какие их мечты остались нереализованными. Большинство людей едва ли пытались исполнить даже половину из их мечтаний и должны были умереть, зная, что это происходило только вследствие выбора, который они сделали или не сделали в своей жизни.
2. Мне жаль, что я так много работал. Все мужчины, с которыми  работала сотрудница хосписа, глубоко сожалели о том, что потратили большую часть своей жизни на однообразный труд для добывания средств к существованию. Это сожаление было характерно, хотя и в меньшей степени, для некоторых женщин.
3. Мне жаль, что у меня не было смелости выразить свои чувства. Многие люди подавляли свои чувства, чтобы сохранить определенные взаимоотношения с другими людьми. В результате они соглашались на посредственное существование и никогда не становились такими, какими бы они хотели себя видеть. Возникновение многих болезней было связано с испытываемыми этими людьми чувствами горечи и негодования.
4. Мне жаль, что я не поддерживал отношения со своими друзьями. Прежде эти люди даже не осознавали всей пользы поддержания контактов со своими старыми друзьями, пока до их смерти не оставалось несколько недель. Многие оказались настолько погруженными в свои собственные жизни, что позволили дружбе и, в целом, теплым, сердечным чувствам, многие годы проходить мимо них. Было много глубоких сожалений о том, что дружбе не было уделено столько времени и усилий, которых она заслуживала. Все скучают по своим друзьям, когда умирают.
5. Мне жаль, что я не позволил себе быть более счастливым. Этот вид сожаления был на удивление общим. Многие до конца не понимали, что их счастье – это вопрос выбора. Большинство умирающих в хосписе рассказывали о том, что практически полностью были подчинены стереотипным привычкам и каким-то сложившимся представлениям. Они находились в плену у «комфорта» привычного для них образа жизни. Из-за страха перед переменами эти люди часто притворялись перед другими и перед самими собой в том, что были вполне довольны своей жизнью, но на самом деле, все обстояло совсем не так [112].

Счастье человека и осмысленность его жизни достигается не тем, что за двадцать лет он сумел добиться (правда, отчаянно прогибаясь перед начальством и интригуя в отношении сослуживцев) карьерного роста от клерка до начальника отдела, и не в том, что он каждые пять лет меняет машину и любовницу. Богатство материальное не ведет к богатству душевному, а объем потребления – к удовлетворению жизнью. Как пелось в песенке из известного советского мультфильма:

Мы все – участники регаты, –
Гребем, гребем, гребем к себе
Всю славу, почести и злато,
Вино, красоток и т.д.

Нам зависть душу разъедает,
Что кто-то больше загребет,
И потребленье возрастает,
А производство – отстает.

Сушите весла, сэр, на кой вам черт богатство?
Жизнь коротка, и, сколько бы не съел,
Наесться впрок – не стоит зря стараться,
Сушите весла, сэр, сушите весла, сэр.

Для ощущения полноты жизни, для того, чтобы на исходе лет, оглядываясь, ты не чувствовал мучительную боль «за бессмысленно прожитые годы», та свобода, которую предлагают либералы, не годится. Более того, она действует в противоположном направлении, лишая человека всего ценного и возвышенного, чего может он добиться и передать потомкам.

Между тем, бессмысленность и опасность для человека и общества либеральной концепции свободы всячески замалчиваются либо осмеиваются. Эта «свобода» маскируется тем, что ее мнимые достоинства всячески выпячиваются, а недостатки и смертельно опасные риски относятся на счет популистской пропаганды, «теорий заговора» и т.д. Для элиты рыночного общества осознание людьми их истинных интересов и властвующих над ними иллюзий равнозначно гибели, поэтому вся громада средств убеждения направлена на то, чтобы, во-первых, человек с детства впитывал нужное направление мыслей и чувств, а, во-вторых, по возможности до самой смерти не очнулся, не открыл глаза и не осознал всю дикость, низость и опасность господствующих в капиталистическом обществе ценностей.

В этом заключается еще один секрет либеральной интерпретации свободы. Для того чтобы люди были уверены в собственной независимости и полной свободе, вовсе не обязательно им эту свободу предоставлять. Можно осуществлять полный контроль над их мыслями и поведением, но делать это незаметно, на словах провозглашая свободу мысли. Подобные механизмы манипуляции сознанием оттачивались и совершенствовались столетиями, чтобы стать всеобъемлющим и практически совершенным механизмом господства.

Все, что думает, хочет и боится обыватель рыночного общества, вовсе не является продуктом его собственного сознания. Мысли, жизненные установки, желания и стремления навязываются человеку извне. Подпадая под действие этой обработки еще в детстве, индивид существует «под колпаком» манипуляции всю жизнь и умирает, часто не подозревая, что его идеалы, принципы и убеждения, которыми он гордился и которые считал продуктом своего собственного разума, в действительности – не более чем стандартный набор манипулятивных вирусов. Будучи искусственно и с вполне определенной целью внедренными в его сознание и подсознание, они ведут его по жизни и заставляют принимать те или иные решения. Причем эти решения, безусловно, расцениваемые индивидом как самостоятельные, в действительности очень стройно ложатся однообразными и ровными кирпичиками в здание капиталистической системы. Потому что главная цель манипуляции – сохранение и максимальное упрочение этой системы, для чего и нужна лояльность населения.

Следует сразу отметить коренное отличие манипуляции от всех других типов воздействия на умы и сердца людей. Вспомним классическое определение манипуляции сознанием, данное С.Г. Кара-Мурзой. Любая власть, подчеркивает он, нуждается в легитимации – приобретении авторитета в народе. В традиционном обществе легитимация не нуждается в манипуляции сознанием. Отношения господства при такой власти основаны на открытом, без маскировки, императивном воздействии. Подобное воздействие религии или «пропаганды», к примеру, в царской России или в СССР коренным образом отличаются от манипуляции. Главный признак манипуляции – скрытность воздействия и внушение человеку желаний, противоречащих его главным ценностям и интересам. Ни религия, ни официальная идеология не только не соответствуют этому признаку – они действуют принципиально иначе. Их обращение к людям не просто не скрывается, оно громогласно.

И отцы церкви, и вожди коммунизма считали, что поведение, к которому они открыто призывали – в интересах спасения души и благоденствия их паствы. Поэтому и не могло стоять задачи внушить ложные цели и желания и скрывать акцию духовного воздействия. Они не «лезли под кожу». В казармах Красной Армии висел плакат: «Не можешь – поможем. Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим». Смысл же манипуляции иной: мы не будем тебя заставлять, мы влезем к тебе в душу, в подсознание, и сделаем так, что ты сам захочешь. Манипуляция – способ господства путем духовного воздействия на людей через программирование их поведения. Это воздействие направлено на психические структуры человека, осуществляется скрытно и ставит своей задачей изменение мнений, побуждений и целей людей в нужном направлении. Манипуляция сознанием как средство власти возникает только в гражданском обществе, с установлением политического порядка, основанного на представительной демократии [94, с. 34].

Как пишет Славой Жижек, «мягкий» либеральный тоталитаризм отличается от обычного тем, что пытается идеи, выгодные манипулятору, сделать якобы собственными, внутренними идеями индивида. По словам философа, либерализм «натурализует основания для подчинения во внутренней психологической структуре субъекта. Итак, парадокс в том, что «либеральные» субъекты в известном смысле наименее свободны: они изменяют мнение о себе самих, принимая то, что навязывается им как порождение их «природы», — они даже перестают сознавать, что подчиняются» [97].

Благодаря чему достигается успешная манипуляция сознанием? Конечно, здесь не задействован некий таинственный аппарат, излучающий мощные сигналы, проникающие в мозг ни о чем не подозревающей жертвы. Все гораздо проще и презентабельнее. Механизмы манипуляции включены в качестве составных частей в системы воспитания и образования, в сообщения средств массовой информации, в программы доминирующих политических партий, и, в целом, в государственную политику стран Запада и их сателлитов с других частей света.
Для элиты западной цивилизации манипуляция сознанием ее подданных, да и, в идеале, всего человечества – это необходимое условие сохранения власти. В открытую, прямо убедить здравомыслящего и обладающего совестью человека в том, что он должен, к примеру, постоянно и со все возрастающим ажиотажем потреблять товары и услуги, большая часть которых для него бесполезна, очень тяжело. Но такое потребление жизненно необходимо для выживания и развития монстров-корпораций. Поэтому контролируемые ими СМИ с утра до вечера убеждают человека в том, что его статус и уважение в обществе зависят от его покупательной способности и интенсивности потребительства, а совесть и моральные нормы – это настолько постыдные и устаревшие понятия, что в цивилизованном обществе о них даже говорить зазорно.

Точно так же человек с нормальными представлениями о добре и зле никогда не проголосует за ту политическую силу и никогда не отнесется лояльно к тому строю, которые провозгласили курс на кровавую внешнеполитическую экспансию и грабительскую выкачку сырья из «третьих стран». Но без подобной экспансии и разграбления периферии невозможно существование западной цивилизации. А потому в дело опять-таки вступает манипуляция сознанием, убеждающая публику в том, что причиной вторжения в богатую нефтью страну N стали вовсе не ее природные богатства, а жестокость местных правителей и их связи с международным терроризмом.

Психически здоровый человек ни при каких обстоятельствах не поддержит убийство тысяч мирных жителей и уничтожение целых стран, превращение их в пылающие и нищие территории. Для этого и существуют манипуляторы, виртуозно владеющие приемами своего черного ремесла. Они с легкостью убедят вас, что убитые дети и женщины – это, в действительности, жертвы того самого режима, наказывать который пришли силы западной демократии. А если правду все же не получается сокрыть, манипуляторы заставят вас поверить, что ради возвращения страны в лоно демократии и свободы не стыдно положить на алтарь «освобождения» пару тысяч туземцев.

Следовательно, целью манипуляции является «отключение» нормальных и здоровых эмоций, чувств, принципов и идеалов. Вместо необходимой для выживания общества и сохранения психического равновесия каждого отдельного человека солидарности на основе взаимопомощи и единения, вместо гармонии человеческой личности с природой и окружающими ее людьми манипуляторами навязываются иные – совершенно противоположные – идеалы и ценности. Капитализм и рыночное общество не являются результатом естественного развития человека, а господствующие в них ценности – нормальными и уж тем более универсальными. Напротив, это болезненное отклонение, идущее вразрез с истинными потребностями и интересами личности и общества. Провозглашая с помощью манипуляции сознанием либеральные ценности правильными, а все другие – ошибочными, рыночники совершают подмену и на место подлинных идеалов ставят ложных идолов.

Успешность манипуляции, тот незначительный труд, который затрачивается манипуляторами на то, чтобы убедить миллионы людей в правильности самых чудовищных мер, обусловливается самим образом жизни людей в рыночном обществе. Иными словами, семена манипуляции ложатся на благодатную почву. Дело в том, что люди с рыночным характером не имеют четкого и самостоятельного взгляда на жизнь: морально-этические нормы, обеспечивающие человеку некую укорененность и ясное различение добра и зла, из них извлекаются еще на стадии взросления; в результате они превращаются в человекообразных амеб, двигающихся вместе с изменениями моды, политических тенденций, господствующих взглядов. Этому способствует и ощущение самого себя товаром, единственный жизненный принцип которого – не продешевить при продаже. В результате обитатель рыночного общества становится беспомощным перед манипуляцией.

Как отмечает Сергей Кара-Мурза, разрушение прежних представлений и создание новых идей, желаний, целей (что и происходит в обществе, где осуществляются рыночные реформы) подготавливает людей к манипуляции. Цель этих изменений – вызвать сумбур в мыслях, сделать их нелогичными и бессвязными, заставить человека усомниться в устойчивых жизненных принципах [113].

«Мера нравственного убожества и деградации современного человечества  в полной мере видна на страницах «желтой прессы». В извращенности западной прессы также ощущается властная сила современного западного индустриализма и демократии, стремящаяся удержать основную массу людей, и без того ущербную в культурном отношении, на как можно более низком уровне духовности. Та же сила вдохнула жизнь в порочные институты войны, трайбализма, рабства и собственности», – замечал по этому поводу Арнольд Тойнби [45, с. 268].

Исследовавший проблему манипуляции в приложении к Западу и, конкретно, к Соединенным Штатам Америки Герберт Шиллер подчеркивал, что «заправилы средств массовой информации Америки создают, обрабатывают, ловко оперируют и полностью контролируют распространение информации, которая определяет наши представления, установки, а, в конечном счете, и наше поведение. Намеренно фабрикуя сообщения, искажающие реальную социальную действительность, они превращаются в манипуляторов сознанием… Используя объясняющие, оправдывающие, порой даже воспевающие существующие условия жизни мифы, манипуляторы обеспечивают широкую поддержку такому социальному строю, который не отвечает истинным долгосрочным интересам большинства [курсив наш – С.К.]» [114, с. 19].

Среди важнейших мифов, внедряемых манипуляторами в сознание людей, Шиллер выделяет следующие. Во-первых, миф об индивидуализме и прирожденной жестокости как природных, неизменных свойствах человеческой природы. Во-вторых, миф о нейтралитете СМИ, науки и образования («Для достижения наибольшего успеха манипуляция должна оставаться незаметной… Успех манипуляции гарантирован, когда манипулируемый верит, что все происходящее естественно и неизбежно» [114, с. 27–28]). В-третьих, миф об отсутствии в западных странах социальных конфликтов. И, наконец, миф о демократии и свободе мнений.

Говоря о свободе выбора, следует сказать, что выбор невозможен без разнообразия, альтернативы. А разнообразия в глубоком, истинном смысле этого слова Запад не знает и сознательно с ним борется. Иначе и быть не может, ведь все рычаги формирования общественного мнения находятся в руках небольшой группы капиталистов, крупных собственников, и их версия действительности благодаря этому становится доминирующей, хотя на самом деле отвечает лишь их собственным интересам. В обществе же создается иллюзия выбора. Она также носит манипулятивный характер, поскольку, по сути, людям предлагается сделать выбор из принципиально неразличимых объектов (будь то «разные» каналы телевидения или политические партии): «…большинство американцев… подсознательно… попадают в лишенную всякого выбора информационную ловушку. В сообщениях из-за рубежа и о событиях внутри страны… практически нет никакого разнообразия мнений. Это обусловливается, прежде всего, идентичностью материальных и идеологических интересов, присущих собственникам (в данном случае тех, кому принадлежат средства массовой информации), а также монополистическим характером информационной индустрии в целом» [114, с. 37]. Иначе говоря, обилие информации далеко не всегда означает ее разнообразие и наличие альтернативы, а свободные выборы господ «не отменяют противоположности господ и рабов» [115, с. 10].

Методов манипуляции сознанием существует множество. Одним из основных является фрагментация, или дробление информационного потока, когда многочисленные, не связанные друг с другом сообщения выстреливаются в эфир подобно автоматной очереди, передачи прерываются рекламой, вклинивающейся в передачи независимо от того, о чем идет речь, что низводит любые социальные явления до уровня ничего не значащих происшествий. При этом действительно важная информация тонет в потоке никчемных сведений, что делает безнадежным поиск смысла в событиях и явлениях. Все это приводит к раздробленности восприятия мира, что либо обезоруживает аудиторию, лишая ее общего представления о мире, либо облегчает искажение различных аспектов социальной реальности, давая возможность преувеличивать значение одних событий за счет умалчивания других: «Когда тотальный характер социальной проблемы намеренно обходится стороной, а отрывочные сведения о ней предлагаются в качестве достоверной «информации», то результаты такого подхода всегда одинаковы: непонимание, в лучшем случае неосведомленность, апатия и, как правило, безразличие» [114, с. 44].

СМИ не одиноки в использовании метода фрагментации. Вся культурно-образовательная система рыночного общества действует по мозаичному принципу, когда информация подается не связанно, а распыленно. Это исключает возможность целостного восприятия мира и действительности, а также приводит к непониманию более или менее серьезных процессов в окружающем мире и пассивности. Таковы, к примеру, господствующие в западном образовании (и активно насаждающиеся сегодня в большинстве других стран мира) методы обучения – блочно-модульная система (когда тот или иной предмет преподается не целостно, а отрывками-блоками) или система тестирований, приучающая подростка к механическому заучиванию вопросов, но никак не к пониманию единой картины, например, отечественной истории.

Бессистемная, фрагментарная манера обучения фактически бесполезна. Пичкая человека несвязанными друг с другом знаниями, она создает в его голове невероятную мешанину из обрывков информации. «Наша система образования повсеместно направлена на то, чтобы напичкать человека знаниями как имуществом пропорционально его собственности и социальному статусу, – отмечает по этому поводу Фромм. – Минимум знаний они получают как сумму информации, необходимой для выполнения своих служебных функций. И, кроме того, каждый получает еще некоторый пакет «дополнительных знаний» (как предмет роскоши) для возвышения в своих собственных глазах и в глазах окружающих. Школы – это фабрики, на которых производятся пакеты готовых знаний, хотя учителя искренне думают, что знакомят учеников с высокими достижениями человеческого духа. Многие колледжи отлично умеют подпитывать эти иллюзии. Они умудряются предложить студентам гигантский бутерброд (от индийской философии и искусства до экзистенциализма и сюрреализма), от которого студент может откусить кусочек то в одном, то в другом месте, причем его якобы стимулируют к свободному выбору темы, не настаивают ни на одном учебнике и т.д.)» [55, с. 68].
Все это чрезвычайно облегчает задачи манипуляторов: дезориентация и отсутствие цельного знания приводит к тому, что человек с легкостью клюет на мифы и ложные цели.

Еще одним важным механизмом манипуляции является немедленность передачи информации. Ложное чувство срочности создает ощущение необычайной важности предмета информации, которое так же быстро рассеивается. Соответственно ослабевает способность разграничивать информацию по степени важности, быстро чередующиеся сообщения на самые различные темы мешают составлению оценок и суждений: «При таком положении вещей умственный процесс сортирования, который в обычных условиях способствует осмыслению информации, не в состоянии выполнять эту функцию. Мозг превращается в решето, в которое ежечасно вываливается ворох иногда важных, но в основном пустых информационных сообщений» [114, с. 46]. Видимая оперативность доставки информации дает возможность для ее искажения в интересах сильных мира сего и оправдывает эти искажения («Да, наши репортеры немного напутали, но зато вы узнали о событии первыми!»).

С помощью этих приемов у человека отключается способность к структурному анализу сообщений и явлений – анализ сразу заменяется навязанными стереотипами и идеологическими оценками. Наиболее опасным в этом отношении является телевидение. Неудивительно, что именно оно на сегодняшний день служит основным «средством доставки» информации, препарированной для целей манипуляции. Американский исследователь Рудольф Арнхейм так характеризовал роль телевидения: «это напоминает убаюкивание…  [телевидение] не раздражает вас, не вынуждает реагировать, а просто освобождает от необходимости проявлять хоть какую-нибудь умственную активность. Ваш мозг работает в ни к чему не обязывающем направлении. Ваши чувства… полностью отвлечены» (Цит. по [114, с. 48]).

Обилие шумных скандалов в СМИ неслучайно. Создание и раскручивание всевозможных скандалов, разборок между партиями и политиками, громкие «разоблачения» создают фон, дезориентирующий население. Обдумывая навязываемые перипетии этой «политической жизни» (например, почему Ксения Собчак не пошла на «марш миллионов» и т.п.), люди перестают задумываться над куда более серьезными вопросами. К примеру, о легитимности существующего строя. Политические «спецэффекты» и «атмосфера шоу» отключают критическое восприятие и мешают людям трезво оценивать ситуацию [116, с. 277].

Поэтому не стоит удивляться, почему «цивилизованный мир», где, согласно официальной статистике, достигнута почти стопроцентная грамотность, с такой легкостью, несмотря на массу нестыковок  и откровенных ляпов, сначала поверил в то, что события 11 сентября 2001 года организованы некой могущественной международной террористической сетью, а затем спокойно принял вторжения в Афганистан и в Ирак. Причем обнародованные позднее свидетельства о том, что Багдад не имел оружия массового поражения и уж тем более не поддерживал контакты с «Аль Каедой», вовсе не смутили западного обывателя: никакого когнитивного диссонанса он не пережил, и продолжает все с той же маниакальной наивностью верить в любые мифы, которыми снабжают его CNN, AP и другие монстры информационной индустрии.

Готовность публики проглатывать любую наживку делает работу идеологов и исполнителей манипуляции сознанием не столь уж и трудной. Достаточно показать миллионам людей более или менее внушительное количество трупов, надрывным, трагическим тоном назвать их жертвами «кровавого режима» – и можно добиться от общественного мнения одобрения самой бесчеловечной агрессии. То, что демонстрируемые тела принадлежат совсем не жертвам «расстрелов», «этнических чисток» и т.п., а являются трупами умерших ненасильственной смертью граждан или же жертвами иной (поддерживаемой Западом) стороны конфликта (подобные инсценировки использовались в 1989 г. при свержении Чаушеску в Румынии, в 1999 г. в Косово, в 2011–2012 гг. в Сирии  и т.д.) – обыватель не узнает. А если и узнает – не прислушается, не проанализирует и не поверит. От правдивой информации его защищают многочисленные и плотные фильтры. А можно и вовсе не напрягаться, и проиллюстрировать ложную информацию видео, не имеющим к описываемым событиям никакого отношения. Например, до сих пор не подтвержденные факты бомбардировок мятежных ливийских городов авиацией Каддафи сопровождались показом изображений бомбардировок Израилем Сектора Газа.
На полную катушку используется манипуляция и для освящения таких идеологических столпов западной цивилизации, как демократия и свобода. Тот факт, что в действительности Запад не знает ни того, ни другого, не мешает подавляющему большинству жителей искренне гордиться этими мифами и не сомневаться в их непоколебимости.

Примеров манипуляции можно приводить тысячи. Для нашего исследования важно понять одну деталь: свобода не имеет смысла и является иллюзией, когда в обществе царствует более или менее разветвленная система манипуляции сознанием: «Никогда еще не было столь действенно массовое внушение, никогда еще манипуляторы не располагали столь развитой, построенной на научных экспериментах рекламной техникой, никогда еще не было у них столь вездесущих «средств массовой информации», как в наши дни… Мы, якобы свободные люди западной культуры, уже не сознаем, в какой мере нами манипулируют крупные фирмы посредством своих коммерческих решений» [22]. Конрад Лоренц написал эти слова 40 лет назад, и с тех пор ситуация изменилась лишь в сторону еще более сильного влияния манипуляции на людей и принимаемые ими решения.

Лишь на первый взгляд манипуляция сознанием может показаться более гуманным и приятным средством господства, чем открытое принуждение. В действительности дело обстоит не так. Фромм писал: «В случае внешней власти все понятно и очевидно – кто есть кто, кто отдает приказы, кто их исполняет и что это за приказы; против такой власти можно вести борьбу, она осязаема; причем в такой борьбе характер человека может закалиться и окрепнуть» [49, с. 210]. Манипуляция сознанием, производимая всегда скрытно, лишает индивида свободы в гораздо большей степени, нежели прямое принуждение, она превращают человека в биоробота с заданной программой поведения и мышления. Как совершенно справедливо писал Гете,

Нет рабства безнадежнее, чем рабство тех рабов,
Себя кто полагает свободным от оков.

На место внешней власти, с которой можно соглашаться и которой можно сопротивляться, приходит власть «внутренняя». Теперь команды исходят изнутри самого человека и принимают образ его собственных чувств, мыслей, желаний. Но эти команды не спонтанны – они четко запрограммированы незаметным воздействием манипуляции и целенаправленно формируются теми, кто имеет на это средства и ресурсы: «Такое ощущение, что с ее стороны нет абсолютно никакого давления… что она действует мягким убеждением» [49, с. 208–209]. На самом деле манипуляция – власть гораздо более действенная, нежели реальная, поскольку никто не подозревает, что где-то существует источник этой власти. «Форма и содержание наших мыслей, идей, чувств и стремлений бывают индуцированы в наш мозг извне, причем это случается так часто, что мы склонны считать подобные псевдоакты правилом, а собственные мысли индивидуума уже скорее исключением», – продолжает Фромм [49, с. 237]. Выражаясь словами Достоевского, «сущую ложь за правду считаем, и от других такой же лжи требуем» [59, с. 390].

Чтобы понять это, достаточно спросить у обычного человека, что он думает о той или иной политической проблеме, достоинствах известного актера или перспективах отечественной футбольной команды. Он перескажет вам более или менее точно все, что говорится об этом в газетных статьях, выпусках новостей или в ток-шоу по телевидению,

                …ощущая сильный зуд
Блеснуть сужденьем, взятым из журнала [41, с. 33].

При этом ваш собеседник выдаст такой пересказ за свое мнение, и при этом будет твердо уверен, что это – результат его собственных умозаключений и анализа ситуации.
В действительности обитатели рыночного общества практически начисто лишены способности к самостоятельному мышлению и построению независимых умозаключений. Их отучают от этого с детства, создавая некую виртуальную реальность, наполненную мифами, шаблонами, ярлыками.
Сведения об окружающем мире люди получает в виде приятной и мягкой кашицы, пережеванной для них средствами массовой информации, центрами по изучению общественного мнения и т.д. Как писал Мартин Хайдеггер, человеческая сущность обезличивается, растворяясь в отчужденных общественных нормах поведения и образа мыслей: «используя общественные средства сообщения, используя связь (газеты), каждый уподобляется другому… Мы наслаждаемся и развлекаемся так, как наслаждаются другие, мы читаем, смотрим, высказываем суждения о произведениях литературы и искусства так, как смотрят и высказывают суждения другие; но мы сторонимся также «толпы» так, как сторонятся другие; мы «возмущаемся» тем, чем возмущаются другие» [74, с. 191].

Существование столь развитой системы манипуляции сознанием можно назвать заботой о безопасности граждан, разумной пропагандой и прочими обеляющими терминами, но чем не является этот механизм абсолютно точно – так это свободой.
 
Элита западного общества путем манипуляции сознанием подавляет у подчиненных ей людей саму способность к реалистическому, критическому мышлению, заставляя их верить вымыслу. Человек перестает даже поверхностно понимать причины и суть происходящих вокруг событий, полагаясь сугубо на мнения, полученные извне. Что это, как не жесткая зависимость, граничащая с ментальным рабством? «Каждый мыслящий человек знаком с методами пропаганды, которые оболванивают людей, полностью разрушают способность к критическому суждению и убаюкивают сознание, сводя его до одномерного уровня. Фиктивная реальность, в которую они верят, заслоняет настоящую реальность, которую они уже не способны понять и оценить», – предупреждал Фромм [55, с. 65–66]. С ним согласен Маркузе, писавший, что в развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода.

В условиях тотальной обработки сознания человек просто не в состоянии вообразить альтернативный путь развития и становится «верной опорой строя». Он утрачивает свою активную, ответственную роль в социальном процессе, превращается в полностью отрегулированный механизм и обучается тому, что любое поведение, действие, мысль или чувство, которые не укладываются в общий план, создают ему большие неудобства. Если он попытается быть самим собой, то рискует потерять работу, друзей и почувствовать себя в изоляции [94, с. 60]. «И в этом… весь секрет счастья и добродетели: люби то, что тебе предначертано. Все воспитание тела и мозга как раз и имеет целью привить любовь к их неизбежной социальной судьбе», – писал Хаксли в романе «О дивный новый мир» [92, с. 24].
Попробуйте найти на Западе более или менее хорошую работу, если работодателю известно, к примеру, что вы против частной собственности, придерживаетесь левых взглядов или не поддерживаете идею однополых браков! Вас подвергнут остракизму и изгонят из «приличного общества». Поэтому даже то меньшинство, которое имеет собственное, не соответствующее господствующим либеральным ценностям мнение, волей-неволей вынуждено приспосабливаться.

Поразительно, но при этой весьма сомнительной свободе мнений и свободе воли «права и свободы» человека являются на Западе действенным инструментом господства. В форме абстрактных лозунгов, а не подлинной возможности выбора, они обеспечивают легитимность строя. «Человек, так гордящийся тем, что он свободен мыслить и выбирать, в действительности является  марионеткой, движимой с помощью нитей, находящихся над ним и за ним, которыми, в свою очередь, управляют силы, неведомые его сознанию, – объясняет этот феномен Фромм. – Чтобы создать самому себе иллюзию, будто он действует по доброй воле, человек изобретает рационализации, обеспечивающие видимость, будто он делает то, что считает нужным, поскольку решил так поступить в силу разумных или моральных оснований» [68, с. 141]. Такой иллюзией и попыткой рационализации являются якобы существующие в рыночном обществе свобода выбора и свобода воли, которыми так гордится обыватель западного мира.

В реальности либеральное общество крайне нетерпимо к малейшим отклонениям от своих стержневых идей: частной собственности, индивидуализма, неприятия любых форм коллективизма и солидарности. Более того, верхушка рыночной цивилизации сама формирует индивидуальные влечения, потребности и устремления людей в предварительно заданном, нужном ей направлении. Эти потребности Маркузе называет «ложными» [115, с. 5–6].

Среди них – потребительство, когда истинные, общественные потребности людей сводятся к насквозь индивидуальным и сиюминутным. Находя свою душу в автомобиле, квартире со всем удобствами, каждодневных походах в рестораны и ночные клубы, индивид не станет требовать каких-либо социальных прав и их реального воплощения – для себя и других. Он доволен своей жизнью, пусть это и не жизнь вовсе, а набор иллюзий, попыток скрыться от неуютных вопросов. «Транспортные средства и средства массовой коммуникации… неисчерпаемый выбор развлечений… несут с собой предписываемые отношения и привычки, устойчивые интеллектуальные и эмоциональные реакции, которые привязывают потребителей, доставляя им тем самым большие или меньшие удовольствия, к производителям и через этих последних – к целому» [115, с. 16].

Манипуляторы всеми силами пытаются выхолостить из человека мысли и потребности, не вмещающиеся в прокрустово ложе примитивного потребительства. Иначе создать стадо послушных рабов, не смеющих задумываться и задавать вопросы себе и власти, будет затруднительно. Но если цель жизни человека – развлечения и неограниченное потребление, а их ему может предоставить только рыночное общество, то он становится его ярым защитником, не понимая, что сам его характер, цели и стремление защищать строй являются навязанными извне: «Если это управление обеспечивает наличие товаров и услуг, которые приносят индивидам удовольствие, граничащее со счастьем, зачем им домогаться иных институтов?» [115, с. 65]

Но является ли возможность получения удовольствия истинной свободой? Или, будучи свободен потреблять, человек лишается чего-то гораздо более важного, становится пешкой в руках манипуляторов? Ответ на этот вопрос дал Ф.М. Достоевский в своей знаменитой «Легенде о великом инквизиторе». Вкратце напомним содержание этого отрывка из романа «Братья Карамазовы». Иисус Христос вернулся на землю. Произошло это в XVI в. в испанской Севилье, а самый разгар охоты на еретиков. Иисус узнан. Толпы людей в исступленной радости следуют за ним, прося исцеления и избавления от страданий. Но все меняется, когда появляется старик-кардинал – великий инквизитор. Он приказывает схватить Христа и бросить его в темницу. Народ не перечит, а в страхе и покорности склоняется перед грозным инквизитором. Последний ночью приходит в тюрьму к Иисусу. Начинается их долгая беседа. Точнее, монолог, поскольку Христос не произносит ни слова, говорит лишь великий инквизитор. Он обрушивается на пришельца с обвинениями: «Зачем ты пришел нам мешать?» – вопрошает инквизитор. В чем же состоит суть упреков грозного старика? Он винит Иисуса в том, что тот отверг искушения сатаны во время уединения в пустыне: отказался превратить камни в хлебы и тем самым добиться того, чтобы за ним побежало «человечество как стадо, благодарное и послушное»; устоял перед искушением абсолютной власти над миром и над людьми.

Тем самым, говорит великий инквизитор, Иисус даровал людям истинную свободу – свободу выбирать между добром и злом, свободу духовного преображения и развития, не сводящуюся к потреблению и материальным благам: «ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода… если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом» [59, с. 334]. Точно так же Иисус отверг власть над людьми с помощью совершения чудес и внушения им страха – «не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз и навсегда его ужаснувшим» [59, с. 338].
Но, говорит великий инквизитор, постепенно церковь отошла от главных заповедей Христа и приняла те искушения, перед которыми устоял сын божий. Устами старца-кардинала Достоевский с гениальным прозрением описывает сущность современного западного общества. Цель великого инквизитора – это человечество, руководствующееся исключительно материальными благами, потреблением («хлебами»). Людям (вернее, человеческому стаду, как отзывается о них старец) дана воля потреблять и грешить, но взамен они лишены того, что дал им Христос – свободы.

Обитатели такого мира полностью послушны воле руководителей, в руках которых – не только власть физическая, но и моральная: ими, подобно современным манипуляторам, программируются мысли людей, их желания. Сама совесть – и та принадлежит власти. При этом сами люди уверены, что они свободны! Ведь им дозволяется, на их взгляд, немало. Правда, то, что ценой этого дозволенного является порабощение души, люди не сознают. Им не дают этого сделать могущественные властители, нашедшие легкий способ полного контроля над миром: дать подданным иллюзию свободы (греши, потребляй, развлекайся!), но отнять истинную свободу воли, которая немыслима без понимания добра и зла и, соответственно, очень опасна для подобного «нового мирового порядка». Этому способствует и болезненная тяга людей, исстрадавшихся от постоянной конкурентной гонки, к объединению в толпу – неважно, вокруг фюрера ли, или же под знаменем свободы и демократии, несущих «освобождение» «порабощенным» странам и народам.

Однако обратимся непосредственно к словам великого инквизитора. Говоря о людях, он восклицает: «О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся… стадо вновь соберется и вновь покорится и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить» [59, с. 340–342].

Складывается ощущение, что Достоевский писал эти строки не во второй половине XIX в., а в наше время. В образе великого инквизитора писатель изобразил элиту современного капиталистического общества. Она превращает потребление и добычу материальных благ в смысл жизни своих подданных, позволяет людям жить в свое удовольствие, лицемерно называя это свободой. Но в действительности никакой свободы людям не оставлено: они превращены в потребителей, повинующихся воле властей по малейшему мановению последних (манипуляция сознанием). Характерно, что в легенде о великом инквизиторе позиция старика-кардинала трактуется однозначно как зло, как переход на сторону сатаны. «Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв, его, конечно, отвергли тебя и пошли за ним», – говорит инквизитор Иисусу [59, с. 340]. 

Если отбросить религиозную оболочку, в которую Достоевский облек свой рассказ, то мы видим гениальное обличение рыночного общества, провозглашающего свободу своим главным принципом, но в действительности эту свободу уничтожающего. В качестве главных ориентиров жизни человеку ловко подсовываются эрзацы, иллюзии (как справедливо подчеркивает Жижек, «борьба с террором», «демократия и свобода», «права человека» и т.д. и т.п. – являются ложными понятиями, искажающими наше восприятие ситуации вместо того, чтобы позволить нам ее понять. В этом смысле сами наши «свободы» служат тому, чтобы скрывать и поддерживать нашу глубинную несвободу» [117, с.8]).

Попадаясь на этот крючок, человек духовно нищает, начинает поклоняться золотому тельцу, Мамоне. Наступает быстрая и неотвратимая гибель личности. Из внутренне богатого, творческого, озабоченного не только своими заботами, но и проблемами окружающего мира создания человек превращается в механическое существо-зомби. Эти существа отчаянно однообразны и одномерны. И эта одномерность до чрезвычайности облегчает труд работников манипуляции сознанием. Гордясь своей свободой, подобные индивиды обречены на комфортное и доставляющее немало удовольствий, но суровое и жесткое рабство. Их бедный внутренний мир заключен в очень узкие и убогие границы, и вся мощь рыночного общества направлена на то, чтобы человек не разорвал эти границы и не вырвался на свободу, на настоящую свободу.

Риторические вопросы сербского поэта Небойши Иваштанина, вынесенные в эпиграф, – это вопросы всему капиталистическому строю, отнимающему у человека истинную свободу ради увечной пародии на свободу:

А смеет ли свобода быть темницей?
А смеет ли она следить, казнить? [118, с. 998]

Капитализм на эти вопросы не отвечает. Но от этого они не становятся менее острыми и менее насущными.




Глава 11
Свобода по Гитлеру

Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом.

Ф.М. Достоевский. Бесы



Но как же получилось превратить свободу из жизненного, благородного идеала в смертоносный вирус? Этому помог, по сути, один-единственный прием – лишение ее морально-нравственного содержания. Вспомним, с какой оголтелой злобой выступают либералы против любых проявлений этики! Ведь мораль – это границы, это определенные рамки, за которые не должен выходить человек. Например, мораль запрещает «делать деньги» на страданиях других людей, отказывать в помощи ближнему и думать только о собственном благе. Либеральный лагерь выступает резко против этих – и каких-либо других границ. Никаких запретов, никакой морали, никаких принципов, кроме принципа личной выгоды, – вот чем руководствуются теоретики и практики рыночного общества и рыночной доктрины свободы.

Неудивительно, что они всеми силами пытаются помешать сохранению любых общих, солидарных ценностей, в т.ч. запретов, наклеивая на них ярлыки «тоталитаризма», «рабства» и т.п. Каждый человек сам себе и бог, и царь. Поэтому нет ненормальных, патологических идей и стремлений: раз ты этого хочешь, и тебе это нравится – это нормально. Это твое личное дело! И никто не смеет выступить против, запретить тебе то, что ты хочешь. Последнее расценивается как нетерпимость и вмешательство в личную жизнь индивида. Покушение на свободу! А потому, если ребенок ведет себя подобно маленькому дьяволенку и крушит все вокруг, его не то что нельзя отлупить ремнем или поставить в угол, – не смей даже голоса повышать! Ты вмешиваешься в его личное пространство! А не понимаешь по-хорошему, вооруженные законами ювенальной юстиции соцработники быстро объяснят тебе, как нужно вести себя в «свободном» обществе.

Если тебя влечет к несовершеннолетним, не стесняйся и не бойся этого! Для твоей защиты даже создана партия педофилов. Нравятся представители твоего пола? Никто не осудит тебя; наоборот, это модно и популярно! Никаких запретов, кроме запрета запрещать.

Такова либеральная теория: свобода не приемлет малейших запретов (если только «проявления индивидуальности» не угрожают напрямую жизни других людей). Жизнь же, реальная, а не выдуманная воспаленными мозгами рыночников, говорит совсем о другом. Чтобы общество, а, следовательно, и каждый человек в отдельности, были здоровыми и полноценными, а не деградировали до скотского состояния, необходимы моральные рамки. Без этих этических границ немыслимо общественное и культурное здоровье человеческой цивилизации.

Любое более или менее высокоразвитое образование обязательно обладает структурой (основная черта эволюции – объединение простых элементов в сложную систему, подчеркивал Лоренц). Возникновение этой структуры, являющейся необходимой опорной функцией, достигается ценой потери некоторых степеней свободы. Например, такое довольно низкоорганизованное существо, как червяк, свободен согнуть тело в любой его части. Человек этой свободой не обладает. Она принесена в жертву опорной функции – скелету, которого червяк лишен. Значит ли это, что человек менее развит, чем его ползающий собрат по природе? Вовсе нет. Просто чем сложнее структура, тем большему числу правил и норм она подчиняется. И это – необходимое условие развития.

Например, наше тело – это не стихийный набор молекул, клеток и органов, а взаимосвязанная система. Клетки соединяются в ткани, органы, системы (нервную, кровеносную, костную и др.), которые, в свою очередь, образуют взаимосвязанное и действующее по определенным законам целое – организм. Любой сбой в этих законах или нарушение структуры вызывают отклонения или болезни, зачастую опасные для жизни. Чтобы избежать губительно-частых отклонений, наш организм обладает иммунитетом – своеобразной «клеточной полицией», которая своевременно и оперативно устраняет как чужеродные вирусы, так и собственные клетки злокачественных опухолей. Любопытно, что беспозвоночные организмы не сталкиваются с опасностью опухолей, следовательно, у них отсутствует иммунитет. Таким образом, внутренняя защита – это функция высокоразвитых организмов.

По аналогичным законам развивается другое высокоорганизованное образование – человеческое общество. Как отмечал Фромм, человек, подобно всякому биологическому виду – это самостоятельная система со своей особой структурой, и эта система может развиваться лишь в соответствии с ее организацией. Соответственно, свобода – это вовсе не распущенность или произвол, это не свобода от всяких принципов, а свобода для того, чтобы расти и развиваться в соответствии со спецификой существования человека как существа социального. «Это означает необходимость подчиняться законам, которые обеспечивают оптимальное развитие этой системы (человека)», – поясняет Фромм [55, с. 126].

Человеческое общество не может существовать без определенной структуры и в отсутствие защитных механизмов. Только роль иммунной системы в обществе выполняют морально-нравственные нормы. Доставшись человеку в наследство от его предков-млекопитающих (в виде инстинктов) и будучи отточены и обогащены в ходе антропогенеза (превратившись в запреты, законы, обычаи, правовые системы), эти нормы служат чрезвычайно важной цели: защите общества и каждого отдельного индивида от того, что может нанести им губительный вред. Как отмечает Конрад Лоренц, «у нас, людей, нормальный член общества наделен весьма специфическими формами реакций, которыми он отвечает на асоциальное поведение. Оно «возмущает» нас, и самый кроткий из людей реагирует прямым нападением, увидев, что обижают ребенка или насилуют женщину. Сравнительное исследование правовых структур в различных культурах свидетельствует о совпадениях, доходящих до подробностей и не объяснимых культурно-историческими связями» [22].

Другими словами, у самых различных народов были выработаны очень схожие нормы и правила, которые защищают человека и сохраняют общество от разложения и гибели. Отсутствие этих норм приводит к тому же, к чему приводит отсутствие иммунитета живой организм – вирусы и злокачественные опухоли, не встречая на своем пути сопротивления, ослабляют и в конечном итоге разрушают его.

Согласно теории Нейла Смелзера, нормы-правила являются самыми важными нормами общества. Это основные механизмы, регулирующие общественную жизнь и скрепляющие единство общества [109]. Однако ключевым типом социальной регуляции является нравственность. Объективные потребности общества, фиксируясь в нравственности, принимают форму оценок, общих правил и практических предписаний. Нравственность – это способ практического ориентирования людей в общественной жизни, и ее непосредственная задача – организация реального общения между людьми. Таким образом, основная роль нравственности – регулятивная. Никакие юридические законы не могут заменить эти нормы. Будучи лишенным их, общество любого уровня распадается, а отдельный человек – саморазрушается.
Между тем, жизнь общества по рыночным законам убивает эти нормы. Причем избавление от них является задачей номер один для либерализма. У каждого человека должна быть собственная система ценностей, а любые общие нормы – это тоталитаризм! – с пеной у рта вещают адепты капитализма. Под эти лозунги подводится якобы бесспорная этическая аксиома – толерантность. Любое действие или заявление, не соответствующее жестким представлениям либералов о должном и возможном, клеймится как «нетолерантное» и, следовательно, преступное.

Что такое толерантность? Обычно его отождествляют с терпимостью. Однако в действительности это два разных понятия. Если терпимость и уважение к другому человеку существовали задолго до наших дней, то толерантность – это продукт современный, чисто либеральный. Дело в том, что на уважение, терпеливое отношение, и вежливость в традиционной этике могли рассчитывать только те, кто не отступал от принципов, устанавливаемых моралью и культурой. Эти принципы предполагали возможность совершенствовать человеческую природу, устраняя из нее низменные качества, не соответствующие идеалу. Предполагалось, что любой человек способен подняться по этой лестнице, приобретая такие сложные элементы характера, как стыд, долг, совесть, альтруизм, благородство. На противоположные качества (распутство, эгоизм, предательство) терпимость не распространялась, поскольку это привело бы к полной инфляции норм нравственности.

Природа толерантности другая. Она демонтирует традиционную этику, нивелируя нормы морали и этики, устраняя из них такой важный элемент, как требование. С развитием потребительского общества и внедрением рыночных отношений во все сферы человеческой жизни любые ограничения обывателя – главного поставщика средств для многочисленных корпораций – стали восприниматься как нарушение прав и свобод личности. Важнейшей задачей этих процессов явилось стремление обеспечить потребителю наиболее комфортное существование и защитить его от традиционной культуры, ее завышенных требований и оценок. Ведь моральные нормы требуют от человека ограничения животных потребностей. Рынку, навязывающему безграничные материальные потребности и превращающему человека в потребляющую и не задумывающуюся о более высоких материях амебу, эти нормы – как кость в горле. Отсюда и произрастает необходимость провозглашения толерантности, признающей право человека оставаться таким, как он есть, даже если он подлец, лицемер, невежда, хам и т.п. Главное, чтобы он послушно потреблял произведенные капиталистом товары и не выступал против существующего строя. К сожалению, многие клюют на этот крючок, и готовы боготворить общество, которое позволяет им грешить. То, что ценой этого разрешения является деградация человека и его добровольное рабство, подобные индивиды не осознают.

Толерантность устраняет из системы координат, в которой живет человек, понятие идеала, нормы, моральных рамок. Каждый индивид вправе выбирать себе ценностную базу. Следовательно, мораль как свод общих для всех правил, изгоняется из общества и сознания человека как пережиток «несвободы», авторитаризма . Неизбежным следствием этого является крайняя степень индивидуализации современного общества, фрагментация сознания, виртуализация межличностных отношений и обострение конфликтов между конкурирующим в борьбе за свои права человечеством. «Уровень ценности своего Я при этом вырастает настолько, что элементарная вежливость к оппоненту становится просто невозможна, потому что непривычна и ничем необоснованна. Отсюда главное противоречие новой этики – требуя толерантности от других, человек сам готов нарушить этот принцип в любой момент по необходимости и потому, что не признает никаких принципов» [120].
 
Вот почему любое сожительство людей – будь то в рамках семьи, коллектива, племени или государства – нуждается в ограничении вседозволенности и борьбе против паразитов или негодяев, которые из личных побуждений заинтересованы в ослаблении или разрушении общества. Действиям против этих губительных искушений и паразитов можно приклеить любой ярлык – «ограничение свободы», «авторитаризм» и т.п. – но факт остается фактом: общество, лишенное защитных скреп, обречено на уничтожение. Вновь обратимся к мысли Лоренца: «Один из многих парадоксов, в которых запуталось цивилизованное человечество, состоит в том, что требование человечности по отношению к личности опять вступило здесь в противоречие с интересами человечества. Наше сострадание к асоциальным отщепенцам… мешает нам защитить тех, кто этим пороком не поражен. Нельзя даже применять к людям слова «неполноценный» и «полноценный», не навлекая на себя сразу же подозрение, что ты сторонник газовых камер» [22].

Впрочем, проблема заключается не столько в терпимости к асоциальным элементам, сколько в толерантности к качествам и идеям, чье влияние на общество и на человека однозначно пагубно. Более того, эти идеи всячески пропагандируются, на них воспитываются поколения, и они постепенно из презираемых и запретных превращаются в почитаемые ценности, в основу бытия современного человека! Жажда наживы, тотальный эгоизм и потребительский зуд, насаждение с самого юного возраста культа насилия  и секса (то есть все то, что другие, нелиберальные культуры считают злом и грехом) стали неотъемлемой частью мировоззрения современного западного человека. А глобализация привела к тому, что эти болезнетворные идеи-вирусы проникли далеко за пределы собственно западной цивилизации. Проблема стала глобальной.

Опасность усугубляется тем, что параллельно с пропагандой подобных ценностей и терпимостью к ним у человека ликвидируется защитный механизм, состоящий из моральных и культурных норм. Такие необходимые для выживания общества качества, как взаимопомощь, честность, нестяжательство всячески опошляются, выставляются в образе устаревших, немодных, невыгодных свойств. То же самое происходит с культурным наследием. Новое поколение незнакомо с величайшими памятниками литературы, живописи, музыки, которые несли свет добра и разума. На смену искусству и эстетическим ценностям пришли грубые и примитивные поделки вроде комиксов, телешоу и поп-культуры. В результате человек отучается понимать, что есть добро, а что есть зло, и начинает следовать псевдо-идеалам, которые если куда и могут привести, то только к пропасти. Хозяева капиталистического мира не стали утруждать себя тотальным уничтожением памятников истории и культуры, а также всего искусства, как это произошло в антиутопии Хаксли. Они всего лишь уничтожили интерес к культуре, заменив его низкосортными и уродующими человеческую душу увлечениями. Метод, как оказалось, не менее эффективный!

Конрад Лоренц с тревогой подчеркивал, что «в условиях современной цивилизованной жизни нет ни одного фактора, осуществляющего отбор в направлении простой доброты и порядочности, за исключением нашего врожденного чувства к этим ценностям. В экономическом соревновании западной культуры за них полагается безусловно отрицательная селекционная премия!» [22]

Выше мы приводили мнение австрийского ученого о том, что не все доставшиеся человеку от его предков инстинкты являются положительными. Некоторые из них, бесспорно полезные при жизни на природе, стали помехой после превращения человека в существо социальное, культурное. Например, внутривидовая агрессия. В связи с этим, отмечает Лоренц, природой созданы ограничители: «Полезный, необходимый инстинкт – вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы   вредно,  вводится специально созданный механизм торможения. И здесь снова культурно-историческое развитие народов происходит аналогичным  образом;  именно  потому важнейшие требования Моисеевых и  всех прочих  скрижалей – это  не  предписания, а  запреты» [17]. Таким образом, инстинкты вводятся в «мирное русло» запретами – моралью, традицией, ритуалами, табу. Тем самым сохраняется все полезное от инстинктов и блокируется все опасное.

Реальность человеческого существования такова, что в нас генетически заложены как «хорошие» (с точки зрения культуры и условий развития общества) инстинкты, так и «плохие». К первым относятся взаимопомощь, готовность отдать жизнь за товарищей, солидарность. А ко вторым – агрессия, территориальный инстинкт. Что именно будет превалировать в характере конкретного человека – зависит от условий его воспитания и жизни в обществе. Некоторые ценности способствуют закреплению и развитию «хороших» инстинктов, а некоторые (например, существование общества по коммерческим законам, насаждение конкуренции и эгоизма), наоборот, подавляют заложенную в человеке тягу к справедливости и коллективизму.

Между тем, как показывают многочисленные примеры, «генетическая сила» солидарных инстинктов необыкновенно живуча и берет верх всякий раз, когда путы конкуренции, господства товарно-денежных отношений и индивидуализма по тем или иным причинам спадают. Позволим себе сделать такое предположение: в своем подавляющем большинстве люди поступают благородно и самоотверженно. Тот факт, что в рыночном обществе господствуют ценности эгоизма, свидетельствует лишь о том, что людей заставляют быть эгоистами и бездушными циниками: иначе им грозит незавидная участь поражения в конкурентной борьбе.
В условиях, когда практически все общественные отношения и институты пронизаны, заражены вирусом конкуренции, а все явления и ценности сведены к закону «все продается и покупается», плыть против течения смертельно опасно: рискуешь остаться без работы, средств к существованию, семьи, друзей… Нонкомформистов рынок беспощадно уничтожает. Так люди привыкают носить маску эгоиста. Некоторые с этой маской срастаются, но некоторые в ситуации, когда рыночные путы по тем или иным причинам ослабевают, возвращаются в нормальное человеческое состояние. История стихийных и социальных бедствий сохранила имена не только злодеев, наживавшихся на чужой беде, но и самоотверженных героев, которые, несмотря на угрожавшую их жизни опасность, помогали другим людям и делились последним куском хлеба. Причем в подобных ситуациях в человеке спонтанно просыпаются знакомые нам по недавней истории, но шельмуемые нынче коммунистические идеалы.

Подобная трансформация хорошо изображена в рассказе Хулио Кортасара «Южное шоссе». Его герои – преимущественно люди городские, типичные представители общества потребления – попадают в чрезвычайную ситуацию: огромную многодневную пробку на одной из дорог Франции. Среди них и инженер, и отставной военный, и чета пенсионеров, и семья с маленькими детьми, и безалаберные юнцы. Первоначально никто не обращает большого внимания на затруднение движения. Подумаешь, пробка! Люди ведут себя как обычно: каждый находится в своем тесном мирке, ограниченном салоном автомобиля. Но вынужденная остановка затягивается, порождая первые трудности. Не хватает пищи, воды… Все это приводит к тому, что люди начинают помогать друг другу, делясь необходимым: «…одна из монашек робко предложила инженеру бутерброд с ветчиной, полагая, что инженер голоден. Он принял его из вежливости (на самом деле его мутило) и попросил разрешения поделиться с девушкой из «дофина», которая взяла бутерброд и съела его с аппетитом, закусив долькой шоколада, предложенной ей соседом слева, владельцем «DKW»… Первой попросила пить девочка из «двести шестого», и солдат с инженером и отцом девочки, покинув автомобили, направились на поиски воды… Супруги из «ситроена» посовещались немного, и затем старушка извлекла из сумки банку фруктового сока. Инженер поблагодарил и справился, не голодны ли они и не может ли он быть им полезен; старик отрицательно покачал головой, но его жена, видимо, готова была принять помощь. Спустя некоторое время девушка из «дофина» вместе с инженером обследовали ряды машин, стоящих по левую руку, не слишком удаляясь от своих; они добыли немного печенья и отнесли его старушке в «ситроен»…» [122, с. 309–310].

Чуть позже критическая ситуация вынудила попавших в ЧП пассажиров слиться в группы, чтобы объединить имеющиеся припасы и совместными усилиями искать продовольствие и воду (обменивая у представителей других групп и жителей окрестных деревень), помогать заболевшим. Люди поняли, что в одиночку им не выжить, и создали что-то вроде коммуны. Причем распределение ограниченных запасов еды и воды стало строго нормированным – исходя из физического состояния каждого. Мужчины терпели, чтобы больше досталось детям и старикам. Нарушения этого неписаного правила строго карались: «В два прыжка инженер достиг машины и схватил за локоть одного из молодых людей, который, развалясь на сиденье, большими глотками пил воду из фляжки, незаметно пронесенной под пиджаком. Парень обозлился и попробовал было вырваться, но инженер сжал его руку сильнее; приятель парня выскочил из машины и кинулся на инженера; тот отступил на два шага и даже с некоторым сожалением стал его поджидать. Солдат уже бежал ему на помощь, а крики монахинь привлекли внимание Таунуса и его товарища» [122, с. 313–314].

Справедливости ради надо сказать, что сразу после инцидента молодые люди попытались загладить свою вину и стали участвовать в жизни группы наравне с остальными, делясь самым необходимым. «В восемь вечера женщины взялись распределять провизию; решили сделать крестьянский «ариан» главной продовольственной базой и складом, а в «2HP» у монахинь устроить запасной склад. Таунус лично отправился переговорить с руководителями четырех или пяти соседних групп. Затем с помощью солдата и мужчины из «двести третьего» отнес часть продовольствия в другие группы и возвратился с водой и несколькими бутылками вина. Было решено, что молодые люди из «симки» уступят свои надувные матрасы старушке из «Ситроена» и даме из «болье»; девушка из «дофина» отнесла этим женщинам два шотландских пледа» [122, с. 315–316].

Новой проблемой стало похолодание. Однако и она была решена совместными усилиями: «Девушка и монахини составили список имевшихся в группе пальто и других теплых вещей. Кое-кто неожиданно обнаружил у себя в чемоданах, в автомобилях пуловеры, одеяла, плащи или легкие пальто. Их тоже переписали и распределили» [122, с. 321].
Впрочем, нашлись в этой ситуации и фигуры с чисто коммерческим, рыночным подходом. Двое владельцев автомашин, находя невесть где продукты и воду, продавали их по огромной цене. Но подавляющее большинство попавших в беду людей действовали именно по коллективистским принципам.

Однако сплотившая их проблема все-таки была решена. Стихийно созданная коммуна распалась, едва возобновилось движение. «Оставалось лишь отдаться движению, механически приспособиться к скорости окружающих машин, не думать. В «Фольксвагене» у солдата лежала его кожаная куртка. У Таунуса – книга, которую он читал в первые дни. Полупустой пузырек с лавандой – в машине у монахинь. Он поглаживал правой рукой плюшевого мишку, которого подарила ему Дофин вместо амулета, – пишет Кортасар, в словах которого явно слышится грусть. – Как ни нелепо, он поймал себя на мысли о том, что в половине десятого будут распределять продукты и надо навестить больных, обсудить обстановку с Таунусом и крестьянином из «ариана»… автомобили мчались со скоростью восемьдесят километров в час к огням, которые все росли, расплывались, и уже никто не знал, зачем нужна эта бешеная скорость, зачем нужен этот стремительный бег машин в ночи среди других, незнакомых машин, и никто ничего не знал о другом, все пристально смотрели вперед, только вперед» [122, с. 330–331].

Автор словно спрашивает: а не являются теплые, сердечные отношения куда более важными по сравнению с безличной и эгоистичной жизнью только ради себя, ради бессмысленного бега вперед? Может, стоит остановиться и протянуть руку ближнему?

Аналогичный пример, правда, на этот раз не выдуманный писателем, а реальный, описан в одной из книг Юрия Мухина. Речь идет о малоизвестном, к сожалению, социальном эксперименте, поставленном на архипелаге Шпицберген в 1960-е годы – период, когда в советском обществе стали бурно расцветать собственнические настроения. Мухин пишет: «На норвежском острове Шпицберген СССР взял концессию на добычу угля, и там была наша колония. Посылали опытных специалистов и, разумеется, туда ехали люди за деньгами, т.е. далеко не рафинированные бессребреники. В этой колонии были магазины, в которых, естественно, все продавалось за деньги. Экспериментаторы поставили советскую колонию Шпицбергена в условия, похожие на коммунизм, – объявили, что все товары можно брать бесплатно по потребности. Сначала все бросились хватать, особенно дефицит – паюсную икру, сигареты с фильтром и т.д. Но экспериментаторы упорно снова и снова заполняли магазины товарами. И тогда люди успокоились и стали брать ровно столько, сколько им нужно. Но главное оказалось впереди. Спустя некоторое время они стали бесплатно брать меньше товаров, чем раньше покупали! Правда, это были советские люди, которые, по меньшей мере, школьное воспитание получили при Сталине, а не нынешние россиянцы» [123, с. 197].

Однако следует понимать, что капитализм всячески препятствует проявлению подобных здоровых эмоций и с садистской жестокостью уничтожает в людях малейшие намеки на сочувствие, сопереживание, желание помочь. До настоящего времени помогали качества, приобретенные человеком вне рынка (в широком понимании этого слова): например, старые учителя, бабушки и дедушки, детство в деревне. Все это вырабатывало в людях пусть и не универсальный, но более или менее стойкий иммунитет против губительных рыночных идей. Однако подобная защита слабеет с каждым поколением. Все больше людей вырастают в однородной рыночной среде, и их природная склонность к доброте и взаимопомощи так и остается в зародыше. Характер формируют совсем другие ценности – эгоизма, потребительства и т.д. Это ведет к деградации внутреннего мира человека, к его неспособности поддерживать нормальные человеческие взаимоотношения и быть полноценной, духовно богатой личностью.

При этом следует помнить постоянно, что деградация – процесс куда более стремительный и легкий, чем развитие и прогресс. Человеку понадобились сотни тысяч лет, чтобы от каменных орудий и нечленораздельной речи добраться до мировых философско-этических систем, Шекспира и Достоевского. Обратный путь начат и, как показывает практика, он, если его не остановить, вернет нас к дикости гораздо быстрее (по словам Лоренца, «культуру можно погасить, как пламя свечи»). Как писал еще Вергилий, «facilis descensus Averni» – «легок спуск Авернский», то есть нисхождение в ад, путь к злу.
То, что подавление ряда норм социального поведения может привести к их стремительной атрофии и отмиранию, хорошо видно на примере животных, разводимых в неволе. У многих рыб при искусственном разведении в коммерческих целях в течение нескольких поколений настолько нарушаются генетические системы ухода за потомством, что из нескольких десятков пар с трудом удается найти хотя бы одну, еще способную правильно заботиться о нем.

В человеческом обществе такими подавляемыми нормами являются сегодня все те, что так или иначе связаны с эмоциональными, сердечными связями и идеалами солидарности: искренняя любовь и дружба, забота, альтруизм, взаимная поддержка. В рыночном обществе эти качества мешают добиться успеха и элементарно выжить. Кроме того, их последовательно уничтожают с помощью рычагов массовой культуры, систем воспитания и образования. Неудивительно, что семейные ценности на Западе давно уже переживают кризис, на очереди – все оставшиеся нравственные устои и эмоции, не вмещающиеся в прокрустово ложе эгоизма, конкурентной борьбы и потребительской вседозволенности. А это – прямой пусть к вырождению человека не только как социального и культурного, но и биологического существа, к появлению «деградировавшего, отчужденного от природы, верящего лишь в коммерческие ценности, эмоционально нищего, низведенного до уровня домашнего скота и потерявшего связь с культурной традицией» [22] человечества.

В последние несколько десятилетий на Западе, а после распада СССР – и на постсоветском пространстве – происходит инфляция самой сути воспитания. На основе превратно понимаемой идеи свободы детей пытаются избавить от малейшего контроля и давления со стороны воспитателей и учителей. Ребенка нельзя наказывать, нельзя заставлять его соответствовать каким бы то ни было требованиям дисциплины и порядка. Иначе в дело могут вмешаться представители ювенальной юстиции и, мотивируя свои действия «защитой прав ребенка», даже отобрать чадо у родителей. В действительности воспитание, социализация человека невозможны без рангового порядка (воспитатель должен пользоваться уважением воспитуемого), который, в свою очередь, немыслим без привития ребенку понятия о дисциплине.

«Усвоить культурную традицию другого человека можно лишь тогда, когда любишь его до глубины души и при этом ощущаешь его превосходство. И вот, устрашающее большинство молодых людей вырастает теперь без такого «образа отца». Физический отец слишком часто не годится, а нынешнее массовое производство в школах и университетах не дает уважаемому учителю его заменить», – пишет Лоренц [22]. Современная демократическая доктрина провозглашает ранговый порядок и дисциплину ограничением свободы, что приводит к печальным последствиям. Дети, вырастающие в условиях вседозволенности, входят во взрослую жизнь избалованными невротиками, с кучей комплексов и неумением выстраивать нормальные отношения с окружающим миром.

Главным следствием подобного «свободолюбивого» воспитания является набирающая обороты инфантилизация. Выше, в главе, посвященной жажде наживы, мы приводили мысли Фрейда и Фромма о том, что некоторые люди могут «застревать» на предподростковой стадии развития, для которой характерно желание приобретать и обладать. При этом они неспособны на более высокие качества, например, делиться, сопереживать и любить. Последние десятилетия принесли с собой буквально взрывной всплеск численности людей, обладающих подобным характером. А это тревожный признак.

Лоренц использует для обозначения этого состояния специальный термин – неотения. Он означает длительную задержку в юношеском состоянии, замедление индивидуального развития человека. Нетерпеливое требование немедленного удовлетворения желаний, полное отсутствие ответственности и внимания к чувствам других – все эти свойства прощаются маленьким детям, но если человек переносит их во взрослую жизнь, это можно без всяких преувеличений назвать патологией. Полноценная зрелая личность характеризуется ответственностью за свои поступки, внимательным отношением даже к далеким людям, способностью разграничить сиюминутные потребности и действительно жизненные, стратегические цели. Большинство жителей рыночного общества такими способностями не обладают. Разложение норм социального поведения приводит к тому, что индивиды, стремясь потреблять, развлекаться и получать, отказываются (а точнее, просто не умеют) выстраивать с окружающими людьми и окружающей средой нормальные, гармоничные отношения. Безответственное и инфантильное стремление к немедленному удовлетворению самых примитивных желаний сопровождается неспособностью осознавать и нести ответственность за завтрашний день, судьбу потомков и окружающего мира. Такие люди живут по знаменитому принципу «после нас хоть потоп!», и именно на них лежит огромная часть ответственности за ускорение темпов, которыми наш мир приближается к социальному и экологическому апокалипсису.

Эта незрелость делает страдающих неотенией индивидов похожими на раковые клетки. Схожих черт более чем достаточно. «О  незрелости  говорят исследователи рака, считающие ее одним из основных свойств злокачественной опухоли, – указывает Лоренц. – Когда клетка отвергает все свойства, делающие ее полноправным членом некоторой ткани – кожи, эпителия кишечника или молочной железы, то с нею неизбежно происходит «регрессия» до состояния, соответствующего более ранней фазе развития вида или индивида, т.е. она начинает вести себя как одноклеточный организм или эмбриональная клетка, а именно делиться без учета интересов организма в целом. Чем дальше заходит такая регрессия, чем больше вновь образовавшаяся ткань отличается от нормальной, тем злокачественнее опухоль… Гибельный рост злокачественных опухолей… происходит оттого, что определенные защитные средства, с помощью которых организм обороняется от возникновения «асоциальных» клеток, перестают действовать или подавляются этими клетками. При этом смертоносный инфильтрующий рост опухоли возможен лишь в случае, когда клетки окружающей ткани обращаются с ними как со «своими» и кормят их» [22].

Однако именно такие – «ракообразные» – люди с ущербным характером провозглашаются нормальными! А любое отклонение от этих неполноценных качеств, напротив, в рыночном обществе объявляется аномалией. Людей, отказывающихся соответствовать либеральным стандартам, вносят в разряд фашистов, коммунистов, гомофобов, ксенофобов и прочей «отсталой» и нетолерантной братии. Подобное избирательное отношение, по уверениям либералов, является терпимостью и гуманностью. Однако в действительности оно только ускоряет процессы деградации общества и человеческой личности: уничтожение «общественного иммунитета» губительно сказывается на цивилизации и каждом отдельном ее представителе.

 Нельзя не согласиться с Лоренцом, писавшим, что «отдельный человек, у которого выпали некоторые способы социального поведения и вместе с тем нарушена способность к сопровождающим их чувствам, вполне заслуживает нашего сострадания; это и в самом деле несчастный больной. Но само по себе выпадение – просто зло. Это не только отрицание и регресс творческого процесса, превратившего животное в человека, но нечто гораздо худшее, поистине жуткое. Неким загадочным путем нарушение морального поведения очень часто приводит не просто к отсутствию всего, что мы воспринимаем как хорошее и порядочное, но к активной враждебности против добра и порядочности. Именно это явление породило во многих религиях веру во врага и состязателя Господня. И если в наши дни посмотреть открытыми глазами на все происходящее в мире, то нечего возразить верующему, убежденному, что Антихрист уже пришел» [22].

Таким образом, уничтожение морально-этических норм и предоставление человеку полной свободы самому выбирать модели своего поведения угрожает множеством опасностей, среди которых – распад человеческой личности и разложение общества до состояния «войны всех против всех». Арнольд Тойнби был прав, когда писал, что раскол в человеческой душе является эпицентром раскола, который проявляется в общественной жизни [45, с. 370]. Мы являемся непосредственными свидетелями подобной причинно-следственной связи. Деградация внутреннего мира человека под красочными знаменами «свободы» приводит к кризису абсолютно всех уровней общественных связей – начиная с семейных и межличностных и заканчивая отношениями между государствами. Повсюду этика и мораль уступают место обезличенным товарно-денежным связям, лишенным глубины и смысла, выходящего за рамки таких мотивов, как практическая польза, выгода, нажива.

Нет сомнений в том, что западные элиты прекрасно осознают последствия навязываемых ценностей либеральной свободы. Духовное обнищание человека, превращение его в податливый пластилин, из которого можно лепить что угодно, очень выгодно: зараженная идеями рыночной свободы толпа легко манипулируема и уж точно не покусится на господство Капитала. По словам Славоя Жижека, господствующая в «свободном мире» «свобода мысли не только не подрывает существующее общественное рабство, она непосредственно служит его опорой. Старый девиз – «Не рассуждай, повинуйся!»… приводит к обратным результатам: он действительно порождает восстание; единственный способ закрепить общественное рабство – свобода мысли» [117, с. 9].

Разумеется, об этих целях не говорят вслух. Но их прекрасно озвучил один яркий представитель западного, капиталистического мира. Его имя – Адольф Гитлер.
При всей бесчеловечности идей и действий этого человека Гитлеру следует отдать должное в одном: он не сильно утруждал себя сокрытием истинных целей и задач. Подобная откровенность вполне объяснима. Фашизм был джином, выпущенным капитализмом для предотвращения «красной угрозы». За полтора десятилетия после окончания Первой мировой войны стало ясно, что строй большинства капиталистических стран не может противостоять по-настоящему могучей поступи коммунистических идей, а стремительное укрепление Советского Союза ставит под большой вопрос перспективы глобальной гегемонии Запада и рыночной экономики. В этих условиях и были использованы злые гении Гитлера и целого ряда местных «фюреров» (фашистские и полуфашистские режимы в конце 1920-х – 1930-х гг. установились в большинстве европейских стран). Они сумели, пусть и ненадолго, нейтрализовать внутри своих государств противников капиталистического строя и крупных корпораций. Главной отличительной чертой всех этих режимов было ярое противодействие левым идеям в любых их формах, а также вытекающий из этой идеологии политический курс антисоветизма.

Исполняя роль меченосца, призванного истребить малейшие намеки на социализм, Гитлер, само собой, не был связан обязанностью скрывать свои истинные намерения. В отличие от тогдашней элиты США и Британии, он не таил, что его главной целью является максимальное расширение влияния западного мира, его укрепление за счет «диких» и «невосприимчивых к цивилизации» народов. Каким же путем должно идти это покорение? На первый взгляд это может показаться невероятным, но за счет насаждения идей… свободы! Да-да, Гитлер действительно считал, что наиболее эффективным инструментом приведения оккупированных стран к покорности является именно максимальное развитие индивидуализма и тех самых либеральных свобод, прелести коих так ярко живописуют нам рыночники.

Внимательно вчитайтесь в это высказывание Гитлера: «…властвуя над покоренными нами на восточных землях рейха народами, нужно руководствоваться одним основным принципом, а именно: предоставить простор тем, кто желает пользоваться индивидуальными свободами, избегать любых форм государственного контроля и тем самым сделать все, чтобы эти народы находились на как можно более низком уровне культурного развития» [курсив наш – С.К.] [124, с. 197].

Гитлер прекрасно понимал, что так называемые индивидуальные свободы приводят к деградации человека, сводят все его желания к низким материальным потребностям и лишают его воли к сопротивлению и борьбе. Неудивительно поэтому, что оставшихся в живых после осуществления плана «Ост» жителей СССР ожидало превращение в покорное человеческое стадо.

При этом, призывая к внедрению индивидуальных свобод на оккупированных землях, Гитлер хорошо осознавал то, к чему это приведет. И понимал, что без ограничения подобным образом истолкованной свободы общество обречено на регресс. Во время одной из своих бесед он высказал следующую мысль: «показателем высокого уровня культуры является отнюдь не личная свобода, но ограничение личной свободы организацией, охватывающей как можно больше индивидуумов, принадлежащих к одной расе. Если не ограничивать свободу личности, то люди начинают вести себя как обезьяны… И чем больше государство ослабляет узду и предоставляет больше пространства для свободы, тем сильнее народ толкают на путь культурного регресса» [124, с. 197].

Таким образом, для Германии, которую он сплотил для защиты интересов корпораций и недопущения социалистической революции, Гитлер однозначно выбирал организованный и жесткий строй, а вот для захваченных территорий, чье население нужно было держать в узде и «на как можно более низком уровне культурного развития», он считал наиболее правильным не ограничение, а всемерное внедрение личных свобод. То же самое, кстати, происходит и сейчас. Резко ограничив в последнее время круг свобод для своих граждан (в том, что касается политических и экономических отношений), Запад всеми силами стремится к их насаждению в остальном мире. Для чего? Очевидно, для того же, что и Гитлер: для физического и морального ослабления народов.

Случайным вышеприведенные высказывания Гитлера не являются. Будучи уверен, что подобная политика является верным залогом стабильности будущего Рейха, он уделял повышенное внимание этому вопросу. Максимальная вольница, никаких правил и норм – вот какими виделись фюреру порабощенные территории. «Большевистская пропаганда» приучает людей к соблюдению гигиены, ввело обязательное среднее образование, следит за здоровьем населения? Долой! Отныне каждый свободен от этих «тоталитарных» норм! «…нужно применить силу в отношении наших юристов и врачей: запретить им делать туземцам прививки и заставлять их мыться, – заявлял Гитлер. – Зато дать шнапсу и табаку сколько пожелают» [124, с. 82].

Аналогичные советы давал Гитлер и в отношении системы образования. Минимум знаний, максимум развлечений: «Самое лучшее было бы, если бы люди освоили там [на оккупированных территориях – С.К.] только язык жестов. По радио для общины передавали бы то, что ей полезно: музыку в неограниченном количестве. Только к умственной работе приучать их не следует. Не допускать никаких печатных изданий… Эти люди будут чувствовать себя самыми счастливыми, если их по возможности оставят в покое. Иначе мы вырастим там наших злейших врагов!» [124, с. 96] И еще: «Гораздо лучше установить в каждой деревне репродуктор и таким образом сообщать людям новости и развлекать их, чем предоставлять им возможность самостоятельно усваивать политические, научные и другие знания. Только чтобы никому в голову не взбрело рассказывать по радио покоренным народам об их истории; музыка, музыка, ничего, кроме музыки» [124, с. 199]. Не правда ли, напоминает квинтэссенцию либерального отношения к культуре! Максимум пустых развлечений, минимум размышлений об обществе, об истории. Последнюю, кстати, нужно максимально изгадить, чтобы лишить людей малейших поводов для гордости.

К слову, отношение Гитлера к образованию до неприличия сильно напоминает современные западные концепции, внедряемые в «третьем мире»: максимальное урезание учебных часов, отказ от обучения фундаментальным знаниям, а также провозглашение весьма сомнительной сентенции о том, что ребенка нужно учить только тому, что ему «пригодиться в жизни и практической деятельности»: «Вообще, человека нужно учить лишь самому необходимому. Все остальное будет ему только мешать!.. В школе нужно давать только общие знания, которые послужат фундаментом для специальных знаний. Я переориентирую образование на обучение главному. События громоздятся одно на другое. Какая же голова должна быть у ребенка, чтобы освоить историю родного края, историю страны в целом, да еще и историю рейха?.. Мозг не в состоянии вобрать все это в себя… Нет никакого смысла учить всех детей в средней школе двум языкам... Зачем мальчику, который хочет заниматься музыкой, геометрия, физика, химия? Что он запомнит из всего этого? Ничего. От любого подробного изложения следует отказаться… Если у кого-то проявляется в какой-либо области ярко выраженный талант, зачем требовать от него еще каких-то знаний? Пусть дальше работает по своей специальности!» [124, с. 96–97]

Сразу вспоминается эпизод из классической антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», когда директор Инкубатория и Воспитательного Центра размышляет перед встречей со студентами: «конечно, общую идею хоть какую-то дать надо – для того, чтобы делали дело с пониманием, – но дать лишь в минимальной дозе, иначе из них не выйдет хороших и счастливых членов общества. Ведь, как всем известно, если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей; общие идеи являются неизбежным интеллектуальным злом. Не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества» [92, с. 8].

Что еще роднит систему взглядов Гитлера с современными либеральными теориями – так это курс на ликвидацию в обществе каких бы то ни было моральных ценностей, нравственный релятивизм, отсутствие единых ценностей, сплачивающих людей. Что человек хочет, то пусть и делает. Даже если его пагубная страсть убивает его самого: «Невозможно помешать кому-либо покупать лотерейные билеты или играть в игорных домах и, если он проигрался вчистую, добровольно уйти из жизни. Более того, стоит подумать, не следует ли государству, получившему солидную прибыль за счет его страсти, взять на себя расходы на похороны» [124, с. 113].

И далее: «Сообщества деревень нужно организовать так, чтобы между соседними сообществами не образовалось нечто вроде союза. В любом случае следует избегать создания единых церквей на более или менее обширных русских землях. В наших же интересах, чтобы в каждой деревне была своя собственная секта со своими представлениями о боге. Даже если таким образом жители отдельных деревень станут, подобно неграм или индейцам, приверженцами магических культур, мы это можем только приветствовать, поскольку тем самым разъединяющие тенденции в русском пространстве еще более усилятся» [124, с. 198].
Но не этого ли самого добиваются современные либералы, на словах открещивающиеся от родства с фашизмом? Как и Гитлер, они с яростью обрушиваются на любые проявления единых ценностей, навешивая на них ярлык «тоталитаризма» и ограничения свободы. Идеал либералов тесно соприкасается с планами фюрера: у каждого человека на оккупированных землях должны быть свои ценности, не имеющие ничего общего с идеалами других людей. С этой целью проводится политика защиты и поддержки всякого рода меньшинств, а также с пеленок навязывается идеология индивидуализма. «Я» – вот главная ценность, любое твое убеждение свято, ты не должен ничем жертвовать ради других . Таков лейтмотив либеральных теорий. И таков же, если приглядеться, разработанный Гитлером проект по полному покорению оккупированных территорий. Индивид, потакающий любым своим слабостям, очень удобен для управления. В руках власти – будь то германский Рейх или либеральная демократия – такой человек податлив и послушен. 

Таким образом, фашизм открыто проповедовал (но почти не успел претворить в жизнь) то, что либералы скрывают, но осуществляют уже несколько десятилетий. А именно, что неограниченная свобода человека делать то, что он хочет, в действительности превращает его в раба. Причем не только своих низменных потребностей и страстей, но и делает его рабом Системы, которая, давая ему эти индивидуальные свободы, в действительности лишает его истинной свободы, возможности оглянуться и задуматься: «Кто я? Для чего я живу?» Рыночная идеология навязывает человеку свой вариант ответа: «смысл жизни – в потреблении и эгоизме». Разумеется, индивид, придерживающийся подобных убеждений, обречен на духовное разложение, на превращение в одного из миллионов представителей «рыночного стада», весь смысл жизни которого сводится к достижению материального успеха и победе в конкурентной борьбе.

Единственным путем к спасению человеческой личности и человеческого общества является «переключение» приоритетов с чисто материальных и эгоистических ориентиров. Данный факт имеет множество подтверждений. Причем их предоставляют не только религиозные и этические системы, но и наука. Еще основатель учения об аномии Эмиль Дюркгейм отмечал, что преодоление социальных отклонений связано с достижением большей сплоченности социальных групп, чтобы они крепче держали индивида и чтобы индивид крепче держался за них. Чтобы его существование не казалось ему пустым, и он постоянно видел, что жизнь его служит цели, которая непосредственно его касается [125, с. 155–156]. Как добавляет Саган, будущее принадлежит тем обществам, которые, «не игнорируя ту часть нашего существа, что досталась нам в наследство от рептилий и млекопитающих, дают возможность развиться истинно человеческой составляющей нашей природы», что, в частности, подразумевает жертвование сиюминутными успехами ради долговременной выгоды – сохранения природы, общества и человека [23, с. 201].

Между тем, единство личности и общества невозможно без возвращения морально-нравственным принципам руководящей роли. Эти принципы являются основными механизмами, скрепляющими разрозненных индивидов в те или иные группы и, в целом, в общество. Нравственность – это универсальный и наилучший способ организации процесса человеческой жизнедеятельности, ориентирования людей в окружающем мире, регулирования отношений людей друг к другу, семье, обществу, государству. В моральных оценках и нормах фиксируются объективные потребности и глубинные, даже не всегда осознаваемые чаяния общества и отдельного человека.

«Именно Любовь и Жалость связывают сердце человека с трепещущими сердцами вокруг», – подчеркивал Тойнби [45, с. 457], в своем монументальном труде «Постижение истории» доказывавший, что единственным спасением погрязшего в эгоизме и безразличии мира является утверждение этикоцентричных, «заточенных под моральные нормы» учений (например, на смену стоической идеологии, чуждой жалости и состраданию, пришло христианство, в чьем основании лежал мощный нравственный фундамент). Ему словно вторит Достоевский, писавший, что «жалость – драгоценность наша, и искоренять ее из общества страшно. Когда общество перестанет жалеть слабых и угнетенных, тогда ему же самому станет плохо: оно очерствеет и засохнет, станет развратно и бесплодно…» [53, с. 334].

Но не этот ли процесс – с каждым годом набирающий силу и мощь – мы видим в современном мире? Лишение нашей жизни моральных критериев, сведение всего и вся к рациональным меркам выгоды делает общество насквозь развратным и бесплодным. Это приводит и к уничтожению той разумной ответственности, которая – единственная – может спасти человечество и планету. Без этой ответственности человек подобен великовозрастному дурачку, который, научившись раздавать тумаки и крушить все подряд, не имеет ни малейшего представления о том, что его действия причиняют боль и просто опасны для окружающих! Уничтожая мораль, элиты подпиливают сук, на котором сидим все мы. Сами-то они надеются спастись. Но реально ли это в неизбежно грядущем (если не предпринять срочных мер по переустройству общественных устоев и мировоззрения людей) апокалипсисе? Шансов спастись мало даже у сильных мира сего.

Лоренц писал по этому поводу: «можно ожидать, что  цивилизация  будет развиваться все более ускоренным темпом – хотелось бы надеяться, что культура не будет от нее отставать, – и в той же мере будет возрастать и становиться все тяжелее бремя, возложенное на ответственную мораль. Расхождение между тем, что человек готов сделать для  общества, и тем, чего общество от него требует, будет расти; и ответственности  будет все труднее сохранять мост через эту пропасть. Эта мысль очень тревожит, потому что при всем желании не видно каких-либо селективных преимуществ, которые хоть один человек сегодня мог бы извлечь из обостренного чувства ответственности или из добрых естественных наклонностей. Скорее следует серьезно опасаться, что нынешняя коммерческая организация общества своим дьявольским влиянием соперничества между людьми направляет отбор в прямо противоположную сторону. Так что задача ответственности постоянно усложняется и с этой стороны» [17].

Именно нравственность позволяет человеку осознавать, что такое добро и что такое зло, что есть честное и что есть бесчестное. При этом она предполагает ценностное отношение человека не только к другим, но и к самому себе – возможность оценивания собственных поступков. Будучи лишенным понятий о морали и совести, человек неспособен ни на чувство собственного достоинства, ни на самоуважение. Он в лучшем случае останется на уровне существа, весь смысл жизни которого – это потребление, развлечения, но под этой внешней оболочкой всегда находятся чувства неуверенности и страха. Формирование полноценно развитой, духовно богатой, творческой личности подразумевает наличие совести – то есть способности оценивать собственные поступки и окружающий мир с точки зрения нравственных норм.

Общество и государство не должны и не могут быть отгорожены от духовных ценностей. Политические и моральные ценности должны быть в нераздельном единстве. Это, кстати, лежит в основе русской философии и русской школы правоведения. Такие мыслители, как Ф.М. Достоевский, В.С. Соловьев, И.А. Ильин и др. подчеркивали, что нравственность необходима для выживания человека и народа, что право есть лишь минимум нравственности, юридически оформленная мораль, средство реализации нравственно-гуманистических идеалов общества. Без уроков нравственности, морали, этики право немыслимо. По словам Достоевского, нравственность, Правда должны сохраниться, иначе «все затемнится, замешается и потонет в цинизме», а «организму народа» просто не выжить [53, с. 598].

Соловьев, в свою очередь, определял право как «принудительное требование осуществления минимального добра или порядка, не допускающего известного проявления зла» (Цит. по [126]). А знаменитый российский юрист Д.Ф. Кони считал неверным отделение права и официального законодательства от морально-этических норм: «Правосудие не может быть отрешено от справедливости, а последняя состоит вовсе не в одном правомерном применении карательных санкций. Судебный деятель всем своим образом действий относительно людей, к деяниям которых он призван приложить свой ум, труд и власть, должен стремиться к осуществлению нравственного закона» (Цит. по [126]).

В этом заключается глубокое отличие от Запада, где право отделено от морали, а последняя, будучи заклейменной как признак отсталости, нетерпимости и ограничения свободы, фактически нивелируется. А это – тревожный признак. Дело в том, что уровень требований, предъявляемых к поведению человека, у морали значительно выше, чем у юридически оформленного права. Мораль, осуждая любые формы нечестности, непорядочности, требует от личности гораздо большего, в то время как право лишь пресекает наиболее крайние и опасные проявления этих неприглядных качеств. Юридическое законодательство имеет дело с девиациями – отклоняющимся поведением, т.е. с последствиями, а не с причинами подобного поведения. А причиной как раз таки и является моральное состояние общества. И если второму не уделять должного внимания, сосредоточив его на первом, то преступность не только сохранится, но будет становиться день ото дня масштабнее и изощреннее. Уповать на право, уничтожая при этом нравственные нормы, бессмысленно [126].




Глава 12
Свобода ложная, свобода истинная

Как будто бредят все освобожденьем,
А вечный спор их, говоря точней, –
Порабощенья спор с порабощеньем.

И.–В. Гете. Фауст


Человек начинается не со свободы, но с предела, с линии непреодолимого.

М. Фуко. Безумие, отсутствие творения



На страницах нашей работы мы неоднократно говорили о свободе. О том, что западная концепция свободы на самом деле является иллюзией, фикцией. О том, что для полноценного развития человеческой личности и человеческого общества необходимо понимание и распространение истинной свободы. А вот того, что же именно представляет собой настоящая, не иллюзорная свобода, мы касались лишь отчасти, поверхностно. Пришло время затронуть этот вопрос более тщательно. Ведь не осознав, что такое подлинная свобода, и чем она отличается от навязываемого нам ложного понимания этой идеи, невозможно ни осмыслить губительность либерального пути, ни определить альтернативный, спасительный курс.

Так вот, свобода немыслима без морали, без понимания человеком, что есть хорошо и что есть дурно. Ведь как сможем мы сделать свободный выбор между этими двумя полюсами, если не будем знать, в чем заключается добро, и что такое зло, если за человека уже все решили могущественные элиты с помощью манипуляции и культурной гегемонии? Либеральное учение пытается нивелировать саму постановку подобных вопросов, настаивая на том, что каждый отдельный человек выбирает, что конкретно для него хорошо и плохо, причем критерием выступает индивидуальная выгода того или иного действия. Подобный моральный релятивизм объявляется свободой, хотя своеволие (чем в действительности является такая позиция) не имеет ничего общего со свободой.

Необходимое условие подлинной свободы – это превращение человека из вещи, из объекта, которым повелевают, манипулируют, подчиняют воле «невидимой руки рынка» и т.д., в полноценно развитое, духовно богатое человеческое существо; это восстановление его личностной целостности, не ограниченной убогими рамками эгоизма, стяжательства, потребительства, конкуренции, освобождение от выматывающего душу и тело отчуждения. Другими словами, свобода – это полная самореализация человека, раскрытие его богатого внутреннего потенциала и переход от ложных ценностей к истинным.

Вплоть до настоящего времени главными мотивами деятельности большинства людей являлось получение материальной выгоды. Индивид либо гнул спину для прокормления себя и своей семьи, либо копил все больше и больше богатств, стремясь удовлетворить свою болезненную страсть. Капитализм довел материальные интересы до абсурда, провозгласив их единственной целью человеческого существования. Это привело к стремительной деградации общественных отношений и отдельной личности, к угрозе существованию человечества и всей планеты. Таким образом, провозглашаемые цели и ценности оказались ложными, смертельно опасными.

Единственным спасением является кардинальная смена целей. Не бездумное удовлетворение совершенно пустых потребностей, не слепая погоня за материальными благами и удовольствиями, а сохранение, сбережение физически и духовно полноценной личности и нашего общего дома – планеты Земля. Вот что должно стать основной целью человеческого существования. Для этого необходим отказ от губительного эгоизма, следование нравственным принципам и единение с другими людьми и природой. Только так человек может добиться настоящей свободы – свободы развития своего богатейшего внутреннего потенциала. Мысль о том, что неспособность единения с окружающим миром ведет к черствости, духовному обнищанию человека, в одном из своих стихотворений выразил Ф.И. Тютчев:

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнцы, знать, не дышат
И жизни нет в морских волнах.

Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не их вина: пойми, коль может,
Органа жизнь глухонемой!
Увы, души в нем не встревожит
И голос матери самой! [127, с. 101–102]

В каждом из нас заключены огромные возможности – физические, умственные, нравственные. Нужны лишь правильные условия, чтобы эти возможности были реализованы, – и мир преобразится, перестанет быть ареной малой и большой вражды, войн, голода и страданий, из мира для маленькой кучки элиты превратится в мир для всех. Ныне существующие условия – воспитание, особенности труда человека, господствующие в обществе ценности – этому не только не способствуют, а наоборот, делают все для того, чтобы индивид не вырвался из тесного кокона навязанных ему иллюзий и псевдоценностей. Освобождение человека означает разрыв этой клетки, избавление от ложных ценностей, целей и потребностей, отношение к природе и людям не как к противникам на конкурентной арене и объектам покорения, а как к родным и близким. Это единение человека неразрывными узами с окружающим миром только и может сделать его творческой, универсальной, всесторонне развитой личностью.

Чтобы овладеть всем богатством культуры, созданной на протяжении тысячелетий, и не только овладеть – но и развивать, находя ответы на вызовы современности – человек должен освободиться от пут сковывающего его существования, неизбежно приводящего к духовному обнищанию. Это и есть освобождение, реализация естественных, подлинных потребностей человека, а не искусственных, навязанных ему извне с целью порабощения и отупения. Что это за потребности? В первую очередь, жизнь в гармонии с самим собой и с окружающим миром, любовь, дружба, взаимопомощь, реализация творческих способностей личности, способность не только брать, но и отдавать, делиться: «нет счастья в бездействии… погаснет мысль не трудящаяся… нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего» [53, с. 287]. Неудивительно, что Николай Бердяев отождествлял свободу со способностью к творчеству. Лишь свободный человек может творить, созидать: «Свобода и творчество говорят о том, что человек не только природное существо, но и сверхприродное. А это значит, что человек не только физическое существо, но и не только психическое существо, в природном смысле слова. Человек – свободный, сверхприродный дух, микрокосм... Свобода есть мощь творить из ничего, мощь духа творить не из природного мира, а из себя. Свобода в положительном своем выражении и утверждении и есть творчество» [128, с. 370].

Мыслители, представители многих философских и религиозных систем разных эпох приходили к подобным, практически ничем не отличающимся друг от друга определениям свободы. Простым совпадением это объяснить нельзя. Так почему же жившие на расстоянии тысяч километров и тысяч лет мыслители, даже не слышавшие друг о друге, приходили к сходным результатам своих размышлений? Единственный, на наш взгляд, разумный ответ – это то, что глубокое познание сути человека, отношений между людьми и места человека в мире, осознание того, что есть благо и что есть зло, приводили мудрецов к примерно одному ответу на стародавние вопросы: что такое свобода и какая свобода является для человека благом.

Средневековый немецкий проповедник и религиозный мыслитель, известный под именем Майстер Экхарт, говорил, что свобода человека ограничена в той степени, в которой он привязан к собственности и к своему «я» (эгоцентризм). Будучи привязаны к своему эго, мы стоим у себя на пути, наша деятельность бесплодна, и мы не в состоянии реализовать в полной мере свои возможности. Быть свободным от корысти и эгоизма – это и есть условие истинной свободы и истинного бытия человека [55, с. 102–103]. Таким образом, не потребительство, не возможность выбрать одну из нескольких вещей является свободой, а отказ от вещизма, жадности и накопительства. Будучи открытым для живого, а не «делового» общения с людьми и с природой, человек становится свободным. Как условием истинной любви является самоотречение, стремление жить ради дорогого тебе человека и полное отсутствие корыстных побуждений, так и залогом подлинной свободы выступает именно способность относиться к окружающему миру как к своему дому, а не объекту покорения, а к людям – как к ближним, а не к существам, с которых можно «поиметь пользу».

В этом отношении свобода имеет много общего с любовью. Только если истинный смысл последней многие люди пока еще понимают (хотя этот смысл стремительно опошляется, выхолащивается), то в случае со свободой навязывание мифов и подделок во многом заслонило подлинную суть явления.

На схожих позициях стоял один из крупнейших средневековых богословов Фома Аквинский. По его мнению, свобода – это не вседозволенность и произвол, а действие человека в соответствии с заложенным в нем стремлением к высшему благу. Необходимое условие внутренней свободы – добродетель, нравственный закон, поскольку, по мнению мыслителя, существует связь между свободой и склонностью к благу и истине, внутренне присущей человеческой воле. Интересно замечание Фомы Аквинского, считавшего, что ангелы, не способные грешить, обладают большей свободой, чем люди. При этом свобода человека увеличивается при стабильной и правильной ориентации человека. Постоянное столкновение с ситуациями конкретного выбора между добром и злом развивает привычку упорно двигаться по направлению к конкретному благу. А привычка отдавать предпочтение благу воспитывает в человеке добродетельность, в силу которой выбор становится необременительным, творческим и вызывающим удовольствие. Это и есть свобода – когда добрые дела совершаются осознанно и с готовностью. Тот, кто отвергает зло не потому, что оно запрещено, а потому что это зло, действительно свободен, – считал Фома Аквинский [в этой связи сразу вспоминается западное понимание общественных отношений: разрешено все, что не запрещено законом, и происходящее параллельно уничтожение моральных норм – С.К.]. Но разве не может человек, внутренне свободный, выбрать вместо добра зло? Не может, – отвечал богослов. Потому как человек, по его мнению, внутренне чист и в свободе поступает праведно. Если же его поступки не являются благими, значит, зло явлено как добро и человек введен в заблуждение [129].

Итак, нравственность, сознательное следование нравственным устоям является необходимым условием подлинной свободы, в противовес иллюзорной рыночной свободе. Об этом же писал Достоевский, вложивший в уста старца Зосимы следующие глубокие слова: «Мир… духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: «Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай» – вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали … Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить ее… И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив, в отъединение и уединение… А потому в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности своих, которые сам же навыдумал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше» [59, с. 404–406].
Признаками истинной свободы являются, по Достоевскому, отсечение от себя лишних и ненужных потребностей, смирение гордыни, самолюбования и эгоизма, а также братское служение человечеству. Это приводит к освобождению «от тиранства вещей и привычек», к свободе духа и душевной радости.

В «Дневнике писателя» Достоевский продолжает эту мысль, говоря о том, кто является «лучшими людьми» в глазах народа. Это не богач, не скупец, не ловкий мироед, а отзывчивый, внутренне свободный человек: «тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело божие, любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию» [53, с. 520]. В другом выпуске «Дневника» писатель, для которого вопрос свободы был очень важен, вновь возвращается к этой теме: «…самая высшая свобода – не копить и не обеспечивать себя деньгами, а «разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить». Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени, – то он ли после того не свободен? Это уже высочайшее проявление воли!» [53, с. 613]

Что такое жажда наживы и непрестанный поиск наслаждений, как не внутреннее рабство человека? Потакая своим низменным страстям, человек становится их рабом, духовно нищает. Он может стать свободным, только если поставит на первое место не утоление жажды обладания, а настоящее, полнокровное бытие, если перестанет слепо подчиняться неведомым ему силам (вроде «невидимой руки рынка»), а познает себя, окружающий мир и законы, которые этим миром руководят. Эта идея является одной из центральных и в марксизме.
Основоположники научного коммунизма неоднократно указывали на то, что подлинная свобода невозможна без позитивного принципа. Другими словами, свобода – это не столько самоопределение индивида через избавление от чего-то стесняющего и ограничивающего его действия (негативный аспект свободы), сколько развертывание потенциала личности, развитие положительных, творческих задатков человека – когда он раскрывается как целостная личность и использует «каждое из его человеческих отношений к миру – зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности» [75, с. 125].

Достижение этого – позитивного – аспекта свободы неосуществимо без преодоления отчуждения, которое обесценивает человеческий труд и внутренний мир индивида. Таким образом, истинная свобода невозможна при капитализме с его частной собственностью, при рыночном устройстве общества, которые отрицают личность человека в качестве духовно богатой и полноценной сущности и не оставляют «между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана»», превращают «личное достоинство человека в меновую стоимость» и ставят «на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли» [130, с. 426]. «Под свободой, в рамках нынешних буржуазных производственных отношений, понимают свободу торговли, свободу купли и продажи», – подчеркивали Маркс и Энгельс в знаменитом «Манифесте коммунистической партии [130, с. 439].

Свобода – это активное преодоление косных и мешающих развитию человеческой личности преград, которые ставит перед ней рыночное общество, уродующее и обедняющее внутренний мир человека. Лишь когда человек преодолевает эти препятствия (отчуждение, сведение смысла существования к добыче и трате денег, зависимость от сил, которые манипулируют его сознанием), он превращается из объекта в субъект истории, т.е. становится по-настоящему свободным. Однако освобождение человека не означает его индивидуализации, замыкания в себе (как писал Фромм, для Маркса человек – первично социальное существо: «Он нуждается в других людях не потому, что они – средства для удовлетворения его желаний, а просто потому, что человек есть человек, и он только тогда обладает человеческой завершенностью, когда связан с другими людьми и с природой» [68, с. 95]). Наоборот, при истинной свободе человек связан теснейшими узами с окружающим миром: «на место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» [130, с. 447].

С этим постулатом (свобода – это не вседозволенность, а, напротив, следование морально-этическим нормам) тесно связано и известное марксистское положение о свободе как осознанной необходимости. Представители либерального лагеря, не утруждая себя хотя бы поверхностным изучением концепций, противоречащих их безапелляционным догмам, трактуют это высказывание как доказательство враждебности марксизма и, в целом, коммунистических идей идее свободы. От приравнивания свободы к необходимости рукой подать до отождествления свободы и рабства, – ерничают рыночники.

В действительности Маркс и Энгельс имели в виду совсем другое. В своем повседневном существовании человек мыслит и поступает вовсе не по велению абсолютно свободной и независимой воли. Человек – это продукт общества и часть природы. Следовательно, его мысли, его желания и действия не являются чем-то оторванным от реальности. Они возникают и проистекают в соответствии с полученным воспитанием и образованием, на них влияет окружающая среда и мнение других людей. Человек, как бы ему ни хотелось быть абсолютно свободным, всегда был, есть и будет связан определенными границами, рамками, нормами. Наконец, индивид не может самостоятельно преодолеть законы природы и, к примеру, моментально переместиться из одной точки в другую или покинуть свою телесную оболочку, он терзаем чувствами голода и жажды. Таким образом, мысли и действия человека зависят от объективных условий его существования и являются необходимостью – он живет в соответствии с правилами, которые диктует ему природа и общество.

Полностью вырваться за пределы необходимости и выбрать объективные условия своей деятельности человек не может (по Фромму, «мы детерминированы  силами, внешними для нашего осознанного Я, а также страстями и интересами, которые управляют нами за нашими спинами. Насколько это так, настолько мы не свободны» [68, с. 154]). Но он может осознать все эти условия, границы и рамки, в которых он существует, и отбросить те из них, которые мешают его полноценному развитию. Например, иллюзии, которые навязывают ему манипуляторы всех мастей, или негодные методы воспитания и образования, условия труда. «…мы можем вырваться из этих пут и расширить царство свободы, если полностью осознаем реальность и, следовательно, необходимость; если откажемся от иллюзий и из несвободных, детерминированных, зависимых, пассивных людей, действующих как сомнамбулы, преобразуемся в личности, пробужденные к жизни, осознающие себя, активные и независимые», – так объяснял это освобождение от иллюзий Эрих Фромм [68, с. 154].

В то же время некоторые «ограничители» (например, мораль) отбрасывать нельзя, т.к. это грозит человечеству уничтожением. Но и это сохранение должно стать осознанным. Человек должен быть порядочным и нравственным не потому, что так велят обычаи предков или религия (подобная мораль является очень хрупкой и рушится, едва у человека возникают сомнения в непогрешимости этих идеалов: как писал Достоевский, «коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели» и «все позволено» [131, с. 362]; в условиях же глобализации этот процесс становится все более активным), а потому что моральные нормы позволяют ему оставаться человеком и не скатиться до скотского состояния, а обществу – не впасть в трагедию самоуничтожения. Недаром Маркс и Энгельс связывали развитие свободы с развитием культуры: «каждый шаг вперед на пути культуры был шагом к свободе» [132, с. 116].

Таким образом, человек обладает известной свободой в выборе целей и средств. Следовательно, свобода не абсолютна, а относительна и претворяется в жизнь путем выбора определенного плана действий. Она тем больше, чем лучше люди сознают свои реальные возможности, чем больше средств для достижения поставленных целей находится в их распоряжении, и чем сильнее совпадают их интересы с истинными интересами общества. Другими словами, свобода – это осознанная необходимость, и ее царство «может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе» [133, с. 387].

Это осознание, кроме того, преодолевает извечные противоречия между людьми, превращает человека из раба, лакея и марионетки, подвластного псевдоценностям наживы, потребительства и эгоизма, в полноценного и всесторонне развитого представителя общества, основанного на гармонии. Такое – коммунистическое – общество рассматривается Марксом как «положительное упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т.е. человечному. Такой коммунизм… есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом» [75, с. 116].

Интересно, что уже в середине XIX в. Маркс и Энгельс уловили одну из важнейших черт капиталистического общества – использование знамени свободы для углубления несвободы человека. Необходимая для существования рыночного общества внутренняя и внешняя несвобода личности поддерживается аргументами свободы воли! По словам Маркса, в глазах руководителей буржуазного общества свободная воля «должна усвоить себе хорошие манеры: она должна быть осторожной, лояльной свободной волей, свободной волей, которая умеет так устраиваться, чтобы ее сфера совпадала со сферой произвола тех же самых привилегированных частных лиц» [134, с. 141].

Таким образом, либеральная свобода есть не действительная, а формальная свобода. Она лишает человека истинной свободы выбора, предлагая ему выбирать между двумя абсолютно аналогичными предметами. Это и есть то, что Маркс называет «осторожной свободой», выбором без выбора. Между тем, как подчеркивает Славой Жижек, подлинно свободный выбор – это выбор, при котором я выбираю не между двумя возможностями в рамках заданных координат, но сами эти координаты [97]. Но для этого, опять-таки, необходимо понимание того, что альтернатива возможна. Либерализм же лишает человека способности осуществить выбор. Из его сознания устраняется проблема добра и зла. Их заменяют критерии выгоды и рентабельности. В итоге человек, лишенный принципов, неспособен поместить тот или иной факт в жесткую систему координат. Индивид становится существом, не имеющим понятия о главном – ради чего он живет и куда движется.

На это обратил внимание и один из крупнейших теоретиков марксизма XX в. Антонио Грамши. Подлинное освобождение народных масс возможно лишь тогда, когда люди смогут осознать законы социальной действительности и свое место в ней. Согласно Грамши, подлинная цель коммунистического движения – не стремление удерживать «простые души» в их примитивной философии житейского смысла, а напротив, их приближение к высшему пониманию жизни. Преодолевая узкое обыденное мировоззрение и обучаясь критическому восприятию действительности, человек обретает самосознание, а, следовательно, и свободу [98].

Неоднократно цитированный нами австрийский этолог Конрад Лоренц в одной из своих работ выразил примерно ту же мысль: свобода – это осознанная необходимость, а вовсе не свобода от морали. Более того, эти два понятия – свобода и мораль – взаимно обусловливают друг друга. «Только  при  очень  поверхностном  рассмотрении  свобода  воли  кажется состоящей в том, что человек – совершенно не связанный никакими законами – «может хотеть, чего хочет»… Сама свободная воля наша подчинена строгим законам морали, и наше стремление к свободе существует, между  прочим, и для того, чтобы препятствовать нам подчиняться другим законам, кроме именно этих… Наивысшая и прекраснейшая свобода человека идентична моральному закону в нем. Большее знание естественных причин собственного поведения может только приумножить возможности человека и дать ему силу претворить его свободную волю в поступки; однако это знание никак не может ослабить его стремления. И если – в утопическом случае окончательного успеха причинного анализа, который в принципе невозможен, – человеку удалось бы полностью раскрыть причинные связи всех явлений, в том числе и происходящих в его собственном организме, – он не перестал бы хотеть, но хотел бы того же самого, чего «хотят» свободные от противоречий Вселенский закон, Всемирный разум, Логос. Эта идея чужда лишь современному западному мышлению; древнеиндийским философам и средневековым мистикам она была очень знакома», – писал Лоренц [17].

Таким образом, человек может считаться свободным не тогда, когда он избавился от абсолютно всех ограничений (мы видели, что это невозможно), а когда он осознал сущность тех или иных рамок. И, отринув те, которые превращают его в раба манипуляции и собственных низменных страстей, стал следовать нормам морали и этики. Последние, впрочем, можно лишь с большой долей условности назвать ограничениями. Руководствуясь в своей жизни принципами справедливости, взаимопомощи, честности, уважения, человек становится внутренне богаче, раскрывается как личность и становится по-настоящему (а не в кавычках) венцом эволюции.

Возможно, главным отличием истинной свободы от того суррогата, который навязывается либеральной пропагандой, является ответ на центральный, стержневой вопрос: ради чего живет человек? Либеральная концепция свободы подразумевает то, что смысл жизни человека – он сам. Соответственно, увеличение свободы означает расширение круга его материальных возможностей: чем человек больше потребляет, чем больше он имеет – тем он свободнее и богаче. Окружающий мир (природа, другие люди), согласно этой позиции, является объектом покорения и потребления. Чем я свободнее – тем больше моя власть над природой и людьми, тем я больше могу получить от них (опять-таки в материальном плане).

Истинная же свобода заключается в другом: человек живет не только и столько ради себя, сколько для окружающего мира. Следовательно, чем больше человек отдает, чем больше делится, тем более он свободен. Подобный принцип исключает противопоставление окружающему миру человека с его эгоистичным «Я». Мир рассматривается не как чуждый объект покорения и потребления, а как необходимая для существования человека среда, как часть его самого. Не отделяя себя от природы и других людей, человек живет с ними и для них. Только способная на это личность, освободившаяся от пут эгоизма, является истинно свободной.

«Утопия!» – гневно воскликнут либералы. Отнюдь. Подобные коллективистские, коммунистические принципы – вовсе не фантазия мечтателей, грезящих о грядущем «золотом веке». Они есть в нашей жизни, мы каждый день сталкиваемся с ними и (если конечно, человек не испорчен окончательно) даже живем по этим принципам. Например, в семье. Каков принцип нормальной, здоровой семьи? Конкуренция (кто сильнее и хитрее, тот и выживает)? Эгоизм (главное – мои собственные интересы, а все остальное пусть горит синим пламенем)? Нет. В нормальной семье родители готовы отдать все, даже свои жизни, ради детей. Точно так же и дети любят родителей не из-за того, что это им материально выгодно, а потому что это – близкие, родные им люди. Аналогичные принципы определяют отношения двух любящих друг друга людей (если, конечно, это любовь, а не рыночный суррогат): они любят друг друга и заботятся друг о друге не из эгоистических и насквозь рационалистических интересов выгоды. По тем же законам строятся отношения настоящих друзей, которые не предадут, даже если им посулят золотые горы. Как писал Александр Зиновьев, «корни коммунизма существовали и существуют в той или иной форме в самых различных обществах… Без них вообще невозможно никакое достаточно большое и развитое общество» [61, с. 369].

В общем, все, что осталось в нашей жизни чистого и искреннего – желание помочь тем, кто нуждается в помощи, любовь к родине и т.д. – основываются именно на этом убеждении: что окружающий мир не враждебен мне и существует он не для того, чтобы я за счет него утолял свой потребительский голод. Нет! Окружающий мир – люди и природа – нужны мне потому, что без них я перестану быть человеческой личностью, превратившись в отвратительную пародию на человека. Таким образом, построение общества не на рыночных, а на коммунистических принципах возможно. Стоит только распространить те отношения, которые мы считаем искренними и человечными, не на избранный круг (семья, друзья), а на весь окружающий мир – и он изменится, став миром людей, а не миром конкурентов и эгоистов, готовых перегрызть друг другу глотки.

На предотвращение возможности этой – вполне реальной! – перспективы и работает либерализм (в т.ч. либеральная концепция свободы), который является идеологической основой глобализации. Его главная цель – не просто отвратить губительную для рыночного общества и власти капиталистических элит опасность прозрения и объединения человечества узами взаимопомощи, милосердия и солидарности. Либерализм всеми силами пытается уничтожить в человеке и обществе малейшие крупицы альтернативного мировоззрения и поведения. В том числе семью, дружбу, любовь, сострадание. Их место должен занять обезличенный коммерческий подход: все поступки человека должны совершаться исключительно в интересах практической выгоды. Этот бессердечный и античеловеческий принцип и провозглашается свободой. Ведь жажда наживы и максимальное потребление могут стать смыслом жизни, только когда из человека вымыты, выскоблены все остальные претенденты на эту роль.

Вот для чего принижается значение морали. Этот процесс является отличительной чертой западной, рыночной цивилизации. Нравственности отводится скромное место где-то в пыльном углу – среди старых и ненужных вещей. Мораль подобна Золушке, которая постоянно осмеивается и унижается мачехой и старшими сестрами – разумом, так называемой свободой самовыражения и так далее. Начало развития капитализма и распространение товарно-денежного критерия как главного измерения человеческого бытия превратило Запад в единственную культуру, в основании которой находятся не нравственные нормы и не понятия о добре и зле. Рыночная цивилизация основана на постулатах о свободе накопления капитала и рациональном мышлении. И первое, и второе требовало если не полного отказа, то значительного ограничения прав этики и морали. Как можно считать главной целью максимальное обогащение, если ты милосерден к окружающим людям? Рациональное мышление во главу угла ставит эффективность и быстрейшее достижение результата, что также часто входит в противоречие с нравственными нормами.
 
Как отмечает А.А. Гусейнов, решающая роль морального измерения человеческого бытия в современном, вестернизируемом мире ставится под сомнение. Ученый считает это закономерным результатом развития европейской культуры. По его словам, отличительной особенностью западной цивилизации является то, что в системе человеческих приоритетов первое место отводится разуму, а не морали. Рассудок, или, как выражался Александр Блок, «жар холодных числ» западная культура возвела на пьедестал. При этом явный и неоспоримый приоритет отдается не просто знанию, а его рационально-научным формам. Для человеческой истории это уникальное явление. Во всех остальных культурах приоритет отдавался морали (неважно, в религиозном или этическом оформлении). Например, в Китае основным понятием конфуцианства является жэнь – гуманность, человеколюбие, почтительность к родителям и, вообще, к старшим. Конфуцианский человек считал себя человеком прежде всего потому, что он обладал жэнь и соблюдал ритуал. В отличие от западной культуры, где человеческое начало отождествлялось не с нравственностью, а с познанием и разумом. Причем познанием, не ограниченным никакими, в том числе этическими, рамками.

Между тем, сводить все богатство человеческой психики и человеческого бытия к рассудку не просто глупо, но и опасно. Такой подход отсекает, объявляет ненаучным мракобесием все, что не укладывается в «разумные» рамки. Например, альтруизм, милосердие. С рассудочной позиции жертвовать собой ради других неэффективно и нерационально. Но смогло бы выжить человечество, если люди всегда и везде руководствовались бы исключительно велениями разума, а не поддавались эмоциональным порывам, творческому вдохновению, высоким чувствам, которые сложно объяснить с позиций разума? Сомневаемся.
Как справедливо замечает Анатолий Самарин, сострадание, как социально нагруженное чувство, может оказаться «умнее» рационального выбора, быть первичным и достаточным побуждением к помощи [32]. Представим такой случай. Вы стоите перед горящим домом и знаете, что в нем остались дети, которые не могут выбраться. Как поступить? Если положиться всецело на разум и начать анализировать степень опасности (обрушения кровли, риска получения ожогов и т.д.), драгоценные мгновения утекут, и несчастные наверняка погибнут. К счастью, в подобных случаях чаще всего (хотя, конечно, не у всех) срабатывает пусть нерациональный, но мощный инстинкт сострадания, побуждающий безо всякого анализа броситься на помощь. Таким образом, мораль не просто спасает человеческие жизни, а, в целом, сплачивает людей в семью, коллектив, род, общество и помогает людям выжить даже в кризисных ситуациях, когда доводы разума перестают действовать.

«Претензии разума быть верховным управителем и арбитром наталкиваются на такие же претензии со стороны другой человеческой способности – морали. Как бы ни определять мораль, совершенно очевидно, что она не сводится к знаниям и не считает себя обязанной непременно следовать им. Мораль не считается с законом достаточного основания. У нее своя, особая необходимость, которая часто оказывается более необходимой, чем необходимость благо-разумия. Мораль может быть разумной помимо разума. Мораль укоренена не в разуме, или, по крайней мере, не только в разуме. Правильное суждение не обязательно реализуется в правильном действии. Правильному действию не всегда предшествует правильное суждение. Имея иную природу, иной источник, чем познающий разум, мораль претендует на ту же роль, что и он. Коса разума находит на камень морали. Крестьяне в таких случаях просто убирают камень с поля. Так же, по сути дела, решила поступить европейская философия», – резюмирует Гусейнов [135].

Результатом этого стало то, что с рациональных позиций стало рассматриваться абсолютно все, в т.ч. мораль. Разум взялся распространить свою власть на область нравственной жизни. Неудивительно, что один из основных вопросов западной философии – почему следует придерживаться нравственных законов? Хотя, например, в исламе вопрос «почему?» является периферийным. Основное внимание уделяется тому, что значит мораль и как быть моральным.
Одними из первых о всесилии знания заговорили греческие софисты. Согласно их учению, человек – это мера всех вещей, и его главное качество – это способность говорить и логически последовательно думать. Это привело софистов к закономерному этическому релятивизму. Если главное в человеке – способность мыслить, а не следовать моральным нормам, то, подобно тому, как нет плохого и хорошего знания, а есть только полезное, греческие философы пришли к выводу об отсутствии объективных различий между добром и злом. Человек может как угодно оперировать этими категориями в собственных эгоистических интересах.

Сократ, разделявший учение софистов о всесилии знания, тем не менее, признавал наличие, кроме разума, гения (даймоний) и интуиции. Философу оставался один шаг, чтобы признать ограниченность компетенции разума в том, что касается добродетели, и рассматривать человека прежде всего не как разумного, а как морального существа (кто знает, в каком направлении пошла бы тогда западная мысль!). Но Сократ этого шага не сделал, и заявил, что добродетель есть знание, нравственно ответственный выбор совпадает с рационально обоснованным решением, а быть умным и нравственным – одно и то же. Тем самым отрицалась иррациональная сторона человеческой души. Однако Сократ так и не сумел до конца подвести под мораль рациональную интерпретацию и ответить, откуда же взялись моральные понятия.
Платон, считавший себя учеником Сократа, также пробовал подвести разумный фундамент под моральные понятия. Однако у него эти попытки окончились по сути фантастическими выводами. Платон путем логических построений выводит существование иного мира – мира идей, где правит идея блага. Концепция Аристотеля, хоть и освобожденная в значительной степени от платоновского идеализма, в целом повторяет основные положения его предшественников. По Аристотелю, мораль – это просто оптимальная форма осуществления разума, а добродетель – форма целесообразности, необходимая для целесообразной жизни полиса. Другими словами, нравственность отождествлялась с пользой, а этика и этические добродетели наделялись второстепенным, служебным характером. «Такой подход исключал саму постановку вопроса об обязательных моральных законах, общезначимых критериях различения добра и зла. Мера добродетельности поведения всегда конкретна, она особо уточняется применительно к каждой добродетели и, более того, она всегда индивидуализирована. Например, нет такого набора объективных признаков, которые позволяли бы установить, являются ли поступки справедливыми, ибо для этого надо их соотнести еще с индивидом, который их совершает» [135].

Подход, оставшийся практически неизменным до сегодняшнего дня! Каждый индивидуален в выборе предпочтений и моделей поведения, не нужно никаких общих правил и норм. Подобная этика, совершенно игнорирующая притязания морали на абсолютность, автономность и святость, уходит корнями именно в труды Аристотеля. Согласно учению последнего, мораль – это измерение человека, которое тот сам задает себе в соответствии со своей природой и условиями жизни. Мораль поддается рационально-научному осмыслению, ничем в этом смысле не отличаясь принципиально от других форм деятельности. Добродетельное действие, по Аристотелю, это действие, которое совершено в согласии с разумом. Но как узнать, согласуется оно с разумом или нет? Для этого есть лишь один критерий: действия совершаются в согласии с разумом тогда, когда неразумная часть души, т.е. чувства, не мешают разумной части. А как, в свою очередь, установить, что чувства не мешают разуму? На этот вопрос Аристотель дает поистине странный ответ: это нельзя распознать, это надо почувствовать.

«Таким образом, в исследовании этической добродетели Аристотель дошел до такой степени, когда доказательное суждение оказывается невозможным и приходится принимать истину без указания на ее основания… Чтобы уместить мораль в прокрустово ложе познания, Аристотелю пришлось очень сильно ее укоротить. Он обрубил и корни, и вершину древа морали. «Мы, философы, – говорил Аристотель, – обязаны ради спасения истины отказаться от дорогого и близкого». Данное рассуждение из «Никомаховой этики» в устах последующих эпох отлилось в сакраментальную формулу: Платон мне друг, но истина дороже. Это – не просто крылатая фраза. Это – пароль античности. Убеждение, что нет ничего дороже истины и не просто истины, а истины научной, добытой на пути знания, что мораль, как и все прочие человеческие цели, получает законный статус только тогда, когда она санкционирована разумом, что сам познающий разум есть высшая святыня, на алтарь которой не жаль принести любые жертвы, – это убеждение составляет основу античного духа. Именно оно, по большому счету, ответственно за судьбу античной культуры, и не только за ее расцвет, но и за ее гибель» [135].

Дело в том, что мировоззрение, основанное на абсолютизации разума, является палкой о двух концах. С одной стороны, тотальная рационализация и рассмотрение всего, в т.ч. морали, с точки зрения рациональной целесообразности, стимулирует прогресс в различных сферах человеческой деятельности. С другой стороны, если поведение не имеет иных ограничений, кроме тех, которые налагаются знанием и целесообразностью, это приводит к его вседозволенности и отсутствию моральных преград. Это стало предельно ясно в римскую эпоху, с характерным для нее обесцениванием нравственности и культивированием самых утонченных и невиданных прежде пороков, описанных, к примеру, Ювеналом. Воплощением этой полной свободы от морали стал император Нерон. Являясь садистом и убийцей, он, однако, вполне соответствовал образу стоического мудреца, свободного от каких-либо законов (недаром Нерон являлся воспитанником философа-стоика Сенеки). «В пределах рационально обосновываемой морали невозможно обозначить пределы, которые препятствуют тому, чтобы сексуальные наслаждения переходили в кровосмесительную связь, практическая целесообразность – в повседневные убийства. В ней нет аргументов, которые бы запрещали Калигуле отдавать граждан на растерзание диким зверям, а Нерону – поджигать Рим» [135].

Бессердечная отрешенность – так характеризует мировоззрение эпохи эллинизма и Арнольд Тойнби. По его словам, идеалом человека в глазах позднеантичных философов был мудрец, абсолютно безучастный к тому, что происходит вокруг, в т.ч. к боли и страданиям близких ему людей. «Жалость в смысле болезненного сочувствия при виде чужого страдания считалась пороком. Самое большее, что мудрец может сделать для скорбящего, это внешне проявить сочувствие, выяснить, в чем суть дела, но при этом он должен стараться не чувствовать сострадания», – приводит Тойнби слова исследователя учений стоиков и скептиков Е.Р. Бевана и продолжает: «Этот идеал был широко распространен среди правящего меньшинства распадающегося эллинистического общества. Самый тонкий, наиболее любимый и популярный из всех латинских поэтов, Вергилий, создал художественное воплощение описанного философского образа в «Энеиде». Бессердечность – неотъемлемая черта завоевательной мощи и отваги Энея: «Дух непреклонен его, и напрасно катятся слезы» [45, с. 455–456].

Закономерным итогом отрицания морали стал мировоззренческий кризис и массовое принятие жителями Римской империи христианства, которое поставило заслон губительному гедонизму. Как писал Тойнби, философия, в основе которой лежало равнодушие, обращалась к уму и игнорировала сердце. «Поэтому философия отрешения затмевается таинством Преображения» [45, с. 456]. Христианство (впрочем, как и большинство других религиозных и этических систем) основывается совсем на другом постулате – первичности морали. Не все разумное морально, а все моральное разумно – такова главная отличительная черта христианства от античной гедонистической философии.

Однако случилось так, что это этическое начало христианской религии было постепенно сведено на нет все той же античной мыслью. Дело в том, что христианская догматика восприняла многое из греко-римской традиции (в частности, через неоплатонизм), в т.ч. установку на абсолютную ценность познания. Для католицизма очень свойственно сочетание веры и рассуждения, логические построения в объяснении теологических проблем. В то же время для Востока, в т.ч. православия, более характерным является отрицание интеллекта в познании вопросов добра и зла, бога и т.п.

Католицизм полностью перенял античный постулат, что мир, в том числе бог, познаваем исключительно разумом, но не чувствами. Так, у Филона Александрийского, одного из ранних теоретиков христианства, дается понятие о боге как высшем существе, трансцендентном миру, не могущим вступить с ним в контакт (похожие идеи наблюдаются и у Платона). Для этого необходим посредник (Христос) и Логос – закон, приводящий все разнообразие вещей к единству. Логос наделяется рационально-логической функцией. Взятый сам по себе, в абстракции от телесных вещей, логос есть царство вечных умопостигаемых идей, тождественных с божественными мыслями. Мир создается богом по модели этих идей и служит их отображением. Налицо почти полное совпадение с платоновско-аристотелевской философией.
Божественные качества человека – это разум и воля. Именно они и только они делают человека нравственным существом и представителем бога на земле. Человеческому разуму дано различать, что есть добро, что есть зло, а процесс познания признается как богоуподобление. Согласно Августину Блаженному, необходимо усиливать веру доказательствами разума, а Фома Аквинский и вовсе считал, что вера не должна противоречить разуму.

Подобная абсолютизация прав разума вылилась в характерную для католицизма (православие в значительно большей степени основано именно на откровении, а не на рационализме) схоластику – попытку объяснить существование бога рациональными методами, а также в Реформацию. Протестантизм означал победу разума над верой, практической целесообразности над моралью.

Рассмотрение этики как составной части гносеологии (науки о познании) стало основой всего западного менталитета и западной культуры. И это, без преувеличения, главная причина мировоззренческого тупика, в котором находится ныне капиталистическая цивилизация – с характерными для него стремительной нравственной деградацией и полным пренебрежением этическими нормами. Единственным выходом из этого тупика может стать возвращение морали ее законных прав, происходящих из человеческой природы и истории развития человека. Если рассматривать мораль не как бесполезный атавизм, лишь иногда помогающий в достижении целей, а как неотъемлемое, атрибутивное свойство человека, как изначальную основу человеческой идентичности, это поможет человечеству избежать самоуничтожения. При этом, конечно, не следует обожествлять абсолютно все конкретные проявления морали (например, каннибализм или дискриминацию женщин, которые в некоторых культурах являются этически-оправданными, санкционировать, конечно, не стоит), но подобная критика ни в коем случае не должна переходить в моральный нигилизм, в полное отрицание этики, что мы наблюдаем на Западе.

Человечество должно понять, что нравственность и эмпатия, а вовсе не эгоизм и «свобода делать то, что хочется», способны спасти его от гибели. В этом, кстати сказать, и заключается истинная свобода. Мораль и солидарное сознание являются необходимым условием сохранения и развития человека и человеческой культуры, в то время как ложные потребности, которые сейчас навязываются под маркой свободы, неизбежно загоняют человеческое общество в узкий туннель духовного обнищания и деградации, заканчивающийся гибельным тупиком самоуничтожения. Назвать этот путь свободой можно лишь, обладая воспаленным воображением. Либо оригинальным чувством юмора. Но дела это в любом случае не меняет.

Человечество может прожить без автомобилей и трехэтажных особняков, без регулярной смены сексуальных партнеров и ежевечернего просмотра сериалов. Но без этических принципов ему не выжить. Вот почему морали, поднимающей человека над клеткой его эгоизма, должно быть предоставлено соответствующее, первостепенное место. Это как дыхание для организма. Его можно назвать «ограничением свободы» (ведь мы обязаны, чтобы выжить, дышать на протяжении всей своей жизни), но без этого наступает быстрая и верная смерть. Ликвидация морально-этических норм к столь стремительной гибели не приводит. Но она обрекает людей на мучительную агонию, так что сложно сказать, что более предпочтительно.

Но, говоря о необходимости морали, не следует забывать, что она не может существовать как полновластный общественный и личный закон и быть движущей силой развития человечества в неподходящих для этого условиях. Другими словами, цивилизация, провозглашающая своими основными столпами эгоизм, жажду наживы и потребительство, априори относится к морали как чему-то враждебному и опасному, и всячески препятствует следованию человека этическим принципам. Однако именно таковой является капиталистическая цивилизация. Следовательно, для обозначенного выше возрождения нравственности и эмпатии необходима социальная революция и победа строя, основанного на иных нормах, не противоречащих, а наоборот, соответствующих идеям взаимопомощи, альтруизма, сострадания. Только тогда можно говорить о победе истинной свободы.




Глава 13
Цена капиталистической «свободы»

Беспощадный, жадный жир
Мозговых извилин, жил,
Ожирение долгов,
Окон, стен и потолков,
Жир свободы – пожирней
Разбомбить "плохих парней"!
И такой свободы жир
Пьёт свободы пассажир.

Юнна Мориц. Жиртрест



Говоря о свободе в ее западной, либеральной интерпретации, ни в коем случае нельзя упустить еще один очень важный аспект. Как мы уже отмечали на страницах нашей работы, то, что либералы называют свободой, далеко не всегда является истинной свободой. Чаще всего это красивые мифы, призванные не освободить человека для раскрытия его творческого, действительно человеческого потенциала, а напротив, поработить его, сделав пешкой, послушной воле властителей – миллиардеров и принадлежащих им корпораций. Однако даже эта ложно понимаемая и ограниченная свобода реализуется в рыночном обществе с большими и серьезными оговорками. Это касается как политических, так и экономических свобод. Провозгласив их основой существования капиталистического общества, хозяева последнего в действительности всячески эти права и свободы ограничивают.

Задумаемся: а является ли житель самых, казалось бы, либеральных западных стран свободным? Даже, повторимся, в рамках более чем специфически понимаемой рыночной свободы. Изучение повседневной жизни и принципов существования капиталистическогообщества заставляет очень сильно в этом сомневаться. Житель Запада не только не свободен ни политически, ни экономически – он существует в жестких рамках. Причем нередко степень строгости этих рамок куда интенсивнее и изощреннее, чем подвергаемые массированным обвинениям в негуманности законы авторитарных обществ.

Глубоко вдаваться в историю мы не станем, но следует отметить, что факт наличия свобод и прав, которые являются якобы родовой чертой западной цивилизации, опровергается многочисленными фактами. Точнее, эти права были, но у строго ограниченной, небольшой кучки элиты. Остальная часть населения, не принадлежащая к привилегированной группе, рассматривалась как сборище полуживотных, неспособных к развитию и предназначенных только для того, чтобы работать на хозяев, т.е. на элиту. Социальный расизм и классовое чувство в столь изощренных и глубоких формах – родовая черта западной цивилизации. Ее корни уходят в Древнюю Грецию. Даже великие философы, оставившие труды, которые вдохновляли и учили Запад на протяжении веков, в вопросе о социальных правах придерживались довольно примитивных взглядов. По их мнению, людьми в полном смысле этого слова являлись исключительно граждане полиса (демос). Они обладали политическими правами и могли, не марая себя физическим трудом, проводить время, сочиняя стихи и услаждая разум философскими диалогами. Все остальные, хотя и составляли большинство, считались больше живыми орудиями, чем людьми. К примеру, в Древней Греции рабы стали рассматриваться как объекты, совершенно отличные от свободных людей. Причем не только в смысле социально-экономического положения, а, в первую очередь, в антропологическом и духовном смысле. Например, Платон считал рабов неполноценными существами, всячески подчеркивая это в своих описаниях «идеального государства».

Аналогичным было и мировоззрение Аристотеля, считавшего, что раб ничем не отличается от таких орудий рабовладельца, как плуг или рабочий скот. В своем труде «Политика» великий философ писал: «И приобретение собственности требует для себя массу орудий, раб же является в известной степени одушевленной частью собственности… Понятие «собственность» нужно понимать в том же смысле, в каком понимается понятие «часть». А часть есть не только часть чего-либо другого, но она немыслима вообще без этого другого… Поэтому господин есть только господин раба, но не принадлежит ему; раб же – не только раб господина, но и абсолютно принадлежит ему» [136, с. 416]. Согласно Аристотелю, раб по своему существу есть не человек и не личность, но вещь и, попросту говоря, физическое тело.

С не меньшей степенью нетерпимости относились представители демоса и к чужеземцам. Все они однозначно трактовались как варвары – дикие и чуждые высокой культуры. Тот же Аристотель проводил резкое различие между эллинами и варварами, «считая их совершенно различными типами людей и, постулировав преимущество эллинов столь безоговорочно, что серьезная проверка этого постулата становилась невозможной» [137, с. 55]. Все негреки, согласно Аристотелю, были по своей природе рабами.

После крушения античной цивилизации крайне нетерпимое отношение ко всем «не своим» никуда не делось, даже несмотря на христианскую проповедь любви к ближнему и равенства людей перед богом. Для западной ветви христианской религии характерно четкое противопоставление элиты и «черни». Гораздо в большей мере, чем где бы то ни было в то время, в средневековой Европе проявляется не просто количественное (размер дохода), но и качественное разделение (в культуре, образовании) между духовенством и феодалами, с одной стороны, и основной массой населения, в первую очередь, крестьянами, с другой. Как отмечает исследователь Средних веков Жак Ле Гофф, за последними признавалась только одна собственность – на свою шкуру. «Тексты повторяли с вызовом, что крестьянин подобен дикому зверю. Он звероподобен, безобразно уродлив, едва ли имеет человеческое обличие… Ад – его естественное предназначение» [47, с. 278–279]. На высмеивание простолюдинов были брошены литература и искусство. Вот что говорилось о молодом крестьянине в одном из средневековых романов: «Он зарос длинной щетиной чернее угля, меж глаз могло поместиться большое яблоко, у него были толстые щеки и огромный приплюснутый нос, большие широкие ноздри и толстые губы красного копченого мяса, а также уродливые желтые зубы».
Простолюдинам изначально отказывалось в праве на разум. Если культура и помогала в управлении, то благодаря не просвещению народа, а производимому на него сильному впечатлению – величественными храмами, песнопениями и т.д. Недаром, наверное, столь низок был уровень грамотности в Европе, в отличие, например, от Руси и восточных стран того времени.

Помимо непризнания подлинно человеческих качеств за крестьянами, столь же враждебное отношение наблюдалось и к нехристианам, и даже христианам-православным (достаточно вспомнить чудовищный разгром Константинополя крестоносцами в 1204 г.). «Христианство оставалось замкнутым миром того общества, которое могло присоединить к себе насильно одних новых членов, но исключало других, то есть определялось подлинным религиозным расизмом… Языческий мир был долгое время крупным резервом рабов для христианской торговли… Обращение в христианство истощало этот прибыльный рынок и поэтому осуществлялось не без колебаний… Нехристианин не был по-настоящему человеком, один лишь христианин мог пользоваться правами человека», – пишет Ле Гофф [47, с. 142].

Впоследствии расовое чувство было усилено Реформацией и углубившимся до пределов классовым расслоением западного общества. Внимание на это обращал и Арнольд Тойнби: «Расистские предрассудки в современном западном обществе – это не столько искажение научной мысли, сколько псевдоинтеллектуальное рефлексивное выражение расового чувства, а это чувство, как можно наблюдать в наше время, является результатом мировой экспансии западной цивилизации, начатой в последней четверти XV в. Расовое чувство, которое на Западе исходило в основном от западных поселенцев за границей, имеет также религиозные основания в тех слоях, которые придерживаются протестантских вероучений.
В западной истории протестантизм возник непосредственно перед заокеанской экспансией и созданием заморских поселений, а в XVIII в. противоборство между народами Западной Европы за главенство в заокеанском мире закончилось полной победой протестантов, говоривших на английском языке… Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики» [45, с. 102–103].

Любопытно, что, вопреки сложившейся (а, вернее, активно навязываемой) традиции, что Запад во все времена выгодно отличался от всех остальных культур именно развитой системой прав человека и свободой, ничего подобного история не знала. Этот миф, уже покрывшийся мхом, продолжает активно использоваться либералами и сейчас, хотя не имеет ничего общего с реальностью. Например, в древнем и средневековом Китае к управлению страной допускались представители различных религий. Даже когда в конце I тыс. до н.э. конфуцианство было признано официальной и господствующей идеологией, представителям других идеологических течений не было запрещено проповедовать свои взгляды, а экзаменационная система не исключала для них возможности проникновения в государственный аппарат [138, с. 206]. Впрочем, Китай отличался не только веротерпимостью (немыслимой, например, для средневековой Европы), но и большей степенью социальной мобильности. Упомянутая система экзаменов на государственные должности давала возможность выбиваться в высшие слои представителям самых разных социальных групп (конечно, шансов как следует подготовиться к сдаче экзаменов у представителей высших слоев было больше, чем у низших, но, тем не менее, этот коридор не было наглухо заделан; существует немало примеров того, как выходцы из крестьянской или ремесленной среды становились видными полководцами, учеными и чиновниками).

Не менее высокая социальная мобильность и веротерпимость были характерны и для Османской империи, которую в Европе почитали за образец деспотизма и варварства. По словам историков, в этом государстве никогда не было привычной нам по примеру Европы системы, которая привязывала людей к како¬му-нибудь классу от рождения и не предполагала перехода из одного класса в другой. Между управляемыми (реайя) и управляющими (аскери) никогда не было непреодолимых преград. При этом пробиться в высшие эшелоны армии и государственного управления можно было как выходцам из незнатных семей, так и приверженцам иных, «нетитульных» народов. Основным требованием, как и в Китае, было знание военного дела или законов. Неудивительно поэтому, что из 24 великих визирей, исполнявших свои обязанности в период с 1453 по 1566 г., двадцать были выходцами их покоренных христианских семей. Пройдя соответствующее обучение, они достигали самых высоких госу¬дарственных должностей . Как, например, великий визирь Кёпрюлю Мехмед-паша (XVII в.) – православный христианин и уроженец Албании.

Как писал после посещения лагеря султана Сулеймана Великолепного фламандский дипломат Ожье Эселин де Бусбек, «каждому воздается по его заслугам, и должности заполняются людьми, способными выполнить свой долг. В Турции у каждого человека есть возможность выдвинуться. Высшие посты очень часто занимаются детьми пастухов, и вместо того, чтобы стыдиться своего происхождения, они гордятся им и всячески это подчеркивают» [45, с. 201].
Россия также не знала этнического и социального снобизма, характерного для Европы того времени. Выходцы из других народов не только инкорпорировались в элиту государства, но и занимали высшие должности (достаточно вспомнить аристократические рода Юсуповых, Годуновых, князя Симеона Бекбулатовича, пусть и номинально, но занимавшего царский трон, а также патриарха Никона – мордвина по национальности).

Для Европы, скованной цепями сословных привилегий и жестких границ, столь развитые социальная мобильность и веротеримость были незнакомы. Интересно отметить, что даже гораздо позже, в век Просвещения, показная веротерпимость европейцев уступала турецкой. Во время борьбы за Грецию между Турцией и Венецией (XVII–XVIII вв.) широкие слои населения часто выступали на стороне, казалось бы, чуждых им турок. Когда в 1715 г. Пелопоннес был отвоеван у венецианцев (те захватили его в 1687 г. и в том же году умудрились взорвать в Афинах Парфенон), не только греческие крестьяне, но и ремесленники, землевладельцы, клир – все приветствовали турок как освободителей [139].
Тойнби пишет по этому поводу: «Что касается православно-христианских народов Оттоманской империи, то они сначала приветствовали австрийцев как братьев-освободителей, но затем поняли, что формальная католическая терпимость к «еретикам» – вещь куда более жесткая, чем четко очерченный регламент для «неверных» при мусульманском правлении. Прошедшие через все испытания, лишенные иллюзий за недолгий период австрийского и венецианского правления в начале XVIII в., сербы и греки быстро повернулись к своим русским единоверцам, когда те продемонстрировали преимущества вестернизации, победив османов во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг.» [45, с. 158].

Эта свойственная всем периодам истории западной цивилизации элитарность сохранилась вплоть до новейшего времени, с его показными идеалами свободы и демократии. В действительности добиться социальных высот, родившись в небогатой семье, очень сложно. Для этого нужно получить хорошее образование, что стоит немалых денег. Теоретики же либерализма, повторяя, как мантру, фразы о свободе и правах человека, в то же время с пеной у рта требуют платного образования. Это, само собой, отсекает от проникновения в имущий и правящий класс представителей низших и средних слоев: не получив достойного образования (а образование по западным стандартам – это не единое образование по типу советского: бесплатные школы дают минимум знаний; чтобы стать действительно образованным, нужно иметь крупные средства), они, как следствие, не могут устроиться на престижную и высокооплачиваемую работу и вынуждены оставаться там же, где и их родители – в среде низкоквалифицированной и малообразованной рабочей силы. Таким образом, либеральная «свобода» в реальности представляет собой жесткий и практически непроницаемый барьер, разграничивающий элиту от массы остального населения. Исключения, конечно, есть, но они единичны. Биографии американских президентов, сенаторов и конгрессменов последних ста лет подтверждают это. Любопытно, что в парламенте США – этого оплота демократии – нет ни одного фермера, рабочего, учителя, врача и т.д.

Идеологи либерализма крайне неохотно комментируют этот вопрос. Что неудивительно: здесь (впрочем, не только здесь) они попадают в неразрешимый логический капкан, который сами себе и поставили. Говоря о том, что рынок обеспечивает свободой всех, кто хочет ее обрести, либералы, вместе с тем, сами (правда, сквозь зубы, оплетая свои высказывания плотным клубком схоластических построений) признают: это невозможно! Обратимся к одному из главных либералов «всех времен и народов» – Фридриху фон Хайеку, затрагивающему эту проблему сразу в нескольких своих произведениях. В одном из них («Либерализм») Хайек пишет, что либерализм выступает против привилегий и преимуществ отдельным лицам и группам, а также за увеличение социальной мобильности. То есть за более или менее равные возможности для представителей различных слоев населения. Правда, каким образом этого добиться, Хайек не уточняет, продолжая твердить о минимальном вмешательстве государства в жизнь индивидов. Спрашивается: каким же тогда способом контролировать исполнение озвученной идеи об отсутствии преимуществ? Гуру либерализма ответ на этот вопрос не дает.

В другой своей книге («Дорога к рабству») Хайек вновь поднял вопрос отсутствия равных возможностей при капитализме. Это место в его работе заслуживает того, чтобы его процитировать. Итак, Хайек признает: «…в условиях конкуренции шансы в действительности не равны, поскольку такая система неизбежно построена на частной собственности и ее наследовании… создающих естественные различия «стартовых» возможностей» [5]. Однако, одной рукой сделав весьма опасное для либералов и их реноме признание в том, что капитализм является по своей сути кастовой системой, не допускающей в свои «райские кущи» выходцев из презренных социальных низов, Хайек тут же другой рукой фактически его зачеркивает. Правда, оговорка эта настолько абсурдна и настолько беспомощна с точки зрения элементарной логики, что изощренная либеральная схоластика в этом месте явно дает сбой. Выдавив из себя серьезное признание, что «в конкурентном обществе перед богатыми открыты более широкие возможности, чем перед бедными», Хайек заявляет: «это дела не меняет»!

Высказывания, схожего с этим по степени абсурдности, в трудах, претендующих на теоретические обоснования отношений миллионов людей, вспомнить трудно. Представим на миг такую картину: две палаты для больных. В одной – светлой, просторной, чистой – лежат богатые пациенты. Врачи стремятся во всем им угодить, являясь по первому щелчку, и лечат самыми современными и эффективными препаратами. В другой же, набитой больными, с потолка капает вода, а на стенах – слой плесени. Медсестер и санитарок здесь не дозовешься, не говоря уже о врачах. Из всех лекарств – только зеленка да карболка. Остальное покупайте сами! Это палата для бедных. А теперь задумаемся, есть ли разница? Конечно, есть! В первой вас вылечат от самых опасных болячек, а вот во второй можно легко «отбросить коньки» от простой пневмонии.

Однако Хайек пытается – только в приложении к общественным отношениям – убедить своих читателей в том, что разницы никакой нет. Разница вам только кажется! Оказывается, как пишет Хайек, в конкурентном обществе «бедный человек является… гораздо более свободным, чем тот, кто живет даже в более комфортных условиях в государстве с планируемой экономикой. И хотя в условиях конкуренции вероятность для бедняка неожиданно разбогатеть меньше, чем для человека, который унаследовал какую-то собственность, все же это возможно, причем конкурентное общество является единственным, где это зависит только от него и никакие власти не могут помешать ему испытать счастье» [5].

Таким образом, согласно либеральной теории, рыночное общество более свободно единственно потому, что у бедных есть шанс когда-нибудь разбогатеть. Однако этот шанс настолько мал, что придавать ему значение и, тем более, возводить его в ранг важного теоретического аргумента лишено смысла. Это можно сравнить с тем (продолжая наш пример), что главврач больницы назовет условия нахождения и богатых, и бедных пациентов одинаково справедливыми и равными на том основании, что ведь однажды нищий больной может получить наследство и разбогатеть. Велика ли вероятность подобного случая? Не больше, чем у хайековского бедного человека – разбогатеть в конкурентном обществе.

В связи с этим современный словенский философ Славой Жижек спрашивает с заметной иронией: «Вы вынуждены менять работу каждый год, находясь в зависимости от краткосрочных контрактов, вместо стабильной долгосрочной работы? Почему бы вам не посмотреть на это, как на освобождение от стесняющей постоянной работы, как на возможность переоткрывать себя вновь и вновь, осознавать и осуществлять скрытый потенциал своей личности? Вы больше не можете рассчитывать на стандартное страхование здоровья и пенсионное обеспечение, так что вы вынуждены дополнительно копить деньги на платную помощь? Почему бы вам не посмотреть на это как на дополнительную возможность выбора: более полная жизнь сейчас или долгосрочные гарантии? А если эти трудности вызывают у вас беспокойство, идеологи «постмодерна» или «второго модерна» тотчас обвинят вас в неспособности принять полную свободу, в «бегстве от свободы», в незрелой привязанности к старому устойчивому порядку» [97].

Ни о какой свободе при господстве частной собственности не может идти речь. Бедный человек – живи он в обществе хоть с самым либеральным законодательством и свободными отношениями между людьми – всегда будет жестко ограничен в своих правах и возможностях. Идеологи либерального лагеря всячески пытаются избежать ответа на этот очевидный вопрос. При чтении их трудов создается впечатление, что они создали для себя некий искусственный мирок, в котором нет места всем «досадным» несоответствиям и где царят законы «чистого» рынка. Вот только с реальностью эта либеральная утопия не имеет ничего общего. Внимательно вчитаемся в слова Фридмана: «Ежедневно каждый из нас потребляет несметное количество товаров и услуг. Мы едим, одеваемся, защищаем себя от непогоды или просто тратим деньги на удовольствия. Мы считаем само собой разумеющимся, что все эти товары и услуги доступны нам в любое время – стоит нам только пожелать их приобрести... Мы никогда не задаем себе вопроса, как это получается, что на полках соседней лавочки (а в последние годы – крупного супермаркета) оказываются именно те товары, которые мы собирались купить, и почему у нас всегда есть для этого деньги» [140, с. 27]. Не правда ли, идиллическая картина? Автор будто даже не подозревает, что на Земле есть люди – много людей! – которым не на что купить самые необходимые товары, не говоря уже о том, чтобы тратить деньги «на удовольствия»! В умозрительной модели Фридмана для этих людей места не нашлось. Но разве можно считать научным доводом модель, из которой исключена важнейшая реальная составляющая?

Как и в теоретических построениях либералов, в рыночной системе во внимание берутся только те, кто является платежеспособными. Только они могут пользоваться благами капиталистической свободы. Кстати, хрестоматийный рыночный постулат «Спрос рождает предложение» не соответствует истинному положению дел. В капиталистической экономике значение имеет только платежеспособный спрос. Другими словами, если вам нужна еда, одежда и жилье, но нет средств, чтобы их приобрести, для рыночной экономики вы – пустое место. Капиталиста интересует исключительно наличие у покупателя платежеспособного спроса, который обеспечивает ему прибыль.

Все остальные люди вынуждены ограничивать свои потребности. Причем эти ограничения являются куда более жесткими, чем «ограничения свободы» в столь ненавидимом либералами советском обществе. Был ли житель «тоталитарного» советского государства отрезан от возможности получить качественное образование и устроиться на прилично оплачиваемую работу в соответствии со своими интересами? Нет. Лишали ли его права получать высококлассное медицинское обслуживание и возможности, в случае надобности, ложиться в стационар и ездить на курорт? Не только не лишали, а даже всячески заставляли его беречь и восстанавливать свое здоровье! Мешали ли человеку духовно развиваться? Тоже нет; наоборот, вся система образования и воспитания подталкивала его к этому. А вот в либеральном обществе значительная часть населения лишена всех этих – причем первостепенных, необходимых для выживания! – благ. Лишена тем, что у людей нет средств на нормальное образование, на врачей, на книги и посещение театров.

Нужно отметить еще один момент. Как уже было сказано, согласно либеральным идеям, человек имеет право на жизнь, только если в состоянии обеспечивать себя деньгами. Умей наживаться! Иначе ты обречен на нищету или, в лучшем случае, унизительные подачки богатеньких филантропов, которые те делают перед объективами камер. Но как же быть с профессиями, которые не приносят моментальной прибыли? Например, художника, писателя, композитора? Либералов это не волнует. Вот почему в этой системе даже глубоко талантливые люди вынуждены давить в себе вдохновение и, чтобы выжить, опускаться до сочинения произведений на потребу вкуса обывателей: дешевых детективов и порнографических рассказов, дизайна рекламных модулей и создания безвкусной «попсы».
 
Можно ли считать такое общество свободным? Если да, то далеко не для всех (хотя, как мы показывали выше, даже «свобода» для богатых не является свободой в истинном понимании этого слова: она развращает и лишает индивида нормальных человеческих качеств). Как справедливо отмечал Зиновьев, в западном обществе гипертрофически развит правовой аспект свободы, в то время как аспект реальных возможностей игнорируется [61, с. 243]. В этом заключается коренное отличие рыночного общества от, к примеру, советского, где упор делался именно на базовых правах (а, следовательно, свободах) человека – праве на жизнь и на труд. Капитализм эти основные свободы отодвигает на задний план (заставляя человека обеспечивать их себе самостоятельно), и в то же время раздувает куда менее важные и более чем сомнительные (в точки зрения нравственности и безопасности человека) права. Например, право выбирать сексуальную ориентацию или носить оружие.

«В аспекте реальных возможностей следует выделить… социальную свободу – характер и степень зависимости (независимости) человека от других людей с точки зрения приобретения средств существования. С этой точки зрения подавляющее большинство западных людей не является свободными, т.е. находится в положении вынужденности поступков. Когда граждане коммунистических стран добровольно разрушали свой социальный строй, они воспринимали свои реальные возможности как нечто само собой разумеющееся и неотъемлемое. Они надеялись добавить к ним еще западные, т.е. правовые свободы. Получив право совершать поступки, о которых они мечтали, они не получили реальную возможность осуществлять их на деле» [курсив наш – С.К.], – резюмирует Зиновьев [61, с. 243–244].

Чтобы хоть как-то выбраться из этого очевидного теоретического тупика, сторонники рынка пускаются в запутанные софистические рассуждения. Их выводы зачастую настолько чудовищны, что невольно закрадывается сомнение в психической адекватности авторов. Например, один из теоретиков неолиберализма Роберт Нозик в своих умозаключениях дошел до весьма оригинального обоснования свободы.

Итак, равенство, по его мнению, противоречит свободе. Если в обществе действуют законы, согласно которым богатые должны хотя бы отчасти помогать бедным, то свободным такое общество считаться не может. По его мнению, социальные программы, призванные сгладить существующее неравенство, предполагают право одних людей на время и труд других, то есть, по Нозику, являются частичным рабством [141]. Все потому, что человек по своей сути – это индивид, не имеющий ни перед кем даже малейших обязательств: «люди обладают правом собственности в отношении самих себя и своего труда и имеют право самостоятельно решать, что с ними станет и что они будут делать, а также имеют право пожинать плоды своих действий» [142, с. 219]. Являясь хозяином своего тела, человек, таким образом, «вправе решить (или разрешить другому) сделать с собой все что угодно» [142, с. 86]; тем самым полностью оправданной становится проституция – ведь человек вправе делать со своим телом все, что угодно, это его свободный выбор, и неважно, что на это падение его толкает нужда; более того, оправданным и не противоречащим свободе становится и рабство, если вас к нему не принудили, а вы сами вставили шею в ярмо!

Соответственно, человек должен тратить на себя все, что он получает. При этом никакого равенства возможностей быть не должно. Ты богат? Пользуйся этим, как тебе вздумается, а бедные пусть выживают, как хотят. Такова либеральная свобода, основанная на абсолютном индивидуализме.

Поразительно, но Нозик на полном серьезе считает свободой не только широчайшие возможности состоятельных индивидов, но и тот узкий коридор, в котором вынуждены двигаться те, у кого отсутствует капитал . Если человек должен выбрать между трудом на унизительных условиях и голодной смертью, так как ему не оставлено иных альтернатив, его выбор все равно свободен: «Когда человеку приходится делать выбор из вариантов разной степени отвратительности, нельзя считать его действия недобровольными на основании того, что другие добровольно совершали свой выбор и действовали в рамках своих прав таким образом, что не оставили ему более привлекательных вариантов» [142, с. 326]. Если же выбора вообще не осталось, и человеку приходится умереть, то, коли все действовали в границах своих прав (ведь оказать помощь нищему в рыночном обществе никто никого обязывает!), ваша смерть – это тоже «добровольный» выбор. Тем самым, отмечает М. Сахарова, автор предлагает нам лишь формально-правовую, а не истинную свободу. Но тогда рождается закономерный вывод: нарисованное «справедливое» общество тоже только формально свободное. И не выгоднее ли мне согласиться на некоторые ограничения, чтобы гарантированно обладать более реальной свободой управлять своей жизнью? [141]

В этой жуткой либеральной утопии, которая заставляет вспомнить Герберта Уэллса с его элоями и морлоками, страшнее всего то, что Нозик сводит многообразие и глубину человеческой личности к одномерному homo economicus, единственный смысл жизни которого – нажива и удовлетворение сугубо личных эгоистических вожделений. То, что на Земле есть люди, для которых суть бытия не сводится к прибыли и потреблению, автора не волнует. Как, впрочем, и рыночную цивилизацию в целом, которая делает все, чтобы уничтожить альтернативные мировоззрения, не оставить даже следов памяти о том, что можно жить не только ради себя, но и ради других людей, руководствуясь милосердием, состраданием, взаимопомощью… Чтобы мир стал соответствовать идеям Нозика и иных либералов, он должен быть радикально, до основания перемолот, а малейшие отклонения от рыночных постулатов – безжалостно выкорчеваны. Что мы, собственно говоря, и наблюдаем в современном, глобализируемом мире. Либералы считают этот процесс «освобождением» от «вековых оков рабства», хотя, по сути, это ничто иное, как геноцид и грубейшее насилие над человеком.

Одним из главных либеральных крючков, на которые ловятся доверчивые граждане, является миф о частной собственности (как писал Хайек, «система частной собственности – важнейшая гарантия свободы» [7, с. 111]). В соответствии с этим мифом, частная собственность является основой всех свобод человека. Согласно либеральным теоретикам, она присуща человеку биологически и будто бы выступает неким имманентным качеством индивида. И если прежде, до возникновения капитализма (и сейчас в «авторитарных» странах) это качество всячески подавлялось, то с развитием рыночных отношений человек якобы сумел раскрыть все свои внутренние стремления. Главное среди которых – влечение к обладанию частной собственностью. Более бредовой фантазии придумать невозможно. Будь стремление к обладанию частной (заметим: именно частной, а не личной!) собственностью биологическим, изначально заложенным в человеке, человечество давно бы уже уничтожило себя в кровавых и жестоких войнах, вызванных непреодолимыми чувствами зависти и взаимной ненависти.
 
В действительности частная собственность является исторически обусловленной частью культуры и продуктом общественных отношений. Ее появление и внедрение в мировоззрение людей в качестве важной ценности связано со специфическими вехами в истории одной-единственной цивилизации – западной. Этими вехами, напомним, была Реформация и последовавшее за ней внедрение рыночных отношений и укрепление протестантской этики. Следовательно, частная собственность является не закономерным итогом мировой истории, а, скорее, казусом, отличительной чертой Запада. Остальные народы подобный частнособственнический фетишизм не принимали и не принимают даже сейчас, когда, казалось бы, вестернизация затронула самые отдаленные уголки планеты.

Являясь специфическим и временным явлением, частная собственность не может быть основой свобод человека. На самом деле с ней создаются одни права (например, свобода контракта или свобода неограниченного потребления) и ликвидируются другие (например, право на пищу и, в целом, на жизнь). Отныне свобода человека зависит от наличия у него собственности. Если индивид не обладает последней, он вынужден торговать своей рабочей силой, и его жизнь целиком зависит от спроса. Отсутствие спроса на рабочую силу грозит голодной смертью: ведь право на жизнь в рыночном обществе никто не гарантирует. Это ясно сказал заведующий первой в истории кафедрой политэкономии Мальтус: «Человек, пришедший в занятый уже мир, если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться и не замедлит сама привести в исполнение свой приговор» (Цит. по [113]).

Для либералов это еще один неприятный для объяснения момент. Поэтому, не отрицая неравенства и его возможных трагических последствий, они выдумывают поистине зубодробительные аргументы. Например, Фридрих фон Хайек писал, во-первых, что неравенство при капитализме вызвано случайными причинами («невозможно предсказать, кто обретет удачу, а кого постигнет разочарование… в условиях конкуренции удача и случай оказываются порой не менее важными в судьбе конкретного человека, чем его личные качества, такие как мастерство или дар предвидения» [5]), а, во-вторых, что оно переносится гораздо легче, чем при плановой экономике! «Если в конкурентном обществе какая-то фирма сообщает человеку, что не нуждается в его услугах или не может ему предложить лучшей работы, в этом нет никакого неуважения, никакого оскорбления достоинства», – уверяет гуру либерализма [7, с. 114]. Великолепный довод! Оказывается, очутиться нищим или даже умереть голодной смертью в результате увольнения при рыночной экономике не зазорно. Правда, как именно объяснить нищим и озлобленным людям, что никто не оскорблял их достоинства, Хайек, к сожалению, не уточнил…

При этом, как отмечают исследователи западной цивилизации, миф о благотворности частной собственности активно внедряется в массовое сознание с вполне определенной целью: вытеснить коллективистские установки, лишить человека даже самых элементарных представлений о солидарности и превратить общество в простую арифметическую сумму индивидов – эгоистов и потребителей, которыми так просто управлять. Американский социолог Б. Гинзберг, исследовавший способы мобилизации общественного мнения властями США, писал: «Западные правительства использовали механизмы рынка, чтобы управлять устремлениями и чувствами народных масс... Хотя граждане западного мира имеют обыкновение связывать рынок со свободой мнений, невидимая рука рынка может быть инструментом контроля почти столь же мощным, как и железный кулак государства» [143, с. 86].

Доказательством этого тезиса является тот факт, что частная собственность далеко не всегда порождает демократию. История знает множество примеров, когда провозглашение святости частной собственности осуществлялось жесточайшими политическими режимами. Это вполне объяснимо: сама суть частной собственности подразумевает ограничение свободы: ведь ею может пользоваться исключительно ее владелец. Например, если берег моря приватизирован, вы не сможете искупаться; точно так же владелец дома может закрыть книжный магазин, подняв арендную плату, и вы не сможете покупать книги [141].

Недаром Герберт Маркузе подчеркивал, что «превращение либерального государства в авторитарное произошло в лоне одного и того же социального порядка. В отношении этого экономического базиса можно сказать, что именно сам либерализм «вынул» из себя это авторитарное государство как свое собственное воплощение на высшей ступени развития» (Цит. по [144]). Не следует забывать и о том, что само утверждение частной собственности шло исключительными по беспощадности насильственными методами. Этот процесс, известный как первоначальное накопление капитала, был оплачен миллионами жизней – причем как европейцев, так и жителей колонизируемых земель. По сути, относительное материальное благополучие Запада имело своей предпосылкой колоссальный, в масштабах всей планеты, грабеж. Это нужно помнить, когда либералы пытаются уверить нас в том, что богатство западных стран – это следствие развития свободного рынка. Да, рынок является цивилизационной матрицей Запада, но его формирование шло вовсе не мирным путем.

Начиная с XVI в. огромный массив традиционных обществ Азии, Африки, Северной и Южной Америк, Австралии и Океании сталкивается с западной колониальной экспансией. Основная цель Запада заключалась в первоначальном накоплении капитала, то есть изъятии как можно большего количества продукта. Соответственно, в своих новых владениях колонизаторы поощряли то, что способствовало этому изъятию, и разрушали все препятствующие ему барьеры. Главным итогом стало разрушение собственных, более или менее самодостаточных (и подчас весьма развитых) экономических структур подчиненных стран, и переориентация их на нужды метрополии. Колониализм изначально направлял складывание этих отношений в русло периферийности. Следует сказать, что вплоть до относительно недавнего времени (XVI–XVII вв.) экономика и наука в восточных обществах в существенных отношениях обгоняли достижения Европы. Изучение истории науки в Китае, Индии и арабских странах продемонстрировало, что научные, технические и философские трансферты шли до этого периода в основном с Востока на Запад. Колониальные захваты изменили расстановку сил [145, с. 205–207].

Такая деформация в колониальный период совершалась, как правило, откровенно насильственными методами. Приведем пример Индии. Ко времени прихода колонизаторов это была страна с высокоразвитой товарной экономикой. Англичане вернули Индию к архаической феодальной раздробленности и ликвидации всей экономической инфраструктуры. Вывоз из страны товаров по принудительно низким ценам, непосильно высокий земельный налог, наконец, невозможность индийских ткачей конкурировать с дешевой английской тканью привели к уничтожению местной промышленности и постоянному голоду. К началу XIX в. главным методом колониальной эксплуатации Индии было налоговое ограбление, прежде всего, крестьянства. На средства, полученные в виде налоговых поступлений, а также путем прямого захвата сокровищ Ост-Индская компания приобретала (по ничтожной цене) продукцию индийских ремесленников – главным образом ткани – для продажи на европейском и других рынках, вела захватнические войны, содержала свой административный аппарат.

Важнейшим сдвигом в аграрной экономике Индии, который непосредственно вызвало английское завоевание, было огромное увеличение земельного налога. Например, только в течение первых шести лет прямого хозяйничанья англичан, в 1765–1771 гг., налоговые поступления Ост-Индской компании в Бенгалии возросли с 1470 тыс. фунтов стерлингов до 2342 тыс., а в 1793 г. по так называемому постоянному обложению общая сумма земельного налога была определена в 3400 тыс. фунтов стерлингов. Примерно такой же рост наблюдался и в других районах. Так, в Северо-Западных провинциях по закону 1822 г. земельный налог должен был равняться 86% чистого дохода крестьянина или ренты помещика, ответственного за его уплату. Это огромное увеличение налоговых поступлений происходило в условиях глубокого хозяйственного упадка в стране, который был вызван беспощадной колониальной эксплуатацией. Были нарушены или вовсе ликвидированы торговые связи между крупными областями страны. Резко сократилась и торговля Индии с другими странами Азии. Общим результатом колониального ограбления Индии было разрушение производительных сил. Происходило уменьшение численности населения и сокращение обрабатываемых площадей [146, с. 47–50].

По данным Фернана Броделя, в середине XVIII в. Англия только из Индии извлекала ежегодно доход в 2 млн. фунтов стерлингов, в то время как все инвестиции в Англии оценивались в 6 млн. Таким образом, за счет колоний и закладывались основы английской экономики, действующей и ныне. Самостоятельное развитие подпавших под колониальное владычество стран было прервано [96, с. 60–61].

Вводя прямо или косвенно элементы современности (в ее западном понимании), капитализм вместе с тем приводил к разрушению прежних развитых и перспективных элементов в колониях, и зачастую культивировал наиболее отсталые и изжившие. Например, в той же Индии с конца XVIII в. английские власти стали содействовать применению шариата для мусульман и шастр для индусов. На помощь были призваны британские академические круги, которые переводили с санскрита давно позабытые «Законы Ману» и сборники классических законов XI–XII вв. А контролируемые англичанами суды, обложившись древними текстами, навязывали взятые из них законы в ущерб сложившемуся обычному праву [147, с. 122].

Происходила и архаизация в экономических отношениях. Например, чтобы обеспечить заминдарам (феодальным владельцам) возможность бесперебойной выплаты налогов колониальному государству и укрепить их положение, англичане наделили феодальных помещиков по существу крепостническими правами в отношении крестьян. По закону в случае неуплаты крестьянами ренты заминдар мог без обращения в суд или к властям продать урожай и другое имущество крестьянина, а самого его подвергнуть аресту. Резко активизировалось внеэкономическое принуждение. Разведение опийного мака и индиго носило принудительный характер. Крестьянину навязывали кабальный аванс, а всю продукцию он был обязан сдавать по установленной номинальной цене Ост-Индской компании или частным английским плантаторам. По замечанию одного из современников, фактически земледельцы были низведены до положения рабов [146, с. 52–53]. Более того, уровень товарного производства и товарно-денежных отношений в результате колониального захвата не только не поднялся, а стал ниже, чем до английского завоевания.

В целом колониальные власти способствовали появлению в захваченных странах небольших очагов «современности» в ущерб деградации подавляющей массы общества. Капитализм снизил внутренние возможности развития традиционных обществ, вызвав их консервацию, превратив в болото отсталости [148, с. 45]. В качестве показательного примера можно привести Африку. Последствия европейского проникновения вылились в подлинную катастрофу для континента. Организованная поставка рабов на американские рынки превращалась во взаимное истребление, которое приобрело просто драматические размеры, когда европейцы начали ввозить в Африку оружие. По некоторым подсчетам (например, У. Дюбуа) работорговля отняла у Африки около 100 млн. человек – увезенных, убитых во время охоты за рабами, погибших в пути. После подавления организованного сопротивления африканские страны были отброшены далеко назад как в хозяйственном, социальном, так и в культурном планах к тем ресурсам, которые давала традиционная деревенская община и племя как первичная ячейка социальной жизни. Работорговля обескровила Африку, ускорила упадок уже сложившихся здесь государств. Достаточно сказать, что если в середине XVII в. в Африке проживала 1/5 часть человечества, то в 1940 г. доля континента в мировом населении составляла всего 8%. Разгром был сокрушительным и сказался на всех сферах жизни африканских обществ, утративших возможность самостоятельного развития и превращенных в придатки западных держав [149, с. 9–11].

Как пишет египетский ученый Самир Амин, «через работорговлю большая часть африканского юга Сахары была интегрирована в глобальную систему наиболее разрушительным для нее методом... Это привело к распаду ранних крупных государственных организаций, которые сменились мелкими жесткими военными системами и постоянными войнами между ними… Результаты такого включения в мировой капитализм стали катастрофическими для африканцев. Во-первых, оно задержало на столетие приход сельскохозяйственной революции. Прибавочная стоимость могла извлекаться из труда крестьян и из богатств, предлагаемых природой, без вложений в модернизацию (без машин и удобрений), без реальной платы за труд (воспроизводящий себя в рамках традиционной самодостаточности) и даже без гарантий поддержки природных условий производства богатств (бесконтрольное использование почв и лесов)… В результате на сегодняшний день большинство так называемых развивающихся стран находятся в Африке. Страны, которые сегодня составляют так называемый «четвертый мир», – это по большей части страны, разрушенные натиском интеграции на ранней стадии глобальной экспансии капитализма» [курсив наш – С.К.] [150].

Не менее трагическими последствия колонизации стали для Северной и Южной Америк. Были уничтожены высокоразвитые цивилизации ацтеков и инков, истребительные войны привели к резкому сокращению численности многих индейских народов. Практически полному истреблению подверглось индейское население Вест-Индии, современных Аргентины, Уругвая, США. Джеймс Блаут не без оснований называет завоевание европейцами Нового света самым массовым геноцидом в истории человечества. «На основе современных данных можно сказать, что когда 12 октября 1492 года Христофор Колумб сошел на один из островов континента, вскоре названного «Новым миром»,  его население составляло от 100 до 145 миллионов человек… Два века спустя оно сократилось на 90%, – пишет он. – За 75 лет – с появления первых европейцев в 1519 г. до 1594 г. – численность населения в Центральной Мексике, наиболее густонаселенном районе американского континента, сократилась на 95%, с 25 миллионов до едва ли 1 миллиона 300 тысяч человек. За 60 лет с момента прихода туда испанцев,  население Западного Никарагуа сократилось на 99%, с более чем 1 миллиона до менее чем 10 тысяч человек. В Западном и Центральном Гондурасе за полстолетия было уничтожено 95% коренных жителей. В Кордобе, около Мексиканского залива, 97% за столетие с небольшим.  В соседней провинции Джалапа было уничтожено тоже 97% населения:  с 180 тысяч в 1520 г. до 5 тысяч в 1626 г.  И так – повсюду в Мексике и Центральной Америке. Пришествие европейцев означало молниеносное и почти полное исчезновение коренного населения, жившего и процветавшего там многие тысячелетия. Накануне вторжения европейцев в Перу и Чили, на родине инков проживало от 9 до 14 миллионов человек... Задолго до конца столетия в Перу оставалось не более 1 миллиона жителей.  А еще через несколько лет – лишь половина этого. Было уничтожено 94% населения Анд, от 8,5 до 13,5 миллионов человек» [151]. 

Способы, которыми были достигнуты эти результаты, поражают своей жестокостью и бессмысленным изуверством: «Колумб обязал всех жителей старше 14 лет каждые три месяца сдавать испанцам наперсток золотого песка или 25 фунтов хлопка (в районах, где золота не было). Выполнившим эту квоту вешался на шею медный жетон с указанием даты получения последней дани. Жетон давал его обладателю право на три месяца жизни. Пойманным без этого жетона или с просроченным отрубали кисти обеих рук, вешали их на шею жертвы и отправляли ее умирать в свою деревню… За время губернаторства Колумба только на Эспаньоле [ныне Гаити – С.К.] таким образом было убито до 10 тысяч индейцев. Выполнить установленную квоту было практически невозможно. Местные жители должны были бросить выращивать пищу и все другие дела, чтобы копать золото. Начался голод. Ослабленные и деморализованные они становились легкой добычей занесенных испанцами заболеваний. Таких как грипп, занесенный свиньями с Канар, которых завезла на Эспаньолу вторая экспедиция Колумба. Десятки, возможно сотни тысяч таинос [народ, населявший Антильские острова] погибли в этой первой пандемии американского геноцида. Очевидец описывает огромные груды умерших от гриппа жителей Эспаньолы, которых некому было хоронить. Индейцы пытались бежать куда глаза глядят: через весь остров, в горы, даже на другие острова. Но спасения не было нигде. Матери убивали своих детей перед тем, как убить себя. Целые деревни прибегали к массовым самоубийствам, бросаясь со скал или принимая яд. Но еще больше находило смерть в руках испанцев» [151].

Священник Лас Касас, оставивший письменные свидетельства испанского завоевания Вест-Индии, написал о бойне в кубинской деревне Зукайо. Испанский отряд численностью около 100 человек сделал привал на берегу реки. Найдя в ней точильные камни, солдаты заточили о них свои мечи. Желая испытать их остроту, они набросились на сидевшую на берегу группу мужчин, женщин, детей и стариков и начали вспарывать им животы, рубить и резать, пока не убили их всех.  Бойня распространилась по всей округе. Ее жертвами, согласно Лас Касасу, стали более 20 тыс. человек.

Геноцид в отношении народов, населявших Северную и Южную Америки, сопровождался ограблением континентов. Награбленные богатства и эксплуатация коренного населения стали фундаментом капитализма.

Как отмечает Джеймс Блаут, благодаря завоеванию Америки к 1640 г. европейцы получили оттуда как минимум 180 тонн золотых слитков и 17 тыс. тонн серебра. В действительности эти цифры можно смело умножить на два, принимая во внимание плохой таможенный учет и широкое развитие контрабанды. Огромный приток драгоценных металлов привел к резкому расширению сферы денежного обращения, необходимого для становления капитализма. Кроме того, это позволило европейским предпринимателям платить более высокие цены за товары и труд и тем самым захватить главенствующие высоты в международной торговле и производстве. Пользуясь оккупированными землями и дешевым (в основном, рабским) трудом, европейцы смогли стать монополистами в сфере производства сахарного тростника (в одном только 1600 г. из Бразилии экспортировали 30 тыс. тонн сахара с продажной ценой в 2 млн. фунтов стерлингов). Стоимость производства, включая покупку рабов, составляла при этом лишь одну пятую дохода от продажи сахара. Первоначальное накопление шло самыми что ни на есть форсированными темпами!

Как показывает Блаут, сахарные плантации  в Америке занимали центральное место в становлении раннекапиталистической экономики в Европе. Но, кроме сахара, был еще табак, специи, красители, огромная рыболовецкая промышленность на Ньюфаундленде и других местах восточного побережья Северной Америки. Все это тоже было частью капиталистического развития Европы. Исключительно прибыльной была и работорговля. По подсчетам Блаута, к концу XVI в. в колониальной экономике Западного полушария работало до 1 млн. человек, примерно половина из них была занята в капиталистическом производстве. Огромный шахтерский город Потоси на территории современной Боливии имел население в 120 тыс. человек – больше, чем тогдашние европейские столицы вроде Парижа, Рима и Мадрида. Жители Америки рассматривались как десятки миллионов даровых природных рабов для извлечения золота и серебра. Их было так много, что рациональным экономическим методом для европейцев представлялось не воспроизводство рабочей силы своих рабов, а их замена. Индейцев умертвляли непосильной работой, чтобы потом заменить свежей партией рабов. «Если 20 здоровых индейцев опустятся в шахту в понедельник, только половина может подняться из нее искалеченными в воскресенье», – писал современник. Согласно некоторым данным, средняя продолжительность жизни индейских сборщиков коки и рудокопов была не больше трех–четырех месяцев [151].

Наконец, в руки европейцев попало около пятидесяти новых видов сельскохозяйственных растений (картофель, кукуруза, помидоры, ряд сортов перца, какао, ряд бобовых, арахис, подсолнечник и др.) Картофель и кукуруза стали дешевыми заменителями хлеба для европейских масс, спасая миллионы людей от опустошительных недородов и позволив Европе удвоить производство продуктов питания за пятьдесят лет с 1492 г. и, таким образом, обеспечить одно из основных условий создания рынка наемной рабочей силы для капиталистического производства. В общем, именно огромные захваченные территории, дешевый труд порабощенных народов и грабеж природных богатств дали Европе возможность вырваться вперед в международной экономической системе и ускорили победу капиталистических отношений.

Впрочем, даже те страны, которые формально не стали колониями западных держав (Китай, Османская империя, Иран, Эфиопия и др.), также испытали на себе огромное влияние колониальной политики. Угроза экономической, политической и культурной экспансии заставляла эти общества «закрываться», бросать дополнительные средства на военные нужды, что приводило к замедлению их развития, а некоторые (к примеру, Китай), и к почти полному распаду государства.

Именно при колониализме начала складываться глобальная система «центр-периферия», при которой колониям и зависимым странам отводилась роль аграрно-сырьевых придатков. При этом экономики развивающихся стран служили теперь не их собственным интересам, а переориентировались на нужды метрополии. Как говорится в одном из исследований, «плантационное хозяйство, появление монокультур, выкачка минерального и сельскохозяйственного сырья – все это создавало анклавы капиталистического производства, которые не были интегральной частью национального хозяйственного комплекса периферийных стран. Они фактически работали на внутренний рынок стран развитых, которые имели от такого обмена и наибольшую выгоду – вывоз прибылей из колоний и зависимых стран превышал 40 процентов потенциального фонда накопления «заморских территорий» и подрывал тем самым для них возможность перехода к расширенному воспроизводству» [152, с. 13].

Огромный ущерб колониям был нанесен концессионными компаниями, которые стали распространяться во второй половине XIX в. Они получали абсолютное право распоряжаться землей, рабочей силой и даже лесными плодами, собираемыми местным населением в пределах территорий, переданных под концессии. Например, компания, принадлежавшая бельгийскому королю Леопольду, использовала столь жестокие формы насильственного труда, что население бассейна реки Конго с 1880 по 1908 г. сократилось вдвое [153, с. 15 – 16].

Не правда ли, очень странно после этого слышать от либералов обвинения в адрес левых движений, что им, де, только и нужно, что «отнять и поделить» имущество, якобы честным и добросовестным трудом заработанное «рачительными хозяевами». На самом деле все процветание капиталистического общества построено на жесточайшей экспроприации, уничтожившей миллионы жизней и целые самобытные цивилизации. Отнимая и не деля, капиталисты сколотили состояния, которые служат их потомкам до сих пор, помогая грабить мир пусть и новыми, более изощренными, но не менее циничными способами.

Однако кровавая поступь капитализма не ограничилась жестокими временами эпохи первоначального накопления капитала. Капитализм продолжает приносить жертвы самому себе и сейчас. Чрезвычайный интерес с этой связи представляет концепция, приведенная в книге «Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф». Ее автор Наоми Кляйн на многочисленных примерах неолиберальных реформ 1970–2000-х гг. доказывает, что подобные реформы всегда сопровождаются тяжелым политическим и социально-психологическим шоком. Этот шок программируется искусственно и имеет вполне определенную цель: дезориентацию общества, которое оказывается неспособным здраво оценить ситуацию и противостоять либеральным реформам. Например, радикальным рыночным реформам в бывших советских республиках предшествовал тяжелейший политический, экономический а, главное, культурно-мировоззренческий кризис, когда общество, буквально потерявшее почву под ногами, лишилось здравого смысла и трезвого понимания происходящего. Коренные изменения, резко ухудшившие положение людей и отбросившие сверхдержаву на уровень бедных развивающихся стран, прошли без серьезного сопротивления со стороны подавляющего большинства граждан.
Аналогичным образом в странах Латинской Америки и ряде других государств «третьего мира» неолиберальным реформам чаще всего предшествовал тяжелый экономический кризис (вызванный, как правило, неподъемным долговым бременем, созданным, опять-таки, при непосредственном участии западных экспертов и консультантов) и военные перевороты, сопровождавшиеся террором и уничтожением всех неугодных (прежде всего левых) политических сил. Не менее успешно шоковая терапия используется и в самих западных странах. Так, Фолклендская война развязала руки неолиберальным реформам Маргарет Тэтчер, а 11 сентября 2001 г. – команде Джорджа Буша: возбужденное состояние общества и «патриотический» подъем после военных столкновений делают даже самые радикальные изменения легко усвояемыми народом [154].

В общем, как подчеркивает Наоми Кляйн, либеральные реформы вовсе не обязательно должны сопровождаться расцветом демократии и прав человека. Более того, в традиционных обществах, чьи обитатели еще не приучены к манипуляции сознанием (как выдрессированные жители Запада) и даже на ментальном уровне отказываются принимать рыночную модель, только железный авторитаризм и террор могут обеспечить относительно плавное проведение либеральных реформ. «Чтобы проводить шоковую терапию в экономике – как это было в Чили в 70-е, в Китае в конце 80-х, в России в 90-е и в США после 11 сентября 2001 года, – обществу необходимо пережить тяжелую травму, которая или приостанавливает функционирование демократии, или полностью ее блокирует. Этот идеологический крестовый поход берет начало от авторитарных режимов в Южной Америке... и до сего дня весьма комфортабельно сосуществует рядом с тираническим правлением, принося хорошие доходы» [155, с. 25–26].

Автор проводит параллели между экспериментами Эвена Кэмерона и доктриной неолиберальных реформ Милтона Фридмана. Что же это за эксперименты? В конце 1950-х – 1960-е гг. доктор Кэмерон по заказу ЦРУ использовал в своей психиатрической практике пытки электрошоком и изоляцией. По его мнению, лечение психически больных возможно только при условии разрушения прежней личности человека: стирания памяти и изоляции от внешнего мира. Для этого он использовал электрошок, полную изоляцию, а также ЛСД и другие психотропные вещества. Работы Кэмерона, впрочем, вышли далеко за пределы психиатрии. Они легли в основу инструкции, написанной для агентов, занимающихся «интенсивными допросами», по ним обучались офицеры «батальонов смерти» в Гондурасе и Гватемале уже в 1980-е гг. – и затем эти методы были фактически легализованы после 11 сентября 2001 г. в США.

Верхом цинизма выглядят на этом фоне слащавые слова Фридмана о том, что в «свободной экономике» людям «нет нужды ни участвовать в коррупции, платя взятки и иным образом «оказывая влияние», ни прибегать к политическим мерам» [156]. В действительности концепция «шоковой терапии», разработанная Фридманом и его подельниками по либеральному лагерю, очень сильно напоминает советы доктора Кэмерона. Согласно ей, правительства должны отменить все правила и законы, которые мешают накапливать прибыль. Во-вторых, они должны распродать государственные активы, которые корпорации могут использовать для получения прибыли. И, в-третьих, они должны резко снизить финансирование социальных программ. Все это наносит обществу тяжелейшую психологическую травму, фактически лишая его защитных механизмов перед лицом чудовищного ограбления под видом благотворных реформ [154].

Причем чем сильнее в обществе настроения против либеральных реформ, чем больше антирыночный иммунитет у населения, тем более изуверские формы принимает шок. Это случилось в Чили – стране, ставшей первой экспериментальной зоной для неолибералов из Чикагской школы. Вопреки усердно поддерживаемому мифу об экономических успехах страны при Пиночете, Чили после 1973 г. погрузилась в глубокий кризис, последствия которого не преодолены и сейчас, спустя больше двадцати лет после отставки кровавого генерала с президентского поста.

Как пишет Кляйн, уже 12 сентября 1973 г., на следующий день после переворота, на стол Пиночету легла программа Чикагской школы. А в 1974 г. инфляция достигла 375%, вдвое превысив ее уровень в самые тяжелые дни при Сальвадоре Альенде (когда, напомним, в отношении проводящего независимую политику правительства были использованы всевозможные санкции и саботаж, инициированные США). Резко выросли цены на товары первой необходимости, массовой стала безработица. В этих условиях Фридман лично посоветовал Пиночету усилить «шоковую терапию», максимально приватизировав государственную собственность. В итоге количество рабочих мест продолжило сокращаться, а в 1982 г. экономика Чили пришла к краху (только безработица по сравнению с эпохой Альенде выросла в 10 раз) – и Пиночет вопреки всем неолиберальным рецептам был вынужден вновь национализировать целый ряд компаний, а также сохранить в государственных руках добычу меди – главного богатства страны. Тем не менее, кризис продолжался до самого конца 1980-х гг. «Средний класс», существовавший в Чили до Пиночета, был фактически уничтожен. Кучка сказочно обогатившейся элиты и 45% населения, живущего в 1988 г. за чертой бедности – таков был результат либеральных реформ в латиноамериканской стране [154].

Кстати, методы шоковой терапии в Чили (да и в других странах, где либеральные реформы сопровождались террором и преследованием инакомыслящих) очень сильно напоминают природу фашистских режимов 1920–40 гг. Это неслучайно. Суть одна: для максимально глубокого проникновения капитализма и одновременной защиты от «красной угрозы» заключается «взаимовыгодный альянс между полицейским государством и крупными корпорациями, которые вместе ведут всестороннюю войну против... наемных работников» [155, с. 119–120]. Фактическими союзниками неолибералов выступают правозащитные организации, обильно финансируемые из западных фондов. «Обращая внимание исключительно на преступления, а не на их причины, движение за права человека также способствовало тому, что идеологии чикагской школы удалось сохранить свою репутацию незапятнанной, несмотря на все, что происходило в ее кровавой лаборатории», – пишет Наоми Кляйн [155, с. 162].
Процессы, аналогичные чилийской «шоковой терапии», происходили в начале 1990-х гг. в России. Для защиты либеральных реформ Ельцин и его окружение не побрезговали кровавым подавлением оппозиционных выступлений в 1993 г.

Никому, кроме крупных западных корпораций и кучек местных элит, получающих «откаты», либеральные реформы и «шоковая терапия» не выгодны. Более того, подобная рыночная ломка направлена напрямую на ослабление страны, на ее полное подчинение интересам транснациональных корпораций. Среди примеров из недавнего прошлого – Ирак, где оккупационная американская администрация потребовала тотальной приватизации, предоставления полных прав собственности иностранным фирмам на иракский бизнес, репатриации иностранной прибыли, открытия иракских банков иностранному контролю, национального режима для иностранных компаний и устранения почти всех торговых барьеров [157]. Багдаду было запрещено финансировать бывшие государственные предприятия как неэффективные. Среди них были 17 цементных заводов, которые простаивали, в то время как для строительства в самом Ираке американские компании завозили бетон и рабочую силу из-за границы, что обходилось в 10 раз дороже [155, с. 456]. Как подчеркивает Кляйн, мошенничества длились в течение всей «реконструкции» Ирака. Так, например, фирма Parsons получила 186 млн. долларов на строительство 142 объектов здравоохранения, из которых компании перед уходом из Ирака удалось завершить только шесть. Но при этом производитель вооружения Lockheed Martin начала скупать компании из сферы здравоохранения и строительства – чтобы получать заказы на восстановление разрушенных объектов и на лечение людей, пострадавших от произведенного ею же вооружения [154]. Навязанные неолиберальные реформы стоили Ираку едва ли не больше, чем война: страна находится в стадии прогрессирующего распада и гражданской войны.

Схожая картина наблюдается в Афганистане, также ставшем жертвой «демократизации». В 2008 г. выяснилось, что почти половина из 15 млрд. долларов, выделенных Афганистану США, Великобританией и другими странами, пошла не на восстановление страны и помощь населению, а была израсходована на консультантов и оплату услуг западных подрядчиков. Авторы доклада Ассоциации по координации возрождения Афганистана (ACBAR) цитируют слова депутата парламента Афганистана Шукирии Баракзаи, который сообщил, что лишь 11 центов с каждого доллара попадает к афганцам. Остальное уходит обратно на оплату услуг западных фирм [158].

В общем, как пророчески писал М.Е. Салтыков-Щедрин: «Горе, – думается мне, – тому граду, в котором и улица, и кабаки безнужно скулят о том, что собственность священна! Наверное, в граде сем имеет произойти неслыханнейшее воровство!» [159, с. 387]

Мифом, не имеющим никакого отношения к реальности, является и либеральная теория «невидимой руки рынка». Согласно ей, при капитализме все экономические отношения целиком и полностью подчинены закону спроса и предложения. Минимум вмешательства, минимум субъективной воли государства и самого предпринимателя! Например, согласно одному из главных теоретиков неолиберализма Милтону Фридману, основным тезисом рыночной экономики является то, что «из экономической сделки выгоду извлекают обе стороны, – при том условии, что эта сделка представляет собой добровольный и полностью осознанный акт каждой из сторон» [6, с. 15].

На самом деле с самого своего зарождения капитализм опирался на репрессивную и военную машину государства, позволявшую ему извлекать выгоду не параллельно с другими участниками сделки, а за их счет. Происходит это и сейчас. Всюду капитал добивается максимально выгодных для себя условий с помощью шантажа, обмана, подкупа, давления и неприкрытого применения силы. Причем государственная машина в этих гнусных операциях играла и продолжает играть важную роль – обеспечивая капиталиста вооруженными силами, шпионской сетью и дипломатической поддержкой.

Ничего удивительного в этом нет. Триумфальная поступь капитализма за минувшие пять столетий имеет вполне прозаическое объяснение. Она стала возможной не по причине высокой эффективности капиталистического производства, а благодаря экспансии и захватам чужих рынков. Распространение рыночных отношений в мире неизбежно ведет к возникновению системы «центр-периферия», где процветание центра (Западная Европа, США) подразумевает в качестве необходимого условия стагнацию и даже архаизацию обществ, находящихся на периферии (большинство развивающихся стран).

Одной из первых эту проблему подняла Роза Люксембург. В своей работе «Накопление капитала» (1913) она обратила внимание на условие анализа, которое ввел Маркс в «Капитале». Дело в том, что Маркс, изучая процесс накопления капитала, для большей простоты исследования и исключения побочных обстоятельств представил весь мир в виде одной-единственной нации и предположил, что капиталистическое производство установлено повсеместно и во всех отраслях промышленности. Однако данное предположение, как отмечает Люксембург, не просто противоречит действительности (что очевидно), оно неприемлемо для самой модели Маркса и ведет к ложным заключениям. Вводя его, Маркс исключает из модели фактор, который является принципиально необходимым для существования той системы, которую описывает модель. Дело в том, что цикл расширенного воспроизводства не может быть замкнут только благодаря труду занятых в нем рабочих, за счет их прибавочной стоимости. Для него необходимо непрерывное привлечение ресурсов извне капиталистической системы (из деревни, из колоний, из «третьего мира»). Причем дело никак не ограничивается «первоначальным накоплением» и должно идти постоянно [160, с. 197–198].

Разбирая процесс накопления капитала, Люксембург отметила одну любопытную особенность, сводящуюся вкратце к тому, что накопление по сути невозможно лишь в рамках «старого» капиталистического мира (Западная Европа и Соединенные Штаты Америки): «…мы… должны найти еще третью часть товаров, которая не предназначена ни для возобновления использованных средств производства, ни для содержания рабочих и капиталистов… Это будет часть товаров, содержащая ту неоценимую долю выжатой из рабочих прибавочной стоимости, которая собственно и составляет жизненную цель капитала: прибыль, предназначенную для капитализации, для накопления. Какого это рода товары и какая часть общества в них нуждается, т.е. кто покупает их у капиталистов, чтобы в конце концов дать им возможность превратить важнейшую часть прибыли в чистое золото?» [161, с. 383]

Говоря более простыми словами, одна часть полученной капиталистом прибыли направляется на обновление средств производства (закупка нового оборудования, расширение производственных возможностей), другая – на заработную плату рабочим. Рабочие производят прибавочную стоимость, которую присваивает капиталист, в виде товаров, а не денег. Эти товары надо еще продать. При этом рабочие, занятые в капиталистическом производстве, могут купить только такую массу товаров, которая по стоимости равна стоимости их совокупной рабочей силы (на сумму своего дохода, равного зарплате). Как и первая часть прибыли, эта часть не может быть источником для накопления. Для самого накопления необходима некая третья часть. То есть товары, в которых овеществлена прибавочная стоимость, должен купить кто-то другой. Только так капиталист может реализовать прибавочную стоимость, обменяв ее на средства для расширенного воспроизводства [161, с. 383–384].

Кому же нужно реализовать эту часть товаров? Как показывает Люксембург, ни рабочим (поскольку они не имеют кроме своей зарплаты иных средств), ни самим капиталистам (поскольку если бы капиталист тратил на собственные нужды всю выжатую из рабочих прибавочную стоимость, то не было бы возможным и накопление; произошло бы самоотрицание капитализма, немыслимого без такой категории, как накопление). «Итак, – продолжает Люксембург, – кто же является покупателем, потребителем той части всех общественных товаров, продажа которой только и делает возможным накопление? Ясно одно: этими покупателями не могут быть ни рабочие, ни капиталисты… Если мы хотим, чтобы накопление имело место, то необходимо, чтобы для той части товаров, в которых заключается предназначенная для накопления прибыль, нашлись совсем другие покупатели – покупатели, которые черпают свои покупательские средства из самостоятельного источника, а не из кармана капиталистов, как рабочие или сотрудники капитала – государственные органы, войско, духовенство, либеральные профессии. Стало быть, это должны быть покупатели, которые получают покупательские средства на основе товарного обмена, следовательно, от производства товаров, которое имеет место за пределами капиталистического товарного производства; это должны быть… производители, средства производства которых нельзя рассматривать как капитал, и которые сами не принадлежат ни к одной из двух категорий – категорий капиталистов и рабочих, но тем не менее так или иначе нуждаются  в капиталистических товарах» [161, с. 384–385].

Для превращения прибавочной стоимости в ресурсы для накопления капитала, таким образом, необходимы покупатели вне зоны капитализма . По словам Люксембург, наряду с капиталистической Европой и Северной Америкой, существуют «колоссальные континенты, где капиталистическое производство пустило корни лишь в немногих разбросанных пунктах» в то время как на всей остальной территории господствуют докапиталистические формы хозяйства. Средства, полученные из этих территорий, и делают возможным само существование капитализма в центре. В связи с этим «капиталистическое накопление зависит от средств производства, созданных вне капиталистической системы… Непрерывный рост производительности труда, который является главным фактором повышения нормы прибавочной стоимости, требует неограниченного использования всех материалов и всех ресурсов почвы и природы в целом. Сущность и способ существования капитализма несовместимы  ни с каким ограничением в этом плане… В целом капиталистическое производство сосредоточено главным образом в странах с умеренным климатом. Если бы капитализм был вынужден пользоваться только ресурсами, расположенными в этой зоне, само его развитие было бы невозможно. Начиная с момента своего зарождения, капитал стремился привлечь все производственные ресурсы всего мира. В своем стремлении завладеть годными к эксплуатации производительными силами, капитал обшаривает весь земной шар, извлекает средства производства из всех уголков Земли, добывая их по собственной воле, силой, из обществ самых разных типов, находящихся на всех уровнях цивилизации» [161, с. 386]. 

Экспансия капитализма как в колониальный, так и в постколониальный периоды разрушают экономическую структуру стран, в которые они проникают, и переориентируют их на удовлетворение нужд Запада. Процесс этот может носить как более или менее мирный характер (политика «открытых дверей», ввоз капитала, создание потребности в произведенных капиталистом товарах путем «экспорта потребностей»), так и откровенно насильственный. Тем самым капиталистическая метрополия целенаправленно «консервирует» отсталость хозяйственных форм некапиталистической периферии. В развивающихся странах создается особая формация «дополняющей экономики» (источники сырья и дешевой рабочей силы), так что Запад (центр) и периферия на деле составляют одно целое, неразрывно связанное из двух подсистем.

Изучением этой системы «центр-периферия» занимается ряд современных ученых, среди которых особо следует отметить Иммануила Валлерстайна. По его мнению, распространение капиталистических отношений сопровождается поляризацией «между двумя видами зон производства, формируемыми мировым осевым разделением труда». Это ключевые зоны и периферийные зоны. При этом законы развития капитализма подразумевают как увеличение накопления капитала в центре капиталистической системы, так и усиление неравномерности этого развития. Исходя из этого разделения, капиталистическое развитие мировой экономики действует в противоположных и дополняющих направлениях. Эту неравномерность исследователь называет «образцом, по которому обязательно (в силу теории капиталистического развития) развиваются процессы накопления – формирование, работа, воспроизводство и изменение разделения труда» [162].

Проникая в развивающиеся страны, капитал реструктурирует производственные процессы областей в выгодном центру направлении. Если конкретнее, экономика развивающихся стран начинает развиваться в узкоспециализированном направлении. Причем эта специализация (например, введение плантационного производства сахара на Карибских островах, производство хлопка в Уганде, прежде там неизвестного, или добыча полезных ископаемых в африканских странах) сосредоточена на таких видах экономической деятельности, которые находятся в самом низу иерархии товарных цепей. Вместо полного производственного цикла (добыча – переработка – получение готовой продукции) периферийные экономики сосредоточены исключительно на добыче сырья или выращивании монокультур, которые затем экспортируются в страны центра.

Это приводит ко все более расширяющемуся принуждению труда и снижению материального благосостояния населения региона (если, конечно, не считать элиты, наживающейся на «откатах» и обслуживании интересов «инвесторов») на фоне богатеющей метрополии. Периферия в этой системе постоянно теряет прибыль в пользу центра. За счет перетока прибыли центр капиталистической системы укрепляет свои позиции, а периферия, наоборот, консервируется в состоянии отсталости. Валлерстайн защищает уже упомянутую нами идею о том, что свободного рынка, на котором конкурируют производители и где спрос, предложение, стоимость рабочей силы регулируются «невидимой рукой», никогда не существовало. Капитализм всегда стремился к монополии и доминированию, и всегда же опирался на государство [164].

По словам Валлерстайна, «значительного и долгосрочного накопления никогда невозможно добиться с помощью рыночных механизмов. Поэтому, чтобы добиться успеха, все производители должны выходить за пределы рынка» [165, с. 160]. Или, другими словами, действовать не только и не столько рыночными, опирающимися на «невидимую руку» методами. В этом капиталу всецело помогает государство, отстаивающее в рыночном обществе интересы владельцев частной собственности. Среди прочего, оно создает удобное законодательство, оказывает давление на более слабые государства, с помощью фискальной и бюджетной политики обеспечивает преимущество одних производителей над другими и препятствует трудящимся бороться с хозяевами капитала [164].

Таким образом, никакой «реальной свободы взаимообмена», о которой с серьезным видом рассуждают либералы, не существует. А это рушит всю их умозрительную конструкцию, основанную на том, что политическая свобода является порождением свободы экономической (если вспомнить слова Фридмана, «экономика, основанная на принципе добровольного обмена, представляет собой залог процветания и свободы» [140, с. 30–31]). Следовательно, отсутствие в реальной жизни добровольного обмена между участниками рынка превращает в абсурд всю ту свободу, которую якобы обеспечивает капитализм.

Западные государства продвигают интересы своего бизнеса, всеми возможными способами пытаясь сохранить существующую систему неравномерного обмена. Получая за бесценок сырье, капитал с помощью репрессивных государственных мер одновременно заставляет периферию покупать свои – полученные за счет переработки того самого сырья, но уже дорогие товары. Как указывает Валлерстайн, «различия в уровнях заработной платы и в реальном качестве жизни мировой рабочей силы поддерживаются определенными силовыми структурами» [165, с. 90]. И здесь же нужно привести достойное внимания замечание ученого о верности тезиса Маркса, который писал об абсолютном обнищании пролетариата. «Подавляющая часть мировой рабочей силы, которая живет в сельской местности или перемещается между нею и городскими трущобами, живет хуже, чем их предки пятьсот лет назад, – подчеркивает Валлерстайн. – Большая часть мирового населения работает интенсивнее – больше часов в день, в год, за жизнь. И поскольку они делают это за меньшее вознаграждение, норма эксплуатации увеличилась весьма резко» [165, с. 134].

В свою очередь, один из представителей французской «школы анналов» Фернан Бродель подчеркивал, что «само существование капитализма зависит от этого закономерного расслоения мира: внешние зоны питают промежуточные и, особенно, центральную… По закону взаимности, если центр зависит от поставок с периферии, то она зависит от потребностей центра, диктующего ей свою волю. Ведь именно Западная Европа как бы вновь «изобрела» и экспортировала античное рабство в Новый Свет, именно ее экономические нужды вызвали вторичное закрепощение крестьян в Восточной Европе. Все это придает вес утверждению Иммануила Валлерстайна о том, что капитализм является порождением неравенства в мире; для развития ему необходимо содействие международной экономики… Он не дал бы столь густой поросли в ограниченном экономическом пространстве. Он и вовсе не смог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда» [166].

В свою очередь, глобализация (или глобальная экспансия капитализма) сохраняет и укрепляет существующие отношения неравенства и неэквивалентного обмена. Последние и составляют фундамент капиталистической экономики в глобальном масштабе. Разрыв между бывшими колониями и метрополиями не уменьшается, а растет. Увеличивается и зависимость развивающихся стран от Запада, которая принимает различные формы – технологические, финансовые, торговые. Внешняя задолженность «третьего мира» развитым капиталистическим странам превысила 3 триллиона долларов, возросла его зависимость от импорта продовольствия с Запада. В самом «третьем мире» углубляются диспропорции в экономике, растут острейшие социальные противоречия, не ослабевают региональные конфликты, грозящие перерасти в общемировые. Бедность, голод, хроническое недоедание, высочайшая детская смертность, эпидемии, которыми охвачены сотни миллионов людей, – эти и многие другие следствия капитализма по-прежнему отягощают процесс развития в странах периферии. Более того, в обозримом будущем не видно перспективы радикальной перемены ситуации.

Можно сделать вывод, что, вопреки теоретическим построениям либеральных экономистов (например, словам Айн Рэнд о том, что «особым преимуществом, которое позволило капитализму превзойти все существовавшие ранее экономические уклады, была свобода… повлекшая за собой не экспроприацию, а создание нового богатства» [167]), капитализм развивается не столько интенсивным (повышение производительности труда, применение в производстве высоких технологий), сколько экстенсивным путем – то есть насильственным и полунасильственным выкачиванием из периферии необходимых средств. По этой причине страны периферии в рамках капитализма никогда не смогут «догнать» страны центра. Благодаря неравному обмену капитализм консервирует и воспроизводит отсталость в странах «третьего мира». Нелишним будет вспомнить слова Александра Зиновьева о заложенном в самой природе капитализма стремлении к вертикальному структурированию человечества: «западнизм является… таким социальным образованием, которое предполагает в качестве условия бытия более низкий слой человечества» [61, с. 29].

Причем делается это зачастую настолько чудовищными способами, что, узнай изнеженный западный обыватель реальную подноготную накопления капитала, он наверняка помутился бы рассудком. Взять, к примеру, добычу чрезвычайно ценной колтановой руды, необходимой при производстве мобильных телефонов. 80% мировых залежей колтана сосредоточены в Демократической республике Конго (наряду с третью мировых запасов алмазов, почти половиной запасов кобальта, четвертью запасов урана, а также значительными нефтяными месторождениями, залежами меди, золота и серебра). Несмотря на огромные запасы полезных ископаемых, Конго даже отдаленно не напоминает рай на земле. Куда больше похожа эта земля на самый настоящий ад, где за последние годы насильственной смертью погибли, по минимальным подсчетам, 5 с половиной миллионов человек.

Все потому, что эта африканская страна является лакомым куском для крупнейших транснациональных корпораций, пытающихся установить контроль над залежами ценнейших ископаемых. Интересы корпораций (America Mineral Fields Inc., Nokia, Siemens, Cobatt, H.C. Starck и др.) отстаивают десятки вооруженных группировок, ведущих друг с другом кровопролитную борьбу. В провинции Южное Киву, где сосредоточены основные запасы колтана, ежедневно погибает до полутора тысяч человек. Направляемые сюда миротворцы ООН тоже сразу же включаются в дележ прибылей от рудников – доходит до стычек уже между «голубыми касками». Ведь прибыльность колтана значительно превышает доходы от алмазов, урана и золота [168].

«Кроме регулярных армий, иностранных наемников и охранных фирм здесь ведь воюет еще «Движение за конголезскую демократию», недавно захватившее несколько рудников у города Гома, за месяц продавшее 150 тонн колтана, почти уничтожив население этого городка. Воюет пришедшая из соседней Уганды «Армия Сопротивления Господа», печально прославившаяся ранее резней африканцев-католиков. Основана «божественная армия» была еще в 1987-м назад неким Джозефом Кони. Известна она также воровством детей по всей центральной Африке, «которые безгрешны и войдут в царствие божие». Из них делают недолговечных бойцов – пушечное мясо в борьбе за колтан… Действует здесь и армия наемников Нкунды – пастора руандийской церкви «адвентистов 7-го дня», 20-тысячная армия из сектантов, негласно спонсируемая America Mineral Fields Inc. (контрольный пакет акций у четы Клинтон). В этом году, получив вооружение из Руанды, она потеснила ангольскую армию (китайские интересы) и конголезские правительственные войска, потребовав расторгнуть 9-миллиардный контракт с Китаем на разработку колтановых рудников. Здесь действует и армия французских наемников Жана-Пьеру Бембе, местного олигарха, отхватившего в собственную вотчину кусок Конго, объявившего себя ни много ни мало – «представителем Христа в регионе». Из этого района колтан идет уже на изготовление процессоров Intel», – пишет Дмитрий Колесник [168].

Не менее жуткой явилась обнародованная несколько лет назад новость о том, как добывают сырье европейские производители косметики. В 2009 г. перуанская полиция арестовала четырех человек, которые убивали людей ради торговли человеческим жиром. Мясо жертв преступники употребляли в пищу, а собранный жир переправляли в Европу. По данным расследования, преступники убили около 60 человек. При этом, как утверждают в полиции, европейские покупатели платили 15 тысяч долларов США за литр человеческого жира [169].
Разветвленным и чрезвычайно выгодным бизнесом в современном мире, в т.ч. на Западе, является использование детского труда, торговля человеческими органами, наркоторговля и торговля людьми. К примеру, число работающих детей в мире составляет 215 млн., причем 115 млн. из них работают в опасных условиях. Время от времени вспыхивают скандалы (правда, довольно быстро заминаемые) о причастности к этим видам бизнеса чиновников, полиции и крупных корпораций. Ничего личного, исключительно бизнес!

Провозглашая свободу и права человека как главные ценности, Запад не брезгует самыми грязными и кровавыми способами наживы. Результатом становится сказочное обогащение кучки миллиардеров и деградация, погружение в хаос нищеты и самоуничтожения стран «третьего мира». Словно следуя чрезвычайно проницательному замечанию М.Е. Салтыкова-Щедрина, капитализм, «несмотря на свой несомненный либерализм» не упускает «время от времени спрашивать: не пора ли начать войну?» [170, с. 48]

Не знал великий русский сатирик, что спустя сто лет найдутся люди, которые будут «на голубом глазу» изрекать, что, де, капиталистические (то есть, по их формулировке, «свободные») страны, оказывается, никогда первыми не начинают войну! Да-да, именно это пишет «мать» всех либералов Айн Рэнд, хотя и при ее жизни, и после ее кончины не проходило года, чтобы «самая свободная страна мира» – США – не начинала конфликт большего или меньшего размаха. Отличная возможность оценить искренность либералов! «…страна – это лишь совокупность индивидов. Этатистскому государству нужна война, свободной стране – нет. Этатистская система живет грабежом, свободная страна – производством. Вспомним: все крупнейшие войны в истории начинали страны с контролируемой государством экономикой, нападавшие на более свободные государства. Так, Первую мировую войну развязали кайзеровская Германия и царская Россия, втянув в нее своих союзников. Вторую мировую войну начал альянс в составе нацистской Германии и Советской России, вместе напавших на Польшу», – утверждала Рэнд [171]. Вот так. Как говорится, без комментариев…

Капитализм любит рядиться в миротворца, объявляя, что вмешиваться всюду, где ущемляются права человека – его священный долг. Однако когда дело касается его собственных интересов, капитал не брезгует ничем – ни кровью, ни мошенничеством, ни подкупом туземных элит. История последних десятилетий знает сотни примеров того, как западные корпорации давали взятки должностным лицам стран «третьего мира» ради допуска к природным богатствам. Более того, туземные элиты могут проливать кровь своих же соотечественников, потревоживших спокойный процесс эксплуатации их недр транснациональными корпорациями. И это – не нарушение прав человека, не ограничение демократии. Это – защита частной собственности. Подобная ретивость не только не наказывается, она поощряется Западом.

Например, расстрел южноафриканской полицией бастующих горняков в августе 2012 г., жертвами которого стали более тридцати человек, не вызвал шквала возмущений на Западе. Более того, в большинстве сообщений виновниками трагедии были объявлены именно рабочие. А все потому, что владельцем платиновой шахты является британская компания Lonmin – третий по величине производитель платины в мире.

Неудивительно поэтому, что за последние 30 лет ни одна бедная страна не приблизилась к слою сверхбогатых. Ныне 10% населения планеты принадлежит 85% всех богатств мира. На долю же 50% населения Земли приходится лишь 1% мирового богатства [172]. Согласно международной статистике, в 1960 г. богатство 20% наиболее богатой части мирового населения превосходило имущество 20% наиболее бедных землян в 30 раз. К концу ХХ в. это соотношение достигло 78:1.

Например, в 1990-х гг. численность населения, живущего в условиях крайней нищеты, увеличилась в странах Тропической Африки с 242 до 300 млн. человек. Более половины мирового населения живут на 2 доллара США в день, а один миллиард – менее чем на 1 доллар в день. Бедность не позволяет бедным странам мобилизовать ресурсы для определения и противостояния смертельным болезням. Согласно данным Всемирной организации здравоохранения, на бедные страны приходится 90% болезней в мире – и только 11% мировых расходов на здоровье. 1,6 млн. городских жителей умирают ежегодно по причинам, связанным с отсутствием чистой воды, ассенизации и канализации. Численность смертей из-за инфекционных болезней за период между 1980 и 2000 гг. увеличилась вдвое [173, с. 143–144]. Так, уровень заболеваний холерой в начале XXI в. превысил показатели 70-х и 80-х гг. ХХ века. В 2001–2005 гг. было обнаружено более 600 тыс. больных холерой в 83 странах. По сведениям ВОЗ, в настоящее время ежегодно в мире регистрируется более 600 тыс. случаев желтой лихорадки. Ежегодно около 20 млн. людей болеют брюшным тифом, из них умирают 560 тыс. человек. Малярией ежегодно заболевают от 350 до 500 млн. человек и 1 млн. из них умирают. Среди умерших 80% составляют дети. Около 1 млн. человек ежегодно умирают от дизентерии [172]. И это при том, что большинство этих болезней успешно лечатся. Если, конечно, в стране существуют доступные лекарства и медобслуживание.
Более половины земного населения страдают от недоедания. С каждым годом увеличивается и число голодающих. Ныне голодают около миллиарда человек (каждый шестой из них – ребенок), при этом в некоторых районах планеты (например, в Африке) голодающих значительно больше, чем было, к примеру, 20 лет назад. По данным Продовольственной и сельскохозяйственной программы ООН, в Демократической республике Конго от голода страдают 74% населения страны, на Гаити – около 60%, в Танзании, Эфиопии, Мозамбике, Зимбабве, Замбии – более 40%, Йемене – 38%, Индии – 20%. Проведенное Международным институтом питания исследование показывает, что абсолютная численность и доля голодных в крупных урбанистических конгломерациях постоянно растет [174]. По различным подсчетам, ежедневно на Земле умирает от голода от 25 тыс. человек, из них от 10 до 18 тыс. детей.
 
При этом центр глобальной нищеты с каждым годом все сильнее концентрируется в городах. Точнее, в трущобах, чье население растет быстрее, чем численность любой другой демографической группы. В наше время на планете существует более 200 тыс. трущоб. Согласно исследованию Майка Дэвиса «Планета трущоб», по самым скромным оценкам, в 2005 г. количество обитателей трущоб составляло более миллиарда. В ближайшие несколько лет Черная Африка будет иметь 332 млн. жителей трущоб – цифра, которая будет удваиваться каждые пятнадцать лет. Из 500 тыс. человек, которые, согласно оценкам, ежегодно мигрируют в Дели, 400 тыс. оседают в трущобах [175].

В то же время медицинские расходы, связанные с проблемой ожирения, в одних только Соединенных Штатах составляют 147 млрд. долларов в год! Не менее циничным является другой факт. Согласно исследованию, проведённому при поддержке Еврокомиссии, европейцы ежегодно отправляют на свалку почти 90 млн. тонн продуктов питания – количество, достаточное для того, чтобы накормить всех голодающих. При этом каждый житель ЕС выкидывает в мусорное ведро в среднем 179 килограммов овощей, фруктов, мяса и других продовольственных товаров [176]. Этот «прогрессивный» общественный строй можно охарактеризовать словами Есенина:

Для одних – золотые россыпи,
Для других – непроглядный мрак [177, с. 76].

С теорией «беспристрастной» и «справедливой» «невидимой руки» рынка это реальное положение не имеет ни малейших точек соприкосновения. Реальность такова, что благополучие Запада  выстроено на страданиях всего остального мира. Пользуясь собственными, внутренними ресурсами, центр капиталистического мира (США, Западная Европа и ряд других стран) никогда бы не добился существующего уровня развития. Решением проблемы стала эксплуатация – сначала собственного населения (огораживания, 12–16-часовой труд на фабриках, на которые насильно сгонялись вчерашние крестьяне), а затем всего остального мира. Тот факт, что процветание Запада строится на эксплуатации «третьего мира», демонстрируют исследования британского Фонда новой экономики. Ежегодно они рассчитывают, в течение какого срока государство исчерпывает собственную ресурсную базу. Что касается Великобритании, то она уже в апреле условно исчерпывает свой годовой ресурс и начинает потреблять больше, чем позволяет ресурсная база государства (причем год от года эта тенденция принимает все более выраженный характер: в 1961 г. жители Соединенного Королевства оказались в статусе общемировых «нахлебников» к 9 июля, в 1981 г. – 14 мая).

Подобный стиль жизни за счет других характерен для всех стран с развитой рыночной экономикой. Голландия и Япония еще в первых числах марта проживают собственные ресурсы. В мае начинают жить в долг Испания, Швейцария, Португалия и Германия, в июне к этой компании присоединяются США. Согласно расчетам экспертов, если бы уровень потребления во всем мире сравнялся с британским, Земля полностью истощилась бы еще к 1961 г., и чтобы прокормить и обогреть человечество, понадобились бы ресурсы трех планет, подобных нашей [178]. Вывод может быть только один: действующая по капиталистическим законам мировая экономика ведет планету к катастрофе. Лежащие в основе капитализма экстенсивные способы накопления прибыли уже в обозримом будущем приведут к исчерпанию ресурсов, деградации глобальной экосистемы и поставят человечество перед выбором: гибель или радикальное изменение подходов к развитию. Какими будут эти – новые подходы – точно сказать сложно. Но что они (если, конечно, человечество хочет выжить) будут антитезой капитализму и существованию общества по рыночным законам, сомнений не вызывает.




Глава 14
Секреты западного благополучия

... специальность налетчика куда менее заманчива, чем смежные с ней профессии, – политика или биржевые спекуляции.

О. Генри. Налет на поезд


В ком больше силы – тот и прав.
Никто не спросит: «Чье богатство?
Где взято и какой ценой?»
Война, торговля и пиратство –
Три вида сущности одной.

И.–В. Гете. Фауст



Рассмотрим более подробно способы, которыми капитализм выкачивает ресурсы из стран «третьего мира». Одним из рычагов этого, далеко не «невидимого» воздействия является деятельность Международного валютного фонда и других финансовых институтов рангом ниже. Львиная доля средств в МВФ принадлежит Соединенным Штатам, которые и направляют политику фонда в нужном направлении – создавая режимы наибольшего благоприятствования для западных корпораций.

«МВФ – вовсе не международная благотворительная организация, которая спешит на помощь любой стране, где возникают финансовые трудности или нужда в модернизации экономики. МВФ и Мировой банк (МБ) [он же Всемирный банк – С.К.] были созданы ТНК  для того, чтобы навязывать государствам стратегию ТНК, – пишет Александр Тарасов. – При этом надо понимать, что сами ТНК транснациональны только по названию и сфере действия. Все эти компании имеют четкую национальную привязку: у всех ТНК штаб-квартиры расположены в какой-то определенной стране и все ТНК платят этой стране налоги. Силами так называемых антиглобалистов удалось выяснить, что свыше 90% ТНК – это, на самом деле, компании США, и их деятельность обогащает финансовую верхушку США. Именно эти компании контролируют действия МВФ и МБ, поскольку эти организации носят глубоко антидемократический характер и решения в них принимаются не большинством голосов, а теми, у кого больше денег (а больше всего денег в МВФ и МБ у банкиров США). Вся деятельность МВФ и МБ обусловлена пакетом полулегальных соглашений, заключенных между этими организациями и Министерством финансов США. Этот пакет называется «Вашингтонский консенсус» и направлен на усиление влияние финансового капитала США во всем мире, уничтожение конкурентов Уолл-Стрита и аккумулирование мировых финансовых запасов в банках США. Поэтому МВФ и МБ предоставляют займы разным странам только при условии выполнения ими требований «Вашингтонского консенсуса» – требований экономических и политических» [179].

Что же это за требования? Те самые элементы «шоковой терапии», которые призваны уничтожить экономический потенциал страны и сделать последнюю зависимым придатком транснациональных корпораций. Причем зависимым не только в экономическом, но и политическом плане. Тарасов приводит ряд ценных примеров, демонстрирующих, к каким последствиям приводит принятие рецептов МВФ. Например, Югославия стала перестраивать свою экономику по рецептам экспертов из Международного валютного фонда еще в начале 1980-х гг. Одним из главных требований МВФ стал отказ от выравнивания экономического развития всех регионов страны. Это лишило традиционно менее развитый Косовский край огромных государственных дотаций и привело к обострению этнических противоречий и массовым беспорядкам, прокатившимся по Косово в 1980-е гг. Дальнейшее соблюдение условий МВФ вылилось в стремительно нараставшую рознь между республиками.
 
По требованию МВФ югославское руководство приняло закон о приватизации. «Но когда эксперты МВФ вникли в этот закон, они пришли в ярость: закон предусматривал создание в Югославии «народного капитализма», в соответствии с которым иностранный капитал мог рассчитывать только на 10% акций любого приватизированного предприятия, основным владельцем акций становились трудовые коллективы и, кроме того, приватизация проводилась на сугубо добровольной основе (принудительно можно было приватизировать только предприятия-банкроты), – пишет Тарасов. – Поэтому МВФ отказался от дальнейшей «работы с Югославией», и был взят курс на развал федерации. Это привело к гражданской войне, в которой погибло 600 тыс. человек, и к распаду единой Югославии. При этом 80% югославских капиталов, естественно, бежало из воюющей страны в западные банки (из них 70% – в банки США). В Сербии, однако, у власти оставалась Социалистическая партия, которая и заставила Милошевича принять именно такой закон о приватизации. Поэтому понадобилась еще одна война – якобы из-за Косова, – в результате которой промышленность Сербии была уничтожена американскими бомбардировками, а правительство Милошевича пало. Новое правительство отменило прежний закон о приватизации, открыв таким образом Сербию для западного капитала» [179].

Еще более преступными были действия МВФ в Руанде. Эта африканская страна долгое время считалась успешным примером развития сельского хозяйства. Однако в конце 1980-х гг. неблагоприятные климатические условия привели к неурожаям. Под урожай кофе 1989 г. Руанда получила у МВФ грандиозный заем, однако в тот самый год на мировом рынке произошел обвал цен. Новые займы Международный валютный фонд предоставил Руанде при условии отказа страны от политики продовольственного самообеспечения и отказа от государственной поддержки фермерских хозяйств, а также при условии девальвации местной валюты.

Следствием стала стремительная инфляция и резкое снижение уровня жизни населения. При этом западные эксперты не могли не знать, что экономические кризисы в Руанде оборачиваются межнациональной рознью между двумя основными этническими группами – тутси и хуту. Так случилось и в первой половине 1990-х гг. В результате массовых этнических чисток погибли, по разным данным, от 700 тыс. до 1,5 млн. человек. Все накопленное национальное богатство было уничтожено, а денежные запасы Руанды перетекли в западные банки. По требованию, опять-таки, МВФ новое правительство разогнало сберегательно-кредитные кооперативы в стране (как «социалистические»), и заморозило закупочные цены на кофе на уровне кризисного 1989 г. (хотя стоимость жизни в Руанде чрезвычайно выросла, и цена на кофе на мировых рынках также заметно возросла). В результате фермеры массами разорялись, а их земли скупали ТНК.

К аналогичным последствиям привело сотрудничество с МВФ и Сомали. Когда страна остро нуждалась в деньгах после проигранной сомалийско-эфиопской войны, фонд согласился предоставить займы при условии проведения политики «жесткой экономии». «Шоковая терапия» по-сомалийски сопровождалась закрытием госхозов, что лишило государство одного из главных источников доходов и поставило крест на социальных программах. Еще одни требования МВФ – закупки по демпинговым ценам американского зерна и девальвация сомалийского шиллинга – разрушили традиционные связи между скотоводами и оседлой экономикой. Девальвация привела к резкому росту цен на топливо и удобрения, а демпинг американского зерна сделал невыгодным собственное выращивание зерновых. Разорившиеся крестьяне стали неспособны покупать товары в городах, что разорило промышленность. Горожане, в свою очередь, не могли теперь покупать мясо у скотоводов – и те были вынуждены пустить стада под нож. Экономика страны рухнула, а вслед за ней распалась и страна. Многочисленные квази-государственные образования, существующие на территории прежде единого государства, вот уже 20 лет находятся в состоянии гражданской войны [179].

Трагически закончилось следование предписаниям МВФ еще для одного африканского государства – Малави. В начале 1990-х гг., на фоне серьезных экономических трудностей страна обратилась в Международный валютный фонд за помощью. Как обычно, МВФ обусловил ссуды «структурным упорядочением». От Малави потребовали приватизировать всю общественную собственность, прекратить расходы на население, в том числе субсидии на удобрения, хотя в засушливом климате Юго-Восточной Африки лишь субсидии на удобрения позволяли местным крестьянам кормить страну и сводить концы с концами. Кончилось всё вполне закономерной катастрофой.

В 2001 г. МВФ обусловил очередные финансовые транши тем, что правительство Малави продаст все имеющиеся в его распоряжении чрезвычайные зерновые резервы в руки частных компаний. «Правительство пыталось возражать, указывая на то, насколько всё это опасно в местных условиях, если случится неурожай, – пишет Михаэль Дорфман. – Чиновники МВФ были непреклонны, и транснациональные финансовые спекулянты получили свое. Деньги от продажи резервов зерна пошли для обслуживания хищнического долга МВФ под 56% годовых. В 2002 г. в Малави случились засуха и неурожай. Начался страшный голод. Люди ели кору деревьев и крыс. Вымирали целыми деревнями. У правительства не оказалось ни средств, ни резервов для помощи голодающему населению. За десять лет до этого, в 1991–92 гг., в Малави случилась ещё более жестокая засуха и неурожай, однако голода не было, потому что правительство тогда располагало резервами. В самый разгар голода МВФ задержало очередной денежный транш в 47 млн. долларов из-за того, что правительство Малави «тормозило рыночные реформы» [180].

После этого руководство Малави отказалось от сотрудничества с МВФ, восстановило субсидии и услуги населению. За два года страна сумела из импортера пищи превратиться в экспортера. Во время голода в Уганде и Зимбабве Малави оказало им существенную помощь продовольствием.

Экономическими кризисами, кровопролитными гражданскими войнами и резким обнищанием населения обернулось следование рецептам международных финансовых институтов для многих других стран, в т.ч. Бразилии, Мексики, Индонезии, Перу, Эквадора, Таиланда... Немного выше, рассказывая о статистике бедствий человечества, погруженного в рыночные реформы, мы упомянули об инфекционных заболеваниях, которые уносят жизни миллионов людей. Так вот, к этой жуткой жатве самое прямое отношение имеют глобальные финансовые институты. Например, в Кении МВФ потребовал введения платы за визит к врачу. В результате количество женщин, обращавшихся за помощью к венерологу, упало на 65%. А число случаев заражения СПИДом, напротив, подскочило на сотни процентов. В Гане МВФ настоял на введении платы за обучение в начальных школах. В результате в сельской местности 2/3 семей оказались неспособными послать детей в школы. В Замбии фонд добился сокращения бюджета на здравоохранение, и детская смертность в стране подскочила в два раза [180].
К аналогичным результатам неолиберальные реформы привели в Латинской Америке. В Мексике, после принятия в 1986 г. неолиберальной программы процент родов с помощью медицинского персонала сократился с 94 % (в 1983 г.) до 45 % (в 1988 г.), в то время как материнская смертность возросла с 82 человек на 100 000 в 1980 г. до 150 в 1988 г. [175] Кстати, ряд исследователей считает, что именно массированная перекачка ресурсов из бедных африканских стран к богатым кредиторам является одним из факторов, который привел к критическому ослаблению систем здравоохранения и образования в странах, которые сейчас наиболее страдают от СПИДа.

Важным механизмом, с помощью которого МВФ выкачивает ресурсы из развивающихся стран, является так называемые СРП – соглашения о разделе продукции. Суть заключается в совместном использовании месторождений полезных ископаемых. При этом иностранные компании несут расходы по освоению месторождений, а продукция распределяется таким образом, что зарубежные корпорации получают львиную долю прибыли. Она не только покрывает их расходы на разработку месторождений, но и приносит сверхприбыль.
Однако основным рычагом перекачки ресурсов с периферии в центр в последние десятилетия стал кредитный механизм. Кредиторы, опирающиеся при урегулировании долга на международные валютно-финансовые институты, действуют как хорошо отлаженная машина. Главное в такой политике – привязывание экономик развивающихся стран к западным центрам, усиление контроля над развитием национального хозяйства. Обязательным условием получения кредитов является радикальное реформирование экономики. Оно включает уменьшение роли государства в управлении экономикой, сокращение импортных пошлин, упразднение всех ограничений на иностранные инвестиции, увеличение налогов, упразднение субсидий на основные продукты питания и национальную промышленность, сокращение зарплат, девальвацию национальной валюты, развитие производства, направленного на экспорт, а не на внутреннее потребление («шоковая терапия»). На фоне лицемерных заявлений Запада о приверженности правам человека МВФ и другие глобальные финансовые институты постоянно настаивают на резком сокращении социальных расходов и урезании прав рабочих. Это – обязательное условие получения развивающейся страной кредита. В частности, МВФ повсюду проталкивает политику ослабления профсоюзов и отмену законов, защищающих работников от увольнений. Такие законы рассматриваются финансистами как помеха эффективному функционированию экономики [180].

Сотрудничество с такими институтами, как МВФ и Всемирный банк ведет не к развитию экономики, а, напротив, к зависимости страны от диктата Запада, к превращению ее, в лучшем случае, в сырьевой придаток более успешных держав. Кредиты МВФ ловят развивающиеся страны в пожизненную долговую удавку, которая заставляет их тратить львиную долю своих бюджетов только на выплату процентов. Именно гигантские долги, полное уничтожение экономик этих стран рекомендациями МВФ и потребность их правительств в новых кредитах позволяют фонду давить и шантажировать эти режимы. Цель давления – изменение законодательства для  взлома независимых рынков и проникновения в них транснациональных корпораций. Такие международные финансовые организации, как МВФ и Всемирный банк, выполняют в такой ситуации «роль экономических и финансовых правителей в мировом масштабе, так как их деятельность направлена на то, чтобы окончательно лишить национальные государства экономической суверенности, сделав национальные модели экономик различных государств целиком и полностью зависимыми от экономической структуры «богатого Севера» и функционирующими в режиме внешнего управления» [181, с. 110].

Согласно данным ООН, в потоке денег между Международным валютным фондом и «третьим миром» точка равновесия была пройдена в 1985 г. После этого выплаты по процентам за предоставляемые кредиты стали превышать сами суммы кредитов. Внешний долг развивающихся стран, составлявший в 1981 г. 500 млрд. долларов, достиг к настоящему моменту 3 триллиона. Тем самым Запад получил прекрасный по результативности механизм вытягивания средств и ресурсов, а также политического влияния практически на все страны мира.
К примеру, если в 1970 г. внешний долг стран Латинской Америки составлял 29 млрд. долларов, то в настоящее время эта цифра превысила 800 млрд. Внешний долг составляет 35% ВВП стран региона. По отношению к уровню экспорта латиноамериканский внешний долг составляет около 177%. В период 1986–2004 гг. страны Латинской Америки перевели в развитые страны 2,54 триллионов долларов в качестве оплаты процентов за долги тридцатилетней давности перед МВФ, Всемирным банком и странами-членами Парижского клуба. Эта сумма составляет около 25% государственного бюджета всех стран региона. При этом большинство кредитов, полученных после 1979 г., были использованы для обслуживания внешнего долга. Только сумма, которую в период 1990–2004 гг. страны Латинской Америки заплатили по процентам за долги, в 66 раз превышает сумму их долга по состоянию на 1970 г., и в 2,6 раза – размер сегодняшнего долга. Сумма выплат по обслуживанию внешнего долга превышает в 12 из 23 латиноамериканских стран расходы на образование; в 13 странах – расходы на здравоохранение; а в 6 странах – расходы на образование плюс расходы на здравоохранение [182].

Верить в то, что кредитный механизм является справедливым и направленным на помощь нуждающимся, равнозначно вере в стремление капиталиста к общему благу. За эту веру, к слову сказать, поплатились жители легендарного города Глупова. Вспомним! «Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными. И ждут до сего дня» [170, с. 57].

В 1970-е гг., когда долговая удавка только-только начала затягиваться на шее развивающихся стран, великий колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес написал в своем романе «Осень патриарха»: «он [героем книги является генерал, более ста лет руководивший одной латиноамериканской страной; в этом образе Маркес соединил  фигуры десятков местных диктаторов, в т.ч. Пиночета] в полудреме пропускал мимо ушей утомительно однообразные рассуждения посла Штреймберга,  подарившего ему мощный граммофонный рупор… с электрическим усилителем, чтобы он всегда мог слышать  настойчивое требование отдать территориальные воды в счет уплаты огромного, постоянно растущего долга… Впрочем, он и так знал, что казна пуста, что  ресурсы исчерпаны, что страна живет взаймы; он помнил, что сначала взял заем, чтобы расплатиться с долгом времен  войн за независимость, затем пошли другие займы, чтобы уплатить проценты за просроченные платежи, потом срочно потребовалось уплатить проценты за проценты и, поскольку денег все равно не хватало, нужно было давать что-то взамен, чтоб хоть как-то  ублажить разгневанных кредиторов: монополию на хину и табак – англичанам, на  каучук и какао – голландцам, концессию на постройку железной дороги и эксплуатацию водных    путей – немцам;  все, все приходилось отдавать этим чужеземцам-гринго, открыто и тайно, – большей частью, конечно, тайно! – настолько тайно, что о некоторых секретных соглашениях он сам узнал только после шумного провала и публичной казни Хосе Игнасио Саенса де ла Барра – пусть  милостью Бога вечно горит он в адском огне! И все-таки – «У нас нет другого выхода, мой генерал!» – слышал он от каждого своего министра финансов,  начиная с того трудного года, когда приказал отсрочить платежи этим скрягам – гамбургским банкирам, взявшим его за горло; немецкая эскадра заблокировала тогда порт, а английский броненосец, неожиданно появившийся на рейде, сделал предупредительный выстрел и пробил снарядом башню собора… в последний момент, когда, казалось, уже все потеряно, был спасен пришедшим ему на помощь послом Чарлзом У. Трейколером, таким же страстным  игроком в домино, как он; правительство, которое  представлял этот посол, объявило себя гарантом европейских обязательств генерала, получив взамен право на  бессрочную эксплуатацию наших недр. С тех пор мы стали нищими,  стали вечными побирушками. «Мы должны даже за те подштанники, что на вас, мой генерал!» [183]

А в книге «Генерал в своем лабиринте» Маркес вложил в уста героя Войны за независимость Симона Боливара следующие слова: «что бы мы ни сделали для нации, это ничего не будет стоить, если мы будем занимать деньги, потому что расплачиваться нам придется века. И теперь это очевидно: окончательно нас уничтожат именно долги» [184].
С деятельностью МВФ и других глобальных финансовых институтов тесно соприкасается активность транснациональных корпораций. Фактически МВФ является неким бульдозером, который расчищает им путь для проникновения на рынки развивающихся стран. Характерная черта ТНК заключается в том, что, представляя собой единый производственно-технический, финансовый и сбытовой комплекс, управляемый из единого центра, они максимально используют условия различных стран (например, источники сырья, рынок сбыта, либеральное законодательство, дешевую рабочую силу, низкие налоги). Этому способствует вынесение части производственных и сбытовых операций за национальные границы. Тем самым достигается огромная прибыль, достичь которой в одной стране было бы невозможно. ТНК гибко приспосабливают политику максимизации прибыли к условиям производства и сбыта с учетом действия экономических, политических и социальных факторов [185, с. 25].

При этом, как отмечает А.Н. Голиков, в развивающихся странах, испытывающих постоянный финансовый голод, ТНК осуществляют инвестиции лишь на начальной стадии реализации проекта. Еще до его окончательного завершения начинается интенсивный отток прибыли. Транснациональные банки и связанные с ними ТНК с выгодой для себя оперативно мобилизуют необходимые объемы капиталов, ловко применяя национальные различия в налоговых и валютных правилах [185, с. 26]. По истечении первоначальных этапов деятельности ТНК с того момента, когда их капиталовложения начинают приносить прибыль, они из фактора накопления капитала превращаются в фактор обескровливания национального дохода, так как прибыль, как правило, превышает первоначальные накопления в 2–10 раз. Полученные прибыли в основной своей массе не реинвестируются (возвращаются лишь 6–30% капиталов), а вывозятся.

Привлечение иностранного капитала позволяет повысить темпы экономического роста и решить какие-то проблемы в краткосрочном плане. Но оно оказывается чреватым различными осложнениями для развивающейся страны в долговременной перспективе. Отток капитала, ставший «головной болью» большинства государств «третьего мира», является, с одной стороны, существенным фактором сдерживания их развития, а с другой, еще одним источником обогащения элиты Запада. Этому способствует и то, что к настоящему времени ТНК превратились в империи, масштабы деятельности которых сравнимы с ВВП крупных государств. ТНК монополизировали экспортно-импортные операции большинства развивающихся стран [185, с. 30–31].

В ходе научно-технической революции разрыв между центром и периферией только возрос. Приспосабливаясь к потребностям развития производительных сил, страны «первого мира» сосредоточиваются на производстве наукоемкой продукции. Отрасли, производящие традиционную продукцию, переводятся в развивающиеся государства. По словам Эрика Райнерта, богатые страны специализируются на видах деятельности с возрастающей отдачей, а бедные – на деятельности с отдачей убывающей, фактически – на бедности [186].
ТНК отводится ведущая роль в реализации данной стратегии. Используя тяжелое экономическое положение развивающихся стран, их зависимость от центров мирового капиталистического хозяйства, потребность в финансовых ресурсах и новых технологиях, невозможность мобилизации для этого внутренних источников, корпорации навязывают развивающимся странам выгодные прежде всего для себя проекты и условия функционирования. Национальные экономические комплексы получают от деятельности ТНК гораздо меньше, чем может показаться на первый взгляд. При продаже технологий на межкорпорационной основе ТНК поставляют компаниям развивающихся стран, как правило, устаревшие технологии. Применяется и монополия на патенты, что позволяет устанавливать высокие цены и диктовать условия субъектам национальной экономики. Сюда же можно отнести инженерно-консультационные услуги и менеджмент, за которые развивающиеся страны вынуждены переплачивать огромные суммы. Предприятия, принадлежащие ТНК, концентрируют у себя лучшую часть национальных кадров, лишая их другие сектора экономики [152, с. 69].

Наиболее притягательным объектом для инвестиций ТНК является обрабатывающая промышленность. ТНК скупают национальные предприятия, и экспорт продукции обрабатывающей промышленности развивающихся стран находится непосредственно под их контролем, что позволяет экспортировать эту продукцию по искусственно-низкой цене. В общем, филиалы ТНК играют роль анклавов, интегрированных скорее в комплекс той или иной корпорации, нежели в экономику принимающей страны. При этом ТНК активно вмешиваются во внутренние дела принявших их стран. Они, к примеру, заставляют изменять их законодательства для собственной выгоды. А если государства пытаются бороться за более справедливые условия функционирования корпораций, последние либо просто переводят производство и активы в другие страны, оставляя государство обескровленным, либо заставляют принимать свои условия силой – с помощью санкций, спонсирования внутренней оппозиции или откровенной агрессии со стороны «свободного мира».

Не гнушается Запад и махинациями меньшего масштаба. При попустительстве (а нередко и прямом участии) государства корпорации, имеющие своих представителей во властных органах, зарабатывают миллиарды долларов. Пентагон, например, так и не смог отчитаться почти за 15 млрд. долларов, пошедших на оплату товаров и услуг в Ираке. В военных контрактах образовалась огромная дыра в 7,7 млрд. [187] Скандалом глобального масштаба стали вскрытые в 2008–2009 гг. мошеннические схемы вроде аферы Бернарда Медоффа, оцененной в 50 млрд. долларов. Либералы, навязывающие нам представление о Западе как о кристально-честной цивилизации и рае земном, естественно, о подобных грешках умалчивают.
Фактически, экономическое процветание Запада строится на грабеже всего остального мира и мошенничествах глобального масштаба. Внутриэкономическая структура и система внешнеэкономических связей западных стран никогда не соответствовала хрестоматийным постулатам теории о «невидимой руке рынка» . Эта «рука» для достижения успеха всегда либо сжимала флакон с ядом или кольт, либо находилась на кнопке пуска крылатых ракет, либо прятала крапленые карты, чтобы обмануть партнера .

Успевший рассмотреть западное общество изнутри Александр Зиновьев в этом вопросе придерживался однозначно скептической позиции. «То, что западные политики, бизнесмены, теоретики и идеологи называют рынком… в реальности вообще не существует, – писал он. – Это описание рынка есть лишь абстракция от реальности, обработанная методами идеологии… Механизм реального рынка – это не «невидимая рука» А. Смита, а вполне ощутимая стратегия и тактика участников битвы за покупателя и за возможность формировать покупателя применительно к интересам производителей… Потребитель выбирает (если выбирает!) из того, что ему навязывают, причем он обрабатывается так, чтобы он не мог уклониться от этого. Производители стремятся помешать друг другу всеми доступными средствами, причем далеко не всегда экономическими и законными… В реальности конкуренция всегда погружена в совокупность других средств борьбы, в число которых входит обман, насилие, реклама, дискредитация противников, преступления. Реальная сфера конкуренции есть царство преступности. Тон в ней задают сильнейшие во всех отношениях участники» [61, с. 130–135].

Причем речь идет не только об экономических и политических противниках, которых нужно во что бы то ни стало ослабить. Капитал по своей природе чужд морально-этическим понятиям. Его природа – это делать деньги на всем, что приносит прибыль. И даже если ради наживы нужно пожертвовать близкими людьми, капитал командует: «Не будь тряпкой! Действуй!» Абсолютно верным является высказывание английского публициста Т.Дж. Даннинга, ставшее известным благодаря Марксу: «Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. Если шум и брань приносят прибыль, капитал станет способствовать тому и другому. Доказательство: контрабанда и торговля рабами» [189, с. 153].

История помнит немало примеров этой чудовищной беспринципности капитализма. Особенно много их проходится на страшные годы бедствий человечества. Ведь в мутной воде легче ловить рыбку, точно также как и зарабатывать во время войн. Например, английская фирма Henry Whitehead, располагавшаяся в Манчестере и выпускавшая лучшие в мире торпеды, накануне Первой мировой войны открыла свой филиал в средиземноморском порту Фиуме, принадлежавшем Австро-Венгрии, и дала возможность австрийским подводным лодкам потопить немалое количество английских, итальянских и французских торговых и военных судов.
Французское акционерное общество, занимавшееся производством взрывчатых веществ, поставляло новейшую взрывчатку Германии через нейтральную Швейцарию до февраля 1915 г., в то время как Франция только собиралась ее у этой же фирмы покупать. Английские железоделательные заводы в первые два года Первой мировой войны продали огромное количество стали в Норвегию, Данию, Швейцарию. Их владельцы прекрасно понимали, что эта сталь моментально передавалась Германии, нуждавшейся в сырье. Во время той же войны французский миллионер Боло на немецкие деньги скупал ведущие французские газеты шовинистического толка, чтобы, разжигая ненависть к немцам (на немецкие деньги!), длить войну и тем самым увеличивать доходы монополистов [154].

Практически один в один действовал западный капитал во время Второй мировой войны. Именно ему, если разобраться, и обязан своим возвышением Третий рейх. Основными поставщиками Германии в 1930-е (и даже в 1940-е, но об этом чуть позже) гг. были США и Британия . Они не только давали Берлину возможность производить обширные закупки благодаря освобождению от платежей по долгам и предоставлению новых кредитов, но и сами снабжали Германию стратегическим сырьем. Например, Великобритания реэкспортировала в Германию медную руду из Южной Африки, Канады и Чили. В 1934 г. стоимость реэкспорта меди составила 3870 тыс. марок, что составило треть всего германского ввоза меди, а в 1935 г. объемы английских поставок меди еще более возросли, достигнув 6770 тыс. марок. Ввоз шерсти из Великобритании увеличился с 21 млн. марок в 1934 г. до 47 млн. в 1935 г., когда Германия получила благодаря Лондону около половины своего импорта шерсти. В 1934 г. немецкий концерн «ИГ Фарбениндустри» заключил с канадским никелевым трестом соглашение, обеспечившее Германии 50% необходимого ей никеля. Остальной никель Третий рейх получал через английские фирмы.

Следует отметить, что поставки британского сырья продолжались даже несмотря на то, что Германия испытывала серьезные проблемы с платежеспособностью. Тем не менее, в начале 1933 г. основные кредиторы Германии согласились подписать очередное соглашение о невостребовании кредитов. Новое аналогичное соглашение было подписано в 1934 г. [190, с. 190–191] А в июне 1933 г. (т. е. через полгода после назначения Гитлера рейхсканцлером) Германия получает от США кредит на 2 млрд. долларов, от Англии – на 1 млрд. долларов. В 1934 г. «Стандарт Ойл» строит в Германии заводы по производству бензина, которые пригодятся Гитлеру уже в весьма недалеком будущем [191].

Торговые связи Германии с западными странами не прекратились и после начала Второй мировой войны. Речь идет отнюдь не только о нейтральных государствах (например, Швеции, снабжавшей Гитлера железной рудой). Американская компания «Стандарт ойл» продолжала исправно снабжать Германию нефтью. Просто теперь ее поставки шли через франкистскую Испанию: американские танкеры доставляли нефть на Канарские острова, а оттуда немецкие танкеры везли ее в Гамбург. Не стало препятствием выгодному бизнесу американского капитала и вступление США в войну против Германии. В 1944 г. Рейх ежемесячно получал через Испанию 48 тыс. тонн американской нефти и 1100 тонн вольфрама [190, с. 193].

Кроме того, западные фирмы оказывали Германии активную помощь в налаживании военного производства. Британский концерн «Виккерс», к примеру, был непосредственно причастен к строительству германского подводного флота. По свидетельству председателя правления фирмы «Виккерс–Армстронг» Чарлза Крейвна, эта фирма имела лицензии на производство подводных мин и зарядов, в том числе, в Голландии и Испании. Именно в этих двух странах, где были расположены тайные филиалы концернов Круппа и Цейсса, Германия и развернула работы по созданию подводного флота. Осуществлялись и прямые закупки различного вооружения, производство которого еще не было налажено в самой Германии. Среди них – бронебойные снаряды британской фирмы «Хэдфилдс» для морской артиллерии.

Создание военно-воздушных сил Третьего рейха также не обошлось без активного англо-американского участия. По данным британского министерства торговли, за 10 месяцев 1934 г. различные фирмы поставили в Германию 96 моторов, причем имелись в виду только те моторы, которые были официально зарегистрированы как направляемые в Германию. Реальный объем поставок был значительно выше. Только за первые 8 месяцев 1934 г. в Германию были отправлены 200 новейших авиационных  моторов «Кестрел» фирмы «Роллс-Ройс». В мае того же года Германия приобрела 80 мощных моторов «Армстронг-Сидли» также последнего образца. Кроме того, Рейх активно приобретал лицензии на производство наиболее совершенных типов авиамоторов для военных самолетов. Например, немецкая моторостроительная компания «Байерше моторенверке» купила у фирмы «Роллс-Ройс» лицензию на мотор «Кестрел VI».
Еще более внушительным был вклад американцев. Если в 1931 г. сумма экспорта американских самолетов и моторов в Германию составила всего 2 тыс. долларов, то, по данным американского посла Додда, только в январе–феврале 1934 г. Берлин закупил в США авиамоторов на сумму в 1 млн. долларов. В марте 1934 г. Баварским машиностроительным заводам (БМВ) были проданы 420 американских моторов «Хорнет-Д». Приобретались у компаний из США и лицензии на собственное производство авиамоторов. В результате в 1935 г. 11 из 28 типов германских военных самолетов были оснащены английскими и американскими моторами [190, с. 195–198].

Щедрые западные кредиты, технологии и «моральная» поддержка позволили Гитлеру превратить Германию из нищей страны в одного из экономических лидеров Европы, вернуть без единого выстрела утерянные после Первой мировой войны территории, а также значительно расширить границы Рейха за счет Австрии и Чехословакии. Да и создание первоклассной немецкой армии – целиком и полностью заслуга англосаксонских спонсоров [191].

Игорь Пыхалов цитирует американского публициста Чарльза Хайэма, который в своей книге «Торговля с врагом» писал: «Как бы они [граждане США и Великобритании – С.К.] были возмущены, узнай, что после событий в Перл-Харборе «Чейз бэнк» заключал миллионные сделки с врагом в оккупированном Париже с полного ведома правления этого банка в Манхэттене; что во Франции грузовики, предназначенные для немецких оккупационных войск, собирались на тамошних заводах Форда по прямому указанию из Дирборна (штат Мичиган), где находится дирекция этой корпорации; что полковник Состенес Бен, глава многонациональной американской телефонной корпорации ИТТ, в разгар войны отправился из Нью-Йорка в Мадрид, а оттуда в Берн, чтобы оказать помощь гитлеровцам в совершенствовании систем связи и управляемых авиабомб, которые варварски разрушали Лондон (та же компания участвовала в производстве «фоке-вульфов», сбрасывавших бомбы на американские и британские войска); что шарикоподшипники, которых так недоставало на американских предприятиях, производивших военную технику, отправлялись латиноамериканским заказчикам, связанным с нацистами… Заметим, что в Вашингтоне обо всем этом отлично знали и либо относились с одобрением, либо закрывали глаза на подобные действия» [192, с. 15–16].

Таков капитализм, готовый ради прибыли вооружать врага, который убивает твоих соотечественников! Другим, не менее циничным способом наживы является мошенничество мирового масштаба. Последние десятилетия отмечены массовым спекулятивным вырождением капитализма. В оборот ежегодно вводятся миллиарды фиктивных денежных документов – фьючерсов, опционов, СДР... Большинство из них не имеют никакого отношения к реальной экономике, производству продуктов и услуг, а преследуют цель максимального отъема денег. Только в отличие от менее масштабных махинаций вроде воровства и бандитизма эти способы вполне легальны. На товарных и финансовых биржах спекулянты заключают миллиарды контрактов. Так, в 2007 г. только на Чикагской бирже их было заключено 944 миллиона. Если в 1950 г. доля обрабатывающей промышленности в структуре ВВП США составлял 27%, то в 2008 – только 11,5%. В то время как финансовые услуги за тот же период выросли с 11,4% до 20%. Таким образом, спекулятивные операции, которые зиждутся на обороте новых финансовых инструментов, позволяющих получать реальные деньги под несуществующее финансовое обеспечение и несуществующие товары, являются важным источником доходов «акул капитализма». Причем это происходит не только на внутреннем рынке западных государств. Инструменты спекулятивной экономики позволяют выкачивать огромные средства из периферии. Перепродажа фиктивных финансовых документов стала серьезной статьей доходов Запада (прежде всего, США). Например, торговля товарами и услугами в структуре внешней торговли США с 1998 по 2007 гг. выросла с 2551,53 млрд. до 5455,37 млрд. долларов (в два раза), а торговля акциями – в 7 раз (с 3045,22 млрд. до 20987,9 млрд. долларов). США принадлежит до 60% обращающихся на мировых рынках ценных бумаг. Наличные деньги, попадающие в финансовые учреждения США, почти целиком идут на увеличение количества обращающихся на мировых рынках акций и облигаций [193].

При этом отказаться от встраивания в эту глобальную жульническую сеть опасно: проводящая самостоятельную финансовую политику страна рискует стать жертвой «демократической агрессии». Как, например, Ливия, которая при Муаммаре Каддафи вынашивала планы по введению в обращение единой валюты мусульманских и африканских стран – золотого динара. 
Фиктивность финансовой системы Запада хорошо видна при изучении продаж на товарных и фондовых биржах. По словам И. Соколовой, «продажа или, например, расчет дисконта на фьючерсы любой страны происхождения дает доход, прибавляемый к ВВП США. А на нефтяной бирже за один только день заключается в среднем около 68,6 тыс. фьючерсных контрактов по смеси Бренд, что эквивалентно мировой суточной добыче всей сырой нефти. Виртуальный объем торгов на два порядка превышает добычу нефти соответствующих сортов. Фактическая поставка нефти по биржевым контрактам происходит редко – около 1% объема торгов. Такая торговля дает возможность считать в обороте нефть, которая лежит в недрах» [194, с. 22].
 
Другими словами, финансовые спекуляции не только не дают прибавки продукции, не повышают ее качества, но и не являются доведением продукции до потребителя. Здесь мы видим сплошную перепродажу фиктивных инструментов. Такой же механизм лежит в основе финансовых операций по другим товарам, а также по денежным суррогатам, например, в проведении эмиссии таких банковских инструментов, как обращающиеся на мировом финансовом рынке американские депозитарные расписки (квитанции). Они конвертируются в американскую валюту и являются частью денежной массы США [193]. Как признал после начала мирового финансового кризиса лауреат Нобелевской премии П. Кругман, из доли финансовой сферы ВВП США 400 млрд. долларов являются суммой абсолютно фиктивных средств.

Глобальный спекулятивно-финансовый пузырь, а вовсе не эффективность рыночной экономики является одним из тех столпов, на которых держится благополучие Запада. Производя не обеспеченные ничем, кроме страха перед «демократической» интервенцией и доминированием Запада в экономической и политической сферах, бумажки (фьючерсы и т.п.), капиталистические государства сбывают их странам «третьего мира», а взамен получает вполне осязаемые сырье и готовую продукцию. Этой же цели служит неконтролируемый, зашкаливший за все мыслимые пределы выпуск американского доллара. Не будучи обеспечен реальными национальными богатствами страны (от золотого обеспечения доллара Штаты отказались еще в 1970-е гг.), американская валюта держится, опять-таки, на такой эфемерной основе, как страх, давление и зависимость остального мира от США и блока НАТО (западные экономисты предпочитают говорить о том, что доллар держится на доверии, но, согласитесь, сложно назвать доверием ситуацию, когда странам «третьего мира» не оставлено иного выбора – либо подчинись и безропотно принимай доллары, либо приготовься к встрече со свободой в обличии авианосцев, бомбардировщиков и бородатых наемников из числа исламистов). Показателем этого «цивилизованного» ограбления в масштабах планеты является государственный долг США, стремительно приближающийся к заоблачной планке в 20 триллионов долларов. Фактически, эти 20 триллионов и являются той суммой, на которую Штаты обеспечили себя всем необходимым (не тратя при этом ничего, кроме бумаги и краски для печатного станка).

Тем самым, производя все меньше и меньше собственных товаров (из более чем 300-миллионного населения США в обрабатывающей промышленности занято лишь около 16 млн. человек), Запад, и, в первую очередь, Соединенные Штаты, с помощью паразитирования на мировых рынках в течение долгого времени обеспечивали себе многомиллиардные прибыли буквально ниоткуда. Это позволило значительно поднять уровень потребления большинства населения (хотя этот пузырь после 2008 г. стремительно сдувается, не оставляя камня на камне от «американской мечты» и мифа об «обществе среднего класса»).

Влияние (с помощью указанных спекулятивных приемов) США на глобальном финансовом рынке чрезвычайно облегчило Вашингтону и такие нечистые аферы, как обрушение валют других государств и прочие махинации, позволяющие наживаться на бедах и страданиях всего человечества. «Показательным в этом отношении является «ремонт озоновой дыры», – пишет В.М. Юрьев. – Суть в следующем. Специально подобранные ученые химики доказали, что главной причиной истончения озонового слоя Земли является фреоновая, и что имеется совершенно безопасный фреон, монополистом производства которого является американская корпорация Дюпонов. Английский премьер М. Тэтчер по инициативе организаторов аферы провела конференцию с участием 124 стран, подписавших обязательство участвовать в спасении озонового слоя и использовать только дюпоновский фреон. Получили квоты на его применение. В конечном итоге авантюра провалилась, достоинства дюпоновского фреона не подтвердились. А мошенники только за первые два года положили в карман свыше 10 млрд. долларов, а всего они морочили голову потребителям более 10 лет.

Такими же мошенническими являются борьба с «угрожавшей» миру иракской ядерной агрессией, в итоге оказавшейся захватом нефти у мирной страны, афганская война против мирового терроризма, в итоге оказывающаяся выполнением заказа американского большого бизнеса по созданию нового крупнейшего центра производства наркотиков.

Объемы награбленного хищным капиталом намного возросли после того как в его лапы попала Россия. Во-первых, была устранена большая помеха ограблению Штатами многих других народов. Но главное было получено за счет ограбления самой России. Захват ее собственности, организация бегства капитала принесли жуликам триллионы долларов. В США уплыл и золотой запас России, ее золотовалютные резервы теперь в основном состоят из пустых бумажек» [193].

Таким образом, капиталистический мир является не примером самой эффективной экономической системы, а глобальным паразитом, который, сам практически ничего не производя, с помощью хитроумных схем и откровенного шантажа выкачивает ресурсы со всего мира. Например, США, чье население составляет 4,5% населения планеты, засасывают почти 30% производимых в мире материальных благ. К тем, кто руководит этими процессами, с полным на то основанием можно приложить слова Гете:

Старейших корпораций господа,
Князья прямого и кривого рога! [41, с. 434]

Но материальными ресурсами дело не ограничивается. Оплот капиталистического мира – Соединенные Штаты Америки – выживает и за счет «утечки мозгов». Среди имеющих докторскую или иную научную степень американцев 43% имеют иностранное происхождение .
Секретом Полишинеля является и сотрудничество крупного бизнеса западных стран со спецслужбами. Как пишет старший научный сотрудник Института США и Канады Российской академии наук Николай Семин, американские корпорации занимают лидирующие позиции в мире, а глобальный характер их интересов является серьезным стимулом для осуществления взаимодействия частного сектора со спецслужбами. «На рубеже 80–90-х гг. прошлого века обеспечение экономической безопасности приобрело ещё большее значение, чем оно имело в годы холодной войны. Стал актуальным вопрос о возможности предоставления американским компаниям разведданных для повышения их конкурентоспособности на мировом рынке… Парадоксальная на первый взгляд связка «ТНК и национальные спецслужбы», где первые являются носителями тенденции разрушения национальных границ, а вторые призваны обеспечивать именно национальные интересы, противоречива лишь внешне. Налицо общая тенденция к повышению роли спецслужб в современном мире в связи с усложнением глобальных процессов. Поскольку США сегодня – фактически единственная держава с глобальными интересами, то их спецслужбы, естественно, находятся в авангарде этой тенденции. Поэтому, разрушая границы, ТНК в связке со спецслужбами работают в интересах достаточно узкой группы представителей крупного финансового капитала, в целом обеспечивающего интересы государства» [196].

Использование помощи спецслужб направлено, главным образом, на защиту приоритетных позиций американского бизнеса на международном и внутреннем рынках, обеспечение безопасности и стабильности финансовых потоков, идущих в страну, а также на содействие установлению выгодных США правил в мировой торговле и бизнесе. Эта «скромная» помощь значительно повышает и без того практически монополистические позиции западного бизнеса. Особых сомнений по этому поводу либеральный лагерь не испытывает. Ему плевать, что сращивание бизнеса с разведывательной и военной машинами в корне противоречит тому, чему они учат развивающиеся страны (минимальное вмешательство государства, отказ от протекционистских мер и т.д.). Главное – эффективность! Так, специалист по изучению информационных операций из Национального университета обороны в Вашингтоне Д. Куел полагает, что «вопрос не в том, что в этом есть какое-нибудь зло, или это неправильно с нравственной точки зрения. Вопрос только в том, эффективно ли это» [197].
В качестве примера Николай Семин приводит деятельность финансовых групп и частных инвестиционных фондов, тесно связанных с правительством и спецслужбами. Только в 2006 г. частные инвестиционные фонды США потратили на скупку активов по всему миру 400 млрд. долларов. Их советы директоров, как правило, состоят из отставных политиков высшего уровня, бывших высокопоставленных военных, дипломатов и сотрудников спецслужб. Связи с секретными ведомствами позволяют обеспечивать главное: проверку потенциального партнёра, налаживание контактов с президентами, министрами и крупными бизнесменами развитых и развивающихся стран и, соответственно, организацию конфиденциальных переговоров на любом уровне. «Важнейшее условие этого – сохранение непрозрачности сделок и структуры собственности – также обеспечивается близостью к спецслужбам. Таким образом, времена «свободной и честной конкуренции» остались далеко в прошлом. Пользуясь возможностями спецслужб, корпорации получают доселе невиданные конкурентные преимущества» [196].
Практика сотрудничества корпораций и спецслужб возникла не вчера. Это давний и прочный союз, проверенный временем и совместными операциями. В 1953 г. эксперт ЦРУ по Ближнему Востоку Кермит Рузвельт организовал операцию «Аякс» по свержению иранского премьера Мосаддыка, который национализировал иранские нефтяные активы, эксплуатировавшиеся британской компанией АИНК. Операция ЦРУ привела к возвращению абсолютной власти шаха. Помогая Великобритании, США преследовали свои цели, одной из которых было установление американского контроля над иранской нефтью. К слову, директор ЦРУ Алан Даллес имел в этом личный интерес: юридическая фирма, в которой он работал до поступления на службу в ЦРУ, вела дела АИНК. В следующем, 1954 г. ЦРУ провело полувоенную операцию по свержению президента Гватемалы Х. Арбенса, посягнувшего на собственность американской «Юнайтед фрут компани». В результате операций спецслужб США в Колумбии, Панаме, Эквадоре, Гватемале, Панаме и ряде других стран американские корпорации приобретали значительные дивиденды от эксплуатации природных ресурсов и новых коммуникаций и таким образом надолго и прочно обосновались в Латинской Америке.

После распада Советского Союза тандем бизнеса и спецслужб не только не ослаб, а стал еще более крепким. Например, Агентство национальной безопасности США регулярно перехватывало сообщения, касавшиеся предстоящей сделки в 200 млн. долл. между правительством Индонезии и японской корпорацией, производившей спутниковое оборудование (NECCorp.). Президент Джордж Буш старший вмешался в переговоры, и в результате контракт был получен американской компанией AT&T. По указанию президента Билла Клинтона в 1993 г. АНБ и ФБР осуществляли прослушивание отеля в Сиэтле, где проходила конференция АТЭС, чтобы получить информацию по будущим контрактам на строительство ТЭС и ГЭС во Вьетнаме. Эта информация поступала напрямую к высшему руководству компаний, принимавших участие в тендерном отборе и одновременно являвшихся спонсорами Демократической партии США. В 1994 г., чтобы получить контракт на 6 млрд. долларов с национальной авиакомпанией Саудовской Аравии, также было задействовано АНБ. Посредством телекоммуникационных спутников осуществлялись перехват факсов и прослушивание телефонных звонков, были выявлены случаи взяток, полученных от европейского консорциума «Эйрбас» правительством Саудовской Аравии. Информация была предоставлена американским корпорациям «Боинг» и «Макдоннелл-Дуглас». Деятельность АНБ помогла последней получить этот контракт [196].

Так о каком же процветании может идти речь, если это самое «процветание» достигается не путем использования собственных, внутренних возможностей страны, а с помощью шпионажа, шантажа и фактического ограбления планеты? С таким же успехом можно превозносить «эффективность» и «процветание» бандитской шайки, наладившей бесперебойный «промысел» с помощью ножа и кастета! Как признавал американский социолог Дэвид Харви, основным ощутимым достижением неолиберализма стало перераспределение, а не создание нового богатства и доходов. Он назвал этот механизм «накоплением путем лишения прав собственности». «Я интерпретирую это слово [неолиберализм] как классовый проект, замаскированный массой разнообразной неолиберальной риторики об индивидуальной свободе, персональной ответственности, приватизации и свободном рынке. Все это было предназначено для реставрации и консолидации власти класса, а в этом отношении неолиберальный проект добился большого успеха», – пишет Харви [157].

Слушать после этого елейные речи либералов, утверждающих, что «при капитализме есть только один путь к богатству: обслуживать потребителей лучше и дешевле, чем это делают другие», и что капиталисты являются «доверенными лицами потребителей» [198], по меньшей мере, смешно. Куда ближе к истине находится Фидель Кастро, писавший, что «капитализм не годится даже как средство. Он словно дерево с гнилыми корнями, из которого рождаются только худшие формы индивидуализма, коррупции и неравенства» [199, с. 92].
Максимум, на что могут рассчитывать непривилегированные слои населения при капитализме – это подачки, с помощью которых элита добивается их лояльности. Выкачивая ежегодно миллиарды долларов из «третьего мира», она может позволить себе заигрывания с массами. Например, выплачивая пособия или предлагая доступные кредиты. Однако, как показывает история последнего десятилетия, эти подачки оборачиваются своей изнаночной, далеко не столь радужной стороной.

После победы Великой Октябрьской революции и активизации социалистического движения в странах Запада элита капиталистического общества пошла на ряд уступок – подняв зарплаты, сократив рабочий день, введя систему социального обеспечения. Эта вынужденная мера преследовала цель предотвратить опасное распространение левых идей и спасти хозяев капиталистического мира от потери власти и накопленных богатств. После развала Советского Союза и социалистического лагеря потребность в социальном государстве на Западе отпала. Это привело к форсированному отказу от социальных обязательств бизнеса перед обществом и возвращению к ситуации начала прошлого века – когда капитал отводит государству роль защитника не общественных, а его – капитала – интересов.
Во всем своем «великолепии» эта порочная система явила себя во время мирового финансового кризиса в 2008–2009 гг. Кстати, этот кризис стал еще одним доказательством порочности капиталистической системы. Для того чтобы, с одной стороны, обеспечить себе баснословные прибыли, а с другой, обезопасить себя от социального взрыва, корпорации и банки стали выдавать населению дешевые кредиты. Этот процесс, шедший параллельно с насаждением стандартов безграничного потребительства, привел к тому, что миллионы людей принялись скупать товары и услуги, не заботясь о выплате долгов и обогащая верхушку капиталистического общества . Как пишут в одной из своих статей Маринэ Восканян и Андрей Кобяков, в 1980-е гг. «неоконсерваторы в лице Рейгана в США и Тэтчер в Великобритании в одно и то же время с обеих сторон Атлантики провозгласили радикальный исход государства из экономики и начали эру полной свободы бизнеса. Но поворот к бодрящим общество либеральным установкам неизбежно приводил к росту имущественного расслоения и разрыва в доходах между богатыми и бедными. Такое расслоение всегда таит в себе зародыш будущих социальных потрясений, а это то, что уж точно никому не было нужно ни в ближней, ни в дальней перспективе. Но как дать возможность одним богатеть за счет других в демократическом обществе без каких-то видимых механизмов принуждения и при этом избежать недовольства массы граждан?

Ответ был найден. Вероятно, он был единственно возможным и, хотя был сформулирован экономистами и политиками, оказался поразительно постмодернистским по своей сути – вместо силы использовать технологии иллюзий. Жизнь в кредит – это действительно иллюзия благосостояния, даже несмотря на то, что приобретаемые товары и услуги вполне осязаемы. Так же иллюзорно и кредитное потребительское процветание всего общества. Называть ли псевдодоступный за долги образ жизни жвачкой, успокоившей людей, или морковкой, привязанной у них перед носом, не так важно – подлинное неравенство было удачно замаскировано кредитной компенсацией» [200].

Предоставив людям возможность потреблять в свое удовольствие и ничем не отличаться от стандартного западного идеала, либералы прекрасно знали то, что владельцы крупного капитала в проигрыше уж точно не останутся. Кредит – это долг, а долг рано или поздно придется отдавать. Обыватели, чей разум затуманен потребительской лихорадкой, как правило, стараются не осознавать этот печальный факт, и, несмотря на кризис, продолжают набирать кредиты, перекладывая ответственность по выплатам на следующие поколения. А те, кто эти кредиты выдает, радостно потирают руки: не перераспределяя национальных богатств и оставляя их львиную долю в руках богачей, они избегают социальных потрясений и способствуют стабильности общества потребления. Не правда ли, ловкий ход?

Однако этот, построенный на жадности и людской глупости пузырь закономерно должен был лопнуть. Что и произошло в 2008–2009 гг. Владимир Белл так описывает механизм кризиса: «…долг потребителей банкам не может расти до бесконечности. Неизбежно наступает момент, когда потребители не могут больше и брать дополнительных кредитов, поскольку надо возвращать имеющиеся долги. Суммы взятых кредитов и возвращенных кредитов сравниваются. Долг потребителей банкам перестаёт расти. Но при этом автоматически исчезает прибыль у капиталистов, поскольку издержки производства товаров и платёжеспособный спрос рынка сравниваются. Попытка продать продукцию по такой цене, чтобы получить прибыль, приводит к тому, что часть продукции остаётся непроданной. Капиталисты начинают уменьшать издержки: увольняют работников, уменьшают зарплаты. Им кажется, что таким образом они смогут получить прибыль. Однако при этом прямо пропорционально уменьшению издержек уменьшается и платёжеспособный спрос рынка.

Более того, уволенные работники не могут выплачивать проценты и возвращать взятые кредиты. Финансовые ресурсы банков начинают стремительно исчезать, поскольку они питались поступлением прибыли капиталистов на счета в банках, выплатой процентов и возвратом кредитов заёмщиками. А тут исчезает, и первое, и второе, и третье. У банков появляются «токсичные» – то есть, ничем не обеспеченные – активы. Денег в банках не хватает не только на выдачу кредитов, но и на обслуживание счетов. Банковская система оказывается на грани банкротства. Виртуальный финансовый капитал, надутый долгами потребителей банкам, начинает испаряться, как будто его и не было. Кризис готов» [201].

Глобальный кризис, однако, ударил исключительно по средним и бедным слоям населения. Виновные в его начале корпорации и банки и тут нашли, чем поживиться. В этом им помогло государство, которое, в прямом соответствии с идеями неолибералов, находится на Западе под контролем капитала. Вместо того чтобы помогать стремительно беднеющим людям, власти западных стран стали накачивать деньгами финансовых монстров, помогая им безболезненно пережить рецессию. Это было сделано путем запуска печатного станка и выпуска миллиардов долларов, что, в свою очередь, резко увеличило госдолг – внутренний долг государства банкам. По словам Белла, госдолг США растет пропорционально вливанию денег в платёжеспособный спрос внутреннего рынка, чтобы капиталисты могли на нём получать прибыль. Государство берёт кредиты в банках, вливает их в платёжеспособный спрос рынка, эти деньги переходят в прибыль капиталистов, которую те снова кладут на счёта в банки. Государственный долг капиталистам только растёт. Погасить его чем-то внутри страны США в принципе не могут, поскольку всё поделено и находится в частной собственности. В результате капиталистическая система автоматически поворачивает свои взоры (и капиталистов, и государственной власти, и потребителей) на чужие богатства за пределами страны, которые могли бы послужить делу погашения государством долга перед своими капиталистами [201].

Можно с уверенностью говорить о том, что глобальный финансовый кризис 2008–2009 гг. – это только начало. Новые, причем все более глубокие кризисы неизбежны, потому что порождающие их причины остаются нетронутыми. Эти причины лежат в самой природе капитализма, основанного на законе постоянного накопления (при том, что ресурсы каждой отдельной страны и планеты в целом ограниченны и исчерпаемы).

В то же время глобальный кризис дал толчок начавшемуся еще 30 лет назад постепенному отказу западных государств от построения общества «социального мира». Победа в «холодной войне» навела элиты капиталистической цивилизации на мысль о прекращении выдачи всевозможных социальных субсидий, что в течение нескольких десятилетий позволяло говорить о Западе как об «обществе среднего класса». Основная тенденция последних лет – это размывание среднего класса, уничтожение welfare state (государства благосостояния) и углубление социального неравенства. Проще говоря, богатые стали богатеть еще больше, а вот бедные только беднеют. В 1968 г. 20% самых богатых жителей США зарабатывали всего в 7,69 раз больше такой же доли самых бедных. Сейчас этот коэффициент составляет 14,5, что вплотную приблизило США к уровню расслоения, существующему в странах Латинской Америки. Еще более ощутимой является разница в размерах имущества. 1% самых обеспеченных американцев владеет 34,6% всех богатств страны (в 1975 г. – около 20%). Для самых богатых 20% граждан США эта доля составляет уже 85%. Остальным (а это подавляющее большинство населения) достаются крохи с барского стола – 15% [202].

Неолиберальная политика, начатая еще при Рейгане, сильно подорвала престиж Соединенных Штатов как страны, чье население живет богато и счастливо. Особенно сильно кризис и либеральные рецепты управления экономикой ударяют по детям и старикам. В ежегодном докладе, подготовленном Фондом Энни Кейси, говорится, что с 2005 по 2010 г. число американских детей, живущих в бедности, увеличилось на два с половиной миллиона [203]. А это ни много ни мало 21% от общего количества детей в США! 50 миллионов американцев не имеют медицинской страховки, а 46,5 млн. жителей страны (более 15% от общего населения) в 2012 г. питались за счет фудстемпов (бесплатных талонов на еду для самых бедных).
Набирающее обороты социальное расслоение характерно и для других стран Запада. В Великобритании, к примеру, коэффициент Джини  вырос с 0,25 в конце 1970-х гг. до 0,4 в 2008 г. Доход 10% наиболее богатых домохозяйств (в среднем 853 тыс. фунтов) в 100 раз больше среднего дохода 10% самых бедных британцев населения (8,8 тыс. фунтов) [204]. Таким образом, экономический рост концентрируется в секторе сверхбогатых, в то время как остальные жители либо остаются с прежними уровнями доходов, либо (что чаще) беднеют.
Таким образом, Запад сегодня возвращается к своему изначальному, лежащему в основе капиталистической системы рыночному фундаментализму. Его характеризует бескомпромиссная и беспощадная война всех против всех за прибыль, в результате чего на плаву остаются только самые успешные дельцы, а участь остальных – сгинуть в нищете, ибо социальная помощь является «насилием» над принципами свободного рынка и должна быть отринута в каком бы то ни было виде.

Миф об экономической свободе при капитализме рушится, если внимательно изучить систему трудовых отношений в тех же Соединенных Штатах. Например, в частном секторе США почти нет профсоюзов, защищающих интересы работника. Законы страны не дают трудящимся почти никакой защиты от увольнения. Здесь могут уволить практически по любой причине. Закон даже не требует предварительного уведомления. Конечно, юридически здесь запрещено увольнять работника за жалобу на сексуальные приставания. Однако любой знает, что его могут уволить после этого за минутное опоздание, а то и просто потому, что начальнику не нравится, как одет работник. Профсоюзы – чрезвычайно редкое явление в США, и они всячески изживаются. Точно так же, как, к примеру, право на оплаченные больничные. В мае 2011 г. Законодательная ассамблея штата Коннектикут приняла закон об обязательных оплаченных днях по болезни. Коннектикут является единственным штатом, где больничные положены по закону, однако глава республиканской оппозиции в Сенате заявил, что это вредит репутации штата и делает его негостеприимным для бизнеса [180].
 
Почти в то же время – весной 2011 г. – власти куда большего количества американских штатов приняли законы, ограничивающие права работников. Согласно этим документам, учителя, пожарные, полицейские и специалисты других профессий, получающие зарплату из бюджета, лишились возможности требовать улучшения условий медицинской страховки и повышения зарплаты, исходя из трудового стажа. Кроме того, законы ввели нормы, ограничивающие участников профсоюзов работников госсектора в правах на ведение переговоров с работодателем, и лишили их права на забастовку [205].

А как же свобода? В этом-то и заключается самый изощренный, самый чудовищный обман последних десятилетий. Либералы монополизировали право на толкование идеи, к которой не имеют ни малейшего отношения. Низведя глубокое и в чем-то даже священное понятие свободы до свободы торговать и наживаться, они совершили  колоссальный подлог, равного которого в истории человечества не было. Одновременно извращению подверглись все основополагающие ценности человеческой жизни, сведенные в этой системе координат до примитивнейших отношений купли и продажи. Сама суть человеческого бытия низведена в этой идеологии до набора продаваемых и покупаемых свойств. То есть человека делает человеком не способность творить, помогать другим, а возможность торговать и сколачивать капитал. Индивид, не способный на это (или не желающий жить по этим законам) в либеральной системе ценностей не считается полноценным человеком. Для него нет места под солнцем.

Подобные понятия о свободе и смысле бытия неизбежно оборачиваются своей изнаночной стороной – жесточайшей диктатурой и расизмом. Милтон Фридман с нескрываемым цинизмом отмечал, что поскольку сущностью демократии является получение прибыли (!), то любое правительство, ограничивающее рынок, является антидемократическим. И неважно, какую поддержку эти идеи имеют у населения. Пусть хоть 100% жителей голосуют против рынка на честных выборах – это, по мнению Фридмана, не есть демократия, и такое правительство должно быть свергнуто [206]. Таким образом, свобода и демократия только тогда являются правильными с точки зрения сторонников рынка, когда они обеспечивают богатейшим корпорациям максимальную прибыль. А вовсе не тогда, когда выражают волю большинства населения. Главное здесь – интересы крупного капитала. И любые помехи, ограничивающие эти интересы, одновременно являются, в либеральной теории, ограничением свободы.
Хозяева корпораций – вот кто является полновластным властителем этого «свободного» мира. Все ценности «затачиваются» под них. Можно ли говорить при этом об истинной свободе и власти народа? Можно. Либералы это и делают. Только цена этим разговорам – ломаный грош. Иногда, правда, они проговариваются, и, сами того не желая, становятся даже большими обличителями собственных идей, чем самые последовательные антилибералы.

Уже неоднократно цитированный нами Милтон Фридман в одном из своих трудов признается:  «Если мы не защищены от принуждения, мы не обладаем реальной свободой выбора. Когда вооруженный грабитель обращается ко мне со словами «кошелек или жизнь», он предоставляет мне своего рода выбор, но никак нельзя сказать, что выбор этот свободный или что последующий «обмен» является добровольным» [140, с. 57]. Перед нами, по сути, рыночная экономика в кратком изложении. «Вооруженным грабителем» является капитализм, основанный на принуждении – как откровенном (агрессии, блокады, «шоковые терапии», долговые удавки), так и скрытом (финансовые спекуляции, использование дешевой рабочей силы, когда жители «третьих стран», чтобы не умереть с голоду, вынуждены работать на западные корпорации). Спросим вслед за Фридманом: можно ли считать эту систему свободной? В той же мере, сколь свободной является система «грабитель – жертва»!

Повторим еще раз: рыночное общество является строго иерархичным, практически кастовым. Признаком принадлежности к высшей касте является наличие у тебя крупного капитала. Но в силу хотя бы ограниченности природных ресурсов обладать крупным капиталом может лишь небольшая группа населения. Участь всех остальных куда менее завидна. Более того, идеологи рыночной экономики делают все, чтобы лишить это большинство государственной поддержки. Зачем тратить деньги на социальную помощь, если их можно направить на расширение репрессивного и военного аппаратов? Ставя, в полном соответствии с либеральной теорией, государство себе на службу, капитал использует государственную машину для защиты собственных интересов. Вот почему на Западе на армию и полицию тратится с каждым годом все больше средств. Не для того, чтобы защищать права и свободы всего населения, а для того, чтобы, во-первых, никто не покусился на права и свободы кучки сверхбогатых, а, во-вторых, помогал капиталу рыскать по миру в поисках все новой и новой прибыли.

В нашей работе мы уже приводили высказывание Арнольда Тойнби о том, что Запад является тоталитарным обществом. И это не преувеличение. Постулируя свободу выбора как основу человеческого бытия и первостепенную ценность, либералы, однако, крайне нетерпимы в главном. Они отказывают человеку в выборе жизненной ориентации, идеалов, общественного устройства. Да, гипотетически человек в построениях рыночников свободен, но при этом все ценности, не сводящиеся к эгоизму и жажде наживы, все принципы построения общества, противоречащие идеям конкуренции, минимального вмешательства государства в экономику и т.д., объявляются враждебными и не имеющими права на жизнь! Рыночная идеология не приемлет многообразия культур и стремится нивелировать богатство человеческих характеров и общественных систем, упростив их до крайне примитивной схемы: капитализм, индивидуализм, ориентация на потребительство. Все остальное – это, якобы, зло и отсталость, которые нельзя терпеть. «Грубость, претендующая на высокую культурность… низость утверждающая свое могущество… узость, отрицающая все чужие ценности и добродетели!» [111, с. 565] – эти пророческие слова О. Генри как нельзя кстати подходят к капиталистическому обществу. 

Обратимся к словам самих либералов. «Капитализм… единственный общественный строй, основанный на признании индивидуальных прав, а значит, единственный строй, исключающий силу из общественных отношений. По самому характеру своих основополагающих принципов и интересов это единственный строй, препятствующий войнам [курсив наш – С.К.]», – писала Айн Рэнд [171]. «Если «капитализм» значит существование системы свободной конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью, то следует хорошо уяснить, что только внутри подобной системы и возможна демократия. Если в обществе возобладают коллективистские настроения, демократии с неизбежностью приходит конец… Надо понять, что мы подчиняемся либо безличным законам рынка, либо диктатуре какой-то группы лиц, третьей возможности нет. И те, кто способствует отказу от первого пути, сознательно или несознательно толкают нас на второй [курсив наш – С.К.]», – вторил ей Хайек [5].

Подобная тоталитарная дихотомия «все, что наше – хорошее, все, что не наше – плохое» насквозь пронизывает рыночное общество. Нетерпимость ко всему, что не укладывается в эти узкие рамки, житель такого общества начинает впитывать чуть ли не с молоком матери. На этом построены системы образования, средств массовой информации, культуры. В итоге к порогу половой зрелости среднестатистический обыватель либерального общества напичкан огромным количеством мифов и клише, заставляющими его видеть врага и неполноценное существо в любом, кто не разделяет его (то есть навязанных ему) взглядов.

На эту нетерпимость Запада, который не устает бахвалиться своей демократичностью и якобы отстаиваемой свободой выбора, обращает внимание Славой Жижек. Да, пишет он, с одной стороны, капитализм вроде бы дает вам возможность выбрать тот политический строй и ту экономическую систему, какие приходятся вам по душе, но с другой – он сделает все для того, чтобы вы этого выбора не сделали. Как? Заставляя вас поверить, что любая система, кроме капитализма и либерализма, является ужасной и кровожадной! Ярлыки «фашистов», «сталинистов», «фундаменталистов», «международных террористов» и т.п. навешиваются либералами на всех, кто не разделяет их узких взглядов. «В основе этой логики, конечно, лежит принудительный выбор: вы свободны принимать решения при условии, что вы делаете правильный выбор, – пишет Жижек. – Проблематичным в том способе, которым правящая идеология навязывает нам этот выбор, является не «фундаментализм», но скорее сама демократия: как если бы единственной альтернативой «фундаментализму» была политическая система парламентской либеральной демократии» [117, с. 9–10]. Это весьма своеобразное отношение либералов к свободе подметил в свое время Салтыков-Щедрин, писавший о том, что некоторые люди стремятся «к отыскиванию конституционализма даже там, где в сущности существует лишь принцип свободного сечения» [170, с. 23].

Капитализм нацелен на унификацию. Ему нужен мир, который бы принимал как должное претензии капитала на господство – и вовне, на всей Земле, и внутри, в душах людей. Этой цели и служат попытки Запада навязать человечеству убеждение в существовании неких общечеловеческих ценностей. На поверку, правда, оказывается, что это никакие не общечеловеческие, а печально знакомые нам рыночные ценности. Этот подлог еще в середине прошлого века хорошо разглядел Тойнби, написавший, что «тезис о «единстве цивилизации» является ложной концепцией, весьма популярной среди современных западных историков, мышление которых находится под сильным влиянием социальной среды. Одна из причин, породивших это заблуждение, заключается в том, что современная западная цивилизация распространила свою экономическую систему по всему миру. За экономической унификацией, которая зиждется на западном основании, последовала и политическая унификация, имеющая то же основание и зашедшая почти столь же далеко… Западные историки преувеличивают значимость этих явлений. Во-первых, они считают, что в настоящее время унификация мира на экономической основе Запада более или менее завершена, а значит, как они полагают, завершается унификация и по другим направлениям. Во-вторых, они путают унификацию с единством, преувеличивая таким образом роль ситуации, исторически сложившейся совсем недавно и не позволяющей пока говорить о создании единой Цивилизации, тем более отождествлять ее с западным обществом. Западное общество провозглашается, тем не менее, цивилизацией уникальной, обладающей единством и неделимостью, цивилизацией, которая после длительного периода борьбы достигла наконец цели – мирового господства. А то обстоятельство, что ее экономическая система держит в своих сетях все человечество, представляется как «небесная свобода чад Божиих». Тезис об унификации мира на базе западной экономической системы как закономерном итоге единого и непрерывного процесса развития человеческой истории приводит к грубейшим искажениям фактов и к поразительному сужению исторического кругозора» [45, с. 86–87].

С чем связано господство подобных идей на Западе? Элементарно! С желанием «довести намеченные жертвы до такого состояния, чтобы они потеряли способность к самостоятельному развитию, включить их в сферу влияния Запада, причем не в рамках равноправных и равноценных партнеров, а в роли сателлитов или… колоний нового типа» [61, с. 410]. Главной целью глобализации, по мнению А.С. Панарина, является уничтожение идентичности незападного мира, его полное открытие внешнему влиянию, происходящему под видом распространения «общечеловеческих ценностей». А это «означает мир без границ, без специфической культурной и национальной идентичности, лишенной таких «архаичных» добродетелей, как чувство Родины, патриотизм, национализм», торжество бездуховности одномерного массового общества [207, с. 8–11].

Тоталитаризм капиталистической идеологии тем более очевиден и опасен, что его апологеты объявляют неправильными не какую-то одну культуру, а все незападные культуры. Потому что все общества, за исключением западных (и даже уже – англосаксонских), не приемлют либеральные ценности.

Например, в индо-буддистской цивилизации отрицается алчность, страстная погоня за наживой. В индуистской «Жизни Викрамы» говорится о том, что если у тебя есть деньги, «дари их или трать на наслаждения, но не нужно их копить» [208, с. 68]. Богатство здесь оказывается включенным в широкую сеть социальных отношений. Так, самые богатые семьи являются также и самыми многочисленными, поскольку поддерживают множество родственников. Буддистская традиция провозглашает идеал срединности – избегания крайностей и чрезмерности. Умеренное благосостояние, отсутствие привязанности к собственности, азарта конкурентной борьбы наряду с избеганием нищеты – вот принципы индуизма и буддизма в области отношения к собственности [209, с. 105].

Даосская и протобуддистская традиции и вовсе приписывают начало разлада человеческого общества стремлению накопить больше риса, чем нужно для непосредственных нужд. Для обеспечения накопления утверждается частная собственность, а с ней приходят ложь, насилие и все пороки. При этом истощается сама природа, дававшая человеку все необходимое [147, с. 54]. «Кто многое сберегает, тот понесет большие потери. Кто много накапливает, тот потерпит большие убытки. Кто знает меру, у того не будет неудачи. Кто знает предел, тот не будет подвергаться опасности… Нет большего несчастья, чем незнание границы своей страсти, и нет большей опасности, чем стремление к приобретению», – говорится в даосизме [210, с. 39]. Традиционное отношение к денежному богатству заключалось в том, что деньги лишь тогда повышали персональный ранг, когда они были потрачены на расширение дома, празднества, ритуальную раздачу пищи.

Что касается конфуцианства, то в нем провозглашается, что вне правильной, справедливой жизни, проникнутой уважением к старшим и соблюдением установленных норм, богатство утрачивает свою легитимность. Достаток рассматривался как средство самосовершенствования разносторонней личности, а вот погоня за богатством – как источник зла и социальной нестабильности: «Когда исходят лишь из выгоды, то множат злобу» [211, с. 45]. В основе понятия «благородный муж», столь часто употребляемого Конфуцием, лежит не материальное благосостояние, а внутреннее богатство, человечность: «Благородный муж стремится лишь к пути, но не заботится о своем пропитании» [211, с. 160]. Справедливость в Китае ставилась всегда выше выгоды, прославлялось трудолюбие. Идеальным занятием для человека считалась государственная служба со стабильным доходом. Недаром экономическая мысль в Китае рассматривала хозяйственное развитие под углом зрения государственных интересов, в первую очередь, стабильности и незыблемости традиции, в результате чего чиновничий аппарат и бюрократическое управление заменяли предпринимательскую инициативу. Созданные в рамках конфуцианской традиции экономические трактаты предписывают строгий контроль за хозяйством со стороны государства, особое внимание к финансам, своевременному сбору налогов, а также к созданию условий для обогащения народа, поскольку его достаток является залогом процветания государства. При этом рост благосостояния народа напрямую связывался с особенностями управления: только при разумной и добродетельной власти может расти достаток [209, с. 109]. 

В свою очередь, ислам принимает богатство и частную собственность, но с серьезными ограничениями. Прежде всего это риба – запрет взимания ссудного процента и обязательный закят – налог на имущество в пользу бедных. Соблюдение этих норм обеспечивает соответствие нажитого богатства нравственным ценностям и свидетельствует о его праведности и почетности. Профессиональная деятельность поощряется исламом, но не ради наживы самой по себе. Профессия имеет смысл как форма интеграции человека в общину единоверцев (умму) в качестве деятельного и полезного члена [209, с. 111].

В русской крестьянской общине понятие достатка, сытости было связано только с трудом, работой и личными заслугами: «Как поработаешь, так и поешь». Провозглашая труд единственным источником средств к жизни, традиционная русская культура всегда была ориентирована на нестяжательство. Его суть заключалась в преобладании духовно-нравственных мотивов жизненного поведения и труда над материальными интересами. Отвергая стяжательство и накопительство, общинная среда выдвинула свой идеал – идеал скромного достатка. Стяжание богатства выше своей потребности не вписывались в шкалу жизненных ценностей общинного человека. Богатство же связывалось с грехом: «Богатому черти деньги куют», «Грехов много, да и денег вволю», «Лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом» [212, с. 46–49].

Назначение собственности – кормить человека. Использование ее в других целях – для эксплуатации неимущих, обогащения – казалось общинному крестьянству предосудительным. Собственность, включая землю, – не капитал, приносящий доход или прибыль, а средство пропитания. Поэтому человек должен владеть лишь тем, что ему действительно необходимо для удовлетворения своих минимальных потребностей. Собственность не воспринималась крестьянами как безличное богатство или имущество вообще. Она всегда должна кому-то принадлежать и использоваться, к ней должен быть приложен личный труд. Все, к чему труд не был приложен, например, лес, луга – рассматривалось крестьянами как «божья вещь», пользование которой никому не возбраняется. Народное сознание считало, что единственным справедливым источником для жизни может быть только труд. Поэтому земля, которая не является продуктом труда, не должна находиться в индивидуальной собственности, а лишь во временном пользовании, право на которое может дать только труд.

Отсюда – и древний социалистический идеал крестьянина, враждебно относившегося к частной собственности на землю. Земля в общине распределялась по тем, кто ее обрабатывал. В этом заключается главный принцип крестьянского мировоззрения: земля – божья, общая, а пользоваться ее плодами может лишь тот, кто непосредственно ее обрабатывает. В качестве собственности земля не мыслилась. Рост, процент – все это считалось делом греховным, а на ростовщика смотрели как на человека, посягающего на благо ближнего. Деньги расценивались исключительно как мера труда, и капиталистическое отношение к деньгам, которые должны приносить прибыль, крестьянин считал лихоимством и грехом [108, с. 30]. Подобные взгляды слились в России в начале XX в. с марксизмом, образовав уникальное как в политико-экономическом, так и в культурном плане явление – советский проект. Отношение к собственности, труду и деньгам в нем было (по крайней мере, в первый период) полностью традиционным.

Таким образом, провозглашая капитализм и рыночные ценности как единственно-верные, либерализм отказывает в праве на существование всем остальным культурам. Они должны или измениться, отказавшись от собственных ценностей, или погибнуть . Как писал Тютчев,

Давно на почве европейской,
Где ложь так пышно разрослась,
Давно наукой фарисейской
Двойная правда создалась:
Для них – закон и равноправность,
Для нас – насилье и обман…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь тот ушел от их опалы
И не подвергся их вражде,
Кто для своих всегда и всюду
Злодеем был передовым:
Они лишь нашего Иуду
Честят лобзанием своим [127, с. 358].

Именно этот процесс и происходит в современном мире. Будучи прикрыт красивым и мало кому понятным термином «глобализация», на деле он преследует конкретную цель: отмену и изъятие всей культуры и истории народа с его накопленным опытом, сложившимися структурами общения, представлениями о мире и о себе. Разрушение опор всех остальных обществ, уничтожение традиционных связей, сковывающих дух предпринимательства и свободы потребления – это и есть прямая цель западной экспансии [57].

То, какими методами это совершается, можно проследить на примерах десятков стран, в т.ч. постсоветского пространства. Ясно и емко их выразил Александр Зиновьев: дискредитировать все основные атрибуты общественного устройства страны, способствовать кризису экономики, госаппарата и идеологии, раскалывать население на враждующие группы, атомизировать его, поддерживать любые оппозиционные движения, подкупать интеллектуальную элиту и привилегированные слои. Одновременно вести пропаганду достоинств западного образа жизни, возбуждая у людей зависть к западному изобилию и создавая иллюзию, будто это изобилие достижимо и для них в кратчайшие сроки (если только их страна встанет на путь преобразований по западным образцам), заражать их пороками западного общества, при этом изображая пороки как добродетели, как проявление подлинной свободы личности; оказывать стране экономическую помощь в той мере, в какой это способствует разрушению ее экономики, порождает паразитизм и создает Западу репутацию бескорыстного спасителя от язв прежнего образа жизни. «Запад… стремится, чтобы намеченная жертва сама полезла ему в пасть, да еще при этом испытывала бы благодарность. Для этого и существует мощная система соблазнов и идеологическая обработка» [61, с. 410–411].

Эта задача облегчается тем, что поток передачи информации из ведущих государств Запада составляет до 80% потребляемой продукции в развивающихся странах. Западные СМИ заставляют потребителей своей продукции видеть весь мир, включая собственный регион, глазами этих СМИ, то есть чужими глазами. Этот информационный поток отражает как политические, так и цивилизационные установки Запада. Средства массовой информации дают определенные культурные установки, распространяют эталоны поведения, формируют шкалу престижа, утверждают ценности и развивают потребности . По замечанию А.Г. Дугина, контроль над информационными каналами фактически равнозначен прямому стратегическому, военному и экономическому контролю, а содержательная сторона транслирующейся информации, как правило, очень далека от естественных культурных, духовных, нравственных норм, традиционно сложившихся в обществе [181, с. 117].

Мировая элита воспитывается в западных университетах (только в США в настоящее время получают образование около миллиона иностранных студентов). Возвращаясь домой, многие из них занимают влиятельные позиции в своих политических системах, облегчая возможности для распространения западного влияния. В результате всего этого происходит отторжение от собственной культуры, ее норм и традиций, потеря цивилизационной идентичности [215, с. 70]. «Элита» начинает внедрять в сознание народа чуждые идеи и пытается полностью перестроить общество по западным лекалам. Об этом, кстати, писал и Достоевский, вложив следующие слова в уста среднестатистического представителя «элиты» : «В народе русском… мы по-прежнему видим лишь косную массу, у которой нам нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать, – если уж невозможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков. А чтобы достигнуть сего послушания, вот и необходимо усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях… Собственно же народ наш нищ и смерд, каким он был всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история народа нашего есть абсурд, из которого вы до сих пор черт знает что выводили, а смотрели только мы трезво. Надобно, чтоб такой народ, как наш, – не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком… Образование же его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое. Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть Европы, тотчас же начнем обольщать его Европой, ну хотя бы утонченностью быта, приличий, костюма, напитков, танцев, – словом, заставим его устыдиться своего прежнего лаптя и квасу, устыдиться своих древних песен… Он застыдится своего прежнего и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш, – вот наша формула!.. Если же народ окажется неспособным к образованию, то – «устранить народ». Ибо тогда выставится уже ясно, что народ наш есть только недостойная, варварская масса, которую надо заставить лишь слушаться. Ибо что же тут делать: в вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется, хвастаетесь), но все эти миллионы должны прежде всего послужить этой европейской правде, так как другой нет и не может быть» [53, с. 734–735].
 
Попытки подобной перестройки приводит к деформациям, последствия которых известный социолог Петр Штомпка характеризует как «культурную травму» (эта концепция, кстати, тесно соприкасается с идеями Наоми Кляйн, выраженными в ее книге «Доктрина шока»; это неудивительно: суть капиталистической экспансии основана именно на разрушении традиционных структур и всего, что не вписывается в критерии полезности, разумеется, для капитализма). По его словам, травма появляется, когда происходит раскол, смещение, дезорганизация в упорядоченном, само собой разумеющемся мире. При этом культурная травма действует на три области. Во-первых, она отражается на биологическом, демографическом уровне в виде биологической деградации населения, умственных отклонений, снижения уровня рождаемости и роста смертности, эпидемий, голода. Во-вторых, травма действует на социальную структуру, разрушая сложившиеся каналы социальных отношений, социальные системы, иерархию. И, в-третьих, она воздействует на культурную ткань общества: «ценности теряют ценность, требуют неосуществимых целей, нормы предписывают непригодное поведение, жесты и слова обозначают нечто, отличное от прежних значений. Верования отвергаются, вера подрывается, доверие исчезает, харизма терпит крах, идолы рушатся» (Цит. по [104]).

Изучение контактов культур позволяет прийти к выводу, что копирование чужих структур невозможно. Оно ведет к подавлению и разрушению культуры-рецепиента, которая пытается «перенять» чужой образец [216, с. 10–11]. Безусловно, освоение достижений иных культур неизбежно и необходимо, но оно должно происходить путем синтеза, создания новой структуры, выращенной на собственной культурной почве. Всюду, где западные образцы активно пытаются заменить собой традиционные структуры, мы видим деградацию, падение духовно-нравственного уровня, рост пауперизма и маргинализацию общества. По словам культуролога Н.М. Мухамеджановой, «специфические черты современного общества: ориентация на новацию, динамичность развития, рационализм общественного сознания, секуляризация духовной жизни и др. – способствуют разрушению традиционных механизмов психологической защиты человека. В конце концов, даже такие особенности современного общества, как урбанизация, индивидуализация, ослабление коллективистского сознания, выступают как факторы дестабилизации личности» [217].

Пропаганда либеральных ценностей преследует и более краткосрочные цели. Навязывая идеи ослабления социальных и контролирующих функций государства, рыночники тем самым уничтожают защитные механизмы общества. Это приводит к тому, что общество становится добычей внешних претендентов на власть и ресурсы. Недавний опыт тех стран, в которых государство фактически переставало функционировать (Китай в 1920-х гг., Афганистан, Сомали, Конго и др.) показывает, что без государства и нормально функционирующих юридических и моральных норм общество перестает быть упорядоченным социумом и становится ареной хаотических конфликтов племенных кланов, конфессий, регионов [57].

Подобный «управляемый хаос» – главное орудие Запада в установлении глобально доминирования. Добиваясь сначала (под угрозой санкций, обещая щедрую финансовую помощь и т.п.) ослабления регулирующих функций государства (либерализация), Запад тем самым выпускает на волю «джинна» застарелых противоречий, а зачастую и всячески подкармливая этого «джинна» (как это делают, к примеру, США, наладившие тесный контакт с радикальными исламистскими группировками). Окрепшие сепаратистские и религиозно-экстремистские группировки выходят на сцену и сильно облегчают западным силам задачу по установлению контроля над той или иной страной. Важнейшей стратегией этого либерального крестового похода является поддержка западными институтами движений этнических меньшинств (например, уйгуров в Китае, азербайджанцев и белуджей в Иране) в ущерб более крупным геокультурным единицам национального, конфессионального или цивилизационного плана. Поддержка таких движений приводит не только к ослаблению крупных государственных образований, но и к многоликому этническому и религиозному «возрождению».

Как подчеркивал Ерасов, ослабление сопротивления мировых цивилизаций глобальному вызову и разрушительному воздействию «Центральной цивилизации» (т.е. Запада) является фундаментальной причиной растущей дезорганизации, хаотизации и криминализации в современном мире. Ослабляя защитные механизмы других стран, либеральная цивилизация способствует их угасанию и полной подчиненности своей воле. Между тем, Запад очень поднаторел в деле разрушения структур социальной регуляции и духовных принципов других, нерыночных обществ. Для этого используется материальное и духовное воздействие, открытые и скрытые методы, манипуляция и насилие. «Сочетание достаточно сильное, чтобы не только доминировать в глобальном плане, но и поставить под вопрос существование остальных государств, обществ и народов. Публично криминал осуждается общественностью Запада и подавляется его формальными институтами и спецслужбами. На деле же толерантность и даже апология данного явления встроены в систему западной культуры, что способствует широкому распространению аморализма и преступности по всему миру через средства массовой культуры и масс-медиа» [57].

В связи с этим нужно вспомнить уже цитированные нами слова Дюркгейма о том, что стабильности и развитию общества способствует не его рассыпание на отдельные этнические и религиозные группировки, а наоборот, достижение как можно большей сплоченности социальных групп. Навязывание рыночных ценностей всячески препятствует этой сплоченности. В условиях, когда все самобытные общества столкнулись с притязаниями Запада на мировую гегемонию, подобное ослабление является смертельно опасным.

Процессы глобализации и экспансия западных ценностей, по сути, уничтожают свободу целых народов и их право на самостоятельное развитие. Очень актуальными и сегодня остаются слова Достоевского, писавшего об ограниченности и опасности западоцентризма: «…если тот общечеловеческий идеал… выработан одним только Западом, то можно ли назвать его настолько совершенным, что решительно всякий другой народ должен отказаться от попыток принести что-нибудь от себя в дело выработки совершенного человеческого идеала и ограничиться только пассивным усвоением себе идеала по западным книжкам? Нет, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону. Может быть, тогда только и можно будет мечтать нам о полном общечеловеческом идеале» [53, с. 805].



Глава 15
Демократический тоталитаризм

Места нет здесь мечтам и химерам,
 Отшумела тех лет пора.
Все курьеры, курьеры, курьеры,
 Маклера, маклера, маклера...
 От еврея и до китайца,
 Проходимец и джентельмен –
 Все в единой графе считаются
 Одинаково – bisnes men.
 На цилиндры, шапо и кепи
 Дождик акций свистит и льет.
 Вот где вам мировые цепи,
 Вот где вам мировое жулье.
 Если хочешь здесь душу выржать,
 То сочтут: или глуп, или пьян.
 Вот она – Мировая Биржа!
 Вот они – подлецы всех стран.

С.А. Есенин. Страна негодяев



Огромным преувеличением является политическая свобода, которой якобы пользуются жители западных стран. Выше мы неоднократно говорили о тех хитрых приемах, которые использует элита капиталистической цивилизации для обеспечения лояльности со стороны обывателей. Здесь и развитая система манипулирования сознанием людей, и воспитание последних в духе потребительства и стяжательства, исключающее формирование глубокой, духовно-развитой личности. Затронем еще ряд аспектов, анализ которых доказывает несвободу либерального общества.

Говоря о политических свободах, либералы делают упор на демократии (заключающейся, в основном, в возможности участия в выборах). Другие, не столь бросающиеся в глаза, но уж точно не менее важные стороны общественных отношений остаются как бы «за кадром». И вряд ли потому, что эта сфера является неинтересной сторонним наблюдателям. Просто похвастать здесь особо нечем: свободой, даже в урезанном либеральном ее понимании, там «не пахнет». Взять, к примеру, трудовые отношения. Мы уже говорили о том, что права работников в США очень ограниченны. Работодатель может фактически по собственному усмотрению наложить на сотрудника штрафы, заставить его выполнять сверхурочную работу, а то и уволить даже без объяснения причин. В Европе права трудящихся долгое время защищались не в пример лучше, однако в последние годы и здесь наблюдается стремительный перекос в сторону защиты интересов крупного бизнеса и, соответственно, работодателей.
Проживший долгое время на Западе Александр Зиновьев писал: «В деловых клеточках западнизма нет никакой внутриклеточной демократии. Внутри клеточек царит трудовая дисциплина, можно сказать, деловая диктатура. Западное общество, будучи демократическим в целом, т.е. политически, является диктаторским социально, т.е. в деловых клеточках… Для западной деловой жизни человек важен лишь как существо, исполняющее определенную деловую функцию» [61, с. 69–72].

Интернет полон историй работников, столкнувшихся не просто с самодурством, а с самой настоящей диктатурой. Причем подобные порядки устанавливаются в прямом соответствии с многочисленными учебниками по менеджменту и Human Resources, которые написаны «по последнему слову» управленческой мысли Запада. Один из пользователей «всемирной паутины» пишет: «в одной конторе, где я работал начальником отдела контроля качества, работникам резко снизили зарплату, причем руководству деньги были сохранены. Я отказался подписывать новое трудовое соглашение, взамен чего получил в трудовую книжку выговор с роскошной формулировкой: «Не умеет работать в команде»… чтобы удержаться на своей жалкой работе, люди идут на ужасные унижения: например, в одной конторе, мне знакомый рассказывал, есть процедура – по итогам недели надо выходить на какое-то собрание, на котором люди, имеющие лучшие продажные результаты, должны громко орать: «Вот так я поимел вас всех!» – при этом имитируя половой акт. Это делают там даже женщины. В другой конторе, где работает мой родственник, есть корпоративный гимн. Они продают пылесосы «Керхер», и поют по утрам все вместе какую-то песню, посвященную этой марке».
Запись этого пользователя вызвала множество комментариев со стороны жертв того же «офисного рабства». Например, такие: «В одной конторе я был ознакомлен с правилом, что в коридорах офиса без дела находиться нельзя, то есть идти куда-то можно, а стоять – категорически нет. И вообще требовались сократить нахождение в коридорах до жёсткого необходимого минимума»; «Меня за комп посадили, а пароль не сказали. А с соседями разговаривать нельзя было тоже, по крайней мере, соседи мне не отвечали и занимались своим делом, убедительно косясь на камеры под потолком. Тогда я пошёл искать админа сам, и был застукан в коридоре»; «во многих офисах есть запрет на то чтобы собираться вместе больше трех человек, есть жесткие правила по поводу одежды и прочее» [218].

Поэтому слова Хайека о том, что «власть надо мной мультимиллионера, живущего по соседству и, может быть, являющегося моим работодателем, гораздо меньше, чем власть маленького чиновника» [5], являются откровенной демагогией. Власть мультимиллионера как работодателя практически безгранична: он может «ломать» своих подчиненных, как ему вздумается, и запросто может уволить их в любой момент. Упоминание о чиновнике также совершенно не к месту: в рыночном обществе власть находится под контролем крупного бизнеса, так что хайековский «маленький чиновник» – всего лишь винтик в большом и бездушном механизме, являющим собой симбиоз государства и влиятельных корпораций.
Одним из своих главных козырей либералы называют политическую свободу, которая выражается во всеобщем избирательном праве. Мол, насколько свободен человек в выборе товаров (особенности этой «свободы», ограниченной финансовыми возможностями гражданина и постоянной обработкой сознания путем рекламы и пропаганды потребительства, мы уже рассмотрели), настолько же он свободен в определении тех, кто будет руководить государством (штатом, городом и т.д.). Однако политическая «свобода» в рыночном обществе – такой же миф, как и «свобода» экономическая. Более или менее раскованы руки здесь у тех, кто обладает немалым капиталом, а свобода действий остальных очень сильно усечена мощной системой манипуляции сознанием.

Либералы отчаянно блефуют, утверждая, что в результате развития капитализма «политическая власть была передана из рук привилегированного меньшинства в руки народа… Простой человек, которому рыночный процесс дал право выбирать предпринимателей и капиталистов, приобрел аналогичную власть в сфере государственного управления. Простой человек превратился в избирателя», – писал фон Мизес [198], вероятно, в расчете на то, что люди не умеют трезво оценивать реальность.

Во-первых, нужно подчеркнуть, что всеобщее избирательное право установилось на Западе относительно недавно. Например, в США женщины не имели права голоса до 1920 г. (в Великобритании – до 1928 г., во Франции – 1944 г., Швейцарии – 1971 г.), а индейское население в тех же Соединенных Штатах было лишено избирательных прав до 1965 г. (но и сейчас индейцы демонстрируют минимальную политическую активность; например, в президентских выборах 2008 г. принял участие лишь 1% коренного населения США ). Во-вторых, право участия в выборах, которым так кичатся адепты рыночного общества, в условиях капитализма бессмысленно. Политика здесь представляет собой рынок, и действует практически по тем же законам, что и экономика. Продавцы (политики) выставляют свой товар (политические программы и обещания). Однако покупатели (избиратели) вовсе не свободны в своем выборе. Как и в случае с обычными товарами, на выбор влияет реклама, достигающая в сфере политике особой изощренности. Тысячи людей, целые институты работают над созданием политтехнологий, которые обеспечивают заказавшему их кандидату победу. Причем чем богаче кандидат, чем больше он вложил в предвыборную кампанию, тем выше его шансы обрести искомый пост (чтобы использовать его, опять-таки, для дальнейшего обогащения). Как писал в своей «Зеленой книге» Муаммар Каддафи, используя народ в борьбе за власть, политики и партии «обманывают и эксплуатируют его, чтобы заполучить его голос… поскольку система выборных парламентов основана на агитации ради получения голосов, она является демагогической системой в полном смысле этого слова, ибо голоса можно покупать и подтасовывать. Ведь бедные не могут составить конкуренции в предвыборных кампаниях, поэтому богатые, только богатые, одерживают верх» [220, с. 13–14].

Таким образом, свобода выбора в условиях политического рынка является видимостью. Побеждает тот, у кого больше денег. Тем самым от государственного управления отсекается подавляющее большинство жителей – потенциальных кандидатов. В рыночном обществе система управления, равно как и экономика, монополизирована кучкой наиболее богатых граждан («денежный тоталитаризм»). Могут ли миллионеры и миллиардеры выражать волю рабочего, учителя, крестьянина, чувствовать и защищать их насущные проблемы? Вопреки утверждениям либералов, это трудно представить.

Рыночники не так глупы, чтобы полностью отказываться от ширмы демократии и широкого представительства, которой так удобно морочить головы своим гражданам и жителям «третьего мира». С этой целью они допускают к выборам «внесистемные» силы, критикующие существующие порядки, и даже дают им некоторое количество мест в законодательных органах власти. Однако этим дело и ограничивается. Ресурсы оппозиции (коммунистов, анархистов, традиционалистов и т.д.) меркнут на фоне мощного и отлаженного механизма, воспитывающего людей в духе преклонения перед капитализмом, частной собственностью и потребительством. Если же этот механизм по каким-то причинам дает сбои (как было, к примеру, в ряде стран Латинской Америки), ширма политических свобод отбрасывается. Воля подавляющего большинства населения игнорируется, и начинается жесткая борьба с неугодными режимами – вплоть до откровенной агрессии.

В целом же десятилетиями отработанная система манипуляции сознанием и насаждения рыночных ценностей с неизбежностью приводит к вымыванию с политической арены всех мало-мальски оппозиционных сил. Две партии, различия которых можно разглядеть разве что с помощью очень мощного увеличительного стекла (например, Республиканская и Демократическая партии в США), но которые создают видимость демократии и выбора – вот идеал либерального общества. В свое время Герберт Маркузе подобрал для него очень верное определение – одномерное. Несмотря на фикцию свободного выбора, это общество послушно выдвигает одних и тех же богачей. Но не потому, что его заставляют (зачем, если есть способы менее болезненные и более действенные!), а потому, что альтернативы оно просто не может себе вообразить: разум подчинен иллюзиям, или, как выражался Александр Зиновьев, «идеологически-пропагандистским фетишам» [61, с. 23], среди которых – демократия, плюрализм, капитализм, собственность, свобода. В общем,

Толпа слепа, и ловок демагог.
Народ пошел, куда понес поток [41, с. 390].

Неудивительно, что, ощущая бессмысленность этого «выбора без выбора», значительная часть населения западных стран (и стран, принявших западные законы политического рынка) попросту игнорирует этот спектакль и не ходит на выборы. «Реальные выборы имеют мало общего с их идеологически-пропагандистскими восхвалениями. Большое число граждан, имеющих право голоса, игнорируют выборы, мотивируя это тем, что от их участия или неучастия ничего не изменится, что результаты выборов не меняют ничего в их положении, что большинство кандидатов им неизвестно лично, что кандидатов где-то выбирают в узком кругу и потом навязывают избирателям», – отмечал Зиновьев [61, с. 219].

С социологической позиции этот феномен также изучал американский исследователь Лео Сроул. По его словам, политическая индифферентность (или политическая иммобильность – от лат. immobilis – неподвижный) является составляющей частью аномии. Для последней характерно, частности, ощущение индивидом того, что общественные лидеры далеки от него и равнодушны к его нуждам, а также пессимистическое восприятие социального строя [106, с. 255].

Низкий уровень явки отмечается в западных странах даже во время выборов государственного уровня (президентских и парламентских), не говоря уже о местных выборах, когда на участки приходит от силы треть избирателей. Например, в США во время президентских выборов 2008 г. был установлен рекорд явки – 64%. Выше этого показатель был только в 1908 г. – 65,7%. Более 30% граждан, имеющих право голоса, постоянно игнорируют выборы [221]. Однако в реальности эти цифры еще менее солидные. Половина тех, кто имеет право голосовать, не записана в реестре избирателей. Приведенные цифры (64 и 65,7%), таким образом, высчитываются не от общего числа граждан, гипотетически имеющих право голоса, а от реестра избирателей [199, с. 222].

Дело в том, что место голосования по американскому избирательному законодательству жестко «увязано» с регистрацией гражданина. Временно выехавшие или просто граждане США, которые не желают регистрироваться в новом месте, автоматически теряют свое право на принятие участия в выборах. Существующая система предварительной регистрации означает, что все граждане (кроме живущих в штате Северная Дакота), желающие принять участие в выборах, должны сообщить об этом в муниципальный орган графства или в местную избирательную комиссию. Эта процедура не так проста, и разнообразие законов в каждом штате ее усложняет. В некоторых местах надо лично явиться в строго определенные часы и принести свидетельство о рождении (которое у многих граждан США отсутствует) или привести с собой свидетелей, подтверждающих твою присягу на верность Конституции. В каждом штате свой закон, и человеку, меняющему место жительства, приходится проделывать это каждый раз снова.

Все это приводит к тому, что большинство граждан на Западе скептически относятся к процедуре волеизъявления. Например, выборы в Европарламент в 2009 г. сочли не стоящим их внимания событиям более половины жителей ЕС. На участки пришли лишь 43,24% граждан, имеющих право голоса. А в некоторых государствах и того меньше. Например, во Франции – 41%, в Болгарии и Швеции – по 35%, Португалии – 33%, Чехии – 25%, Словении – 22,3%, Словакии – 19,6% [222]. Несмотря на это, выборы отменены не были, и избранные меньшинством парламентарии решают судьбы Европейского союза. Лишь 42% избирателей пришли на референдум 2011 г. в Великобритании, на который был вынесен вопрос изменения системы выборов (кстати, второй референдум за всю историю страны).

С большой натяжкой можно назвать полностью прозрачными и справедливыми избирательные системы в ряде западных стран. Например, во Франции механизмы выборов депутатов парламента таковы, что партия А, набравшая больше голосов, чем партия Б, может получить значительно меньше мест.

Схожие схемы характерны и для американской избирательной системы. Президент США избирается косвенным путем Коллегией выборщиков, в состав которой избираются (гражданами страны) 538 выборщиков. Обычно выборщики обязуются голосовать за кандидата, победившего в их штате, однако в реальности могут отдать свой голос за кандидата конкурирующей партии. Не правда ли, оригинальный способ защиты выбора рядовых жителей, доверивших выборщикам свой голос! В 1824, 1876, 1888 и 2000 гг. кандидат, который был более популярен среди населения и, соответственно, получал по стране большее количество голосов, проигрывал выборы. В 2000 г. Джордж Буш-младший обошел Альберта Гора, за которого проголосовало примерно на 540 тысяч избирателей больше, чем за его соперника.

Это происходит во многом и из-за того, что в 48 из 50 штатов (а также в округе Колумбия) существует система «победитель забирает всё»: весь список выборщиков штата «приписывается» кандидату, который набрал большинство голосов, независимо от того, каков разрыв между кандидатами. Попытки изменить эту систему пресекаются на корню. В 2004 г. в штате Колорадо (избиравшем 9 выборщиков) была предпринята неудачная попытка введения пропорциональной системы избрания выборщиков, в которой бы учитывался процент набранных кандидатом голосов. Например, если кандидат А набирает 55% голосов, а кандидат Б – 45%, то кандидат А получает 5 голосов выборщиков, а кандидат Б – 4 голоса. Введение такой системы хотя бы в одном штате тогда посчиталось многими американскими политиками чрезвычайно опасным экспериментом, ведь она могла подорвать двухпартийную монополию [224].

В целом, выборы не отражают картину предпочтений избирателей. Например, в штате Нью-Йорк большинство уже десятки лет постоянно посылает демократических выборщиков. Таким образом, республиканские голоса здесь просто пропадают. В традиционно республиканских штатах происходит то же самое [224].

Что касается выборов в Палату представителей и Сенат, то здесь применяется мажоритарная избирательная система относительного большинства. Порог явки отсутствует: то есть на участки могут прийти хоть 10% избирателей – и выборы будут признаны состоявшимися. Законодательство ряда штатов при этом допускает безальтернативные выборы (то есть участие в них лишь одного кандидата).

Избирать членов Конгресса США могут только граждане штата. Это положение препятствует жителям американских территорий (например, Пуэрто-Рико с его почти 4-миллионным населением) принимать участие в федеральных выборах. Единого общефедерального реестра избирателей в США не существует. Отсутствуют также единые стандарты ведения электронных реестров избирателей. Списки избирателей и сведения об избирателях, содержащиеся в них, являются публичными и могут передаваться политическим партиям для ведения агитационной работы с избирателями (что очень плохо согласуется с декларируемой защитой неприкосновенности личной жизни).

Допустимы альтернативные формы голосования (досрочное, голосование по почте, по открепительным удостоверениям, голосование по факсу, с помощью электронных устройств), что создает крайне благоприятные условия для манипуляции результатами выборов) . Любопытно, что доступ международных наблюдателей на американские выборы ограничен: законодательство ряда штатов даже не содержит каких-либо упоминаний о наблюдателях из-за рубежа [225].

В США существуют малозаметные, но чрезвычайно действенные фильтры, не допускающие к активному участию в политической жизни неугодные партии. Из-за того, что в стране действует мажоритарная система выборов (кандидат, получивший в одномандатном округе относительное большинство голосов, считается победившим), остальным партиям, фактически, бессмысленно тягаться с Демократической и Республиканской партиями. Избирательные органы также функционируют по принципу двухпартийной монополии. Избирательный участок обслуживается исключительно сотрудниками, представляющими обе ведущие политические партии страны.

В федеральном законодательстве США имеется четкое указание на то, что обязательным условием для тех, кто голосует в первый раз, является наличие водительского удостоверения (что отсекает от участия в выборах менее обеспеченные слои населения). В 48 штатах лица, осужденные на лишение свободы, не имеют возможности голосовать. В 33 штатах не могут голосовать лица, «отпущенные под честное слово», а в 13 штатах – даже бывшие осужденные. Несмотря на то, что они уже отбыли наказание, эти люди по-прежнему остаются в США пораженными в своих правах [224]. Все эфирное время предоставляется кандидатам исключительно на платной основе. При этом гарантируется не равенство доступа кандидатов к теле- и радиоэфиру, а равные условия его покупки. Другими словами, о тебе могут узнать, только если ты заплатишь за информацию. В целом СМИ относятся к кандидатам, не представляющим две основные партии, с явным предубеждением. Деятельность этих кандидатов получает в новостях лишь минимальное освещение, а их участие в организованных СМИ дебатах, как правило, не предусматривается вообще. Незаметность этих кандидатов в прессе вызывает эффект снежного кома, подталкивая другие гражданские и непартийные организации к тому, чтобы исключать кандидатов от третьих партий, а также независимых кандидатов из проводимых избирательных мероприятий. Большинство телевизионных станций, которые добровольно предлагают кандидатам бесплатное эфирное время, ограничивают свое предложение кандидатами от основных политических партий. Неудивительно поэтому, что две основные партии фактически монополизировали политическое пространство США, выставив жесткие барьеры на пути роста влияния других партий.

Особенности западного медиа-пространства, кстати, тоже не соответствует либеральной сказке о политической свободе. СМИ в рыночном обществе – это бизнес. За очень редкими исключениями (вроде университетской газеты или сельской радиостанции) средства массовой информации принадлежат крупным бизнесменам и корпорациям. Неудивительно, что в этих условиях медиа не отражают точку зрения бедных и средних слоев населения на происходящие события, а выражают интересы крупного капитала. А капитал будет блокировать распространение любой информации, которая может пошатнуть его положение. Например, масштабное протестное движение «Оккупируй Уолл-стрит» в ведущих американских СМИ либо замалчивалось, либо искажалось: выступления трактовались как хулиганские выходки бесчинствующей толпы. Никакой свободы слова на Западе, таким образом, не существует. Главная цель СМИ здесь – не просвещать граждан и открывать людям глаза на истинное положение дел, а обрабатывать сознание жителей в нужном русле: повиновении рыночным ценностям.

Этот процесс хорошо виден на примере концентрации СМИ в руках узкого круга капиталистов, что привело к резкой политизации медиа, их превращению в инструмент защиты интересов определенных политических сил и использованию в целях информационной войны. На сегодняшний день большинство глобальных СМИ находится под контролем пяти крупнейших корпораций: Time-Warner (каналы CNN, TNT, журнал Time и др.), Walt Disney Corporation (телеканал ABC и др.), News Corporation, Viacom и Bertellsmann (RTL Group). Первые четыре – американские медиа-холдинги, последний – немецкий. О размахе этих медиа-империй может говорить хотя бы количество работающих в них людей (так, в Walt Disney Corporation заняты 156 тыс. человек, в News Corporation – более 50 тыс.) и число контролируемых ими СМИ. Например, News Corporation владеет телекомпанией 20th Century Fox, телеканалами Fox News, спутниковыми DTH операторами BSkyB, Sky Deutschland, Sky Italia, Foxtel, информационным агентством Dow Jones (включая службу Factiva), рекламным агентством News Outdoor, а также газетами The Wall Street Journal, The Times, The Sun и New York Post. Оборот этого медиа-холдинга превышает 30 млрд. долларов. И, что показательно, вся эта громадина традиционно поддерживает Республиканскую партию – одну из двух партий, монополизировавших политическое и идеологическое пространство США [226].

Компания RTL Group, которой владеет концерн Bertellsmann, является акционером 45 телевизионных каналов и 32 радиостанций в 11 странах Европы. Кроме того, Bertelsmann владеет крупнейшим мировым англоязычным книгоиздательством Random House. Концерну также принадлежит часть акций журнала Stern и издания Der Spiegel в Германии .
Воздействие на публику вышеназванные корпорации оказывают не только через СМИ, но и через художественные фильмы. Так, компания Time-Warner владеет киностудиями Warner Brothers и Newline Cinema. Walt Disney Corporation контролирует деятельность киностудий Disney Production, Miramax и Buena Vista, а Viacom – компании Paramount Pictures.

Однако сомнительные процедуры организации выборов в западных странах и монополизация СМИ меркнут на фоне масштабных нарушений самых элементарных прав человека. До начала 2000-х гг. слежка за гражданами здесь осуществлялась тайно. Американские законы, к примеру, запрещали прослушивание телефонов без судебного постановления. Нарушение Закона о тайне личной жизни влекло за собой судебные иски, по которым выплачивались огромные суммы.
Однако вскоре после 11 сентября 2001 г., когда американское общество находилось в состоянии шока и ужаса перед «террористической угрозой», в стране был принят USA Patriot Act – Закон о патриотизме. Этот документ позволил практически беспрепятственно осуществлять полный контроль над людьми, которые по тем или иным причинам показались властям и силовым структурам подозрительными. В частности, закон разрешает задерживать иностранцев и граждан США на срок до месяца и более без предъявления обвинений, проводить закрытые судебные слушания таких дел, а также без каких-либо объяснений обыскать кого угодно. Подобное дискриминационное законодательство вызывает возмущение активистов многих движений за права человека в самих Штатах, однако оно продолжает действовать.

В июле 2008 г. Сенат США большинством голосов принял поправку в Закон о шпионаже, предоставляющую право на неприкосновенность телекоммуникационным компаниям, сотрудничающим с правительством. Прослушивание телефонных переговоров, которое прежде осуществлялось тайно и без всякого разрешения, теперь санкционировано на законодательном уровне. Новая поправка позволила прослушивать без судебного постановления телефоны американских и иностранных граждан, использующих сети США. При этом принятая мера защищает предприятия связи от исков по поводу нарушения приватности [199, с. 176].
В 2012 г. ряд правозащитников США подняли тревогу: в стране готовится повсеместная установка фонарей с встроенными камерами слежения, которые могут не только фотографировать прохожих, но и записывать их разговоры. Авторы данного проекта объясняют его необходимость «укреплением национальной безопасности». Фонари-шпионы уже установлены в Детройте, Чикаго, Питтсбурге [227].

К настоящему времени в США сформирован колоссальный аппарат внутренней безопасности, который собирает информацию об американских гражданах силами ФБР, местной полиции, ведомств национальной безопасности на уровне штатов и военных следователей уголовного розыска. Сенсационные подробности в конце 2010 г. сообщила газета The Washington Post в своем проекте «Сверхсекретная Америка». Журналисты Дана Прист и Уильям М. Аркин писали, что «эта система, самая крупная и самая изощренная в техническом отношении в истории США, собирает, хранит и анализирует информацию о тысячах граждан и жителей США, многие из которых не обвинены ни в каких противозаконных действиях. Сутью данной системы является создание мощного и разветвленного механизма, состоящего из более чем четырех тысяч федеральных структур, структур штатов и местных ведомств (в частности, правоохранительных органов на уровне отдельных штатов и населенных пунктов). Данные органы снабжают информацией ФБР. При этом тысяча из этих органов созданы после 11 сентября 2001 г.

На основании полученных данных ФБР создает базу данных с именами и определенными персональными данными – например, информацией о местах работы – тысяч американских граждан и жителей, чье поведение показалось подозрительным кому-то из местных полицейских или частных лиц. Эта колоссальная база информации под названием Guardian содержит профили десятков тысяч американцев и законно проживающих в США лиц. Эти люди не обвиняются ни в каких преступлениях. «Что же они натворили? Просто местному шерифу, дорожному инспектору или даже соседу показалось, что они ведут себя подозрительно», – пишет газета. Если новая программа Nationwide Suspicious Activity Reporting Initiative будет воплощена в жизнь, в информационной базе соберутся досье из всех полицейских управлений США.

Как отмечают авторы журналистского расследования, преступников и террористов (а также тех, кто является только подозреваемым) в США теперь ловят теми же методами, что в Кабуле и Багдаде. Например, в Ираке американцы пользовались портативными беспроводными сканерами отпечатков пальцев, чтобы брать отпечатки у жителей целых кварталов. Теперь полицейские управления приобретают такие же сканеры для того, чтобы удостовериться в личности водителей. В небе над мексиканской и канадской границами парят беспилотники Predator с видеокамерами – те же самые, которые следили за противником в Косово, Ираке и Афганистане. В Мемфисе (штат Теннеси) Министерство внутренней безопасности помогло городской администрации приобрести камеры видеонаблюдения, которые отслеживают жизнь близ криминогенных районов и ключевых объектов инфраструктуры. Полицейские машины в Мемфисе снабжены устройством, автоматически считывающим автомобильные номера вокруг: не нужно вводить их вручную в компьютер для проверки. «Если полицейский останавливает автомобилиста, больше не надо ждать 20 минут, пока в управлении вручную проверят базу данных. Ручное устройство поможет полицейскому мгновенно скачать фото водителя, его номер свидетельства социального страхования, данные о водительских правах и существующих ордерах на арест, если таковые выданы», – говорится в статье. По своему компьютеру в машине полицейский может выяснить и другие подробности: имя владельца автомобиля, его адрес, судимости, проживают ли по тому же адресу лица с судимостями и т.п.

Аналитики разведывательных управлений штатов и следователи ФБР используют донесения, чтобы определить, к примеру, с какой целью человек купил удобрения – для выращивания помидоров или для изготовления бомбы. «Некий человек сфотографировал паром в Южной Калифорнии на мобильный телефон. Как донес местный полицейский, подозрительный субъект кому-то позвонил, прошел к своему автомобилю, а через 5 минут вернулся и сделал еще несколько снимков. Затем к нему присоединился второй человек, и они оба наблюдали за передвижениями судов в бухте. Еще через некоторое время к ним присоединился третий человек с двумя маленькими детьми, все сели на паром и пересекли пролив. Вся эта информация была передана в объединительный центр в Лос-Анджелесе для дальнейшего расследования», – пишет издание. Если в объединительном центре информацию сочтут серьезной, ее перешлют в ФБР, и она немедленно попадет в базу данных Guardian [228].
Тотальная слежка за гражданами практикуется не только в США. В Великобритании в начале 2012 г. правительством был инициирован законопроект, позволяющий полиции и спецслужбам отслеживать телефонные разговоры и общение в социальных сетях. Согласно документу, нтернет-провайдеры должны предоставлять спецслужбам данные о своих клиентах в режиме реального времени [229].
               
Впрочем, рядовые жители Запада и без того находятся под самым пристальным контролем. Например, каждый лондонец  попадает в объективы камер наружного наблюдения в среднем 300 раз в день. Всего же в стране (с 60-миллионным населением) вдвое больше камер, чем в почти полуторамиллиардном Китае. Однако в нарушении прав человека чаще всего обвиняют не «страну прав человека» Великобританию, а «авторитарный» Китай.

В Германии также законодательно закреплено право государственных структур проводить онлайн-обыски в компьютерах граждан. С этой целью была создана программа-вирус «бундестроян», позволяющая следить за интернет-браузером и такими программами, как Skype, электронная почта и чаты. Программа может делать скриншоты, которые в немецких судах рассматриваются в качестве доказательств. Помимо прослушки телефонных разговоров и слежки за перепиской, на зараженном компьютере можно дистанционно включить микрофон или веб-камеру. Таким образом, полиция способна прослушать и увидеть, что происходит в помещении, где стоит компьютер. Кроме того, программа позволяет фиксировать все, что печатается на клавиатуре, а также просматривать файлы на жестком диске. Полученные данные, включая записи, сделанные с помощью микрофона и видеокамеры, могут быть сохранены на компьютер, с которого был загружен вирус. Кроме того, «бундестроян» может не только скачивать данные с зараженных компьютеров, но и загружать их туда. Таким образом, законность тех или иных доказательств, впоследствии представленных полицией в суд, оказывается сомнительной. При этом следы собственного пребывания в чужом ПК программа умеет стирать. Любопытно, что вирус хранит собранные данные на сервере в США, то есть за пределами юрисдикции Германии [230].

В Канаде в конце 2012 г. парламент страны поддержал так называемый билль С-309, предусматривающий суровое наказание для участников акций протеста, скрывающих свои лица. Так, за попытку скрыть лицо во время бунта будут карать до 10 лет заключения, а во время незаконной демонстрации – пятью. Депутат парламента Кэрлайн Беннетт высказала опасение, что закон может положить начало большому числу «упреждающих» арестов и произволу правоохранительных органов [231].

При изучении фактов становится понятным, что фикцией является и свобода выражения своих мыслей на Западе. В апреле 2012 г. американский сержант Гэри Стайн был уволен из армии за критические замечания в адрес президента США Барака Обамы, которые он разместил у себя на странице в социальной сети Facebook. Морской пехотинец заявил, что откажется выполнять приказы президента, если будет с ними не согласен. Несмотря на заявления сержанта, что все опубликованное – его личное мнение, представители обвинения усмотрели в его действиях нарушение дисциплины. Согласно армейскому уставу США, военнослужащие не имеют право публично поддерживать или осуждать какую-либо политическую партию. Также американским военным запрещено критиковать представителей вышестоящего командования, в том числе президента страны. Поэтому командование корпуса морских пехотинцев приняло решение уволить Стайна, а Дисциплинарный совет вооруженных сил США рекомендовал отстранить Стайна от службы без сохранения льгот [232].

Однако дисциплинарными взысканиями и увольнениями дело не ограничивается. Особенно если речь идет о жителях «несвободного» мира. Зверские преступления американцев и их союзников во Вьетнаме, Афганистане, Ираке, Ливии сильно подмочили репутацию экспортеров демократии. Абу-Грейб и Гуантанамо стали такими же символами западной цивилизации, как «Макдоналдс» или Мэрилин Монро.

Впрочем, и к своим собственным гражданам, попавшим за решетку, отношение в тех же США немногим лучше, чем к узникам Гуантанамо. Например, система исправительных учреждений Калифорнии рассчитана на 75 тыс. человек. По официальным данным, количество заключенных в них вдвое больше – около 150 тыс. Эта нестыковка реализуется на практике за счет уплотнения. В пятиметровых камерах-одиночках заключенных содержат по двое, а то и по трое. Кое-где нары штабелями размещаются в спортзалах и прочих помещениях, предназначенных для отдыха заключенных, а не для их массового проживания. О соблюдении санитарных норм в этих условиях говорить не приходится, тем более что в отдельных случаях такие камеры казарменного типа устраиваются даже в тюремных больницах [233].

Несмотря на сотни исков, ситуация не меняется десятилетиями. Несоблюдение элементарных норм, невозможность оказания заключенным медицинских услуг, нехватка персонала являются реальностью американских тюрем. Не менее жуткими стали подробности, обнародованные в 2011 г. в ходе суда над бывшим судьей по делам несовершеннолетних Марком Шавареллом. В течение многих лет он выносил суровые приговоры подросткам, совершившим незначительные проступки. С какой целью? Ни много ни мало для того, чтобы заполнить частные тюрьмы (в США есть частные тюрьмы; чем больше в них заключенных, тем больше они получают дотаций от государства). Для этого Шаварелл получал взятки от владельцев частных тюрем [234].
Неотъемлемой чертой либеральной свободы являются и бесчеловечные эксперименты вроде «Исследования Таскиги». В его рамках медики изучали скорость распространения сифилиса среди жителей города Таскиги штата Алабама. Исследования проводились на неграх с 1932 по 1972 г. Медицинские работники выявляли заболевших сифилисом, однако не сообщали им диагноз и не назначали никакого курса лечения. Схожие эксперименты проводились американцами в Гватемале. В 1946–1948 гг. в этой стране гонореей и сифилисом были заражены около 700 человек, причем они не подозревали, что стали предметом медицинских исследований. Для заражения американские врачи, как правило, использовали проституток – носителей одного из двух заболеваний. Целью исследований было выяснение возможностей пенициллиновой терапии при предотвращении заражения венерическими заболеваниями. По окончании исследования пациентов излечивали от заболевания, но пока не ясно, прошли ли все подопытные полный курс лечения [235].

Настоящим полигоном для испытания продукции западных фармацевтических компаний является Индия. Бедные жители этой страны, чтобы хоть как-то заработать, вынуждены становиться «подопытными кроликами». В результате в 2008–2011 гг. при медицинских испытаниях в Индии погибли 1730 человек. При этом формально фармацевтические компании не нарушают никаких законов – в контракте каждого прописано, что прием не до конца разработанных лекарств может привести к непредсказуемым последствием для его здоровья [236].

Иногда политика в сфере медицины не столь откровенно бесчеловечна, но по причине преступной халатности приводит к громадным жертвам. И это тоже отличительная черта рыночной цивилизации, которую либералы расписывают как образец человеколюбия. Например, во Франции лекарство под названием Mediator унесло жизни около 2 тыс. человек. О его сильнейших побочных действиях на сердечно-сосудистую систему стало известно более десяти лет назад, однако оно так и не было запрещено. Выдвигаются предположения, что у фирмы Servier, производящей этот препарат, имеются связи в высших политических кругах [237].

Хваленая полиция западных стран также отличается бессмысленной жестокостью и расправами. Количество случаев, когда прохожие были застрелены за один только «подозрительный внешний вид», идет на десятки. Это произошло в 2005 г. в Лондоне, когда был застрелен уроженец Бразилии Жуан Чарлз Менезес. В 2011 г. в США, когда полицейский убил уроженца Казахстана Кирилла Денякина, приняв его за грабителя и сделав в него 6 выстрелов. И там же уже в 2012 г., когда полицейский убил 17-летнего подростка Трейвона Мартина, который вызвал у стража порядка подозрение тем, что «бесцельно шатался по улице». Родственники Мартина рассказали, что парень вместе с отцом был в гостях и вышел в ближайший магазин купить младшему брату попить [238]. Во всех этих случаях сотрудники полиции либо были оправданы судом, либо понесли крайне незначительные наказания.

Печальную известность получили американские полицейские Нового Орлеана после разрушительного урагана «Катрина», а также полиция американской территории Пуэрто-Рико. В период с января 2005 по ноябрь 2010 г. здесь было арестовано 1709 полицейских, которых обвиняли в торговле наркотиками, разбойных нападениях, кражах и убийствах [239].
Таким образом, с какой стороны ни посмотреть – идеологической, или с точки зрения политических и экономических реалий – капиталистический мир демонстрирует крайне своеобразный подход к такой ценности, как свобода. Если в повседневной жизни либерального общества свобода отождествляется с полным отрицанием морально-этических норм и всеобъемлющей толерантностью к любым, даже самым извращенным, отклонениям, то политическая сфера западных государств характеризуется стремительным процессом «закручивания гаек». Высказанная нами мысль о родовой связи либерализма с фашизмом, судя по всему, в самом ближайшем будущем будет подтверждена реальными фактами. По крайней мере, существующие тенденции говорят именно об этом.



Заключение

Либеральная концепция свободы и ее зримое воплощение на Западе являет полную противоположность истинной свободе. Не полноценное развитие человека, а его моральное и физическое разложение; не широкий круг возможностей и путей, а жесткий финансовый тоталитаризм, загоняющий личность в жесткие и губящие его тиски нужды, отчаяния, рабства; не права и свободы личности, а тотальный, усиливающийся с каждым годом контроль и изощренная система манипуляции сознанием, – вот та «свобода», которую навязывают всему миру в красочной обертке «величайшего достижения человеческой цивилизации».

Со свободой эта бесчеловечная система не имеет ничего общего. Как раз наоборот: ее цель – поработить человека, сделать его безвольной куклой, которая бы выполняла любые, даже самые жестокие и низкие приказы сильных мира сего – владельцев корпораций, хозяев крупного капитала. Этим, последним, не нужны самостоятельно мыслящие люди, живущие по нравственным законам, умеющие отличать добро от зла, плохое от хорошего, низкое от высокого. Им нужно подвластное стадо, забывшее о милосердии, долге, благородстве, взаимопомощи, нравственности. Способное лишь потреблять и удовлетворять свои низменные вожделения, и неспособное, подобно Горлуму из книг Толкиена, поднять глаза к небу, задуматься над жизнью, поставить вопросы перед собой и окружающей действительностью.

Для этого и был сконструирован и пущен в оборот миф о свободе. Только в отличие от истинной свободы, которая немыслима без морали, милосердия, всестороннего духовного развития человека, эта лже-свобода преследует противоположные цели. На сегодняшний день задача по формированию в западных странах «свободных людей» (свободных от морали, высоких идеалов, любых форм человеческой общности) практически выполнена. Начался второй этап: масштабное «закручивание гаек». Тот факт, что откровенное уничтожение на Западе и без того урезанных прав и возможностей человека проходит при фактическом согласии подавляющего большинства населения, вновь убеждает в том, что истинное назначение либеральной концепции свободы – это лишение человека какой бы то ни было внутренней и внешней свободы.

Выше мы писали, что ни общество, ни человек не могут существовать в отсутствии норм – моральных, этических. Часть из них, будучи закрепленной юридически, регулирует жизнь человека и общества в образе законов. Можно долго спорить о содержании этих законов и требовать отмены тех из них, что являются несправедливыми и защищающими интересы узкой группы лиц. Однако призывать к полному отказу от любых норм и законов равнозначно подписанию человечеству смертного приговора. Функционирование норм и их защита – обязательное условие выживания общества.

Вместе с тем, тотальный контроль, который стремительно внедряется над жителями западных государств (и, без сомнения, будет распространяться на зависимые страны), имеет иную природу, иные цели. Смысл первых норм – это безопасность человека, его развитие, его облагораживание и, в конечном итоге, настоящая свобода. Сложно представить, что полный нравственный нигилизм и уничтожение всех моральных рамок будет способствовать появлению всесторонне развитой личности (подобная мысль может возникнуть разве что в воспаленном мозгу либерала!).

Напротив, те ограничения, которые накладывает на граждан власть при капитализме, служит целям полного подчинения человека интересам капитала. Для этого не только поведение индивида подвергается строгому контролю, но и его мысли. Утонченные, практически незаметные механизмы манипуляции сознанием выхолащивают в нем все человеческое, делая из него даже не животное (как мы видели, братья наши меньшие часто могут подать нам пример самопожертвования и заботы), а скот, послушно следующий воле пастуха.

Истинная свобода ничего общего не имеет с тем эрзацем, который подсовывают нам либералы под ложной этикеткой свободы. Отказ от эгоцентризма и алчности, освобождение от пут частнособственнических страстей, действительно человеческое, а не потребительско-покорительское отношение к людям и природе, желание не брать, а давать, делиться, стремление жить в гармонии с окружающим миром, построение общества не по законам взаимной вражды и эгоизма, а на базисе взаимного уважения, солидарности и любви – вот что такое настоящая свобода. Либеральный суррогат противостоит ей абсолютно по всем позициям.

В связи с этим можно с полным на то основанием заявить, что современное капиталистическое общество – наименее свободное общество на земле. Более того, этот строй грозит раз и навсегда лишить человечество возможности стать по-настоящему свободным, преодолеть заблуждения и пороки, ставшие его спутниками, и вступить, наконец, на путь полноценного развития. Подчиняя личность человека и его бытие собственным интересам, капитал является единственным реальным и смертельным врагом человека. По самой своей сути он служит не жизни, а смерти.

Противостоять этой смертельной угрозе – задача всех здравомыслящих жителей планеты. Основой сопротивления может и должна стать идея свободы, истинной свободы. Только так шанс на спасение, который с каждым днем становится все иллюзорнее, может быть реализован. Дело – за всеми нами.





Литература:

1. Романчук Я. Как обрести свободу в несвободном мире: 2. Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. – М., 1990.
3. Рэнд А. Апология капитализма. М., 2003.
4. Рэнд А. Атлант расправил плечи: http://c-portal.ru/books/read/535/193
5. Хайек Ф.А. фон Дорога к рабству: http://www.libertarium.ru/l_lib_road_vv
6. Фридмен М. Взаимосвязь между экономической и политической свободами // Фридмен М., Хайек. Ф.А. фон О свободе. – М., 2003.
7. Хайек Ф.А. фон Кто кого? // Фридмен М., Хайек Ф.А. фон О свободе. – М., 2003.
8. Хайек Ф.А. фон Либерализм // Фридмен М., Хайек Фр. О свободе. – М., 2003.
9. Доватур А.И. Рабство в Аттике в VI–V вв. до н.э. – Л., 1980.
10. Новиков С.В.  Большая историческая энциклопедия. – М., 2010.
11. Джонстон У. Англия в политическом, социальном и промышленном отношении в половине XIX века // Лавровский В. Английский капитализм во второй половине XIX века: История в источниках. – М., 1925.
12. Booth Ch. Life & Labour of the People in London. First series. Vol. 2. New York, 1970.
13. Чикалова И.Р. У истоков социальной политики государств Западной Европы: 14. Мизес Л. фон Либерализм. – М., 2001.
15. Эфроимсон В.П. Родословная альтруизма (этика с позиций эволюционной генетики человека) // «Новый мир». – М., 1971. – №10.
16. Кропоткин П.А. Взаимная помощь как фактор эволюции. – М., 2007.
17. Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»): http://lib.gornet.ru/PSIHO/LORENC.
18. Эфроимсон В.П. Генетика этики и эстетики. – СПб., 1995.
19. Марков А.В. Эволюция человека: обезьяны, нейроны и душа: http://lib.rus.ec/b/362895
20. Лоренц К. Кольцо царя Соломона: 21. Заболоцкий Н.А. Лодейников // Избр. произв. В 2 т. – М., 1972. – Т.2.
22. Лоренц К. Восемь смертных грехов цивилизованного человечества: 23. Саган К. Драконы Эдема. Рассуждения об эволюции человеческого разума. – М., 1986.
24. Марков А.В. Гены управляют поведением, а поведение – генами: http://elementy.ru/news/430913
25. Киплинг Дж.Р. Законы джунглей: http://legmo.ru/other/kipling.htm#_Toc281491028
26. Кропоткин П.А. Нравственные начала анархизма. – Лондон, 1907.
27. Кропоткин П.А. Этика. – Пб.; М., 1922. – т. 1.
28. Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2 тт. – М., 1980. – т. 1.
29. Ши Най-Ань Речные заводи. В 2 тт. / Пер. с кит. – М., 1955. – т. 1.
30. Установлена инстинктивная природа склонности к сотрудничеству: http://lenta.ru/news/2012/09/20/cooperation/
31. Brothers L. A Biological perspective on empathy // American Journal of Psychiatry, v.146 (1), 1989.
32. Самарин А.Н. Социальная эмпатия: у истоков солидарного сознания: 33. Пу Сунлин. Рассказы Ляо Чжая о необычайном. / Пер. с кит. – М., 1988.
34. Шекспир В. Венецианский купец // Шекспир В. Полное собрание сочинений: В 8 т. / Под ред. А. А. Смирнова. М.-Л., 1937. – Т. 2.
35. Смена «профессии» у пчел отразилась на их ДНК: http://lenta.ru/news/2012/09/17/epigeneticbee/
36. Движущие силы, факторы и условия психического развития: http://psylist.net/age/00003.htm
37. Brothers L. Friday"s Footprint: How Society Shapes the Human Mind. New York – Oxford, Oxford University Press, 1997.
38. Никольская Н.Н. Природная и социальная детерминация интеллекта: философско-методологические аспекты. – Автореферат кандидатской диссертации. – Тюмень, 2001.
39. Зощенко М.М. Перед восходом солнца: http://lib.rus.ec/b/148039
40. У крыс нашли способность к сопереживанию: http://lenta.ru/news/2011/12/09/rats/
41. Гете И.–В. Фауст. – М., 1978.
42. Кравецкий А. О выживании в мире зомби и в мире людей: http://www.odnako.org/blogs/show_10827/
43. Евсюков В.В. Мифы о вселенной. – Новосибирск, 1988.
44. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского // Достоевский Ф.М. Post Scriptum. Сборник. – М., 2007.
45. Тойнби А. Дж. Постижение истории. – М., 2003.
46. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. В 3 тт. – М., 1983. – т. 3.
47. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. – М., 1992.
48. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. – Ивано-Франковск, 2002.
49. Фромм Э. Бегство от свободы // Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя. – Минск, 2000.
50. Лосев А.Ф. История философии как школа мысли // Лосев А.Ф. Философия, мифология, культура. – М., 1991.
51. Цвинглианство и кальвинизм. Католическая реакция в Европе // Всемирная история: В 10 т. – Т. 4. – М., 1958.
52. Достоевский Ф.М. Зимние заметки о летних впечатлениях // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. – Л., 1989. – т. 4.
53. Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Достоевский Ф.М. Post Scriptum. Сборник. – М., 2007.
54. Скандал в Британии: сославшись на отсутствие подготовки, участковые не спасли утопающего в пруду мальчика: http://txt.newsru.com/world/21sep2007/pond_print.html
55. Фромм Э. Иметь или быть? – М., 1998.
56. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй. – М., 2007.
57. Ерасов Б.С. Унификация мира: http://val--s.narod.ru/gl_2.htm
58. Блок А.А. Возмездие // Стихотворения. Поэмы. Воспоминания современников. – М., 1989.
59. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – В 2 т. – М., 1958. – т. 1.
60. Кара-Мурза С.Г. Идеология и мать ее наука. – М., 2002.
61. Зиновьев А.А. Запад. – М., 2000.
62. Восканян М., Кобяков А. Не в ВВП счастье! Экономический рост – путь к прогрессу или спекулятивная самоцель? http://www.globoscope.ru/content/articles/294.html
63. Бердяев Н.А. Смысл истории. – М., 1990.
64. Фромм Э. Человек для себя // Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя. – Минск, 2000.
65. Руссо Ж.Ж. О причинах неравенства. – СПб, 1907.
66. Ярошевский Т.М. Атеизм потерянных и неукорененных. Очерки об атеизме Жана-Поля Сартра // От Эразма Роттердамского до Бертрана Рассела (Проблемы современного буржуазного гуманизма и свободомыслия). – М., 1969.
67. Фромм Э. Искусство любить // Фромм Э. Иметь или быть? Искусство любить. – Киев, 1998.
68. Фромм Э. По ту сторону порабощающих нас иллюзий. Как я столкнулся с Марксом и Фрейдом. – М., 2011.
69. Бауман З. Мыслить социологически: учебное пособие. – М., 1996.
70. Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. – М., 1956.
71. Фромм Э. Человек одинок // Иностранная литература. – 1966. – №1.
72. Кон И.С. Личность и общество (возвращаясь к проблеме отчуждения) // Иностранная литература. – 1966. – №5.
73. Фромм Э. Марксова концепция человека: http://psycho.dtn.ru/txt/fromm/ef002.htm
74. Огурцов А.  Отчуждение // Философская энциклопедия. В 5 т. – М., 1967. – Т.4.
75. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 42.
76. Эрнест ван ден Хааг. И нет меры счастью и отчаянию нашему // Иностранная литература. – 1966. – №1.
77. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.–Л., 1939–1951. – т. VIII.
78. Шиллер Ф. Статьи по эстетике. – М.–Л., 1935.
79. Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений в двух томах / Под ред. Купреяновой и Медведевой. – 1936. – т. 1.
80. Покровский Н.Е. Универсум одиночества: социологические и психологические очерки. – М., 2008.
81. Садлер У.А., Джонсон Т.Б. От одиночества – к аномии // Лабиринты одиночества: Пер. с англ. /Сост., общ. ред. и предисл. Н. Е. Покровского. – М., 1989.
82. Данте Алигьери Божественная комедия // Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная комедия. – М., 1967.
83. Хейзинга Й. Осень Средневековья. – М., 2002.
84. Меховщиков С.  «Прогулка Дюрера» и страхи Средневековья: http://www.slovoart.ru/node/1003.html
85. Делюмо Ж. Ужасы на Западе: http://lib.rus.ec/b/122924
86. Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. – Т. 2. – М., 1991.
87. Шекспир В. Гамлет // Шекспир В. Трагедии. Сонеты. – М., 1968.
88. Шубарт В. Европа и душа Востока. – М., 2000.
89. Стиляги из Конго: http://ttolk.ru/?p=1962.htm
90. Фромм Э. Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии. – М., 1992.
91. Достоевский Ф.М. Подросток // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. – Л., 1990. – т. 8.
92. Хаксли О. О дивный новый мир. – М., 2012.
93. Кара-Мурза С.Г. Матрица «Россия». – М., 2007.
94. Кара-Мурза С.Г. Манипуляция сознанием. – М., 2005.
95. Бальзак О. де Собр. соч. в 10 томах. – М., 1983. – Т. 4.
96. Кара-Мурза С.Г. Евроцентризм – эдипов комплекс интеллигенции. – М., 2002.
97. Жижек С. Что может сказать нам Ленин о свободе сегодня?: http://www.ruthenia.ru/logos/kofr/2002/2002_09.htm
98. Грамши А. Искусство и политика: http://www.situation.ru/app/sresallid471.htm
99. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Л., 1972–1990. – т. 16.
100. Оторванность молодежи от общества стала причиной погромов в Британии: http:// ria.ru/world/20120328/607851353.html
101. Горький А.М. Разрушение личности: 102. Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд. – СПб., 1998.
103. Кирилина Т.Ю. Зарубежные ученые о социологии морали // Социологические исследования. – Июль 2009. - №7.
104. Кара-Мурза С.Г. Аномия в России: http://www.sg-karamurza.livejournal.com/59513.html
105. Мертон Р.К. Социальная структура и аномия // Социология преступности (современные буржуазные теории). – М., 1966.
106. Туркиашвили Ш.А., Горозия В.Е. Понятие аномии и попытки его модификации // Человек: соотношение национального и общечеловеческого. Сб. материалов международного симпозиума (г. Зугдиди, Грузия, 19–20 мая 2004 г.) Выпуск 2 / Под ред. В.В. Парцвания. СПб., 2004.
107. Кривошеев В.В. Аномия современного общества: некоторые проблемы методологии: http://bief.ru/wp-content/uploads/2010/04/19.pdf
108. Миронов Б.Н. Историк и социология. – Л., 1984.
109. Смелзер Н. Социология: http://scepsis.ru/library/id_580.html
110. Салтыков-Щедрин М.Е. За рубежом // Избр. соч. – М., 1954.
111. О. Генри. Деловые люди: рассказы. – М., 2011.
112. Пять наиболее распространенных сожалений умирающих людей: http://psyfactor-self.ru/archives/526
113. Кара-Мурза С.Г. Светлый миф о частной собственности // «Дуэль». – 2003. – №41.
114. Шиллер Г. Манипуляторы сознанием. – М., 1980.
115. Маркузе Г. Одномерный человек. – М., 1994.
116. Кара-Мурза С., Смирнов С. Манипуляция сознанием-2. – М., 2009.
117. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню Реального / Пер с англ. – М., 2002.
118. Иваштанин Н. Ода свободе // Антология сербской поэзии. – М., 2008.
119. В Великобритании могут отменить слова «муж» и «жена» в документах: ria.ru/world/20120316/596929031.html
120. Толерантность как виртуальное явление информационной эпохи: http://alonsokehana.livejournal.com/7685.html
121. Жмуров Д.В. Сценарная агрессия. Влияние СМИ  на криминализацию молодежи: http://www.zhmurov.by.ru/scen/scen_index.html
122. Кортасар Х. Другое небо: Сб. рассказов. – М., 2004.
123. Мухин Ю.И. Сталин – хозяин СССР. – М., 2008.
124. Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. – Смоленск, 1993.
125. Ковалева А.И. Аномия // Социологические исследования. – 2005 г. – №4.
126. Матузов Н.И., Малько А.В. Теория государства и права: http://www.juristlib.ru/book_1746.html
127. Тютчев Ф.И. Сочинения. В 2 т. – М., 1984. – Т.1.
128. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. – М., 1989.
129. Гертых В. Свобода и моральный закон у Фомы Аквинского // Вопросы философии. – 1994. – №1.
130. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 4.
131. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – В 2 т. – М., 1958. – т. 2.
132. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 20.
133. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 25, Ч. II.
134. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. – Т. 1.
135. Гусейнов А.А. Мораль и разум: http://philosophy.ru/iphras/library/ruspaper/GUSSE1.htm
136. Лосев А.Ф. Античная философия и общественно-исторические формации // Философия, мифология, культура. – М., 1991.
137. Шахермайр Ф. Александр Македонский. – М., 1986.
138. Адамчик В.В., Адамчик М.В., Бадан А.Н. и др. История Китая. – М.; Мн., 2004.
139. Правящий класс в Османской империи: 140. Фридмен М. Могучая рука рынка // Фридмен М., Хайек Фр. О свободе. – М., 2003.
141. Сахарова М.В. Добровольное рабство? Милости просим: http://scepsis.ru/library/id_2320.html
142. Нозик Р. Анархия, государство и утопия. – М., 2008.
143. Ginsberg B. The Captive Public. – N.Y., 1986.
144. Кара-Мурза С.Г. Идейные истоки современного кризиса: http://www.contr-tv.ru/article/politics/2004-09-29/istoki
145. Кузнецова Н.А. Вопрос об уровне развития стран Востока к началу нового времени в советской историографии // Проблемы истории Индии и стран Среднего Востока. Отв. ред. Г.Г. Котовский. – М., 1972.
146. Комаров Э.Н. Содержание и основные формы эволюции аграрных отношений в Индии в конце XVIII – XIX в. // Проблемы истории Индии и стран Среднего Востока. Отв. ред. Г.Г. Котовский. – М., 1972.
147. Ерасов Б.С. Социально-культурные традиции и общественное сознание в развивающихся странах Азии и Африки. – М., 1982.
148. Ерасов Б.С. Культура, религия и цивилизация на Востоке (очерки общей теории). – М., 1990.
149. Ерасов Б.С. Тропическая Африка: идеология и проблемы культуры. – М., 1972.
150. Самир Амин. Африка: жизнь на грани: http://www.scepsis.ru/library/id_486.html
151. Геноцид аборигенов Нового Света: http://mesoamerica.narod.ru/indgen.html
152. «Третий мир» и судьбы человечества / Отв. ред.: М.Я. Волков, В.Г. Хорос. – М., 1990.
153. Донская Л.М. «Троянский конь» империалистической филантропии. – М., 1988.
154. Соловьев С.М. Антикапиталистический ликбез: http://scepsis.ru/library/id_2579.html
155. Кляйн Н. Доктрина шока. Расцвет капитализма катастроф. – М., 2009.
156. Фридман М. Рынок как средство развития общества: http://www.inliberty.ru/library/classic/343/
157. Восканян М. Отнять и не делить. Неолиберализм как он есть. Статья вторая: http://www.globoscope.ru/content/articles/3004/
158. Афганские чиновники растратили 7 миллиардов на консультантов и подрядчиков: http://lenta.ru/news/2008/03/25/afghan/ 
159. Салтыков-Щедрин М.Е. Убежище Монрепо // Собр. соч.: В 20 т. – М., 1972. – т.13.
160. Кара-Мурза С.Г. Истмат и проблема восток – запад. – М., 2002.
161. Люксембург Р. Накопление капитала. – М.–Л., 1934. – Т. 2.
162. Хопкинс Т.К., Валлерстайн И. Заметки о структурных трансформациях: http://www.nsu.ru/filf/rpha/papers/dyn/hopwal-w.htm
163. Былиняк С.А. Развивающиеся страны: мирохозяйственные проблемы во взаимозависимом мире. – М., 1990.
164. Соловьев С.М. Мифы исторического капитализма: http://scepsis.ru/library/id_2816.html
165. Валлерстайн И. Исторический капитализм. Капиталистическая цивилизация. – М., 2008.
166. Бродель Ф. Динамика капитализма: http://www.krotov.info/libr_min/02_b/ro/del_31.htm
167. Рэнд А. Что такое капитализм?: http://www.inliberty.ru/library/classic/2918/
168. Колесник Д. Кровь в мобильном: http://scepsis.ru/library/id_2755.html
169. В Перу схвачена банда каннибалов, продававшая человеческий жир в Европу: минимум 60 жертв: 170. Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города // Избр. соч. – М., 1954.
171. Рэнд А. Происхождение войн: http://www.inliberty.ru/library/classic/1912/
172. Емельянов Ю. Камо градеше, планета? :http://kprf.ru/international/81036.html
173. Уткин А.И. Новый мировой порядок. – М., 2006.
174. Haddad L., Ruel M., Garret J. Are Urban Poverty and Undernutrition Growing? Discussion Paper N 63, Washington, IFPRI, April 1999.
175. Davis M. Planet of slums. Urban Involution and the Informal Proletariat // New left review, march-april 2004.
176. Обратная сторона капитализма. Европейцы ежегодно отправляют на свалку почти 90 миллионов тонн продуктов питания: http://kprf.ru/international/97850.html
177. Есенин С.А. Страна негодяев // Полное собрание сочинений. – М., 1995–2002. – т. 3.
178. Ващенко Н. Британцы в неоплатном долгу // Эксперт Казахстан. – 2006. – №16.
179. Тарасов А.Н. Аргентина – еще одна жертва МВФ: http://scepsis.ru/library/id_738.html
180. Дорфман М. МВФ насилует мир: http://sensusnovus.ru/analytics/2011/06/06/8045.html
181. Дугин А.Г. Проект «Евразия». – М., 2004.
182. Мануэль Лопес В тисках империалистической «помощи»: http://www.kprfnsk.ru/inform/analytics/2185.html
183. Маркес Г.Г. Осень патриарха: http://lib.ru/MARKES/patriarh.txt
184. Маркес Г.Г. Генерал в своем лабиринте: http://lib.ru/MARKES/r_general.txt
185. Голиков А.Н. ТНК и развивающиеся страны: углубление противоречий. – М., 1987.
186. Данковский А.  Против Рикардо, Самуэльсона, Всемирного банка и МВФ (рецензия на книгу Э.С. Райнерта «Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными»): http://www.expert.ua/articles/14/0/8882
187. Адоманис М. Воображаемый Запад: http://www.inosmi.ru/russia/20101217/164998225.html
188. История о долгах: http://www.mc.com.ua/article/business_and_career/2068
189. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. В 3 тт. – М., 1983. – т. 2.
190. Пыхалов И.В. Великая оболганная война. – М., 2009.
191. Фюрер англосаксонской сборки: 192. Хайэм Ч. Торговля с врагом. – М., 1985.
193. Юрьев В.М. Гниющий Запад. О вырождении капитала в США свидетельствуют факты и цифры // Советская Россия. – 2010. – №132 (13494).
194. Соколова И.Ю. Проблемы измерения ВВП США // США и Канада. – 2008. – №12.
195. Неграмотность – проблема XXI века: 196. Семин Н.Л. Спецслужбы и крупный бизнес США: http://www.rusus.ru/?act=read&id=230
197. Los Angeles Times, November 30, 2005.
198. Мизес Л. фон Свобода и собственность: http://www.sotsium.ru/books/70/74/mises50b.html
199. Кастро Ф. Размышления команданте. – М., 2009.
200. Восканян М., Кобяков А. Реквизиты потребительской иллюзии: http://www.globoscope.ru/content/articles/2996/
201. Белл В. О причинах, механизме образования и последствиях нынешнего кризиса мирового капитализма: http://worldcrisis.ru/crisis/620469/article_t
202. Мигунов Д. Почти Латинская Америка: http://lenta.ru/articles/2010/09/28/poorandrich/
203. Число бедных детей в США увеличилось: 204. Докука С. Кобяков А. Деструктивный миф: http://www.odnako.org/magazine/material/show_9404/
205. Сенат Огайо разрешил ограничить права профсоюзов: http://lenta.ru/news/2011/03/03/bill/
206. Восканян М. Корпорация монстров. Неолиберализм как он есть. Статья первая: http://www.globoscope.ru/content/articles/3002/
207. Панарин А.С. Политология. О мире политики на Востоке и на Западе. – М., 1999.
208. Жизнь Викрамы. – М., 1960.
209. Зарубина Н.Н. Социально-культурные основы хозяйства и предпринимательства. – М., 1998.
210. Дао дэ Цзин. Книга пути и благодати. – М., 2005.
211. Конфуций Луньюй. Изречения. – М., 2006.
212. Даль В.И. Пословицы русского народа. – М., 1994.
213. Американские ученые открыли ген, объясняющий стремление людей к демократии: http://www.newsru.com/world/12mar2012/genlibero.html
214. Africa Unite. Колонизация 2.0: http:// rabies-rabbit.livejournal.com/10333.html
215. Василенко И.А. Политическая глобалистика. – М., 2000.
216. Леви-Стросс К. Структурная антропология. – М., 2001.
217. Мухамеджанова Н.М. Культура и личность в модернизирующемся обществе: http://www.credonew.ru/credonew/04_03/11.htm
218. Офисное рабство: http://delo-very.livejournal.com/176891.html
219. Зубенко Я.А. Участие индейского компонента в президентских выборах в США в 2008 г.: http://www.rae.ru/forum2011/132/890
220. Каддафи М. Зеленая книга. – М., 2012.
221. Явка избирателей в США побила столетний рекорд: http://lenta.ru/news/2008/11/05/turnout/
222. Европейские выборы прошли при низкой явке избирателей: http://ru.euronews.com/2009/06/08/turnout-hits-new-low/
223. Франция: анализ избирательного законодательства в контексте соблюдения общедемократических стандартов и прав человека: http://www.cmdp-kvorum.org/democratic-process/62
224. США: анализ избирательного законодательства в контексте соблюдения общедемократических стандартов и прав человека: http://www.cmdp-kvorum.org/democratic-process/63
225. Избирательная система США: http://cikrf.ru/banners/vibor/usa_sys.html
226. News Corporation: http://ru.wikipedia.org/wiki/News_Corporation
227. ‘Big brother’ lamp posts can hear, see and bark ‘Obey!’ at you: http://rt.com/news/big-brother-street-lamps-286/
228. Надзор за Америкой: 229. В Британии хотят следить за пользователями интернета: 230. Еремина Д. Онлайн-шпионаж. Немецкие хакеры взломали правительственную программу для слежки за гражданами: http://lenta.ru/articles/2011/10/11/program/
231. Канадцам, скрывающим лицо на демонстрациях, грозит до 10 лет тюрьмы: http://russian.rt.com/Society/736
232. Пехотинца уволили из армии за критику Обамы: http://www.dni.ru/society/2012/4/25/232275.html
233. Бенюмов К. США против Калифорнии. http://lenta.ru/articles/2010/12/01/california/
234. Американский судья получил 28 лет за несправедливые приговоры подросткам: http://lenta.ru/news/2011/08/12/sell/ 
235. Гватемала обвинила США в аморальных медицинских экспериментах: http://lenta.ru/news/2010/10/02/medical/
236. Более 1700 граждан Индии погибли при испытаниях западных лекарств: http://www.vesti.ru/doc.html?id=632410
237. Во Франции лекарство от диабета унесло жизни 2 тыс. человек: http://top.rbc.ru/incidents/16/01/2011/528177.shtml
238. Убийцу подростка в США требуют призвать к правосудию: http://www.vesti.ru/doc.html?id=751158
239. Полицию Пуэрто-Рико обвинили в бессмысленных убийствах: http://lenta.ru/news/2011/09/08/puertorico/