Из воспоминаний В.В. Янова (перед отрывком "К высшей мере")
В апреле 1935 г. мы с мальчиком Ваней и моим напарником Митей уже работали в огороде. В тот день я встал раньше всех и, по своей привычке, стал готовить еду.
Неожиданно распахивается дверь и входят двое военных, один остаётся у двери, а другой начинает всё кругом осматривать. Доходит до стенных полок с книгами, начинает в них рыться, отбирать и откладывать в сторону. Так он набрал 2 мешка книг, забрал все мои рукописи, уложил всё на телегу. Забирают меня одного.
Я молча шёл до их табора в теперешнем городе Кирове. Потом меня перевели в брянскую тюрьму. В тюрьме я отказался от пищи. Пищу я не принимал, потому что мне было стыдно есть хлеб, отобранный у голодных крестьян. А я вполне мог работать свой хлеб и питаться им. Так я долго валялся в камере, а потом меня перевели в больницу и пытались кормить насильно. Но через рот у них ничего не получалось. Делали клизмы.
В конце 7-ого месяца принесли мне мешок сухарей и 2 кг сахару, сказали, что это привезла мне сестра. Перед арестом я дал сестре 2 мешка муки, и теперь у меня было основание, без сомнения есть свой хлеб.
Как-то пришли ко мне в больницу прокурор и судья и стали уговаривать, быть на суде. Я им сказал:
- Вы очень добрые ко всем, никого не обижаете, сроками для меня не поскупитесь и дадите от всего сердца то, что вами уже решено.
- Это так, но без присутствия виновного нам нельзя судить.
- Да кто вас будет контролировать, что вздумалось, то и делайте без меня.
Он стали спрашивать, какие у меня убеждения, какая вера.
Я им сказал, что это им совсем не нужно; что для самоо большого срока наказания у них уже есть данные.
- Мне стыдно бросать вам разумно-нравственные слова под ноги, когда вы не хотите понимать ничего, кроме вашей власти над народом. Вы оледенели в своём эгоизме и поэтому не можете вникаит в жизнь и убеждения других людей. Самое разумное с вами - молчать.
Больше я уже ничего не говорил. Они посидели ещё некоторое время у постели и ушли.
Вдруг меня отправили на этап. Сухари мои к тому времени кончились и я вновь голодал. Конвойным приходилось меня где нести, где волочить, и так до самого места, где были забиты колышки с надписью:"Здесь будет строиться город Воркута".
Были натянуты огромные палатки, и туда охрана с ружьями и собаками загоняла прибывших для работы заключённых, всё новые и новые этапы. В палатках царил мрак от полярной ночи. Люди во тьме прыгали по кочкам, срываясь в растаявшую местами жидкую грязь по колени и глубже. Но натерпевшись страданий в этапах, никто не удивлялся, не плакал, не смеялся, а барахтались в растворённом мшистом грунте, озабоченно выискивая, где бы устроиться на отдых, на ночь.
Больно мне было смотреть на всё это, и тем больнее, что делали это не какие-то враги, а свои же русские люди, товарищи, которых историки назовут героями, освоителями севера, строителями нового города, энтузиастами новых строек, ничего не упоминая о тяжких смертных страданиях простых, ни в чём не повинных людей, заклеймённых кличкой "контрики" и присланных сюда лечь фундаментом счастливого, культурного, научного будущего людей.
Настало утро, солнечные лучи проникли сквозь ткань палатки. В неё вошёл начальник с козлиной бородкой в сопровождении свиты. Он шёл и рычал на валявшихся бледных, измученных людей. Из свиты ему показали на меня. Он окинул меня своим злобным взглядом, прорычал что-то неразборчивое, и все пошли дальше.
Следущим утром меня перевели в заполярную тюрьму, огромный деревянный барак с маленькими зарешёченными окнами.