В одном ничем не примечательном городе жил Иван. Был он студентом филологического университета, любил пить чай с сушками и иногда, долгими скучными вечерами писал длинные стихи о несбывшихся надеждах и любви, а потом, зарывшись с ногами в одеяло, долго лелеял в своей голове образ той «прекрасной девы», о которой он и писал.
А образ все не складывался – не мог понять Иван, какая дева ему нужна, а потому томно вздыхал, когда, только очертившись, образ уплывал куда-то вдаль, не даваясь в руки.
Так и мучился бедный студент, пока не нашел на балконе коробку с книгами. Открыл первую страницу запыленной книги и…словно вихрем унесло его в 19 век Российской Империи. Так и просидел он на холодном полу, в порыве вдохновения забыв о здоровье. Наступило утро, а Иван продолжал читать – про учебу он забыл, ничего более для него не существовало.
Очнулся только на третьи сутки. Глаза его были красными – то ли от недосыпа, то ли от слез. И был он поразительно бледным – настолько, что даже продавец в магазине не сразу решилась продать ему хлеб и аппетитные розовые сосиски.
Но и этого Иван не заметил. С тех самых пор жизнь его безвозвратно изменилась. Может быть, вышло бы иначе, но читал Иван трое суток не что иное как «Анну Каренину» - в этом-то и вся беда. Как заведенный, шептал он про себя «Аня, Аня …» и не мог избавиться от чувства восхищения перед этой женщиной.
- Какая страстная натура, - кушая те самые сосиски, причитал Иван, - какая роковая судьба! Какие преграды, и какая трагичная смерть! – и, бывало, за такими причитаниями после сосисок шли пельмени, варенье и даже, – сто грамм коньяка. Ничего не видел Иван – только ее, тот самый образ, который после книги исчезать перестал и даже стал проявлять настойчивость. И иногда Иван краснел от такой настойчивости, но мысли прочь не гнал.
Наш Ваня стал ужасным привередой. Не мог он найти себе девушку теперь не потому, что образ «плыл», а теперь уже потому, что лучше этого образа найти он не мог. А девушки все влюблялись в загадочного бледного юношу с какой-то страшной тайной в душе (ведь известно, как девушки очарованы такими тайнами), но Иван был непреклонен, и каждая получала отпор, слыша в свой адрес:
- Ах, Манечка, вы так хороши, так хороши! Но Аня страстная, понимаете? Она женщина-богатырь, в ней такая сила…
Или:
- Людочка, вы не способны на безрассудство, нам с вами не по пути.
Вскоре Иван понял, что в жизни идеал найти сложнее, а потому решил остаться со своей Аней, и вечерами продолжал о ней грезить.
Так прошел не один год. И вот уже Ваня стал Иваном Алексеевичем, появилась у него реденькая седая бородка и звание профессора в том самом университете, где учился раньше он сам. И все студенты, у которых вел Иван Алексеевич Морфологию, отмечали чрезвычайную страстность и привязанность преподавателя к знаменитой героине романа Толстого. Начинался его разговор почти всегда с одного и того же:
- Вот я вам рассказываю о существительных, а ведь самое важное существительное – это Аня из романа Толстого… - и так мог проговорить не один час.
Так и жил Иван Алексеевич в своей квартирке, и вечерами его фигуру можно было заметить возле подъезда – маленький, с пузиком, мужчина пятидесяти лет, подслеповато щурится на солнце и томно вздыхает о ней.
В доме все его считали чудаком. Но профессору было не до мирской суеты, и каждый день он совершал свой путь – туда и обратно.
Но вот однажды, в выходной день, Иван Алексеевич вышел из своей квартиры в стареньком халате с пакетом мусора в руке. Солнце заливало всю лестничную клетку, а потому профессор был без очков. Конечно, он всегда выносил мусор в этот день и час, но особенность этого дня была в ином. Вот он выкинул остатки еды в мусоропровод, получше запахнул халат, поставил белую ногу в тапочке на первую ступеньку и замер. Загородив окно, прямо на несчастного Ивана Алексеевича смотрела Она – та самая Аня. Он узнал Ее сразу – по черным вьющимся волосам (правда, были они скорее темно-рыжими, но без очков профессор ничего не видел ясно), по полной, статной фигуре (а, надо сказать, в Катерине Семеновне – а это была она, - было не много, не мало, сто килограмм веса, что, по ее мнению, придавало ей особую прелесть и женственность). Не ускользнуло от внимания профессора и черное платье с длинным подолом, которое при ближайшем рассмотрении оказалось старой юбкой для уборки и чуть-чуть рваной в плече кофты. Но что поделать – Иван Алексеевич влюбился безвозвратно, а потому застыл, как вкопанный. Из ступора его вывел ласковый крик Катерины:
- Ну, чаво встал? – вздрогнув как ото сна, Иван Алексеевич смог лишь что-то пролепетать в ответ и с благоговением уступить королеве его грез дорогу. «Какой и представлял - восхищенно шептал Иван Алексеевич дома, судорожно прижимая к груди истрепанную книгу, - о, нимфа! Афродита!».
И с тех пор началась для него новая жизнь. Он узнал – Катерине было тридцать пять лет, была она незамужняя, хоть и не без женихов. Переехала в этот дом совсем недавно и занималась тем, что мыла полы в магазине напротив.
По правде сказать, была она еще и ужасно необразованной, но это уже не могло остановить влюбленного профессора. С каждым днем все настойчивее стал он искать встречи с женщиной, совсем потеряв голову.
Через несколько после их первой встречи, они столкнулись снова. В этот раз Иван Алексеевич надел очки и, хоть увидел много неожиданного во внешности своей музы, но смущения своего не показал, а, наоборот, с еще большим обожанием посмотрел на нее – этот механизм любви уже сложно было остановить.
- Здрасьте! – басом крикнула Катерина, увидев знакомое лицо профессора, - как ваши делишки?
- Делишки? – растерялся тот, - хорошо они…Я вот стоял…ждал…
- Че? – Катерина уперла руки в бока и с интересом смотрела на профессора.
- Не хотите ли выпить со мной чаю?
- А сушки есть? – деловито спросила женщина и, получив утвердительный ответ, добавила, - пойдемте тогда, что ль. Я вот с работы, мне бы чаи ваши не помешали.
Дрожащими руками Иван Алексеевич схватил чайник, ими же наклонил его слишком резко, и полилась темная мутноватая жидкость на серую скатерть.
- Че ж вы творите, - заохала Катерина, но мужчина лишь развел руками и, часто моргая, смотрел на свою гостью.
Поняв, что толку от него мало, Катерина быстро смахнула скатерть, взяла новую из антресоли, заварила ароматный чай и, усадив профессора напротив себя, взяла роль хозяйки в свои руки. Ну а что же бедный Иван Алексеевич? А он млел под взглядом этой обожаемой женщины, которая и не подозревала, что вокруг нее кипят такие страсти.
- Чем вы увлекаетесь, Катя? – наконец, спросил он и тут же густо покраснел.
- Как чем? Картошку чищу, исть готовлю…
- Я не про это, голубушка…для души у вас какое занятие?
- А чем картошка не для души? Вот нахожусь за день, вечером на табуретку сажусь и чищу ее, чищу…а ноги отдыхают. Так что для души она.
- Как же так, - почему-то испугался Иван Алексеевич, - давайте я вам книгу дам прочесть?
- Книгу? А когда я читать ее буду?
- Вы возьмите, а вернете, как прочтете, - и, вскочив из-за стола, профессор просеменил к шкафам. Долго рылся он в книгах, пока не достал из тайных уголков «Илиаду» Гомера.
- Прочтите, голубушка, расскажите, что почувствовали, как вам понравилась она…
- Лады, - просто ответила Катерина и сунула книгу подмышку. – Ну, пора мне, Иван Алексеич. Засиделася я с вами, - она встала из-за стола. Профессор молчал. Собрав чашки, женщина их наскоро вымыла, убрала остатки чаепития.
- А у вас тут грязно, - вынесла она вердикт уже в коридоре, - хотите, я вам помогать буду с уборкой?
- Ну, что вы, неудобно мне… - замялся мужчина и нерешительно дернул плечиками.
- А я приду, а то вы тут и под землю уйдете, - засмеялась Катерина, - ну, спасибо вам за чаи. До свидания вам!
И стала Катерина приходить почти каждый день. Иван Алексеевич радовался как дитя, видя ее перед собой. Но иногда и находили на него сомнения – а та ли это Аня, о которой он мечтал? Дело все в том, что он увидел - волосы у Катерины темно-рыжие, и это его смущало неимоверно. Но с этим смириться было легко, однако необразованность нимфы путала все карты.
Книжку она вернула только через две недели, страшно засаленную и, извините, с вырванными страницами. О книге отозвалась как о «хорошей, но непонятной. На кой черт такие вообще пишет этот Гомер. Пусть перестает», и сколько бы ни пытался Иван Алексеевич объяснить ей основную мысль, Катерина упорно ничего не понимала, но от книг не отказывалась.
Пришла она однажды поздно вечером, веселая, с румянцем на щеках.
- Здрасьте вам, - весело поздоровалась она со своим обожателем. Тот не менее радостно отозвался:
- Как ваш день прошел?
- Хорошо прошел, - довольно ответила Катерина, - я вот даже выпила немного. Ух, аж в башку вдарило!
- Так что же…вы пьете? – дрожащими губами выдавил из себя профессор, чувствуя, как образ Ани дает трещину.
- Ну, бывает, и чего? Я ж малость, - засмеялась Катерина и, нагнувшись, начала снимать свои старые зеленые босоножки.
Щеки Ивана Алексеевича залились румянцем, когда, неожиданно для себя, он устремил свои глаза на аппетитный бочок Катерины. Беспокойство внутри как-то сразу прошло, и непонятная дрожь заставила мужчину, улучив момент, тут же зажать Катерину в своих объятиях.
- Вы чего! Отпусти! – Катерина вырвалась из рук профессора. Вся красная от гнева, она тяжело дышала.
- Чего ты, Катенька, - сладко запел Иван Алексеевич, - нимфа, фея…
- Чаво?!? Нимфы с профессорами не обжимаются! А я думала – приличный человек! Как вам не стыдно!
- Это тебе стыдно должно быть, что за столом чавкаешь и читаешь по слогам! – не совсем культурно рявкнул Иван Алексеевич, - и не похожа ты на Аню нисколько! Вон – никакой аристократической жилки!
- Да, мы университетов не кончали! – ответила Катерина, - и я, мож, чавкаю, да выпью иногда, и книги меня, мож, мать-алкашка читать не учила, но зато я к приличным людям со всем приличием! И про вас также думала, а вы…эх! А еще добрым вас считала! – и Катерина выскочила из квартиры, как была, без обуви.
Иван Алексеевич так и застыл на месте.
- Вот это страсть, - выдохнул он, и тут же понял, что страсть эта сильнее Аниной, что Катерина – живая, полная сил, настоящая.
Долго сидел профессор в темной комнате, глядя в не менее темное окно.
А утром бабушка Маня своим подружкам говорила о том, как собственными глазами видела Ивана Алексеевича, сжигающее что-то возле мусорных баков. Видела она лучше всех и жила на первом этаже, а потому утверждала, что, возвращаясь домой, профессор то ли плакал, то ли смеялся – но лицо у него было счастливое.